Любовные и другие приключения Джиакомо Казановы.
XL. Приключения в Кёльне, Спа и Париже. 1767 год

XL

ПРИКЛЮЧЕНИЯ В КЁЛЬНЕ, СПА И ПАРИЖЕ

1767 год

Читатель напрасно ожидал бы длинного рассказа о моих прогулках в Аугсбурге, Луисбурге и Майнце - добрых германских городах, где я жил в совершенном спокойствии без излишних развлечений. Немецкие города, я имею в виду второстепенные, являют собой обители невинности и мира: патриархальность нравов, простота и однообразие жизни, никаких волнений и шумного веселья. Здесь утихает чувственность, уступая место одному лишь чревоугодию. Мне уже не терпится рассказать о своём посещении вод Спа, но сначала опишу события, удержавшие меня на несколько дней в Кёльне. Там я снова повстречал супругу бургомистра, ту самую прелестную особу, которая семь лет назад составляла моё счастие в течение, если не ошибаюсь, пятнадцати дней. Я нашёл её аппетитнее, чем раньше, и предложил возобновить наше знакомство. Она согласилась на свидание. Я летел на крыльях Амура, но какая перемена! Вместо радостной встречи, на которую можно было надеяться, прелестница обратилась ко мне с крайней холодностью. Я отнёс сие на счёт её стыдливости и решил ускорить развязку. Меня сразу же оттолкнули с неудовольствием и сказали:

- Сударь, если я и приняла вас, то лишь для того, чтобы просить о прекращении ваших домогательств. Я хочу предать прошлое полному забвению.

- Часто хочешь одно, а делаешь другое.

- Я была слишком несчастна после вашего отъезда и не желаю второй раз оказаться жертвой тех же горестей.

- Значит, вы не любите меня более?

- Я не должна спрашивать себя об этом. Вы человек чести, не так ли? Поэтому надеюсь, что между нами всё кончено.

Я пытался противопоставить решительные возражения этим рассуждениям излишне щепетильной женщины, но совершенно безуспешно. Через четверть часа усилий я с проклятиями оставил её, измученный напряжением и весь мокрый от пота. Впоследствии мне стало известно, что она впала в набожность.

Однако ещё одно дело требовало моего присутствия в Кёльне: ещё в Дрездене я прочёл в "Кёльнской Газете" сообщение, касавшееся моей особы:

"Авантюрист Казанова, которого потеряли из виду в Варшаве, неожиданно приехал туда на этих днях. Однако о нём стали известны столь скандальные подробности, что король вообще запретил ему являться ко двору".

Эти сведения нуждались в поправке, и я почёл своим долгом произвести её. В день отъезда, отправив вперёд свою карету вместе со слугой, которому было приказано дожидаться меня у городских ворот, я вооружился пистолетом и палкой и пошёл к редактору по имени Жакэ. Мне пришлось подняться на четвёртый этаж в жалкую контору, и я увидел перед собой человека лег сорока, невероятно толстого. Он пачкал бумагу чернилами. Это был г-н Жакэ.

- Перед вами авантюрист Казанова, понятно вам? - обратился я к нему.

Он молча посмотрел на меня, нисколько не переменившись в лице.

- Два месяца назад в вашей газете появилось моё имя.

- Вполне возможно.

- И при этом в самом оскорбительном смысле. Я пришёл требовать удовлетворения.

Вместо ответа он пожал плечами и снова взялся за перо. Я два раза ударил его палкой по спине и удалился. К вечеру я уже въезжал в Экс-ля-Шапель, где встретил своих старых знакомцев, которые направлялись на воды в Спа, и последовал за ними. Там я прежде всего сделал визит к шляпному мастеру, у которого заодно спросил, не укажет ли он какую-нибудь свободную комнату, поскольку все апартаменты в городе были уже заняты. Посоветовавшись с женой, он предложил мне остановиться у него и добавил: "Если с вами не будет слуги".

- Я один. Сколько вы хотите за услужение?

- Ровно ничего, сударь, и в придачу могу предложить вам свой стол.

- Но, мадам, а как будете спать вы сами?

- В лавке.

- Я не могу допустить этого. Тогда вам лучше занять вот эту маленькую комнату.

Она отвечала, что они боятся стеснить меня, в то время как их племянница будет стеснять меня много меньше. Услышав о племяннице, я навострил уши. Ага, в доме есть племянница, а соседняя комната без двери! Прекрасно! Это даже не комната, а клетушка, в которой нет окна и едва помещается кровать. Читатель может сам представить мои надежды и намерения. Однако же я с сожалением заметил, что жена шляпника чертовски некрасива, и если племянница похожа на неё, придётся распрощаться со своими эротическими намерениями. А она и должна быть дурнушкой, иначе её добродетель не оставляли бы на милость первого встречного. Тем не менее я не позволил себе никаких вопросов и отсутствовал весь вечер. В первую ночь мне не удалось увидеть даже кончика носа племянницы, которая ко времени моего возвращения уже похрапывала. Утром я познакомился кое с кем и узнал имена всех прелестниц, появлявшихся на променаде. Число искательниц удачи, собирающихся в Спа, просто невероятно. Этот маленький городок являет собой настоящий притон разврата, где в изобилии встречаются торговцы и записные игроки. Стечение приезжающих создаёт достаток у местных жителей, которые за три месяца зарабатывают деньги, позволяющие им переждать остальные девять до начала следующего сезона.

В полдень я возвратился к себе на квартиру с двадцатью луидорами, вырученными от игры. Кроме того, у меня в кошельке лежало ещё четыреста цехинов. Войдя в лавочку, я увидел красивую брюнетку лет восемнадцати, которая сматывала ленту. Наверное, это и была та самая племянница, что спала в соседней комнате. Она даже не посмотрела в мою сторону и едва ответила на поклон. Тут явилась служанка и объявила, что обед готов. Я дал ей денег на вино, так как хозяева употребляли только пиво, и притом самое отвратительное. Прежде чем садиться за стол, шляпник отвёл меня в сторону и, достав из кармана парижские часы с репетитором и золотой цепочкой, спросил, сколько они могут стоить.

- Сорок луидоров.

- Один иностранец хотел продать их за двадцать, но с условием возврата на следующий день, если он принесёт двадцать два.

- Соглашайтесь безбоязненно.

- У меня нет таких денег.

- Я не хочу, чтобы вы упускали такой случай, вот нужная сумма.

За столом меня посадили между хозяином и его женой, молоденькая племянница оказалась как раз напротив. У неё был очень серьёзный вид, и она не проронила ни слова. Я обращался к ней так же сдержанно. После кофе тётушка подозвала племянницу и велела ей относиться ко мне с величайшим почтением и не беспокоить во время сна. Сие последнее замечание показалось мне весьма забавным. Отобедав, я отправился к оружейнику приобрести пистолеты, которые хотел презентовать своему парижскому брату. Там я спросил у самого мастера:

- Вы знаете человека, в доме которого я остановился?

- Это сама честность. Мы с ним кузены.

- Он богат?

- О, конечно богат... долгами! Ему везёт не больше, чем всем порядочным людям.

- А его жена?

- Для хозяйства это истинное сокровище.

- Ну, а племянница?

- Просто дурочка.

- Почему вы так думаете?

- У неё свои принципы, - ответил я, смеясь.

- Попробуйте делать из них деньги!

- Но как же, по-вашему, она должна вести себя?

- Во-первых, она могла бы не изображать недотрогу, когда её хотят поцеловать или даже просто говорят, что она красива.

- Вы преувеличиваете.

- Попробуйте и убедитесь сами. Совсем недавно она отвесила пощёчину одному офицеру, который хотел в шутку обнять её. Это просто дракон целомудрия, лучше не подходить к нему близко.

Полученные сведения были весьма для меня полезны, и я решил съехать с квартиры. Мадемуазель Мерси мне очень нравилась, но я никогда не любил получать пощёчины, даже от женщин. На следующий день хозяин явился забрать часы, оставленные под залог моих двадцати луидоров. Он хотел отдать мне двадцать два, но я отказался, присовокупив, что мой кошелёк всегда к его услугам. Обедал я у Томатиса и вернулся только к ужину, для которого велел послать за бургундским. Мерси даже не притронулась к вину и встала из-за стола ещё до десерта.

- Ваша племянница очень красива, - обратился я к хозяевам, - но почему она такая печальная?

- Мы не знаем этого. Если она не переменится, придётся отослать её.

- Может быть, она робеет из-за присутствия иностранца?

- Она такая со всеми мужчинами.

Мерси появилась с канделябром в руках и пожелала обществу доброй ночи. Я хотел в шутку поцеловать её, но она резко оттолкнула меня. Когда же я вошёл к себе в комнату, то увидел, что вход к ней загорожен стульями. "Чёрт возьми, - подумал я, - крепость изготовилась к обороне. Но хотят ли защищаться на самом деле или это скрытое приглашение?" Я предавался подобным рассуждениям, приготавливаясь ко сну, и они затянулись настолько, что я заснул, так и не приняв никакого решения. Когда же с восходом солнца я пробудился, малютки не было. Всю неделю Мерси пунктуально воздвигала свои заграждения, а я ничем не препятствовал ей в этом. Однако же, поскольку хозяин пользовался моим кошельком, я желал иметь какое-то возмещение, и однажды, проснувшись раньше малютки и с осторожностью устранив воздвигнутые препоны, приблизился и запечатлел на ее алых устах пламенный поцелуй. Она проснулась и спросила, что мне угодно.

- Я хочу пожелать вам доброго утра.

- Прекрасно, доброе утро.

- И ещё поцеловать вас.

С этими словами я приблизил к ней своё лицо, но в то же мгновение она вытащила из-под одеяла руку и кулаком стукнула меня по носу. Удар был настолько силён, что кровь хлынула потоком. Я повернулся и бросился к умывальнику. Тем временем Мерси торопливо оделась и спустилась вниз. Когда хозяйка вошла пожелать мне доброго утра, то не могла сдержаться и воскликнула:

- Что с вами? Вы упали?

- Прямо на кулак вашей милой племянницы.

- Как! Неужели она могла позволить себе... Я сейчас же выставлю её за дверь.

- Не нужно, я получил то, что мне полагалось по заслугам.

удара: растирать ушиб винным спиртом. Мне приходилось пользоваться этим лекарством в самых различных случаях и всегда с неизменным успехом. К вечеру мой нос так распух, что не было видно глаз, однако же через час он возвратился к своему обычному состоянию, внезапно опав, как лопнувший пузырь. Сей день был для меня вдвойне неприятен, во-первых, из-за страха остаться надолго с огурцом на лице, а также по причине стенаний и воплей жены шляпника, умолявшей о прощении:

- Смилуйтесь, не уезжайте от нас, моя племянница согласится на любое возмещение.

- Вы не подумали, почтеннейшая, что, если я выполню вашу просьбу, весь город узнает о моих злоключениях, я буду осмеян, а ваш дом окажется скомпрометированным. Племянницу же попросту сочтут проституткой, что, верно, совсем не входит в ваши намерения. Полагаю, что после оказанных вам знаков внимания имею все резоны быть недовольным - ведь вы оставили меня беззащитным перед оскорблениями невменяемой особы.

- Я не могла даже подумать, сударь, что она способна на такое.

- Мне кажется, не со мной первым обходятся подобным образом. Разве она не отхлестала по щекам некоего офицера? Даже не впадая в излишнюю подозрительность, можно подумать, что тётушка и племянница недурно спелись.

Сии последние слова привели бедную женщину в совершенное отчаяние, и дабы хоть немного успокоить её, мне пришлось просить прощения. Проснувшись на следующее утро, я был немало удивлён появлением у моей постели мадемуазель Мерси. Она извинилась за взятую на себя вольность и умоляла простить её.

- Мне трудно понять, мадемуазель, вашу манеру поведения в отношении людей, которые суть лишь жертвы ваших прелестей.

- О, сударь, я не испытываю ни малейшего удовольствия от того, что все, увидев меня, теряют рассудок. Их уважение было бы намного приятнее. Согласитесь, если ваш долг уважать меня, то я вынуждена защищаться, когда вы забываете об этом.

- Ваши рассуждения совершенно безупречны, и вы могли бы убедиться, что я безропотно перенёс полученную затрещину. А моё поспешное исчезновение служит доказательством искреннего к вам уважения. Признайтесь, однако же, что оправдание ваших действий по меньшей мере странно.

- А что я сказала?

- Будто долг обязывал вас разбить мне нос. По-вашему получается, что нужно просить прощения за то, к чему нас обязывает долг.

- Я согласна, мне надо было защищаться не столь ожесточённо.

- У меня нет обиды на вас.

- Я знаю и очень тронута этим. Не обращайте внимания на слова, ведь на самом деле я люблю вас!

Вот неожиданное заключение, которого я совершенно не ожидал и которое завершилось потоками слёз. Очевидно, некоторая доля решительности привела бы к ещё одной победе, и эта победа досталась бы мне с совершенной лёгкостью, поскольку сама жертва была вполне готова к ней. Я всегда знал, что растроганная женщина уже покорена, однако же достаточно внушил себе не поддаваться искушению и посему, нимало не отталкивая её, тем не менее выпроводил, уверив, что после выздоровления буду весьма рад снова свидеться с нею. Но получилось так, что этой встрече не суждено было произойти. Не правда ли, любезный читатель, это воистину превосходное свидетельство моей воздержанности? Сам Сципион Африканский выказал меньшую добродетель перед красотою приведённой к нему пленницы, поскольку он не испытывал мучившей меня влюблённости.

Не знаю, упоминал ли я, что рядом со мной поселился некий итальянский маркиз. Однажды привратник произнёс в моём присутствии его имя: маркиз Антонио делла Кроче.

"Уж не Санта-Кроче ли это?" - подумал я и, расспросив, узнал, что при нём жена, секретарь, камеристка и два лакея. Любопытство моё увеличилось ещё более. Я отправился к нему, и, услышав моё имя, он сразу поспешил мне навстречу. Я не ошибся - это был Санта-Кроче! Мы рассказали друг другу о своих приключениях с тех пор, как расстались в Милане. За шесть лет он изъездил всю Европу, борясь с превратностями судьбы, которая, несмотря на его кажущееся благополучие, не очень его баловала. В Париже и Брюсселе он выиграл много денег, однако же оставлял их в других городах. Тем не менее, жил он вполне беспечно, не поддаваясь вечному страху перед кредиторами, что, впрочем, вынуждало его путешествовать несколько более, чем хотелось бы. Как раз в Брюсселе Санта-Кроче безумно влюбился в девицу из высшего общества. История его любви стара как мир - девица, тоже поддавшись увлечению, по приказу отца-тирана попала в монастырь. Чтобы всё соответствовало канонам истинной трагикомедии, Санта-Кроче похитил красавицу и выдавал её за свою жену в ожидании лучших времён.

Госпожа маркиза Санта-Кроче была юной особой семнадцати лет: прекрасно сложённая блондинка с белой кожей, тонкими и нежными чертами лица, одним словом, совершенная красавица. К тому же, она обладала качествами, далеко не всегда сопутствующими красоте, кои в моём представлении даже предпочтительнее сей последней. Я говорю о той особенности манер и умения держать себя, которая проявляется даже во взгляде и звуке голоса. Её братья и сестры ещё живы, и поэтому я не буду называть имени этой женщины. Санта-Кроче звал её Шарлоттой. Когда я впервые увидел его любовницу, она была на шестом месяце беременности. Впечатление, произведённое ею, оказалось столь глубоким, что даже сейчас я не могу вспоминать без волнения о нашей первой встрече. За столом я был рассеян и не находил уместных ответов на те вопросы, с которыми она обращалась ко мне.

Я не мог объяснить себе, каким образом столь очаровательная молодая особа могла увлечься Санта-Кроче - человеком, который не отличался ни внешностью, ни образованностью, ни умом. Его обращение было вполне заурядным, а средства к существованию - более чем неопределёнными. Конечно, любовь не рассуждает, однако же из десяти влюбляющихся женщин девять увлекаются посредством глаз, а если говорить правду, у Санта-Кроче не было никаких качеств, могших бы завоевать для него десятую. Уже во второй раз мне приходилось искать объяснения подобной загадки. История этой второй любви Санта-Кроче являла собой почти полное повторение первой. Но я был далёк от надежды, что и вторая будет отдана мне с такой же лёгкостью. После обеда я счёл необходимым прочитать Кроче мораль и заговорил о долге, понятии для него почти незнакомом.

- Ты же совсем не подумал, прежде чем увозить юную особу. Вот первая глупость. Но не вздумай делать вторую и бросать её. Вообрази только, какая вина ляжет на тебя, если ты оставишь в нищете, а следовательно и проституции молодую девицу, столь необыкновенную, как по своему происхождению, так и по достоинствам.

Санта-Кроче отвечал на это уверениями в вечной любви, что в его устах ровно ничего не означало.

- Как игрок, по своему обыкновению.

- И она знает об источнике твоего видимого благополучия?

- Может быть, догадывается, но ведь она любит меня. Мы поедем в Варшаву, и там я женюсь на ней ещё до родов.

- Достойное намерение. Но как ты осуществишь его? Или у тебя полные карманы?

- О, если тебе нужны деньги, мой кошелёк к твоим услугам. Не подумай, что нужда заставит меня отдать и эту женщину.

Я был доволен его предложением, но не воспользовался им, а только сказал, что перестал играть, получив прибыль в четыреста луидоров, и, поскольку он тоже в выигрыше, советую последовать моему примеру. Однако же Кроче продолжал искать простаков и, не находя таковых, пустился на риск, увлёкшись зелёным сукном больших банков, и стал проигрывать всё больше и больше. Тем не менее, его расположение нисколько не соответствовало состоянию дел: он не терял аппетит и наслаждался своей прелестницей, которая, впрочем, ни о чём не подозревала.

Через три недели исчез его секретарь, это было началом всеобщего бегства. По прошествии ещё двух дней уволилась камеристка, последовавшая примеру двух лакеев. Я предвидел судьбу Кроче и его жены и уже не мог покинуть их. Буквально за несколько дней Кроче проигрался до последнего экю. Было потеряно всё: кольца, часы, столовое серебро, драгоценности. Он продал все свои пожитки и даже платья бедной женщины, желая в последний раз испытать судьбу, однако, несмотря на явное плутовство, происходившее к тому же в моём присутствии, фортуна отвернулась от него. Проиграв последнее экю, Кроче сделал мне знак, приглашая следовать за ним. Мы вышли и минут десять прогуливались в молчании. Наконец, он сказал с отчаянием в голосе:

- Одно из двух - или я прострелю себе голову, или же надо немедленно скрыться.

- Куда ты поедешь?

- В Варшаву. Я знаю, ты позаботишься о моей жене. Не утаивай от неё моих бедствий. Скажи, что я отправился искать удачи в другом месте, и если счастье улыбнётся мне, сразу же вернусь к ней.

- Я собирался в Париж.

- Она последует за тобой. Я буду писать на адрес твоего брата.

- Несчастный! Что ты будешь делать в Варшаве? Ведь ты лишился буквально всего.

- Ещё не знаю, но я лучше умру, чем возьму у тебя хоть одно экю. Мне остаются только эти четыре луидора, и, может быть, с ними я богаче, чем два месяца назад. Прощай! Оставляю тебе Шарлотту. Бедное дитя, зачем только она встретилась со мной!

Прослезившись, он расцеловал меня и удалился. Без белья и без плаща, в шёлковых чулках и с тростью, он отправился, словно на прогулку, прямо в Варшаву! Здесь был весь Санта-Кроче. Я же оставался безмолвным от удивления и печали. Как явиться с сей ужасной новостью к молодой женщине накануне родов? Как сказать, что она может быть никогда не увидит этого несчастного, составляющего для неё предмет обожания? И всё-таки я благодарил небо, устроившее так, что я познакомился с ней до катастрофы, и тем самым оставившее средства для её спасения.

По возвращении я сказал, что нам придётся обедать без Санта-Кроче, потому что он в самом разгаре партии, которая окончится не раньше полуночи. После трапезы я предложил ей руку для прогулки и по дороге спросил, подготавливая почву для тяжкого известия, что она подумала бы о своём возлюбленном, если бы он, оказавшись случайно скомпрометированным в деле чести, предпочёл гибель бегству.

- Ему нужно было бы, не колебаясь, бежать, сударь. Боже мой, да ведь вы говорите о Санта-Кроче! Пусть он немедленно уезжает! Прежде всего, жизнь! Удар жесток, но я вынесу, ведь у меня есть друг, не правда ли? - и она взяла меня под руку.

- Да, у вас есть истинный друг. Я не могу сообщить вам ничего более о Кроче, вы уже всё угадали. Он скрылся, и его последние слова были: "Оставляю на тебя Шарлотту, лучше бы она никогда не знала меня".

Пока я говорил, у неё лились слёзы, затуманивавшие лазурь её прелестных глаз. Волнение лишило её дара речи. Наконец она сказала:

- Ах, даже в несчастии мне сопутствует удача, ведь вы не покинете меня?

- А я обещаю вечную признательность и послушание любящей дочери.

Мне удалось устроить продажу оставшегося от Санта-Кроче немногого белья и его кареты, после чего мы поехали в Париж. Моя прелестная воспитанница оказывала мне полное доверие, на которое я отвечал отеческой нежностью, что премного ободряло её, поскольку репутация моя могла породить некоторые сомнения. Дабы укрепить меня в подобном расположении, она часто повторяла:

- Я никогда не любила никого, кроме Кроче, и пока он жив, не буду принадлежать никому другому.

Её чувство признательности ко мне было столь же искренне, как и любовь к Кроче, и сознание, что я действительно достоин его, вызывало во мне неведомое до сих пор удовольствие. Я с изумлением убеждался, что целомудренные радости сердца сильнее чувственных наслаждений, хоть иногда и мечтал о более существенной награде и с опьянением отдавался надежде на счастливое будущее. Однако судьба решила иначе, и оставалось уже недолго до того часа, когда мы должны были расстаться навеки.

Шарлотта приближалась к последним дням беременности, и в начале октября я поместил её на пансион к одной повивальной бабке в предместье Сен-Дени. Мне сие крайне не нравилось, но она настаивала. Когда я отвозил её на новое местожительство, наш экипаж был задержан похоронной процессией. Шарлотта задумалась и, положив свою прелестную головку ко мне на плечо, произнесла с печальной улыбкой:

- Вам это покажется ребячеством, но я не могу не видеть в этой встрече дурного для себя предзнаменования.

Я отнёс её предчувствие к обычным у женщин в таковом положении суевериям и сказал:

- Жизни угрожает опасность совсем не в конце беременности. Если в это время и умирают, то лишь из-за болезни.

- Увы! - отвечала она со слезами на глазах. - Я чувствую, что больна.

- Бедное дитя!

Она произнесла лишь эти два слова, но с такой болью в голосе, что сердце у меня невольно сжалось. Мне пришлось отнести её к повивальной бабке на руках - она была без чувств. 13 октября у неё начался жесточайший приступ горячки, которая уже не отпускала страдалицу. 17-го она произвела на свет мальчика, и я окрестил его на следующий же день. Она сама написала его имя: Жак-Шарль, сын Антуана делла Кроче и Шарлотты де Л. По непонятной для меня причине она настоятельно требовала, чтобы повивальная бабка сама отвезла дитя в Приют Найдёнышей вместе с конвертом, где лежало свидетельство о рождении. Я напрасно умолял оставить мне её сына, она ни за что не соглашалась и упорно повторяла: "Кроче вернётся за своим ребёнком и возьмёт его".

В тот же день повивальная бабка отдала мне свидетельство о приёме в Приют, подписанное 20 октября 1767 года королевским советником Доривалем. Если кто-нибудь пожелает узнать имя матери, сии сведения будут вполне достаточны.

С сего дня горячка у Шарлотты усилилась. 24-го она впала в беспамятство, а 26-го в пять часов утра испустила дух у меня на руках. В последнюю минуту она простилась со мной и уже холодеющими пальцами пыталась поднести мою руку к своим губам. Эта безмолвная сцена скорби произошла на глазах у священника, исповедовавшего её. И даже сейчас, когда я пишу сии строки, мои глаза полны слёз, конечно же не последних, при воспоминании об этой нежной и очаровательной женщине, которая была достойна лучшей участи.

строения, во многих кварталах дома и улицы выглядели совершенно обновлёнными. Зато старые мои приятели изменились совсем в другую сторону.

В двух местах меня ждал радушный приём: у мадам дю Рюмэн и у моего брата. Мне выпала честь быть представленным княгине Любомирской и, поскольку по дороге в Португалию я намеревался задержаться в Испании, то с благодарностью принял от неё рекомендательные письма к всесильному министру графу Аранде. От Карачиоли я получил три письма к особам лиссабонского двора.

Не знаю, какой злой рок преследовал меня во всех европейских столицах, но Париж мне пришлось покинуть так же, как Вену и Варшаву. В те времена в одном из парижских тупиков, неподалёку от тюильрийской оранжереи, давали концерты. Однажды я в одиночестве прогуливался там по залу, когда услышал своё имя, произнесённое каким-то молодым человеком невысокого роста, и по глупому любопытству решил прислушаться. Его выражения, относившиеся ко мне, были самого оскорбительного свойства. Он осмелился утверждать, что я оставил его без миллиона, который украл у маркизы д'Юрфэ. Я без промедления подошёл к беззастенчивому клеветнику и сказал: "Вы молокосос, которому в другом месте я ответил бы пинком под зад".

Мой незнакомец встал, бледный от гнева, с явной решимостью броситься на меня, но оказавшиеся вблизи дамы удержали его. Я тут же вышел из зала и, сочтя храбрость своего обидчика соответствующей его вспыльчивости, с четверть часа прохаживался в ожидании около дверей. Однако он не появился, и я пошёл домой. На следующий день мой камердинер доложил, что некий кавалер Святого Людовика желает вручить мне королевский приказ. В этом приказе мне повелевалось покинуть Париж за двадцать четыре часа. В качестве единственной причины сей скоропостижной опалы Его Величество изволил только упомянуть, что "таково его милостивое желание". Повеление оканчивалось словами, кои при других обстоятельствах я счёл бы весьма забавными: "За сим я молю Бога, дабы Он сохранил вас в добром здравии и приличествующем благополучии". Меня посылали к чёрту, вручая защите самого Господа!

- Я не замедлю доставить Его Величеству это удовольствие и уеду, - спокойно ответствовал я. - Но ежели случай помешает мне покинуть столицу за двадцать четыре часа, то пусть Его Величество делает со мной всё, что угодно.

спектаклях, ни других общественных местах.

- К чему этот приказ, - со смехом возразил мой брат, - если ты и так уезжаешь через два-три дня? Но в чём причина опалы?

- Говорят, - ответствовал кавалер, - об угрозах некой персоне, которая, несмотря на свой молодой возраст, отнюдь не привыкла их выслушивать.

- Эта персона позволяла себе выражения неразумного дитяти, и я, вместо того, чтобы удовольствоваться презрением, не смог сдержать гнев.

Добрейшая мадам дю Рюмзн хотела съездить в Версаль похлопотать об отмене приказа, однако в этом для меня было бы мало утешительного, поскольку я всё равно уже собрался ехать. Я покинул Париж только 20 ноября, хотя в королевском приказе значилось 6-е - французская полиция понимает, как лучше устраивать жизнь. Я уезжал из столицы без сожалений. У меня было крепкое здоровье и увесистый кошелёк - рядом с сотней луидоров наличными лежал аккредитив в 8000 ливров на один из бордосских банков, который я переписал в этом городе на Мадрид.