Любовные и другие приключения Джиакомо Казановы.
X. Парижские нравы. 1750-1751

X

ПАРИЖСКИЕ НРАВЫ

1750-1751

По выходе из Тюильри Патю свёл меня к знаменитой актрисе мадемуазель Лё Фель, которая пользовалась в Париже шумным успехом и состояла даже членом Королевской Музыкальной Академии. У неё было трое очаровательных малюток, кувыркавшихся по всему дому.

- Я их просто обожаю, - с чувством сообщила она мне.

- По своей красоте они вполне достойны этого, хотя у каждого своё выражение лица.

- Ещё бы! Старший - сын герцога Аннеси, второй - графа Эгмонта, а самый младший появился на свет благодаря Мэзонружу.

- О, простите меня, я полагал, что вы мать всех троих.

- Вы не ошиблись, так оно и есть.

Сказав это, она посмотрела на Патю, оба рассмеялись, и, хотя мне удалось заставить себя не покраснеть, я понял свой промах.

Будучи новичком, я ещё не привык видеть женщин, присваивающих себе мужские привилегии. Впрочем, мадемуазель Лё Фель совсем не хотела поразить меня своей распущенностью, просто она была, как говорят, выше предрассудков. Если бы я лучше знал нравы времени, такое поведение показалось бы мне в порядке вещей, так же как и то, что большие вельможи оставляют своё потомство на попечение матерей, выплачивая им немалые пособия. Поэтому чем больше детей производили на свет эти дамы, тем непринуждённее становилась их жизнь.

Незнание парижских нравов часто ставило меня в очень неловкое положение, и мадемуазель Лё Фель конечно же рассмеялась бы прямо в лицо тому, кто сказал бы, что я не лишён ума, особенно после случившегося со мной глупого происшествия.

Находясь однажды у оперного балетмейстера Лани, я попал в общество пяти или шести юных особ лет тринадцати-четырнадцати. Все они были в сопровождении матерей и вели себя вполне скромно, что несомненно указывало на хорошее воспитание. Я наговорил им множество комплиментов, и они отвечали мне не иначе, как опуская глаза. Когда одна пожаловалась на головную боль, я предложил ей свой флакон, а какая-то из её подруг заметила:

- Ты, конечно, дурно спала.

- О, совсем нет, - ответила моя Агнесса, - наверно, я просто беременна.

При столь неожиданном ответе юной особы, нежный возраст которой не оставлял сомнений в её девственности, я сказал:

- Я и не предполагал, что мадам замужем.

Минуту она смотрела на меня с удивлением, потом обернулась к подруге, и обе громко расхохотались. Пристыжённый больше за них, чем за самого себя, я вышел, поклявшись больше никогда не верить без доказательств в добродетель такого рода женщин, у коих она столь редкостна. Ждать от нимф театра стыдливости равносильно признанию в собственной глупости - они сами похваляются собственным бесстыдством и смеются над теми, кто ожидает найти в них целомудрие и добродетель.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Все итальянские комедианты в Париже стремились заполучить меня к себе, дабы выставить напоказ свое великолепие. Любимец всего города Карлин Бертинацци напомнил мне, что тринадцать лет назад он видел меня в Падуе, когда возвращался вместе с моей матушкой из Петербурга. Он дал в мою честь великолепный обед у мадам де Кайлери, в доме которой стоял на квартире и которая была влюблена в него. Я почёл своим долгом похвалить кувыркавшихся вокруг нас четырёх очаровательных деток, на что муж её ответствовал:

- Это дети синьора Карлина.

- Хотя бы и так, сударь, но ведь пока вы заботитесь о них, и они носят ваше имя, то и должны почитать вас своим отцом.

Он говорил совершенно спокойно и даже с достоинством, ибо смотрел на вещи как истинный философ, тем паче, что питал к Карлину самые дружеские чувства, а дела подобного рода были не столь уж редки тогда в Париже. Высокородные вельможи Буфлер и Люксембур по-дружески обменялись жёнами, от которых у обоих были дети. Малютки Буфлеры стали называться Люксембурами, и наоборот, и по сей день известны во Франции под этими именами. Те, для кого это не составляет тайны, лишь посмеиваются, и земля отнюдь не перестаёт вертеться.

Самым богатым из итальянских комедиантов в Париже был Панталоне, отец Каролины и Камиллы, известный ростовщик. Он приглашал меня обедать к себе в дом, и я был очарован его дочерьми. Одну содержал князь Монако, сын герцога Валентинуа, а другая, Камилла, была влюблена в графа Мельфора, фаворита герцогини Шартрской.

Каролина хотя и не обладала живостью Камиллы, намного превосходила её красотой, и я принялся волочиться за нею. Однако всё время красавицы принадлежало официальному любовнику. Поэтому я часто оказывался в её обществе, когда приезжал князь. В первые разы я сразу же откланивался, однако через некоторое время меня уже просили оставаться. Дело в том, что вельможи обычно скучают со своими возлюбленными. Мы вместе ужинали, причём они только слушали, а я одновременно ел и забавлял их разными историями.

Я считал своим долгом угадывать желания князя, и он относился ко мне с совершенной благосклонностью. Однажды утром, едва я вошёл, князь произнёс:

- Очень хорошо, что вы пришли, я обещал герцогине де Руфэ привезти вас. Вот и поедем сегодня.

Итак, ещё одна герцогиня. Всё складывается прекрасно, ехать так ехать. Мы садимся в чёрта, модный тогда экипаж, и в одиннадцать часов уже у герцогини.

Читатель, если бы я мог описать всё доподлинно, картина, которую являла собой сия похотливая мегера, ужаснула бы вас. Представьте себе шестьдесят зим, запечатлевшихся на лице, густо намазанном румянами до купоросного цвета; обтянутый кожей скелет с отвратительными следами разврата и увядания, который томно расположился на софе и при нашем появлении буквально возопил от радости:

- Ах, какой милый мальчик! Князь, ты просто бесподобен. Подойди, сядь сюда, мой милый.

Я почтительно повиновался, но от тошнотворного, почти трупного запаха мускуса в горле у меня начались спазмы. Омерзительная герцогиня приподнялась, открыв невообразимую грудь, которая напугала бы самого отчаянного смельчака. Князь, сделав вид, что торопится, пообещал незамедлительно прислать мне своего чёрта и направился к дверям.

Едва мы остались одни, этот оштукатуренный скелет, не дав мне опомниться, тянется своими мокрыми губами к моей щеке, а рукой касается меня самым непристойным образом, приговаривая при этом:

- Посмотрим, цыплёночек, хорош ли он у тебя... Меня колотит озноб отвращения, я сопротивляюсь.

- Ну, что ж ты прикидываешься ребёнком, - произносит новоявленная Мессалина, - разве ты такой неопытный?

- Нет, мадам, но...

- Что но?

- У меня...

- Ах, негодяй! - восклицает она, отдёргивая руку, - из-за тебя я подвергалась такой опасности!

Воспользовавшись её испугом, я схватил шляпу и спасся бегством, боясь, как бы мне не помешал швейцар.

Я рассказал всё Каролине, она от души смеялась, признала, что князь сыграл со мной грубую шутку, и похвалила мою находчивость, но не дозволила мне доказать ей, что я и вправду обманул герцогиню.

Всё-таки я питал какую-то надежду, подозревая, что моя влюблённость кажется ей недостаточно сильной.

Дня через три или четыре, когда мы ужинали без свидетелей, я был столь настойчив, что она велела подождать до завтра - князь вернётся из Версаля только через день. Утром в десять часов мы сели в кабриолет и отправились за город. На заставе нам повстречался какой-то экипаж и сидевший в нём человек закричал: "Остановитесь! Остановитесь!" Это был шевалье Виртемберг, который, не удостоив меня даже взглядом, сразу же начал напевать любезности Каролине, а через некоторое время всунул голову внутрь кабриолета и шепнул ей что-то на ухо. Она отвечала ему в той же манере и потом, взяв меня за руку, сказала со смехом:

- Мой дорогой друг, у меня важное дело с этим князем, езжайте один. Я буду ждать вас завтра.

Читатель, если ты попадал когда-нибудь в подобное положение, тебе будет легко представить моё бешенство. Впрочем, для тебя лучше всего никогда не оказываться на моём месте, и тогда мне бесполезно что-нибудь говорить -всё равно ты ничего не поймешь.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В августе для живописцев Королевской Академии устроена была в Лувре публичная выставка. Я не увидел там ни единой батальной картины, и у меня возникла мысль выписать моего брата из Венеции в Париж. Единственный французский живописец батальных сцен Пароссели уже умер, и я подумал, что Франческо может добиться здесь успеха. Я написал об этом синьору Гримани и моему брату, который, однако, явился в Париж лишь к началу следующего года.

Людовик XV страстно любил охоту и имел обыкновение проводить каждое лето шесть недель в Фонтенбло. Возвращался он в Версаль к середине ноября. Сие развлечение стоило ему, а вернее Франции, пять миллионов. Он возил с собой всё, что надобно было для удовольствий посланников и многочисленного двора. За ним следовали французская и итальянская комедии, равно как и актёры оперы.

В течение сих шести недель Фонтенбло блеском своим превосходил Версаль, но, несмотря на это, в Париже представления оперы, а также французского и итальянского театров продолжались, ибо никакого недостатка в артистах не было.

Папаша Балетти намеревался ехать в Фонтенбло вместе с Сильвией и всем своим семейством. Они пригласили меня сопровождать их и поселиться в нанятом ими доме.

Я не видел никакой причины, чтобы отказаться от сего дружеского приглашения, тем паче, что навряд ли возможно было рассчитывать на более удобный случай видеть двор Людовика XV и всех иностранных посланников. Я представился синьору Моросини, ныне прокуратору у Св.Марка, а тогда занимавшему пост посланника Республики.

В день первого представления оперы он позволил мне ехать вместе с ним. Играли музыку Люлли.

Я сидел прямо под ложей мадам де Помпадур, лица которой я тогда ещё не знал. В первой сцене знаменитая Лё Мер, выйдя на сцену, издала вдруг столь пронзительный вопль, что можно было подумать, уж не сошла ли она с ума. Я невольно рассмеялся, не предполагая, что кто-нибудь может почесть сие неуместным. Сидевший возле маркизы господин с голубой лентой сердито спросил меня, откуда я приехал. В тон ему я сухо ответствовал: "Из Венеции".

- Я бывал там и много смеялся речитативам ваших опер.

- Но, полагаю, никому не приходило в голову препятствовать вам.

Ответ мой рассмешил мадам де Помпадур, но я более не смеялся, так как имел неосторожность простыть и всё время вытирался платком. Та же голубая лента снова обратилась ко мне с замечанием, что, судя по всему, окна в моих комнатах плохо затворяются. Сей неизвестный мне господин был маршал Ришелье.

Через полчаса он спросил меня, какая из двух актрис кажется мне красивее.

- Вот эта, сударь.

- Но у неё дурные ноги.

- Их не видно, сударь. Кроме того, рассуждая о женской красоте, я в первую очередь отвожу ноги.

Сие случайно сказанное слово привлекло ко мне внимание всех сидевших в ложе. Синьор Моросини передал по поручению герцога, что он будет рад видеть меня у себя в доме. Из иностранных посланников более прочих привязался я к милорду маршалу Шотландии Кейту, который представлял короля прусского. У меня ещё будет случай говорить о нём.

На следующий день после приезда в Фонтенбло я отправился один ко двору и видел Людовика XV. сего прекрасного короля, шествовавшего к мессе во главе королевской фамилии, и всех придворных дам, столь же поразивших меня своим безобразием, сколь дамы туринского двора - красотою. Однако среди сих страшилищ я был привлечён видом одной истинной красавицы и спросил её имя. Это, ответствовали мне, мадам де Брионн, у которой благоразумие превосходит телесные прелести и которая не подаёт ни малейшего предлога ни злословию, ни даже измышлениям на свой счёт.

- Может быть, сие проистекает от её скрытности?

- Ах, сударь, при дворе знают всё!

Я прогуливался в одиночестве по внутренним апартаментам, как вдруг увидел дюжину дурнушек, которые скорее бежали, чем шли, и с такою неловкостию, что, казалось, они вот-вот расшибутся носом об пол. Любопытство побудило меня спросить у проходившего мимо человека, почему у них такая странная походка.

- Но почему же не надевать туфли с меньшими каблуками?

- Такова мода.

Я наудачу вошёл в какую-то галерею и увидел проходившего короля, который опирался на оба плеча г-на д'Аржансона. О, раболепство! Возможно ли одному человеку переносить таковое ярмо, а другому почитать себя настолько выше прочих, дабы не стесняться подобными жестами?

У Людовика XV голова была величайшей красоты, и грация его не уступала величавости. Ни один художник не сумел передать выражение лица сего великолепного монарха, когда он с благосклонностию оборачивался к кому-нибудь. Красота и обходительность рождали прежде всего любовь к нему. Я увидел в нём непревзойдённую величественность, отсутствие коей столь поразило меня в сардинском короле. Полагаю, что мадам де Помпадур не избежала влюблённости в его прекрасное лицо, когда домогалась монарших милостей.

Затем я попал в великолепную залу, где собралась дюжина придворных вокруг большого стола, на котором, однако, было сервировано лишь одно место.

- Для кого предназначен сей куверт?

- Для королевы. А вот и она.

Я увидел королеву Франции: без румян, просто одетую, в большой шляпе и вообще какого-то старушечьего вида, с выражением набожности на лице. Она подошла к столу, милостиво поблагодарила двух монахинь, принесших тарелку с маслом, и села, а все придворные образовали полукруг шагах в десяти от стола. Я встал около них, следуя примеру почтительного молчания.

Её Величество приступила к еде, ни на кого не глядя и не поднимая глаз от тарелки. Когда одно из блюд пришлось ей по вкусу, она посмотрела по очереди на всех присутствовавших, как бы выбирая, кому из них сообщить о полученном удовольствии. Наконец она произнесла:

- Господин де Лёвендаль!

При этом имени выступил великолепный мужчина и с поклоном сказал:

- Мадам?

- Мне кажется, что это не рагу, а куриное фрикасе.

- Я совершенно с вами согласен, мадам.

После сего ответа, изречённого наисерьёзнейшим тоном, маршал, попятившись, встал на своё место. Королева закончила обед, не произнеся больше ни слова, и удалилась к себе точно таким же манером, как и пришла. Я подумал, что если, королева Франции всегда так обедает, мне не хотелось бы составлять ей компанию.

Я почитал себя счастливым видеть славного покорителя Берг-оп-Зома, но мне было больно, что сей великий человек принуждён рассуждать о курином фрикасе с такой же серьёзностью, каковая уместна лишь при вынесении смертного приговора.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Мадемуазель Квинсон, юная особа пятнадцати-шестнадцати лет, дочь моей квартирной хозяйки, часто приходила ко мне, когда её совсем не звали. Не надобно было долгого времени, дабы понять, что она влюблена в меня. Я заслуживал бы только осмеяния, отнесясь с холодностью к сей пикантной брюнетке, обладавшей чарующим голосом. Первые четыре или пять месяцев ничего, кроме детских шалостей, между нами не было; но однажды я возвратился ночью и увидел, что она глубоко спит на моей постели. Я не посчитал необходимым будить её, разделся и лёг рядом. Ушла она лишь на утренней заре.

Не прошло после этого и трёх часов, как явилась какая-то модистка с прелестной дочерью и стала приглашать меня к завтраку. Девица была вполне достойна такового предложения, но я нуждался в отдыхе и, поговорив с ними не более часа, выпроводил их. Уходя, они встретили мадам Квинсон, которая пришла со своей дочерью убрать мою постель. Я надел халат и сел за бумаги.

- Ах, подлые мошенницы! - воскликнула вдруг мамаша.

- Что с вами, мадам?

- Очень жаль, любезная, значит, надобно переменить их, и дело с концом.

- Пусть только явятся ещё хоть раз, я им покажу.

Она ушла, бормоча угрозы. Мы остались наедине с Мими, и я стал упрекать её в неосторожности. Она же со смехом отвечала мне, что сам Амур послал этих женщин на помощь невинности. С сего дня Мими ничем уже не стеснялась и приходила ко мне в постель, как только у неё возникало к тому желание, если, конечно, я не отправлял её обратно. Но месяца через четыре красавица моя объявила, что тайна наша скоро раскроется.

- Мне это весьма неприятно, - ответствовал я, - но тут ничего не поделаешь. 

- Надобно что-то придумать.

- Тогда подумай.

- О чём ты хочешь, чтобы я думала? Будь всё, как будет.

К шестому месяцу округлость её обозначилась настолько, что мать уже не могла ни в чём сомневаться и, придя в ярость, побоями заставила девицу объявить отца. Мими назвала меня и, может быть, не солгала.

Обогатившись сим признанием, мадам Квинсон, как разъярённая фурия, прибежала ко мне и, бросившись на стул, едва отдышавшись, обрушила на меня поток ругательств, кои завершились требованием, чтобы я женился на её дочери. Не имея ни малейшего желания длить сию сцену, я объявил ей, что в Италии у меня осталась жена.

- Тогда зачем вы сделали ребёнка моей дочери?

- Уверяю вас, у меня не было такового намерения. И кто вам сказал, что это именно я?

- Она сама, сударь, и совершенно в том уверена.

- Примите мои поздравления, но сам я, сударыня, готов поклясться, что никак не может быть таковой уверенности.

- Ну и что?

- А ничего. Если она беременна, значит, родит ребёнка.

Мадам спустилась к себе, изливая проклятия и угрозы, а на другой день меня призвали к полицейскому комиссару квартала. Явившись, я увидел Квинсоншу, вооружённую всеми своими калибрами. Комиссар после принятых во всяком крючкотворстве предварительных вопросов спросил, признаю ли я, что нанёс девице Квинсон ущерб, на который жалуется мать её, здесь присутствующая.

- Господин комиссар, соблаговолите записать слово в слово то, что я имею сказать.

- Хорошо.

- Я не принёс никакого вреда Мими, дочери жалобщицы, и советую ей обратиться к самой девице, которая всегда питала ко мне столь дружеские чувства, что и я к ней.

- Она утверждает, будто беременна от вас.

- Сие вполне возможно, но в том нет никакой уверенности.

- Касательно сего мужчина может быть уверен только в своей собственной жене.

- Чем вы соблазнили её?

- Ничем. Напротив, она соблазнила меня, так как я весьма податлив к хорошеньким женщинам.

- Была ли она нетронутой?

- Её мать требует удовлетворения, и закон признаёт вас виновным.

- Я не обязан никаким удовлетворением матери, а что касается закона, я подчинюсь ему, когда мне покажут его и объяснят, чем он был нарушен.

- Сие вам уже доказано. Разве человек, сделавший ребёнка честной девице в доме, где он имеет жительство, не нарушает законы общества?

- Я согласился бы, если бы мать её была обманута; но когда сама она посылала свою дочь к молодому мужчине, не лучше ли ей смириться с теми случайностями, каковые могут из сего проистечь?

- Ну так и я прислуживал ей, как она мне, так что пусть присылает дочь свою сегодня вечером, и ежели Мими будет согласна, я услужу ей как могу лучше; но безо всякого насилия и в той самой комнате, за которую я неукоснительно отдаю деньги.

- Можете говорить всё, что вам угодно, но придётся платить возмещение.

- Я говорю только то, что почитаю справедливым, и ничего не заплачу, ибо не может быть возмещения там, где нет нарушения закона. Если меня признают виновным, я буду жаловаться до последней возможности, пока не добьюсь своего. Каков бы я ни был, во мне нет таковой тупости и неблагородства, чтобы отказать хорошенькой женщине, которая сама приходит ко мне и тем более с согласия своей матери, в чём я нимало не сомневаюсь.

Подписав протокол и не забыв сначала прочесть оный, я удалился. На следующий день меня призвал лейтенант полиции и после моих объяснений, равно как и слов моих жалобщиц, отпустил с миром, а судебные издержки присудил матери. Впрочем, я не устоял перед слезами Мими и дал денег на её роды. Она произвела на свет мальчика, которого для блага нации отдали в воспитательный дом. В скором времени Мими сбежала от матери и стала выступать на подмостках театра Св.Лаврентия. Её никто не знал, но она без труда сыскала себе любовника, притворившись девственницей. На мой вкус, она была отменно красива.

Я был со своим другом Патю на Лаврентьевской ярмарке, когда у него явилось желание отправиться ужинать к некой фламандской актрисе по имени Морфи, и он пригласил меня составить ему компанию.

Сама девица не соблазняла меня, но разве отказывают другу? Я согласился. После ужина в обществе сей красавицы Патю захотелось остаться на ночь и провести её с большей приятностью, чем вечер. Не желая уезжать один, я попросил канапе, намереваясь спокойно скоротать время до утра.

У Морфи была сестра, маленькая замарашка лет тринадцати, которая сказала, что, если я согласен дать ей монетку, она уступит мне свою постель. Я согласился, и девчонка свела меня в тесную комнатушку, где на голых досках лежал матрас.

- И ты называешь это кроватью?

- Такая постель мне не нужна, и ты не получишь свою монетку.

- Конечно.

- Но ведь у нас нет простынь.

- Совсем нет.

- Ну ладно, ложись, как обычно, и получишь свою монету.

- За что же?

- Я хочу посмотреть на тебя. 

- Совершенно ничего.

Она ложится на этот жалкий матрас, закрывшись истрёпанным покрывалом, и я уже не вижу убогого тряпья, а только одно тело непередаваемой красоты. Мне хотелось видеть его всё целиком, но она стала сопротивляться, и только шестифранковая монета сделала её послушной. Я обнаружил лишь один недостаток - ни малейшего понятия опрятности - и принялся мыть её собственными руками.

Позвольте, любезный читатель, предполагать у вас простое и естественное представление: занятие, которое я описываю, неотделимо от другого желания, и, к счастью, малютка Морфи оказалась расположенной предоставить мне полную свободу за исключением единственной вещи, впрочем совершенно не заботившей меня. Она предупредила, что не позволит этого, так как, по мнению её сестры, это стоит двадцать пять луидоров. Я ответил, что мы поторгуемся по такому важному делу в следующий раз. Успокоившись, она предоставила мне всё остальное, и я обнаружил весьма развитые, далеко не по возрасту способности.

Маленькая Элен неукоснительно отдала полученные шесть франков сестре и рассказала, каким образом заработала их. Когда я уходил, она подошла и шепнула, что ей нужны деньги и, если я захочу, можно немного уступить. Это развеселило меня, и я обещал зайти на следующий день. Патю не поверил моему рассказу, и, желая доказать свою правоту, я настоял, чтобы он тоже посмотрел на Элен. Приятель мой согласился, что резец самого Праксителя не смог бы превзойти подобное совершенство.

пор, пока у меня не явится желание заплатить шестьсот. Цена, конечно, была чрезмерная, но Морфи недаром принадлежала к греческой расе и не затрудняла себя излишней щепетильностью. У меня же не возникало ни малейшего желания расставаться с запрашиваемой суммой, поскольку я не испытывал потребности получить сам предмет, оценивавшийся столь высоко. Я и так имел всё то, чего мне хотелось.

Старшая сестра считала меня одураченным, ведь за два месяца я истратил триста франков. Вероятно, она приписывала мою сдержанность обыкновенной жадности.

Я пожелал иметь изображение сего великолепного тела, и один немец-живописец за шесть луидоров бесподобно запечатлел его. Он избрал для натуры весьма пикантную позу - она лежала животом вниз, опираясь руками и грудью на подушку и повернув голову в три четверти. Искусный художник столь изысканно обрисовал её нижнюю часть, что не оставалось желать ничего лучшего.

Но кто может предугадать тайные пути Провидения! Патю захотелось иметь копию портрета, я не мог отказать ему, и этим делом занялся тот же мастер. Однажды, когда художника пригласили в Версаль, он среди других работ показал и сию очаровательную миниатюру. Она так понравилась г-ну де Сен-Квинтену, что он незамедлительно отправился с нею к королю. Его Христианнейшее Величество, будучи великим ценителем, пожелал собственными глазами убедиться в достоверности портрета.

По обыкновению дело было поручено тому же г-ну де Сен-Квинтену, сему услужливому наперснику короля. Он справился у художника, возможно ли доставить оригинал в Версаль, и тот, полагая это вполне вероятным, взялся всё разузнать.

нарядив как полагается, повезла в сопровождении художника испытать фортуну. Камердинер королевского министра удовольствий уже получил все необходимые распоряжения и проводил дам в один из павильонов парка. Художник же остался ждать на постоялом дворе, чем кончатся испытания. Через полчаса в павильон вошёл король, спросил у юной Морфи, действительно ли она гречанка, и, вынув из кармана портрет, внимательно рассматривал девочку.

Потом он сел, взял малютку на колени; удостоверившись своей августейшей рукой, что цветок ещё не сорван, поцеловал её. Морфи внимательно смотрела на своего повелителя и улыбалась.

- Почему ты смеёшься?

- А вы как две капли воды похожи на шестифранковое экю.

Сестра, конечно, поспешила уверить короля, что даже мечтать не смеет о таком счастье. Монарх удалился, снова заперев их. Через четверть часа снова пришёл Сен-Квинтен и отвёл девочку в отдельные апартаменты, поручив заботам некоей женщины, а сестра возвратилась на постоялый двор. Художник получил пятьдесят луидоров, старшая Морфи - ничего, у неё только взяли адрес. Зато на следующий день ей прислали тысячу. Честный немец отдал мне двадцать пять луидоров в возмещение пропавшего портрета и обещал снять копию с оригинала Патю и, кроме того, рисовать для меня бесплатно всех женщин по моему желанию.

Юная Морфи пришлась монарху по вкусу не столько из-за редчайшей красоты, сколько благодаря своей наивности и неопытности. Он поместил её в знаменитый Олений Парк, который был истинным гаремом сего сладострастного короля и куда никого, кроме представленных королю дам, не допускали. Через год малютка разрешилась сыном, исчезнувшим, как и многие другие, неизвестно куда - при жизни королевы Марии о судьбе побочных детей Людовика XV ничего известно не было.

По прошествии трёх лет Морфи получила отставку, но, отсылая её, король подарил четыреста тысяч франков, которые она принесла в виде приданого одному бретонскому офицеру.

Злая шутка мадам де Валентинуа, свояченицы князя Монако, явилась причиной опалы прелестной Морфи. Сия весьма известная в Париже дама подговорила эту молодую особу, якобы для увеселения короля, спросить его, как он обходится со своей старой женой. Слишком простодушная, чтобы заподозрить ловушку, она сделала монарху сей непристойный вопрос. Оскорблённый Людовик XV испепелил её гневным взглядом и вопросил: "Несчастная, кто подучил тебя?"

С тех пор она уже не видела короля, а графиня Валентинуа появилась при дворе лишь через два года. Сей государь, прекрасно чувствовавший все грехи свои как супруга, никогда не допускал ни малейшего непочтения к королеве.

Французы, несомненно, самый рассудительный народ в Европе, а может, и во всём свете, но сие ничуть не мешает тому, что в Париже обман и шарлатанство более всего могут рассчитывать на успех. Когда плутовство открывается, над ним смеются, но тем временем новый проходимец набивает себе кошелёк, пока его не выведут на чистую воду. Это неоспоримое свидетельство владычества моды над сим любезным, ловким и вертопрашным народом. Достаточно поразить его чем-нибудь, и сколько бы сие ни было невероятно, толпа готова верить, ибо каждый боится, сказав "это невозможно", простыть глупцом. Во Франции только физики понимают, что между силой и действием лежит бесконечность, хотя в Италии сия аксиома известна каждому. Но я не хочу этим сказать, что итальянцы умнее французов.