Любовные и другие приключения Джиакомо Казановы.
XVI. Приключение в коляске. 1757 год

XVI

ПРИКЛЮЧЕНИЕ В КОЛЯСКЕ

1757 год

Несмотря на любовь к юной Балетти, не оставался я равнодушен и к прелестям доступных красавиц, которые блистали на больших тротуарах и заставляли общество говорить о себе. Однако сильнее всего меня занимали женщины, находившиеся на содержании, а также те, которые делали вид, что не принадлежат первому встречному, поскольку поют, танцуют или каждый вечер изображают на сцене королев и субреток.

Впрочем, подобные претензии на хороший тон не мешали им считать себя совершенно свободными и пользоваться тем, что они называли независимостью, отдаваясь то Амуру, то Плутусу, а чаще всего и тому и другому одновременно. Поскольку свести знакомство с этими жрицами наслаждения и расточительства не составляло большого труда, я проводил время со многими из них. Театры являют собой настоящие рынки, где ценители имеют возможность упражнять свои таланты в завязывании интриг. Я также изрядно пользовался уроками сей благородной академии.

Обычно начинал я с того, что заводил дружбу с названными любовниками, после чего оставалось при подходящих обстоятельствах лишь показать себя фаворитом Плутуса, ведь открытый кошелёк - это сосуд, благоухание которого для многих нежнее аромата розы. А когда дело касалось нескольких золотых лепестков, я всегда мог быть уверен, что меня вознаградят тем или иным способом.

Камилла, актриса и танцовщица Итальянской Комедии, в которую я влюбился ещё семь лет назад в Фонтенбло, была одною из тех, кто привлекал меня больше всего, благодаря развлечениям и приятному обществу, собиравшемуся в её маленьком изящном домике у Белой Заставы, где она жила вместе с графом д'Эгревиллем, отличавшим меня своим неизменным расположением. Ему очень нравилось, когда у его любовницы собиралось многочисленное общество - несколько своеобразная черта, свидетельствующая, впрочем, о доверчивом и лишённом ревности характере. Камилла любила только его, случай редкий среди галантных актрис, но, обладая умом и знанием жизни, она не оставляла в безнадежности никого из тех, кто выказывал ей свои чувства. Она не была ни скаредной, ни расточительной в своей благосклонности и владела секретом того, как сохранить любовь окружающих, не рискуя подвергнуться ни досадным нескромностям, ни оскорбительному пренебрежению.

Более других после своего любовника она отличала графа дела Тур-д'Оверня, высокородного вельможу, который боготворил её и, не будучи достаточно богатым, чтобы нераздельно обладать Камиллой, казался вполне удовлетворённым той частью, которая оставалась на его долю. За ним утвердилась репутация второго друга её сердца. У Камиллы жила одна очень молодая девица; эта последняя и была уступлена графу, как только Камилла заметила, что он к ней неравнодушен. Ла Тур-д'Овернь поселил её в меблированных комнатах на улице Тарани и всегда говорил, что любит девицу как портрет, поскольку получил её от своей дорогой возлюбленной. Граф часто привозил эту молодую особу в дом к Камилле. Она отличалась простотой, наивностью и совершенным отсутствием каких-либо претензий. Девица говорила своему любовнику, что никогда не простит ему неверности, за исключением Камиллы, которой должна будет уступить, так как обязана ей своим счастьем.

Я настолько влюбился в это юное создание, что часто приходил к Камилле лишь в надежде увидеть её и насладиться наивностями, которыми она очаровывала всю компанию. Несмотря на все старания скрыть свои чувства, очень часто я ничего не мог поделать с собой и, видя невозможность удовлетворить свою страсть, уходил совершенно расстроенный. Однако, если бы я дал хоть малейший повод для подозрений, это поставило бы меня в крайне глупое положение, и Камилла посмеялась бы надо мной без всякой жалости. Нелепый случай исцелил меня самым непредвиденным образом.

В один из вечеров, который я проводил у Камиллы, лил сильный дождь, и, собравшись ехать домой, я послал за фиакром. Но был уже час пополуночи, и найти экипаж никак не смогли. "Любезный мой Казанова, - обратился ко мне ла Тур-д'Овернь, - хотя у меня в коляске всего два места, я отвезу вас безо всяких хлопот. А малютку мы усадим к себе на колени". Естественно, я согласился, и вот мы в коляске, граф слева от меня, а Бабетта на наших четырёх коленях.

Страстно влюбленный, я решил воспользоваться случаем и, не теряя времени, поскольку кучер ехал быстро, взял её руку и нежно сжал в своей... О, счастье! Я поднёс драгоценную добычу к губам и осыпал безмолвными поцелуями. В намерении доказать свою страсть и надеясь, что рука её не откажет мне в сладчайшей услуге, я... Но вдруг в самый последний миг раздался голос графа: "Весьма признателен вам, любезный друг, за галантный обычай вашей страны, которого я совершенно недостоин".

В ужасе я протянул руку и нащупал рукав его кафтана. Никакое присутствие духа не может помочь в такую минуту. К тому же слова его сопровождались оглушительным хохотом. А я не мог ни смеяться, ни протестовать, и положение моё было бы совершенно невыносимо, если бы спасительная темнота не скрывала моё смущение. Бабетта умирала от нетерпения узнать, в чём дело, но едва граф произносил первые слова, смех овладевал им с ещё большей силой, и в глубине души я благодарил судьбу даже за это. Наконец, коляска остановилось у моих дверей, и я поспешил выйти, пожелав им доброй ночи, на что ла Тур-д'Овернь отвечал всё тем же неудержимым хохотом. Я вошёл к себе совершенно остолбеневший и лишь через полчаса сам принялся смеяться над случившимся. Однако меня сильно беспокоили предстоящие насмешки, поскольку я не имел ни малейшего права рассчитывать на деликатность графа. Всё-таки я был достаточно благоразумен, и если не смеялся вместе со всеми, то, по крайней мере, не сердился на шутки. В Париже это всегда верное средство привлечь насмешников на свою сторону. Три дня не видел я любезного графа, а на четвертый отправился к нему завтракать, поскольку Камилла присылала осведомиться о моём здоровье. Сие приключение не должно было помешать мне бывать у неё, да к хотелось знать, что говорят обо всём этом.

Едва ла Тур-д'Овернь увидел меня, как разразился громким хохотом, я присоединился к нему, и мы дружески обнялись.

- Любезный граф, забудьте мою глупость, ваши нападения не стоят того, ибо я не смогу защитить себя.

- Да зачем же защищаться, мой милый? Мы все любим вас, и комическое сие приключение доставляет нам истинную утеху, давая повод смеяться каждый вечер.

- Так весь свет уже знает?

- А вы сомневались? Но это ведь самое обыкновенное дело. Камилла просто помирает со смеху. Приходите сегодня вечером, я привезу Бабетту, и она развеселит вас.

За столом я шутил, выказывал удивление нескромностью графа и похвалялся тем, что уже излечился от своей страсти. Бабетта, изображая недовольство, называла меня противным и не верила моему охлаждению. Но я и в самом деле стал равнодушен, ибо вся эта история отворотила меня от неё и, наоборот, ещё более укрепила дружеские мои чувства к графу. Но дружба сия чуть было не закончилась весьма плачевно, как увидит сейчас читатель.

Однажды, встретив меня в Итальянской Комедии, ла Тур-д'Овернь спросил взаймы сто луидоров, пообещав возвратить их в ближайшую субботу.

- У меня их нет, - ответствовал я, - вот мой кошелёк, всё его содержимое к вашим услугам.

- Мой милый, мне нужно сто луидоров и незамедлительно. Я их проиграл вчера у принцессы Ангальтской^[14].

- Но у меня нет этих денег.

- Сборщик лотереи всегда должен иметь больше ста луидоров.

- Согласен. Однако касса - дело святое. Я обязан передать её банковскому агенту сегодня до восьми часов.

- Вам ничто не мешает отсрочить это на понедельник. В субботу я верну свой долг. А в кассу вместо ста луидоров положите моё честное слово. Полагаю, вы не сомневаетесь, что оно стоит того?

- У меня нет возражений. Подождите одну минуту.

Я бегу в свою контору, забираю сто луидоров и приношу ему. Наступает суббота, графа нет, а как раз тогда я оказался без денег. Пришлось заложить мой солитер, чтобы возместить недостачу. Дня через три или четыре, теперь уже во Французской Комедии, подходит ко мне ла Тур-д'Овернь с извинениями. Вместо ответа я показываю ему свою руку и объясняю, что ради спасения чести принуждён был заложить кольцо. Граф же с грустью говорит, будто его обманули, но, несомненно, он отдаст мне сто луидоров в следующую субботу. И добавляет к сему:

- Даю в том честное слово.

- Ваше честное слово лежит в моей кассе и посему позвольте не рассчитывать на него. Вы возвратите мне сто луидоров, когда вам будет угодно.

Услышав это, он побледнел как смерть.

надеюсь, явитесь за ними при шпаге.

- Чёрт возьми, господин граф, не много ли вы хотите за одно острое словцо? Конечно, для меня это великая честь, но я предпочитаю просить у вас прощения, лишь бы не доводить дело до такой крайности.

- Нет. Я виновен более вас, и моя вина может быть искуплена лишь остриём шпаги. Так вы придёте?

- Сколь ни тягостно соглашаться, я не могу отказать вам.

После сего поехал я к Сильвии и ужинал в большой печали, ибо воистину был привязан к этому любезному вельможе, и вся игра никак не стоила свеч. Я не стал бы драться, ежели мог бы убедить себя, что вина лежит на мне. Но напрасно поворачивал я так и эдак сие дело - всё упиралось в излишнюю щепетильность графа. Посему решился дать ему сатисфакцию.

сказал, что каждому из нас будет достаточно первого же удара шпаги. У меня не хватило духа отвечать ему.

Отступив на четыре шага, он обнажил шпагу. Я безмолвно последовал его примеру и, двинувшись вперёд, как только мы скрестили оружие, нанёс ему мой удар с вытянутой руки. Не сомневаясь, что ранил его в грудь, я отступил на два шага и напомнил ему о нашем условии.

"Я удовлетворён".

Мне оставалось только уверить его в наилучших моих к нему чувствах. Он прижимал к груди платок, я же, осмотрев свою шпагу, убедился, что она вошла не глубже, чем на десятую долю дюйма, о чём ему и сообщил, предложив при этом проводить его. Граф поблагодарил меня и просил сохранять обо всём молчание, а в будущем видеть в нём истинного моего друга. Прослезившись, я обнял его и с тяжёлым сердцем возвратился домой, обогатившись, однако, весьма поучительным уроком. Всё это дело осталось в неизвестности, а уже через восемь дней мы встретились за ужином у Камиллы.

Примечания

14