Бонами Добре. Конец одиссеи

Бонами Добре

КОНЕЦ ОДИССЕИ

Глава из книги Бонами Добре "Три фигуры восемнадцатого столетия. Сара Черчилль, Джон Весли, Джиакомо Казанова", Лондон, 1962 г.

Так и продолжались эти бесконечные странствия... Казанова не признаётся, что уже устал, хотя друзья и говорят ему безо всякой жалости, что он выглядит поразительно старше своих лет. Но что может ждать стареющего мужчину, который непременно желает оставаться молодым? Куда ехать изгнанному почти изо всех европейских столиц? Конечно же в Венецию! Во время бесцельной перемены мест его компас неизменно указывал на любезное отечество. Продолжая карточную игру, беседы с философами, рассуждения о поэзии и всё ещё любовные дела (хотя его рассказы об этом становятся всё менее и менее убедительными), он одновременно писал и, в частности, выпустил "Опровержение венецианской истории Амело де ла Уссэ", что должно было возвратить ему милость правительства. И, наконец, в 1773 году, после шести лет беспорядочных скитаний, когда удавалось перебиваться лишь с величайшим трудом, и былая удача возвращалась уже совсем редко, он почти достиг своей цели и обосновался в Триесте. А осенью 1774 года в награду за какую-то тайную услугу ему к великой радости было позволено вновь плавать по счастливым каналам, которые так долго преследовали его в сновидениях. А нам лучше всего как можно быстрее, не поднимая глаз, пробежать следующие восемь лет, когда утонченный авантюрист, миллионер-метеорит, фантастический любовник добывал себе хлеб как агент Инквизиции! И во всей Венеции только одна бедная торговка соглашалась любить его. Но даже эти унижения оставались тщетны. Напрасно в доносах обличал он ужасающую безнравственность города и перечислял все богохульные и непристойные книги, обращавшиеся среди жителей. Хозяева оставались недовольны и ничем не вознаграждали его, кроме жалких подачек. Правда, он был принят в домах патрициев, благодаря тому, что его беседа оставалась неподражаемо занимательной. Он пытался использовать труппу французских комедиантов; начал издавать театральный журнал "Курьер Талии", но неудачно; шумно осуждал деизм Вольтера; принялся переводить гомеровскую "Илиаду" итальянскими восьмистишиями, однако иссяк после восемнадцати песен; написал обширный труд о смутах в Польше, но напечатал из семи томов только три. Он так и не преуспел, хотя одно время был даже секретарём у маркиза Спинолы. "Или я не гожусь для Венеции, или Венеция не создана для меня", - жаловался он. И, наконец, последовала неизбежная катастрофа. Будучи в одном патрицианском доме, он во время ссоры оказался перед выбором - или предстать в глазах общества трусом, или злоупотребить гостеприимством хозяев. Дабы отомстить за это невыносимое положение, он выпустил пасквиль против обеих сторон. Книга была задержана, а дружеские дома закрылись для него. Ему объявили, что вряд ли он найдёт себе какое-нибудь применение в Венеции.

все надежды на Париж, особенно, по некоторым причинам, на д'Аламбера. Однако тот недавно умер, а сама столица изменилась, и отнюдь не в лучшую сторону. Всё-таки Казанова изобразил уверенность, посещал заседания Академий, но скоро уехал в Дрезден вместе с братом Франческо, королевским живописцем, а оттуда - в Вену, где брат, благодаря князю Кауницу, вполне преуспевал. Но Джиакомо не был столь удачлив. Некоторое время он служил секретарём у венецианского посланника, однако такое существование было не по нему даже на старости лет. Он всё ещё любил развлекаться искусствами, делать новые знакомства и поддерживать старые и вообще вести рассеянную жизнь. Среди его новых друзей был Да Понте,^[9] человек такого же толка, как и он сам. Да Понте рассказывает, что когда однажды они гуляли с Казановой, тот вдруг искривился лицом, заскрипел зубами и бросился через улицу на какого-то человека с криком: "Негодяй, я поймал тебя!" Это был Коста, тот самый лакей, который похитил у него шкатулку с драгоценностями мадам д'Юрфэ. Да Понте оттащил Казанову, но Коста вскоре стал распространять стишки, в коих утверждал, что научился воровать у самого Казановы, и тому лучше прикусить язык. Казанова рассмеялся и сказал: "А ведь мерзавец прав". Он дружески расстался со своим бывшим слугой, который подарил ему перстень с камеей - последнюю драгоценность из шкатулки маркизы.

И всё же, несмотря на подозрительные знакомства и незавидное положение, Казанова оставался ещё фигурой, пользовавшейся благосклонностью великих мира сего. Ему даже привелось беседовать с императором Иосифом II чуть ли не на равной ноге. Когда монарх сказал: "Я не очень высокого мнения о тех, кто покупает титулы", г-н де Сенгальт с наивностью спросил: "А как же те, кто продаёт их?" Но подобные мелкие триумфы не доставляют средств к жизни, равно как и учёный труд о вражде между Венецианской и Нидерландской республиками. Казанова потерял даже место секретаря, когда умер посланник. Однажды, обедая у своего аугсбургского приятеля графа Ламберга, он познакомился с молодым графом Вальдштейном и очаровал его. Вальдштейн заговорил о магии. "О ней мне известно решительно всё", - вмешался Казанова. "Тогда приезжайте жить ко мне в Дукс. Как раз завтра я еду туда", - ответил граф. Но Казанова не спешил похоронить себя в богемской глуши и ещё целый год продолжал бороться с немилостивой судьбой. Ездил, например, в Берлин, надеясь получить место при Академии. Но, в конце концов, он сдался и стал библиотекарем Вальдштейна за вполне достойное жалованье и на том условии, что с ним будут обходиться, как с благородной особой.

Как заметил Хэвлок Эллис, "во всём мире найдётся немного книг, доставляющих большее удовольствие, чем мемуары Казановы". Однако ни одно другое сочинение подобного рода не вызывало столь ожесточённых споров как среди тех, кто считает их паутиной лжи, так и среди апологетов. Впрочем, неясности благодаря стараниям учёных мало-помалу разрешаются, и там, где Казанову можно проверить, он большей частью оказывается правдивым. А ведь он писал свои воспоминания между 64 и 73 годами. Конечно, хотя множество заметок и поразительная память позволили ему создать связное повествование, он часто путает даты, смешивает последовательность событий и неправильно их объясняет.

Несмотря на всю свою откровенность, он иногда слишком благоприятно для себя комментирует некоторые обстоятельства. Часто, сознаваясь в сомнительных делах, он тут же умалчивает о других неприятных фактах. Может быть, память была слишком добра к нему, чего нельзя сказать о беспощадных критиках. Там, где невозможно проверить его утверждения - ведь даже науке не всегда удаётся проникнуть сквозь занавеси алькова - его версию нужно принимать такой, как она есть, конечно, с некоторыми ограничениями. Естественно, он похваляется своими доблестями и гордо распушает хвост, но это не должно вызывать излишнего скептицизма. И если великий авантюрист приукрашивает кое-какие сцены (ведь он, в конце концов, был художником, и его труд одно время даже приписывали Стендалю), нам следует с благодарностью принимать его вымысел.

Теперь он изгнан, забыт миром - тигр загнан в клетку. Никогда уже блестящий кавалер де Сенгальт не пронесётся метеором по европейским столицам, а игрокам у столов фараона не придётся дрожать в надежде или страхе при его появлении. И Венера навсегда потеряла самого постоянного, самого страстного своего поклонника. Невероятно! Но разве нельзя устроить жизнь сообразно своим желаниям? Впрочем, первоначально, пока сам граф жил в замке, ещё выпадали светлые дни - торжественные обеды с обильной едой и изысканными винами, на которые Казанова набрасывался с волчьим аппетитом; беседа, напоминавшая прежние времена; и балы с их одурманивающей близостью красивых женщин, от которых исходил аромат будуара. Иногда приезжали гости пить соседние теплицкие воды, например, добродушно-цинический принц де Линь, дядюшка Вальдштейна, человек большого света; или Лоренцо Да Понте, или другие; все они любят посплетничать, послушать его поразительные рассказы. Ведь, в конце концов, во всей компании никто не мог сравниться с Казановой блестящим остроумием и замечаниями убийственной мудрости. Это - мгновения иллюзорного счастья, за которые старый авантюрист был так признателен Вальдштейну. Однако уже с самого начала ему пришлось узнать, что даже сахар бывает горьким: если приезжало много гостей, графский дворецкий Фельткирхнер, ненавидевший Казанову, давал ему место лишь за боковым столом. Возможно, это было и справедливо - ведь он не принадлежал к этому обществу ни по возрасту, ни по положению, и лишь немногие знали язык, на котором он говорил. Казанова пытался говорить по-немецки - его не понимали, а когда он сердился, вокруг только смеялись. Смеялись и когда он показывал свои французские стихи или, жестикулируя, читал своего любимого Ариосто. Его поклоны при входе в залу, выученные у знаменитого парижского балетмейстера Марселя, его манера танцевать по-старинному менуэт, его бархаты, перья и застёжки, всё, вызывающее восхищение в прежние времена, теперь служило лишь поводом для насмешек, и он, не умея сдержаться, кричал: "Все свиньи, все якобинцы!"

преувеличивал мелкие уколы до фантастических размеров. Он сделался жертвой мании преследования. Все были в заговоре против него! Повар испортил его кофе и погубил макароны; суп подавали или холодным, или обжигающе горячим; ему нарочно дали плохую лошадь, когда надо было ехать в Теплиц; всю ночь лаяла собака, а охотничий рог просто сводит с ума. И всё это - козни дворецкого. Кто научил служанку зажигать огонь его рукописями? Фельткирхнер. Кто подговорил курьера толкнуть его на улице? Фельткирхнер. А кто уж, как не Фельткирхнер, выдрал из книги его портрет и повесил в отхожем месте с непристойной надписью? Этот дворецкий настраивает против него даже самого графа. Почему Вальдштейн первый не поздоровался с ним и дал кому-то книгу без его ведома? Граф не представил его знатному иностранцу, приехавшему посмотреть шпагу, которой был заколот Валленштейн, и даже не разбранил грума, не снявшего шляпу перед библиотекарем. Разве это можно терпеть? И случалось, Казанова не выдерживал. Вооружившись рекомендательными письмами принца де Линя к какому-нибудь владетельному герцогу или берлинским евреям, он исчезал, оставив прощальное письмо, на что граф лишь смеялся и говорил: "Всё равно вернётся". И действительно, поиски старых друзей, попытки возобновить былую жизнь или же отыскать родственников кончались неудачей. Уже через несколько недель он приезжал обратно.

Но, как он сам любил говорить, пока есть жизнь, всё хорошо. Его неиссякаемая энергия, не в силах удовлетвориться склоками с прислугой, искала другого выхода. Любовник, дуэлянт, карточный аферист теперь взялся за перо. Он покажет миру, что нисколько не хуже Вольтера! Затмит этого шарлатана Руссо. И если не ему суждено блистать в поэзии, политике, математике, то кому же другому? И вот в 1790 году он издаёт работу об удвоении куба, признанную математиками хотя и не выходящей из ряда, но вполне серьёзной; затем рассуждения о грегорианском календаре; посылает императору "Трактат о ростовщичестве", предмете несомненно ему знакомом; разражается длинным критическим эссе о нравах, искусствах и науках. Побуждаемый отвращением к якобинцам, разорявшим столь любезную ему помпадуровскую Францию, пишет "Размышления о Французской Революции". Демон сочинительства овладевает им. Он нашёл, что единственный способ избавиться от чёрной меланхолии, сводившей его с ума, - это марать бумагу десять-двенадцать часов в день. Он писал и писал, то набрасывая трагикомическую драму, то музыкальную комедию, то балет. Он всё время делал заметки, записывал на обрывках бумаги наблюдения и мысли, начиная от своего воображаемого диалога с Богом до рецепта винного бисквита. Оставшееся после него громадное количество рукописей энциклопедично по своему разнообразию: наброски рассказов, грамматическая лотерея, отрывки из Гомера, "Изокамерон" - совершенно нечитаемая философская фантазия, на которую ему удалось собрать 345 подписчиков, но ни один экземпляр которой не был продан. Далее: сочинение о безумствах рода человеческого, "Размышление о сне", проект идеального языка, длиннейшая критика Бернардена де Сент-Пьера, трактат о страстях. Единственное, на что у него хватило духа - это на замышлявшийся им "Словарь сыров", который показался ему слишком уж обширным предприятием. Рядом с этим кипы итальянских и французских стихов, часто с многочисленными поправками. А когда философия и поэзия уже не успокаивали его раздражённые нервы, оставались письма: ответы поэтам и литераторам, учёным и философам, которые ещё писали ему, а также Генриетте, брату, старой графине Вальдштейн, матери его патрона, которой он жаловался на притеснения подлого Фельткирхнера. И, наконец, письма самому Фельткирхнеру, где, незаметно для себя становясь смешным, Казанова давал волю своей ярости.

Подобные труды всецело заняли бы время и энергию любого другого человека, но для него это были лишь побочные плоды, создававшиеся в свободные минуты между главным делом - мемуарами. И они становятся чем-то большим, чем просто воспоминания. Это настоящая исповедь. Он так бы и назвал их, если бы не "этот шарлатан", похитивший у него заглавие. Казанова уже написал небольшую часть и выпустил приватным изданием только для друзей: "История моего бегства из Свинцовой Тюрьмы". Его часто просили рассказать об этом, но рассказ требовал не меньше двух часов, а ему уже становилось трудно говорить подолгу. Это, однако, было лишь приключение и оставляло мало места для ума и души. Но в его признаниях будет всё. Он скажет правду и не пощадит себя.

искусства. И всё-таки он переписывал его снова и снова, и последний вариант правил совсем незадолго до смерти.

одному из своих всё ещё многочисленных корреспондентов, даже в сновидениях книга не оставляла его.

И когда работа была уже наполовину сделана, им вдруг овладело желание опубликовать её, хотя прежде он во всеуслышание заявлял, что ни одна строка не появится до его смерти. Некоторые части мемуаров были прочитаны друзьями и прежде всего принцем де Линем, который, восхитившись откровенностью автора, советовал непременно выпустить их в свет. Казанова не колебался более и послал один том рукописи в Дрезден графу Марколини. Однако осторожный и величественный граф, бывший к тому же министром саксонского короля, побоялся напечатать его записки. Ведь Казанова позволял себе слишком резкие выражения и упоминал о многих ещё живых персонах.

Возможно, по причине этой неудачи Казанова заболел и оказался лицом к лицу с единственной по-настоящему неприятной в жизни вещью - со смертью. Его грехи возвратились к нему в виде неизлечимой тогда болезни предстательной железы. За ним ухаживал племянник и некая чопорная дама, Элиза фон дер Реке. Одним из его последних удовольствий был визит дочери Малерба. Казанова знал, что умирает; книга была написана только до 1774 года; и он сжёг большую часть черновых записей, ибо понимал, что его мемуары - произведение искусства, наиболее полно раскрывающее человека из всего, когда-либо написанного, и не хотел оставлять ничего незавершённого. Нераскаявшийся старый язычник умер 4 июня 1798 года.

Долгое время его могила оставалась в неизвестности, да и какая у легенды может быть могила? Сохранялось лишь предание, что железный крест на ней зацепляет юбки девушек, идущих в церковь. Всё же и могила, и даже его кости были найдены. А совсем недавно их потревожили, чтобы перевезти и с почётом похоронить в той самой Венеции, которую Казанова так любил и которая при жизни столь упорно отвергала его.

Three eighteen century figures. Sarah Churchill, John Wesley, Giacomo Casanova. London, 1962.

Примечания

9

Лоренцо Да Понте (1749-1838). Венецианский авантюрист. Сочинил текст к моцартовским операм "Дон Жуан" и "Свадьба Фигаро". Оставил любопытные мемуары о своих разнообразнейших похождениях в Европе и Америке.