Критикон.
Часть третья. Зима старости. Кризис V. Дворец без дверей

Часть третья. Зима старости

Кризис V. Дворец без дверей

Разнообразны и разительны нелепости, что повседневно открываются нам в опасном странствии по жизни человеческой. И самая удивительная нелепость та, что Обольщение стоит при входе в мир, а Прозрение - при выходе. Роковая сия несообразность способна загубить всю жизнь человека - ведь заблуждения всего пагубнее в начале предприятия (с продвижением вперед они тоже возрастают и усугубляются, пока не приведут к гибели), и, ежели неверно пойдем вначале, что иное ждет нас, как не падение неуклонное, с каждым днем убыстряющееся, пока не угодим в пучину погибели неотвратимой? Кто так устроил и зачем? Кто быть сему повелел? Ныне утвердился я в мысли, что в мире все устроено шиворот-навыворот. Вот поместить бы Прозрение у самого входа в мир, на пороге жизни, чтобы, как только ступит на него человек, Прозрение стало бы рядом и вело его, помогая избежать воздвигаемых против него западней и козней, - как верный дядька, оно было бы всегда при нем, ни на миг не спуская с него глаз; подобно придорожному знаку, направляло бы человека по тропе добродетели к мечте уготованного ему блаженства. Так нет же! Первым встречается человеку Обольщение и, представляя все в неверном свете, сбивая с толку, ведет по неверному пути к верной погибели.

Так сетовал Критило, поглядывая по сторонам, - не увидит ли Дешифровщика, которого они во всеобщем смятении, вызванном тьмою обмана и невежества, потеряли. К счастью, его услышал другой прозорливец и, вняв горестным жалобам, подошел к нашим странникам.

 Вы правы, - молвил новый знакомец, - сетуя на непорядок в мире, только вопрошать надлежит иначе: не кто устроил, а кто расстроил; не кто назначил, а кто переиначил. Знайте, Верховный Мастер начертал строение мира вовсе не таким, каково оно ныне; он-то поместил Прозрение на самом пороге, а Обольщение загнал подальше - туда, где никто бы его не видел, не слышал, где люди никогда его и не нашли бы.

- Но кто же все перетасовал? Кто был тот дерзновенный сын Иапета ^[592], что так все перепутал.

- Кто? Да сами люди. Камня на камне не оставили, все вверх дном перевернули, вот и получился ералаш, от коего поныне страдаем. Прозрение, мудрый вожатай, стояло прежде на первой ступени жизни, в сенях вселенского нашего общего дома, и служило усердно - стоило человеку войти, оно тотчас становилось рядом и речами своими открывало пришельцу глаза. «Помни, - говорило оно, - ты рожден не для мира, но для Неба. Утехи пороков убивают, труды добродетелей животворят, не доверяйся юности, она хрупка, как стекло». - «Нечего тебе, - говорило оно спесивцу, - чваниться знатным родством; оглянись на своих предков, хорошенько с ними познакомься, чтобы познать самого себя». - «Смотри, - говорило оно картежнику, - ты теряешь три вещи: драгоценное время, имущество и совесть». Оно указывало умнице на ее непривлекательность; красавице - на ее глупость; мужам почитаемым - на бренность их славы; преуспевающим - на малые их заслуги; ученому - на его непризнанность: власть имущему - на его малоспособность. Павлину напоминало об уродливых ногах, самому солнцу - о затмениях; одним - с чего начали, другим - чем кончат; вознесшимся - что ждет падение; упавшим - что получили по заслугам. От одного к другому переходило Прозрение, всем резало правду-матку; старику - что чувства его притупились, юноше - что он бесчувствен; испанцу советовало не медлить, французу - не торопиться; простолюдину - не завидовать, придворному - не льстить. Никого не щадило: будь ты вельможа вельможей, наставляло, что всем «тыкать» негоже, что, неровен час, кто-нибудь забудется и обойдется с тобою, своим господином, таким же манером, сиречь, без всяких манер. И другому, у кого все шутки да прибаутки, напоминало, что прозовут его «герцогом де Белиберда». Прозрение носило с собою кристально чистое зеркало самопознания и ставило перед каждым. Не по вкусу то было носатым, и того менее, косматым, кривым да криворотым, седым да плешивым. Одному говорило, что у него тупое лицо, другому, что у него мерзкая рожа. Дурнушки терпеть его не могли, старухи сердито хмурились. Вот и стало Прозрение всем противно, за правдивую речь ненавистно - никто не желал его видеть. Начали его выпихивать - то рукой толкнут, то ногой. Правдивым словом оно как дубиной ударяло, но и ему перепало пинков немало; каждый толкал к соседу, сосед еще к кому-то, пока не затолкали в самый конец, где жизни конец, - кабы могли дальше спровадить, не оставили бы и там в покое. И напротив, упоенные сладкой лестью Обольщения, приятного чаровника, наперебой тянули его каждый к себе, пока не подтянули - сперва к середине жизни, а мало-помалу и к ее началу; вот с Обольщением жизнь начинают и с ним жить продолжают. Оно всем завязывает глаза, с каждым играет в жмурки - нету в наш век более распространенной игры. Тычутся люди наобум, от порока к пороку - одни слепы от любви, другие от алчности, этот от мстительности, тот от честолюбия, и все - от страстей, а под конец приходят к старости, где и встречаются с Прозрением. Завидев их, снимает оно с глаз им повязки, глаза открываются, когда уже не на что смотреть, когда все потеряно: имущество, честь, здоровье, жизнь и - что хуже всего - совесть. По этой-то причине и стоит ныне Обольщение у входа в мир, а Прозрение - у выхода: ложь в начале, истина в конце; тут неведение, там опытность - уже бесполезная. Но всего удивительнее и огорчительнее, что, хотя Прозрение приходит так поздно, его и тогда не признают, не уважают. Как случилось и с вами: с ним ходили, дружили, беседовали - и не узнали его.

- Да что ты говоришь, побойся бога! Мы с ним встречались, говорили, дружили? Когда? Где?

 Охотно скажу. Помните того, кто все вам расшифровывал, но себя не открыл? Того, кто во всем помог вам разобраться, а в нем-то вы не разобрались?

- Увы, и о том весьма горюю, - сказал Критило.

- Так вот, то было Прозрение, любимое - за красоту и ясность ума - детище Правды; его свойство причинять страдания, как появится.

Тут-то Критило закручинился и заохал, горько сетуя на то, что, когда обладаешь самым важным, этого не сознаешь и не ценишь, а утратив, вздыхаешь и взываешь: где оно, где истина, добродетель, счастье, мудрость, покой, а вот теперь - прозрение. Андренио же не только не выказал досады, но явно обрадовался.

- Ах, оно уже и нам надоедало, по горло сыты его горькими истинами. Правильно поступили те, кто отвязался от противного надоеды, от назойливой этой мухи! Возможно, Прозрение - чадо Правды, но мне сдается, оно и отчим Жизни. Что за тоска беспросветная! Как тяжко каждый день получать порцию прозрения, прямо с утра, вместо завтрака, прозрение всухомятку! Да под видом того, что режет правду-матку, оно всех без ножа режет. «Ты сумасшедший», - безо всякого говорит одному, а другому: «Ты простофиля», - вот так попросту, без долгих слов. «Ты дура, а ты уродина». Сами посудите, кто пожелает его прихода, ежели ничто так не ранит, как нежеланная правда! Вечно твердит: «Плохо поступил, плохо надумал, плохо затеял!» Нет, уберите его от меня, чтоб глаза мои его не видели!

 Сильней всего скорблю я, - огорчался Критило, - что утратил его, когда так его желал, когда оно должно было нам расшифровать великого Шарлатана, что разглагольствует, сея ложь, посреди великой Площади Мнимостей.

- А как показалось вам лицемерие одних, притворно веривших его речам и восхвалениям, и тупость других, действительно веривших и разделявших пошлые мнения? О, велика власть чародейки Молвы, монополия Хвалы. Вот этак завладеют доверием людей пять-шесть обманщиков и льстецов, и преграждают путь Истине ловким приемом: мол, не каждый в состоянии их понять, а кто возражает, тот глуп. И, как видите, глупцы их сказками упиваются, льстецы восхваляют, а разумные и пикнуть не моги - вот так Арахна и побеждает Палладу ^[593], Марсий - Аполлона ^[594], глупость слывет умом, невежество - ученостью. Сколько ныне авторов, суждением толпы прославленных, против которых никто словечка сказать не смеет! А сколько книг, сколько знаменитых творений, что славы своей отнюдь не заслуживают! Но имена счастливчиков остерегусь указывать Скольких недостойных и невежественных вывела в люди счастливая звезда,' теперь о них никто дурного не скажет, разве что отчаянный Боккалини. Пошла о женщине молва, что она хороша, значит, хороша, будь рожа рожей; назовут мудрецом, мудрецом останется, будь он круглый дурак; начнут восторгаться картиной, ничего не попишешь, даже если это мазня. Таких нелепостей не перечесть, и всему причиной всесилие молвы, внушающей толпе понятия противоположные истине. Посему ныне все зависит от того, как люди думают, как посмотрят.

- Ах, до чего ж она нужна, эта наука расшифровки! - восклицал Критило. - Не знаю, что дал бы, чтобы ею овладеть; на мой взгляд, она из самонужнейших для жизни человеческой.

- Я возьму на себя смелость познакомить вас с другой наукой, куда более тонкой и сложной.

 Неужели? - удивился Критило. - Разве существует более поразительная способность?

- О да, - отвечал тот. - Ведь с каждым днем сущность развивается и форма усложняется; нынешние люди- - куда больше личности, чем вчерашние, а завтрашние будут еще больше личностями.

- Как ты можешь это утверждать, когда все согласны в том, что все уже достигло вершины и наибольшей зрелости, что и в природе и в искусстве развитие зашло так далеко, - дальше некуда!

 Кто так говорит, кругом неправ. Ведь рассуждения древних - детский лепет сравнительно с тем, как мыслим мы ныне, а завтра наш разум будет еще богаче. Все, что сказано, - ничто против того, что будет сказано. И, поверьте, все, что написано по всем наукам и искусствам, - лишь капля единая из океана знаний. Хорош был бы мир, кабы усердие, изобретательность и ученость людей даровитых были исчерпаны! О нет! Верх совершенства не только не достигнут - мы еще не дошли и до середины подъема.

- Скажи, ради жизни твоей - да продлится она Нестеровы годы! - что за науку ты знаешь, каким таким даром владеешь, который превосходит способность глядеть во сто глаз, орудовать сотней рук, ходить одним лицом вперед, другим назад, дабы с удвоенным успехом угадывать то, что произойдет, и расшифровывать все на свете?

- Эти все хваленые твои чудеса - еще пустяки, они не проникают глубже коры, касаются лишь наружности. А вот исследовать закоулки груди человеческой, вспороть оболочки сердца, измерить объем познаний, оценить великий мозг, прощупать глубины души - вот это задача, вот это искусство, такая способность и впрямь достойна хвалы и зависти.

Странники, слыша о подобном искусстве, умолкли удивленные. Наконец Андренио решился спросить:

- Кто ты такой? Человек ты или кудесник? А может, злопыхатель, зложелатель или этакий добрый сосед, который нас знает лучше всех?

 Ни то, ни другое, ни третье.

- Так кто же ты? Не иначе, как политик, какой-нибудь венецианский государственный муж.

- Я, - отвечал тот, - Видящий Насквозь.

- Объясни, не понимаю.

- Разве вы никогда не слышали про ясновидящих?

 Постой, постой, ты разумеешь эту выдумку простонародья, этот вздор отъявленный?

- Как - вздор? - возразил тот. - Ясновидящие существуют, это несомненно, и видят они отменно; да вот, взгляните на меня, я - один из них. Я вижу явственно сердца людей, даже самые скрытные, вижу, словно они из стекла; все, что в них происходит, мне так открыто, как если бы я трогал рукой, - поистине душа любого для меня как на ладони. Поверьте, вы, не обладающие сим даром, не знаете и половины того, что есть, не видите сотой части того, что надо видеть; вы видите лишь поверхность, взор ваш не проницает вглубь, потому вы обманываетесь по семи раз на дню; короче, вы - люди поверхностные. Зато нам, зрящим то, что происходит в извилинах нутра человеческого, в самой глубине помыслов, нам-то фальшивую кость не подкинут. Как опытные игроки, мы умеем распознать по лицу самые затаенные мысли, с одного жеста - нам все понятно.

- Что ж ты можешь такое увидеть, - спросил Андренио, - чего мы не видим?

- О, многое! С одного взгляда проникаю в самую суть вещей, вижу их субстанцию, не только акциденции, как вы; я сразу узнаю, есть ли в человеке нечто существенное, измеряю его глубину, определяю, сколько он тянет и докуда дотянется, примечаю, как обширна сфера его деятельности, как велики знания и понимание, как надежно благоразумие. Вижу, сердце у него или сердчишко, трясутся ли поджилки, ушла ли душа в пятки. А уж мозги вижу так отчетливо, будто в стеклянной чаше: на месте ли они (кое у кого бывают сбиты набекрень), зрелы или еще зелены. Только взгляну на человека, вижу, на чем стоит и чего стоит. А вот еще: встречал я не раз людей, у которых язык не связан с сердцем, глаза не в ладу с мозгом, хотя от него зависят; а у иных, к примеру, нет желчи.

- Вот, наверно, кому хорошо живется! - сказал Критило.

 О да, они ничего не чувствуют, ничто их не огорчает, не удручает. Но всего удивительней, что у некоторых нет сердца.

- Как же они живут?

- Превосходно, живут лучше и дольше прочих; ничего не принимают близко к сердцу, ничто их не сердит - ибо «сердце» от слова «сердить». Таким все трын-трава, сердце у них не изнашивается, не то что у славного герцога де Фериа ^[595]; когда бальзамировали его тело, обнаружили сердце сморщенное, изношенное, а был человек с большим сердцем! Я вижу, здоровое ли сердце и какого цвета, не позеленело ли от зависти, не почернело ли от злобы; мне открыты его движения и видно, куда оно склоняется. Самые сокровенные внутренности доступны моему взору, я вижу, у кого нутро мягкое, у кого жесткое; вижу кровь в жилах и определяю, у кого она чистая, благородная, великодушная. То же с желудком - сразу распознаю, как действуют на него разные события, может ли желудок этот их переварить или нет. Куда как смешны мне лекари - болезнь поразила нутро, а они прикладывают лекарства к лодыжке; болит голова, а они прописывают мазь для ног. Я вижу и точно различаю гуморы каждого, в добром ли он гуморе или нет, а сие весьма важно, когда обращаешься с просьбой или с иным делом, - ежели верх взяла меланхолия, надо дело отложить до лучших времен; вижу, когда преобладает холе, а когда флегма ^[596].

 Бог тебе в помощь в твоем ясновидении! - сказал Андренио. - Ты и впрямь все насквозь видишь.

 Это что! Погоди, сейчас еще пуще удивлю. Я вижу и узнаю, у кого есть душа, у кого ее нет.

- А разве бывают люди без души?

- О да, и их немало, причем разных видов.

- Как же они живут?

- Живут в дифтонге жизни и смерти. Вместо души пустота, как в кувшине, и сердца тоже нет, как у зайца. Короче, вмиг постигаю человека с головы до ног, исследую изнутри и снаружи и определяю - для многих, правда, и определения не подберу. Ну, что скажете о моем даре?

 Замечательно!

- Хотел бы я знать, - спросил Критило, - природный он или выработан искусством?

- О, усердия было приложено немало. И знайте, свойство подобных способностей - при близком общении передаваться другим.

- От такого дара сразу отказываюсь, - сказал Андренио. - Не желаю быть ясновидящим.

- Почему же?

 Да ведь ты сам показал, как это неприятно.

- Что ж ты увидел тут неприятного?

- Разве не противно глядеть на мертвых в гробах, пусть гробы и мраморные и на семь стадиев ^[597] схоронены под землей, видеть ужасные оскалы, кишащих червей, страшную картину разложения? Нет, нет, боже избави от такого трагического зрелища, будь то сам король! Говорю тебе, месяц не смог бы ни есть, ни спать.

- Плоховато ты понимаешь! Мертвецов мы не видим, там и видеть-то нечего - все обратилось в землю, в прах, в ничто. Меня, напротив, страшат живые, от мертвых я никогда зла не видел. Настоящие мертвецы, которых мы видим и от которых убегаем, это те, кто на своих ногах ходит.

 Мертвые - как же они ходят?

- Увидишь сам. Ходят меж нами и испускают чумной смрад зловонной своей славы, дурных своих нравов. О, сколько их, насквозь прогнивших, с дыханием вонючим! У других все нутро источено - мужчины без совести, женщины без стыда, люди без души; с виду личности, а на самом деле - мертвые души. Вот эти-то и внушают мне страх чрезвычайный, порой волосы встают дыбом.

- Послушать тебя, - сказал Критило, - так ты, наверно, видишь и то, что в каждом доме стряпается.

- А как же, и, надобно сказать, блюда частенько препротивные. Я вижу злодейства потаенные, что свершаются в укромных углах; вижу блудодейства сокровенные, что потом вылетают через окно и пускаются порхать из уст в уста на позор блудодеям. А вот еще, вижу, у кого есть деньги, и хохочу от души, когда смотрю на иных, что слывут богачами, денежными тузами, а я-то знаю, что сокровища их призрачны, сундуки как у Великого Капитана, и счета такие же. Других почитают кладезями учености, а стоит мне подойти и приглядеться, я вижу, что дно кладезя сухо. Что же до подлинной чести, не вижу ее ни в одном месте. Итак, от моего взора ни замка, ни затвора - письма и записки, хоть за семью печатями, читаю свободно, и смысл мне ясен, лишь посмотрю, кому писаны и кем посланы.

- Теперь я не дивлюсь, - сказал Критило, - что стены слышат, особливо во дворцах, где они - сплошные уши. В конце концов, ничего не скроешь, не утаишь.

 А что ты видишь во мне? - спросил Андренио. - Есть ли что дельное?

 Э нет, не скажу, - отвечал Ясновидец. - Что вижу, о том молчу - кто много знает, тот не болтает.

Оба странника, восхищенные и завороженные, смотрели, как их спутник делает удивительнейшие открытия. Вот увидели невдалеке от дороги странное здание - по волшебной красоте казалось дворцом, по шуму изнутри - торговой биржей, по глухим стенам - узилищем: ни окон, ни дверей.

- Это, верно, здание не простое, какой-то дифтонг? - спросили они.

Ясновидец в ответ:

 Стыд и срам, вот что это такое.

Едва вымолвил он эти слова, из дома того вышло - неведомо откуда и как - чудище безобразное, помесь человека и коня, из тех, кого в древности именовали кентаврами. В два скачка кентавр очутился с ними рядом и, сделав два-три вольта, подскочил к Андренио, схватил его за волосок - для случая и волоска достаточно, а для страсти и того не надобно, - взвалил себе на круп и в единый миг крылатый этот полуконь (беда всегда на крыльях летит) вернулся в свой лабиринт обыденный, вертеп повседневный. Друзья Андренио закричали, но тщетно - кентавр мчался быстрее ветра и, выйдя неведомо откуда, туда же утащил Андренио, чтобы заточить в вертеп всяческой мерзости.

- О, гнусный насильник! - сетовал Критило. - Что это за дом, или, вернее, содом?

И Ясновидец со вздохом ответил:

- Сие здание стоит не в назидание, это западня казней с сотнями козней, заводь старости, семинарий обмана, - сказать короче, это дворец Кака и его приспешников; ныне они живут отнюдь не в пещерах.

 - ни входа, ни выхода. Изнутри доносились хохот и топот. Критило уверял, будто слышит голос Андренио, только непонятно, что говорит и каким образом туда вошел; сильно опечалился Критило и уже отчаялся проникнуть в это здание.

- Мужество и терпение! - сказал Ясновидец. - Знай, скоро пройдем туда - и без труда.

- Но как? Ведь не видать ни входа, ни выхода, ни единой щелочки или дырочки!

- Тут-то и покажет свои чудеса наука придворная. Разве не случалось тебе видеть, что люди, неведомо как, проникают во дворцы, всем завладевают и повелевают? Не видел ты, как в Англии сумел пролезть сын мясника ^[598], чтобы устроить бойню знати; а во Франции такой Пернон ^[599] «Скажите на милость, как этот проник во дворец, как он получил сан и должность, за какие заслуги, за какие услуги?» В ответ только плечами пожимать; ведь те, наверху, вас прижимают, рот зажимают. Сейчас тебя туда введу.

- Как? Ведь я и не стыдливый и не счастливый ^[600].

- Войдешь туда, как Педро в Уэску ^[601].

- Ты о каком Педро?

- О славном, который ее завоевал ^[602].

 Увы, я не вижу ни окон, ни дверей.

- Найдем какую ни на есть - не пускают через парадную, иди через заднюю.

- Но я и такой не угляжу.

 Ничего, иди в дверь пролаз - таких дверей много.

И Ясновидец оказался прав - пролазничая, они вошли без всяких усилий. Очутившись внутри, принялись бродить и кружить по обманным чертогам, примечая всяческую чертовню странную, но в мире распространенную. Слышали голоса многих, хоть никого не видели; с кем говорят, не знали.

 Чудное волшебство! - удивлялся Критило.

- Надобно тебе знать, - сказал Ясновидец, - что входящие сюда, стоит им только захотеть, становятся невидимы и действуют незримо. То и дело здесь раздаются выстрелы из-за угла, летят откуда-то камни в твой огород, слышатся неведомо чьи голоса - все делается исподтишка, за спиною осудят тебя и ославят. Но так как в зрачках у меня человечки не слепые, а зрячие, я все это вижу - в том-то и состоит искусство ясновидца. Иди за мной - увидишь жестокие козни и чудные способы жизни, а заодно поищешь своего Андренио.

Ясновидец повел Критило в первую палату, просторную, привольную. Имела она в ширину сотни четыре шагов, как сказал некий герцог, хвастая одним из своих дворцов. Слушавшие его сеньоры спросили со смехом: «Тогда сколько же она имеет в длину?» И, желая поправиться, герцог ответил: «Да, наверно, шагов полтораста». Уставлена была палата французскими столами, на которых лежали немецкие скатерти и испанские яства, обильные и обманные, - откуда и как появлялись, не увидишь, не поймешь. Время от времени показывалась, однако, пара прекрасных белых рук в перстнях с алмазами чистой и мутной воды; двигаясь по воздуху, они без роздыху подавали на стол лакомые блюда. За пир садились гости не честные, но званые; усердно раскрывая салфетки, не раскрывали рта: ели молча - вот каплун, вот куропатка, павлин и фазан, все за счет твоего феникса, не плати ни гроша, ни полушки, и не любопытствуй, откуда блюдо, кто его доставил.

- Кто они? - спросил Критило. - Жрут как волки и молчат как ослы.

- Это те, - отвечал Ясновидец, - кто ничем не брезгует, многое терпит, даже укусы мух в щекотливую честь.

 Подумаешь, подвиг! Тяжко ли терпеть, когда тебя так потчуют.

- Ради того и терпят.

- Откуда же такое изобилие, любезный мой Ясновидец?

- Из рога Амальтеи ^[603]. Но пойдем отсюда - это все колдовские штучки средиземноморских сирен.

 - свежую дичь, нежную, сочную рыбу. А ведь ни у кого из едоков ни доходов, ни вотчины, а вот ветчины вволю.

- Диво дивное, - говорил Критило. - Едят и пьют как короли, а сами-то голяки, ни поместий, ни доходов, ни 6э, ни мэ не знают, не трудятся, не изводятся, а гуляют и веселятся с утра до ночи. Откуда у них это, сеньор Ясновидец, скажите, ведь вы все видите?

- Погоди, - отвечал тот, - скоро поймешь, в чем секрет.

Тут в воздухе показались лапы, не атласные ручки, как прежде, а хищные когти-крючки - сновали туда-сюда и подкладывали то голубя, то кролика. Критило был поражен.

- Славная охота! - восклицал он. - Глядите, как задрали нос те, кто драли семь шкур! Вот что значит чудом кормиться.

 А разве не слыхал, - спросил Ясновидец, - что были люди, которым пищу приносили вороны да псы?

- Слыхал. Но то были святые, а это же бесы. Там было чудо.

- А здесь - секрет. Но все это мелочь сравнительно с тем, что пожирают другие, повыше сидящие. Подойдем к ним, уж там насмотришься чудес. Там иной проедает и десять и двадцать тысяч дохода, а когда сел за стол и лапу запустил в котел, всего-то у него и был один плащ, да и тот драный.

- Да, чудо чудное!

- А все - крохи с королевского стола. Вон тех видишь? - и Ясновидец указал на особ весьма видных. - Вот кто здорово жрет, целыми миллионами.

 Завидные желудки! Серебро глотают, точно страусы.

Покинули они эту палату и перешли в соседнюю, походившую на гардеробную. На поставцах, обитых московитскою кожей, стояли индийские корзины с богатыми, яркими одеждами, миланскою парчей, неаполитанским шелком, блистало золотое и серебряное шитье, а кто за все это заплатил, откуда оно - неведомо. Шла молва, будто гардероб был приготовлен для целомудренной Пенелопы, но достался Таис и Флоре ^[604] для других - для жены затворницы и для дочери скромницы; а рядом сверкали алмазные колье, так названные потому, что другим глаза колют. Зайдет сюда женщина, и глядишь - Гвинея ^[605] превратилась в Индию, осыпана рубинами да изумрудами, и ни мужу, ни брату это гроша не стоит.

- Откуда такое богатство, милый Ясновидец?

 Откуда? Из этих фонтанов. Вон они бьют, фонтаны жемчужные средь золотого песка, потешаясь над толпой глупцов.

Приходили сюда мужья и тоже наряжались по-княжески. Напяливали касторовые шляпы - с кислым видом глотнувших касторки. А жены-ветреницы кружевами кружили головы - и все уносило ветром. Повстречался здесь и чудо-рыцарь, да не один, а целая орава таких, что денег нет, а одеты-обуты, пьют-гуляют, - сплошное чудо!

- Как это понять? - говорил Критило. - Человек с приличным состоянием, с изрядными доходами, с землями родовыми и жалованными, едва сводит концы с концами, а эти, которым и голову приклонить негде, щеголяют, красуются, чванятся?

- Все очень просто, - отвечал Ясновидец. - У этих-то град не побивает виноградники, туман не ложится на поля, разливом не сносит мельницы, в стадах не бывает падежа, горя-беды они не знают, живут себе припеваючи.

«для вашего благочестия»; ценная вещица - «так, приятный пустячок»; золотой сосуд - «в знак благодарности»; корзиночка с перлами - «с глубоким почтением»; блюдо с дублонами - «чтоб легче сошло кровопусканье», жилы опорожнятся, кошель наполнится; жирный окорок - подмазать; каплуны - угостить; сласти - полакомиться.

- Сеньор Ясновидец, - спросил Критило, - почему в былые времена подарки выпадали изредка, а ныне градом сыплются?

- О, - отвечал тот, - вполне понятно! На ком бремя чинов, на того и бремя даров.

И надобно еще заметить, что все возникало из воздуха и растворялось в нем же.

 Странный дворец! - возмущался Андренио ^[606] - Без труда и хлопот люди едят и пьют, наряжаются и щеголяют, шагу не ступив и пальцем не шевельнув. Поразительное волшебство! А ведь кое-кто уверяет, что заколдованных замков нет на свете, и когда в книгах о них пишут, многие смеются и издеваются. Сюда бы этих умников, посмеялся бы я над ними!

- Меня же всего более удивляет, - говорил Критило, - как люди тут становятся невидимками, и не только маленькие и слабенькие, это бы не мудрено, - но весьма большие и могучие, которых, кажется, никак не спрячешь; не только тощие и прибитые, но и готы гордые ^[607], - не видно и не слышно, и духу их нет.

 О да, попробуйте к кому-то обратиться - ни за что не увидите, не добьетесь аудиенции, их сиятельства никогда нет дома. Так некий проситель и сказал: «Когда ни приду, дома нету. Неужто он не ест, не спит?» А уж коли речь о том, чтобы тебе долг уплатили или взаймы дали, - год ходи, не застанешь.

Были и такие, что увиливали от пришедшего, крича так, чтобы он слышал:

 Скажи ему - меня нет дома.

Женщины в дымчатых мантильях такого дыму напускали, что их, невидимок, собственные мужья и родные братья на улице не узнавали.

 - неведомо. Каждый говорил:

- Так люди говорят, не я первый сказал.

Куплеты и памфлеты по рукам ходили, а оригинала никто не видел. Объявлялись сочинители, коих давным-давно похоронили, ан нет - писаки еще выпускают книги и весьма занятные, когда и память о них заглохла. Проникают в самые укромные уголки, альковы и кабинеты; там находят тени всевозможных привидений и домовых, чинящие немалый вред, ибо губят добрую славу и пятнают честь. Чернилами своими эти писаки чернили солнца, искали чертей в чертах ангельских, благо сказал кто-то, что красавицы - это бесы с лицами женщин, а уродины - это женщины с рожами бесов. А невидимки-домовые были там презлобные, швырялись камнями не глядя, не стараясь угодить - и впрямь не угождали, любая честь от их камней вдребезги. И заметим, самые дикие бесчинства свершались шито-крыто, умысла не угадать, руки не видать; причины того, что творилось, называли совсем по-иному, истинные причины скрывали. То и дело падали черные бобы ^[608][609]

- Теперь ты убедился, - сказал Ясновидец, глядя на всю эту неразбериху, на эту игру в невидимки, - в правоте другого мудреца, хотя многие ученые над ним трунили и насмехались.

- Что же говорил этот стоик?

- Что на самом деле предметы не имеют цвета, что зеленое не зеленое, красное не красное, все зависит от расположения поверхностей и от освещения.

 Странный парадокс! - сказал Критило.

На что Зрящий:

- Так знай же - это сама истина. Ведь каждый день можно услышать, как об одной и той же вещи один говорит «белая», другой - «черная». Каждый наделяет ее тем цветом, какой видит или ненавидит, согласно не ее натуре, а своей дури. Получается, суть вещей в том, как на них смотрят, - чем восхищался Рим, над тем потешалась Греция. Большинство людей - красильщики, они придают выгодный для них цвет любому делу, деянию, предприятию, событию. Всяк твердит на свой лад - как полюбится, так покажется. Каждый о ярмарке рассказывает так, как ему там повезло. Цвет любовью дается. Посему приглядывайся не только к предмету, который хвалят или хулят, но и к тому, кто хвалит или хулит.

- Вот, оказывается, в чем причина, что с часу на час меняется и цена вещей и их цвет! Как же тогда установить истинность того, что говорят, что утверждают, в чем убеждают?

 В том-то и наваждение - не так просто что-либо установить точно. Тут не обойтись без науки рассуждения, даже угадывания. И не потому, что с тобой говорят на чужом языке, нет, из-за нарочитых оттенков в голосе и искусно проглатываемых слов, слышишь сущую галиматью.

 - в беде, в болезни, в плену, в час, когда ищешь поручителя. За сто лиг чуяли они беду и убегали еще на сотню, но минует буря, и они тут как тут - по примеру Сантельмо ^[610]. В час обеда они на виду, особенно коль учуют вскормленного молоком каплуна, пикник, вечеринку, раздачу картежного выигрыша, - тут от них не отвязаться; куда ни скройся, увидишь рядом с собою этакого прихлебателя и прихвостня.

- Наверное, они, - говорил Критило, - те самые полуденные бесы ^[611]

Критило и его спутник услышали лепет Андренио - самого-то не видно было, он, войдя сюда, также сделался невидим, пошлое и безвкусное волшебство пришлось ему по вкусу. Критило огорчился, что не может найти его, не видит, какого он цвета, на каком свете, - здесь все притворялись, будто ни с кем не знакомы, жульничество не любит играть в открытую. Сын скрывался от отца, жена - от мужа, друг не открывался лучшему другу. Никто не был искренен, даже с наперсником. Больше всего ненавидели свет - одни из лицемерия, другие из политичности, порочности или коварства. Критило сокрушался, что никак не может отыскать милого своего Андренио, не в силах разоблачить темный его образ жизни.

 Ну, какой толк, - жаловался он своему зоркому спутнику, - быть всю жизнь ясновидцем, коль в нужную минуту это не помогает? Что будем делать, если даже ты не проникнешь в эту тайну?

Но тот утешил Критило, пообещав вскоре обнаружить Андренио и разрушить колдовское наваждение. А ежели кто пожелает узнать, как он это сделал, и захочет научиться расколдовывать дома и людей - что может весьма пригодиться и прибыль принести, - пусть запасется терпением и стойкостью, дабы прочитать следующий кризис.

592

Иапет  титан, сын Урана и Геи, отец Прометея. Через Прометея считался родоначальником человечества.

593

«Метаморфоз» Овидия, Арахна, дочь красильщика, мастерица в ткачестве, вызвала на состязание богиню Афину. Арахна изготовила ткань с изображением любовных похождений олимпийцев. Афина признала ее мастерство, однако в гневе прибила ткачиху и разорвала ткань. В отчаянии Арахна повесилась, но Афина вернула ей жизнь, превратив в паука.

594

побежденным, Аполлон велел содрать с Марсия кожу.

595

У герцога де Фериа (см Кр, II, XIII, прим. 4), исполнявшего важные государственные должности, сын умер малолетним, а в 1615 г. умерли три дочери, и дом Фериа перешел к другому роду.

596

Холе - желтая (светлая) желчь; флегма - слизь.

597

- греческая мера длины, около 185 м.

598

Оливер Кромвель (1599 - 1688). вождь английской революции и лорд-протектор Англии, был на самом деле сыном пивовара.

599

Пернон ’Эпернон, 1554 - 1642) - фаворит Генриха III и, возможно, подстрекатель убийцы Генриха IV. Играл также видную роль при дворе Людовике XIII.

600

«Стыдливого черти проведут во дворец». Есть известная комедия Тирсо де Молина «Стыдливый во дворце».

601

Поговорка, означающая «как к себе в дом».

602

Педро I, король Арагона (1094 - 1104), отвоевал Уэску у мавров в 1096 г.

603

- коза, вскормившая Зевса. Один из ее рогов стал рогом изобилия.

604

Tauс- знаменитые в античности куртизанки. Таис (IV в. до н. э.) сопровождала Александра Македонского в походе в Азию, потом вышла замуж за Птолемея, царя Египта. Флора (I в. до н. э.) - римская куртизанка, возлюбленная Гнея Помпея.

605

- здесь в значении «негритянка».

606

Андренио здесь выведен по забывчивости автора - его ведь утащил кентавр.

607

608

609

Такое предание существовало о Пифагоре, который полагал, что бобы горячат и мешают вещим снам, а также, веря в переселение душ, усматривал в форме боба некое сходство с человеческим телом и считал бобы возможным местопребыванием человеческих душ. Пифагорейцам было запрещено даже прикасаться к бобам.

610

Сантельмо - народная форма имени Педро Тельмо, святого, считавшегося покровителем моряков и, по поверью, являвшегося их взорам на морских волнах после бури.

611

- Особый вид бесов, осаждающих человека и вселяющих в него отвращение к дому, к людям, к труду. Поверье это зафиксировано у Джованни Кассиано (ум. 435), основателя монашества в Галлии, аскета и духовного писателя.