Критикон.
Часть вторая. Осень зрелости, ее разумная, светская философия. Кризис XII. Престол власти

Часть вторая. Осень зрелости, ее разумная, светская философия

Кризис XII. Престол власти

Заспорили однажды Искусства и Науки, кому из них подобает высокий титул царицы, солнца разума и августейшей владычицы знания. Поставив вне конкурса священную Теологию (науку воистину божественную, ибо цель ее - познание Божества, установление бесчисленных его атрибутов), подняв ее высоко над собою и даже над звездами, - в ряд с кем-то ставить ее было бы дерзостью изрядной, - остальные науки, каждая из коих, разумеется, почитает себя светочем истины, путеводной звездой разума, открыли спор. Выдающиеся умы высказались в пользу обеих Философий - умы изобретательные за натуральную, рассудительные за моральную; среди них блистали Платон, одаривший бессмертием богов, и Сенека - нам подаривший бессмертные сентенции. Не менее многочисленной и блистательной была свита Гуманистики, умы все гуманные. Один из них, остроумец в плаще и при шпаге, закончил свою речь так:

- О достохвальная Энциклопедия, вся мудрость жизни в тебе заключена! Само твое имя Гуманистика говорит, сколь достойна ты человека. И недаром люди разумные дали тебе прозвание Изящной Словесности - среди Искусств и Наук ты более всех блистаешь изяществом.

Но вот Бартоло и Бальдо подняли голос за Юриспруденцию; с изумительной эрудицией, ссылаясь на сотни две текстов, они убедительно доказали, что только ей удалось открыть дивный секрет, как сочетать честь и пользу, вознося ее адептов на должности высокие, высочайшие.

Гиппократ и Гален, рассмеявшись, сказали:

- Господа, у нас-то дело идет ни много, ни мало о жизни. Чего стоят все блага, если нет здоровья?

И уроженец Алькала, ученый Педро Гарсиа ^[495], простецкое свое имя озаривший славою, тогда напомнил, что и божественный мудрец велел почтить врачей, а не юристов или поэтов.

- Вот они где - и Честь и Слава! - хвалился историк. - Мы, мы даруем личностям жизнь и бессмертие!

- Ба, ничто не сравнится в приятности с Поэзией, - твердил поэт. - Пусть Юриспруденция берет себе честь, а Медицина - пользу. Но наслаждение, восторг да будут отданы сладкогласным лебедям.

- Вот как? А Астрология? - удивлялся математик. - Неужто нет у нее счастливой звезды, у нее, у той, что со всеми звездами дружит и с самим солнцем за панибрата?

- Э, нет, чтобы жить всласть и иметь власть, - заявил атеист, си-речь, этатист, - я выбираю Политику. Это наука королей, а стало быть - королева наук.

Спор претенденток был в самом разгаре, когда великий канцлер Знание, достойный президент ученой Академии, выслушав все стороны и взвесив их доводы, подал знак, что сейчас огласит приговор. Вмиг он успокоил шумевших, все с нетерпением обратились к нему, вытянули шеи, поднялись на цыпочки, насторожили уши, впились глазами. Посреди этого благоговейного молчания - и муха не прожужжит! - строгий президент расстегнул камзол и достал хранившуюся на груди книжицу-карлицу, страничек в двенадцать - не том, атом; подняв ее высоко для всеобщего обозрения, он сказал:

- Вот венец знаний, вот наука наук, вот компас для разумеющих.

Все, дивясь и переглядываясь, недоумевали, что это такое, что за наука такая, о коей никто не ведает, и с сомнением ждали президентовых объяснений.

- Вот подлинно практическая наука, пособие для понимающего, она руками и ногами наделяет, даже плечом подопрет; пигмея из пыли и грязи вознесет на престол. Спрячьтесь Цезаревы «Аутентики» ^[496], скройтесь «Афоризмы» ^[497] врача, видно, так названные потому, что лекарям обеспечивают недурную аферу - спроваживать из мира его обитателей. Вот превосходная наука жить - не тужить! Ни Политика, ни Философия, ни все прочие вместе, не дают того, что она - одной буквой.

- Короче, - сказал он, - сия золотая книжица - благородное порождение знаменитого грамматика, дивный труд Луиса Вивеса ^[498]«De conscribendis epistolis», сиречь «Искусство писать…»

Он не успел вымолвить слово «письма» - как разразилось ученое собрание смехом, такими бурными раскатами хохота, что оратору никак не удавалось продолжить речь и сообщить, наконец, свои объяснения. Он спрятал книжечку за пазуху с видом столь суровым, что все притихли. - Весьма сожалею, - сказал он совершенно спокойно, - что нынче на вас напал столь глупый смех. Искупить его сможете лишь искренним признанием своего неразумия. Знайте же, в целом мире не сыскать науки равной уменью написать письмо; хочешь повелевать, следуй мудрому изречению: Qui vult regnare, scribat, - «Кто желает царствовать, пусть пишет».

Поучительную эту историю поведал нашим странникам некто - не личность, даже не человек, а тень человека, призрак, - словом, ничто. Ни сильной руки, ни голоса, ни хребта, ни ног, чтобы отбрыкиваться; по-мужски стоять и то не мог; безбородый и сроду бороду не стриг.

 Существуешь ты или нет? - спросил его Андренио изумленно. - А коль существуешь - чем живешь?

- Я - тень, - был ответ, - и всегда держусь в тени. И не удивляйся - большинство людей в мире и рождаются лишь для того, чтобы быть в картине тенями, не бликами, не контурами. К примеру, что такое второй сын, как не тень старшего, наследника? Кто рожден услужать, подражать, кто идет на поводу, кто не умеет сказать ни «да», ни «нет», у кого нет собственного мнения, кто от всех зависим - что они, как не тени других людей? Поверьте, большинство людей - тени: тени других, за кем следуют по пятам. Удача наша в том, чтобы к доброму дереву прислониться, не быть тенью какого-нибудь пня, пробки, дубины. Вот и брожу в поисках влиятельной особы, чтобы, став ее тенью, повелевать миром.

- Ты - повелевать? - спросил Андренио.

- А почему бы нет? Сколько людей, еще незаметней, еще ничтожней меня, всем заправляли. Уверен, скоро увидите меня на троне. Дайте только добраться до столицы, и, ежели нынче я тень, завтра засияю, что ясный день. Идемте туда, увидите там честь мира - славного, отважного, справедливого августейшего Фердинанда ^[499]. Он честь века нашего, второй столп в поп plus ultra веры, основание твердыни ее, престол правосудия, средоточие всех добродетелей. Ибо, поверьте, нет чести, кроме той, что зиждется на добродетели; порок неспособен создать ничего великого.

венчают первым. Подойдя ближе, изумились несметному множеству людей, карабкавшихся по откосам к вершине. Осведомились странники, верно ли, что перед ними Столица.

- Разве и так не понятно, - отвечали им, - по толпе наглецов?

Да, это Столица, и в ней - все прочие столицы. Здесь - престол власти; все лезут к нему, не помня себя, и, уже обеспамятев, становятся кто первым, кто вторым, но только не последним.

Некоторые - правда, весьма немногие, - избирали окольный путь заслуг, но пути этому не было ни конца, ни венца Куда легче, чем путь наук, доблести и добродетели, самым легким был золотой путь; штука \ишь в том, чтобы лестницу себе смастерить, - самые достойные люди в рукомесле обычно не смыслят. Одному бросили лестницу сверху - не по выбору, а из фавора, - он же, взобравшись на гору, убрал лестницу, чтобы больше никто не поднялся. Другой, напротив, снизу закинул золотой крючок, уцепился за руки двух-трех, уже стоявших наверху, и взобрался без труда. Были там преискусные акробаты честолюбия - на золотых канатах взлетали, как птицы. Один почему-то бранился и проклинал.

- Что с ним? - спросил Андренио.

 Он проклинает тех, кто его не поддержал.

Дивились наши странники тому, что, хотя откос был прескользкий. какой-то чудак принялся мазать скользкое место мазью, белой, как масло, блестящей, как серебро.

- Что за глупость! - говорили странники. Но человек-тень возразил:

- Погодите, сейчас увидите чудо.

И чудо свершилось - подмазав там и сям, поднялся ловкач наверх проворно и уверенно, ни разу и не пошатнувшись

 Хитрый секрет! - воскликнул Критило. - Чтобы ноги не скользили, кому-то надо смазать руки. Иные напоказ выставляли пышные бороды, точно ум не в голове, а в бороде, - чем больше показной учености, тем больше невежества.

- А почему эти люди, - спросил Андренио, - не подстригают бороду?

- Чтобы другие холили ее, - ответил человек-тень.

Увидали они дурака - дурака и по виду и по сути, согласно неоспоримому афоризму: глупцы все те, у кого глупый вид, да еще половина тех, кто с виду не глуп. И вот эту дубину стоеросовую толкали наверх, хлопотали за него - и не кто-нибудь, а люди разумные, расхваливая как человека недюжинного ума (хотя думали обратное!), человека большой смелости, к любому делу пригодного.

 Чего ради людям умным, - удивился Критило, - покровительствовать глупцу, стараться его возвысить?

 Ха-ха! - засмеялась Тень, едва не растаяв от смеха. - Как вы не понимаете, ежели этот дурень до власти дорвется, властвовать над ним будут они. Он - testa da ferro ^[500] у них, у жаждущих власти, на него вся надежда.

Дорого здесь ценилась унция благоволения! Приятель стоил целого Перу: еще дороже - родственник, даже шурин! - Свой своему рад! - твердили кругом.

Предвидя многие неодолимые трудности, Критило решил ретироваться, утешая себя на манер лисицы с виноградом:

- Да, власть, конечно, дело стоящее, но счастья не дает! Верно говорят: чтобы править безумцами, надобен великий ум, а невеждами - великие знания. Отказываюсь от любого чина, да минует меня кручина.

- либо Цезарь, либо ничто.

- Какой мудрец, - говорил он, - согласится жить в подчинении, особливо у дурака? Лучше быть безумным - не для того, чтобы не чувствовать унижений, но чтобы стать царем хоть в воображении, повелевать в мечтах. Вот я, хоть и тень, не считаю, что стремление мое к власти безнадежно.

- И на что ты надеешься? - спросил Андренио. Но тут послышался сверху крик:

- Лови, лови!

Затаив дыхание, все ждали, что оттуда сбросят, и вдруг к ногам Тени упала спина человека - и могучего - с дюжими плечами и крепкими ребрами.

- Эй, лови!

Упала пара рук с тугими мышцами - прямо железные руки. Так, одна за другой, сверху падали все части богатырского тела. Внизу дивились, глядя на рассыпанные по земле члены человеческие. Но Человек-тень быстро подобрал их, один за другим надел на себя - глядишь, настоящая личность, человек способный, дельный; кто прежде с виду был ничто, не мог ничего, для всех был ничем, преобразился в могучего исполина. А все дело: кто-то подставил ему спину, другой - плечо, кто снабдил руками, а кто ногами, - теперь-то он мог отбиваться и руками и ногами, кого хочешь одолеть; даже умом кто-то наделил. Став человеком, бывшая Тень проворно полезла в гору, даже могла теперь сама протекцию оказывать друзьям, спину им подставлять, чтобы повыше поднялись.

На первой же ступени преуспеяния увидели странники дивный источник, где честолюбцы утоляли жгучую свою жажду. По-разному действовала влага источника, но главным ее свойством было вселять такое беспардонное забвение прошлого, что люди забывали не только прежних друзей и знакомых - уж очень тошно видеть свидетелей былого убожества, - но даже братьев; иной в гордыне своей доходил до того, что отца родного не узнавал; и, уж конечно, тут же улетучились из памяти все прошлые обязательства, все оказанные ему милости; покровительствуя своим ставленникам, предпочитал он быть кредитором, не должником, ссужать, а не платить. Диво ли! Многие самих себя забывали, не помнили, чем прежде были; плавая в морских просторах, забывали первые шаги по лужам; противно было все, что напоминало о грязном прошлом, мешало распускать павлиний хвост. Источник этот возбуждал неблагодарность немыслимую, черствость отталкивающую, холод ледяной, полностью изменяя возвысившегося! Кто забрался наверх, сам себя не узнавал, и другие не могли его узнать. Вот как место меняет человека!

Когда наши странники поднялись на гору, там царило смятение, столица ульем гудела из-за того, что исчез один великий европейский монарх; искали по всем углам и закоулкам, но тщетно. Сперва полагали, что он заблудился (не он первый!) во время охоты и провел ночь в хижине простолюдина ^[501] - наконец-то ему, никогда не вкушавшему истины, приведется отужинать горьким прозрением и очнуться от глубокого сна. Но наступило утро, а король все не появлялся. Скорбь была глубокой и всеобщей - народ любил его за большие достоинства, то был государь удачливый, а это немало. Обыскали Сан-Юсте ^[502], Сен-Дени ^[503], Каса-де-Кампо ^[504], все рощи и сады, и наконец обнаружили в самом неожиданном и немыслимом месте - на рынке, среди поденщиков и носильщиков; одетый, как они, государь таскал тяжести, сдавая в наем свои плечи за один реал. Все поразились перемене - их государь ел теперь ломоть хлеба с большим смаком, чем прежде фазанов. Так и застыли придворные, не находя слов, не веря глазам своим. А затем принялись сетовать на то, что оставил государь королевский свой трон, опустился до столь низкого занятия.

- Даю слово короля, - ответил он им, - самый тяжелый из этих грузов, будь то сотня арроб ^[505]  - теперь плечи мои отдыхают. И никакая парчевая постель не сравнится с этой жесткой, но беззаботной, подстилкой - за несколько ночей я здесь отоспался лучше, чем за всю жизнь!

- Оставьте меня в покое, лишь теперь я начинаю жить, я доволен собою, я царь над самим собою.

- Но как же так? - настаивали придворные. - Государю со столь высокою душой - якшаться с подлым отребьем, с подонками толпы!

- Ба, это мне не в новинку! Разве во дворце не окружали меня негодяи, болваны, ничтожества и льстецы, худшие из паразитов, по выражению короля Великодушного? ^[506]

- Ступайте! Вкусив этой жизни, безумием было бы вернуться к прежней.

Тогда решили избрать другого государя (верно, дело было в Польше) и остановились на одном принце, уже не мальчике, но вполне мужчине, незаурядных способностей и мужества, большого ума и решительности, - короче, обладавшем всеми достоинствами человека и короля. Поднесли ему корону, но он, взяв в руки и взвесив, сказал:

- Тяжело бремя, заболит темя! Неохота всю жизнь головой маяться, сей груз таская, сна не зная!

Попросил он, чтобы корону обеими руками поддерживал дельный человек, - поделить тяжесть. Но почтенный председатель парламента возразил:

 Сир, корона была бы тогда не на вашей голове, а в его руках. Облачили принца в пурпурную мантию, и он, почувствовав, что подбита она не соболями пушистыми, но скорбями тернистыми, накинул ее посвободней. Однако церемониймейстер заметил ему, что королевскую мантию надлежит подпоясать туго, в обтяжку, - и принц вздохнул о простой овчине. Вложили ему в руку скипетр, да такой увесистый, что принц удивился, не весло ли это галерное, и устрашился бурь не менее грозных, чем в Леонском заливе; от обилия камней скипетр был тяжеле камня, а венчал его не цветок, но зрелый плод - бдительный, зоркий, единственный глаз, заменявший многие. На вопрос принца, что сие означает, великий канцлер ответил так:

- Глаз этот подмигивает вам, говоря: «Сир, всюду нужен глаз да глаз: гляди на бога и на людей, гляди на честь и на лесть, гляди, как бы сохранить мир и закончить войну, гляди, как одних наградить, от других себя оградить, гляди за теми, кто далеко, и вдвое за теми, кто близко, глаз не своди с богача и приклоняй ухо к бедняку; глаз да глаз за всеми и повсюду. Гляди на небо и на землю, гляди за собой и за подданными». Обо всем этом, государь, и о многом другом напоминает бдящее око. И заметьте, есть у скипетра не только глаза, но и душа, - извольте убедиться, потянув за нижний конец.

Принц послушался и вытащил, как из ножен, блестящий меч, ибо правосудие - душа правления. Прочитали ему правила и обязанности, сопряженные с его саном: принадлежишь не себе, но всем; для себя - ни одного часа, все часы - для других; ты всеобщий раб; не будет у тебя настоящего друга; не услышишь правдивого слова (что принца весьма огорчило); старайся удовлетворить всех, угождать богу и людям, а умрешь стоя, отправляя депеши ^[507].

- Хватит, - сказал принц, - предпочитаю укрыться в святом убежище свободы, отказываюсь от короны, тернового венца для королевской головы, от подбитой шипами мантии, от скипетра-галерного весла, от трона, станка для пыток.

Но подошел к нему не то министр, не то монстр, и шепнул на ухо - мол, прими сан и не теряй сон.

 Он будет царствовать, - сказала его мать, - хотя бы это и стоило мне жизни.

Возгласили хвалу корибанты ^[508] - и вышел новый король, одурманенный шумом и пышностью, окруженный блестящим дворянством, приветствуемый пошлой толпой. В толпе находился и Андренио, восхищаясь завидной судьбой нового венценосца, но тут приблизился к нему некий достойный муж и сказал:

- Думаешь, тот, кого ты видишь, это и есть правящий король?

- Ежели не он, так кто же? - возразил Андренио.

 О, как ты ошибаешься!

И, указав на подлого раба в ошейнике, с цепью на ноге, влачащего тяжелое ядро, добавил:

- Вот кто правит миром.

- Видишь тяжкое свинцовое. ядро? Что это, как не земной шар? И волочит его за собою раб. А звенья цепи видишь? Так знай - это символ всей зависимости: первое звено - государь, хотя, коль приглядеться, окажется иногда, что он - третье, пятое, а то и тринадцатое звено, второе - -фаворит: фаворитом командует жена: у жены есть сынок-любимчик; мальчишка души не чает в рабе, и раб у него выпрашивает все, что пожелает; мальчик со слезами вымогает у матери, та надоедает мужу, муж советует королю, король издает указ. Вот так, от звена к звену, и выходит, что мир катится по воле раба, весь мир у раба меж ногами, у жалкого раба страстей.

 - и, ведомые Мужем предивным, дивясь и изумляясь, вышли наши странники на обширную площадь, где четыре-пять. отнюдь не нагих, но весьма наглых господина играли в пелоту ^[509], поплевывая на всех. Один бросал мяч другому, другой - третьему и так далее, пока мяч не возвращался к первому, совершая круг политичный - самый порочный! - вращаясь в кружке все тех же игроков, никогда не уходя из их рук. Вокруг стояли и глазели - зрители игры. Критило сказал:

- Мяч похож на мир: оболочка, а внутри или всякая дрянь или воздух.

- А игра эта, - молвил Безупречный, - игра власти, так правят и селеньями и странами. Распоряжаются всегда одни и те же, никому другому мяча не дадут и тронуть, хотя в любой политике промахов и неудач хватает. Послушайте меня, откажитесь от соблазнов господства мнимого; за мной идите, обещаю показать вам власть истинную.

- Но сперва сделаем остановку, - сказал Критило. - Будь так любезен, проведи нас к достославному маркизу, послу испанскому; у него мы будем как дома, и там надеемся завершить долгое наше странствие, обрести долгожданное блаженство.

Примечания

495

Как полагают, речь идет о Педро Гарсиа Каррере, придворном враче Филиппа III.

496

Цезаревы «Аутентики» - извлечения из кодекса Юстиниана, обычно видоизмененные, которые не имели силы закона, а также добавленные к кодексу Юстиниана законоположения германских императоров Фридриха I и Фридриха II.

497

«Афоризмы» - знаменитое сочинение Гиппократа, содержащее гигиенические и диетические наставления.

498

Луис Вивес, Хуан (1492 - 1540) - испанский гуманист и философ, друг Эразма Роттердамского; был приглашен Генрихом VIII в Англию в качестве наставника принцессы, преподавал в Оксфорде. Оставил много сочинений по педагогике.

499

Т. е. императора Фердинанда III, возглавлявшего лигу католических государств в борьбе с протестантами в Тридцатилетней войне.

500

(итал.).

501

Подобный случай произошел с Франциском I, королем Франции.

502

Сан-Херонимо-де-Юсте (провинция Касерес), монастырь, куда удалился, отрекшись от престола. Карл V.

503

Аббатство вблизи Парижа, где находится усыпальница французских королей

504

505

Арроба - испанская мера веса, равная 11,5 кг.

506

Т. е. Альфонса V Великодушного, короля Арагона, Неаполя и Сицилии (1416 - 1458).

507

Так, по рассказу Светония, умер император Веспасиан.

508

(по имени Кориба, сына Ясиона и Кибелы) - название мифических предшественников жрецов фригийской богини Кибелы, с неистовыми плясками и пеньем совершавших служение «великой матери богов».

509

Игра в пелоту («баскский мяч») заключается в том, что игроки, разделенные на две команды, бьют мячом о стенку, ударяя по нему «корзинами» (ракетками), сплетенными из прутьев.