Воспоминания. Глава 10

Джованни Джакомо Казанова де Сенгал

Воспоминания

Глава 10

Предательство Сорадачи. - Как я поступаю, чтобы его ошеломить. - Отец Бальби благополучно завершает работу. - Я выхожу из своей комнаты. - Несвоевременные размышления графа Аскино. - Минута ухода.

Еще два или три дня Сорадачи хранил у себя письма, пока наконец после полудня не явился Лоренцо и не увел его к секретарю. Продержали его там долго, несколько часов, и я надеялся уже больше его не увидеть; но вечером, к моему изумлению, шельмеца привели обратно. Едва ушел Лоренцо, Сорадачи рассказал, что секретарь заподозрил его в нечестной игре - якобы он заранее предупредил каноника, ибо тот не обращался к посланнику и никаких предосудительных бумаг у него не обнаружили. Потом он прибавил, что после долгого допроса его засадили в узкий чулан и продержали там несколько часов; затем снова связали и со связанными руками привели к секретарю, который добивался признания, будто бы Сорадачи сболтнул кому-то в Изоле, что каноник никогда больше туда не вернется, но на самом деле он не мог в этом признаться, ибо никому и ничего не говорил. Утомившись от допроса, секретарь вызвал стражников, и те вновь водворили его в тюрьму.

Этот рассказ всерьез меня огорчил, ибо я понял, что несчастному доносчику еще долго предстоит делить со мною кров. Надо было известить об этом новом невезении отца Бальби, и я набросал ночью записку, а поскольку в дальнейшем нередко доводилось писать без света, то усвоил привычку и навык писать впотьмах, причем получалось довольно сносно.

На другой день я решил удостовериться в справедливости своих подозрений и велел шпиону возвратить мне письмо, обращенное к Брагадину, - мол, хочу кое-что добавить.

- Вы сможете потом снова зашить его, как было, - добавил я спокойно.

- Это опасно, - отвечал он, - в любой момент может явиться тюремщик, и мы пропали.

- Ничего не случится, отдайте письмо!

Тогда мошенник бросился на колени и взахлеб стал рассказывать, что при повторном появлении у секретаря он перепугался, задрожал и внезапно почувствовал на спине, в том самом месте, где зашиты были письма, невероятную тяжесть, а когда секретарь спросил, отчего он так скрючился, плут не нашел в себе силы далее укрывать истину; секретарь вызвал Лоренцо, тот развязал пленнику руки, снял кафтан и распорол подкладку, а секретарь, прочитав оба письма, запер их в ящике стола.

- Господин секретарь сказал, - прибавил негодяй, - что если бы я отнес письма, об этом все равно дознались бы, и я мог поплатиться жизнью за доброхотство…

Я сделал вид, что мне дурно, закрыл лицо руками, бросился на колени перед образом Пресвятой Девы и торжественным голосом вознес мольбу помочь мне в тяжелый миг и отомстить клятвопреступнику, посмевшему открыть чужую страшную тайну. Потом лег, отвернувшись к стене, словно убитый горем, и терпеливо провалялся целый день не шелохнувшись и не промолвив ни словца, будто не слышал жалобных рыданий, стонов и покаянных воплей Сорадачи. Я прекрасно справился с ролью человека, уничтоженного вероломством, в комедии, план которой мысленно составил наперед. Ночью в записке велел отцу Бальби явиться ровно в девятнадцать часов (полдень), ни минутой раньше или позже, чтобы завершить работу, и пробивать мой потолок не более четырех часов, соблюдая такую же пунктуальность.

«От вашей точности зависит наше грядущее освобождение; бояться же вам нечего».

Наступило уже двадцать пятое октября, недалек был день, когда я должен был привести в исполнение свой замысел либо навсегда от него отречься. Каждый год государственные инквизиторы и секретарь трибунала первые три дня ноября проводили в какой-нибудь деревне, выезжая из Венеции на континент. Пользуясь отлучкой хозяев, Лоренцо по вечерам напивался до бесчувствия и по утрам являлся в Пьомби гораздо позднее обычного.

Зная подробности, я благоразумно избрал именно это время для осуществления побега, который будет обнаружен в таком случае не раньше следующего полудня. Другая причина, определившая решение настаивать на этих днях, когда уже рассеялись всякие сомнения в возможной измене моего товарища по заключению, отца Бальби, кажется мне столь важною, что не могу о ней умолчать.

Величайшим утешением человека, попавшего в беду, служит уверенность, что вскоре он избавится от мучений. Страдалец мечтает о минуте, когда придет конец его несчастиям, воображает, что горячее желание приблизить этот конец действительно ускорит его наступление, и все на свете готов отдать за то, чтобы узнать час избавления; но никто не ведает заранее, когда произойдет это событие, зависящее от чужой воли, если, конечно, кто-нибудь не известит о нем. Теряя силы и терпение в вынужденном выжидании, человек невольно становится суеверным. Он говорит себе: Бог должен знать о часе моего избавления, Бог может позволить и мне узнать о сем счастливом миге, прибегнув к особому указующему знаку, знамению. Когда человек проникается таким убеждением, он уже безоговорочно верит в провидение и стремится сам испытать его: неважно, в каком обличье предстанет судьба в его фантазии и насколько верит он предсказаниям оракула, которого изберет по своей воле.

Такая склонность к гаданию немногим отличается от суеверий тех, кто обращался за советами к Пифии или к дубу в лесу Додоны,^[32] кто в наши дни прибегает к колдовским чарам или ищет ответа на мучительные вопросы в одном из стихов Библии или поэме Вергилия, или, наконец, кто твердо верует, что предсказание судьбы прочтет в случайных комбинациях, выпавших на игральных картах.

из неволи, я решил обратиться к божественной поэме «Неистовый Роланд» мессера Лудовико Ариосто, которую сотни раз перечитывал, знал наизусть, но от этого она казалась лишь прекрасней. Я преклонялся перед гением великого поэта и считал его творение более подходящим для предсказания судьбы, нежели Вергилия.

С этими мыслями я записал вопрос, обращенный к всеведущей судьбе, попросив ответить, в какой песне Ариосто предсказан день моего освобождения. Затем выстроил пирамиду, перевернутую вниз вершиной, предварительно составив ее из чисел, соответствовавших словам вопроса; вычитая число девять из каждой пары цифр, получил в итоге цифру девять. Итак, предсказание следовало искать в девятой песне поэмы. Тем же способом я вычислил строфу, содержавшую ответ оракула, и получил цифру семь для строфы и единицу для стиха.

С бешено колотившимся сердцем я взял поэму, трепеща, словно участь мою действительно решала стихотворная строка, открыл книгу, перелистал страницы и прочел: «Тrа il fin d’ottobre e il capo di novembre».

Значит, между концом октября и началом ноября.

Точность «попадания» этого стиха по смыслу вопроса поразила меня как громом, и хоть не могу утверждать, что окончательно поверил «оракулу», читатель простит меня за то, что я прибегнул ко всем возможным средствам, дабы проверить пророчество. Особенно странным и необъяснимым кажется мне такое совпадение: между концом октября и началом ноября - суть только момент полуночи, и именно при бое часов в полночь тридцать первого октября я вышел из своей камеры, как читатель вскоре увидит.

Несмотря на это затянувшееся объяснение, прошу не считать меня подверженным суеверию более прочих моих сограждан; я только пересказываю факт, потому что он действительно произошел; кроме того, думаю, что если бы я не придал ему значения, то, вполне возможно, не настаивал бы так ревностно на побеге. Полагаю, это поучительно для людей, еще не постигших, что многие выдающиеся события всех времен просто не произошли бы без предсказаний. Состоявшееся событие позволяет проверить предсказание. Если событие не происходит, предсказание бессмысленно; но я отсылаю читателя ко всеобщей истории, где он встретит множество событий, подтверждающих закономерность, а именно: они не произошли бы, не будучи заранее предсказанными. Пусть простит меня читатель за это небольшое отступление.

Вот как я провел утро до самого обеда, чтобы заморочить голову глупому и лукавому человечку, игрою случая оказавшемуся у меня на пути. Я намеревался совершенно поразить его воображение, чтобы он никоим образом не смог помешать осуществлению плана. Едва закрылась дверь за Лоренцо, я предложил Сорадачи съесть мой суп. Утром мерзавец не поднялся с тюфяка и сказал Лоренцо, что болен. Ко мне он не осмеливался приблизиться, пока я сам не позвал. Он вскочил, бросился к моим ногам, поцеловал их, распростерся ниц и, рыдая в голос, сказал, что если я не смилуюсь и не прощу его вероломство, то он скончается в тот же день, ибо уже чувствует последствия нарушенной клятвы Пресвятой Деве. Его мучили колики в животе, рот покрылся язвами. Он даже показал их мне. Правда, я не был уверен, не было ли этих язв накануне. Впрочем, меня не очень-то занимало, правду он говорит или лжет по обыкновению, но я сделал вид, что верю, и намекнул о возможном прощении. Прежде всего надо было заставить его поесть и выпить. Хитрец, вероятно, задумал меня обвести вокруг пальца, но я решил сам его одурачить и для того призвал на помощь всю свою изобретательность. Атака обрушилась на него со стороны, откуда он никак не ожидал нападения, поэтому защищаться было трудновато.

Приняв воодушевленный вид, я сказал:

- Усаживайся и ешь суп; потом я сообщу счастливую весть, ибо знай, что Пресвятая Дева с иконы явилась ко мне на рассвете и повелела даровать тебе прощение. Ты не умрешь и выйдешь отсюда вместе со мною.

Ошеломленный, он стоял на коленях, за неимением табурета, и хлебал суп вместе со мной, потом сел на тюфяк и приготовился слушать. Вот какую речь я держал:

- Из-за страшного огорчения, причиненного твоим подлым предательством, я не мог сомкнуть глаз. всю ночь, ведь в наказание за письма мне грозит пожизненное заключение. Признаюсь, меня утешало лишь то, что ты отдашь Богу душу здесь, на моих глазах, в течение трех дней. Сердце мое пылало мщением, а чувство это недостойно христианина, ибо Господь повелевает прощать и врагам нашим; от утомления и волнений я немного вздремнул, и во время сего благотворного сна Бог послал мне дивное видение. Я узрел сию Пресвятую Деву, Богоматерь, чей лик светит нам с иконы, я увидел ее наяву пред собою, и Дева так говорила со мной:

«Сорадачи добрый христианин и набожен, я ему покровительствую и хочу, чтобы ты его простил, тогда проклятие, которого он заслуживал нарушением клятвы, обойдет его стороной. В награду же за твое великодушие прикажу моему ангелу принять образ человеческий, спуститься с небес, открыть потолок твоей темницы и в ближайшие пять-шесть дней вывести тебя отсюда. Ангел начнет свое дело нынче же ровно в девятнадцать часов и проработает до двадцати трех, за полчаса до захода солнца, ибо он должен вернуться на небо до наступления темноты. Выбравшись отсюда с помощью ангела, возьми с собой Сорадачи и позаботься о нем, с условием, что он откажется от шпионского ремесла».

При этих словах Пресвятая Дева исчезла, а я проснулся.

Сохраняя торжественный, серьезный вид, приподнятый тон речи, я внимательно наблюдал за выражением лица предателя, который был явно поражен. Наконец я взял молитвенник, окропил святой водой всю каморку и притворился, будто погрузился в молитву, прикладываясь время от времени к образку. Через час мой туповатый сосед, ошарашенно молчавший, робко спросил, в каком часу сойдет с неба ангел и дано ли нам будет услышать шум, когда тот отворит темницу.

- Я уверен, что в девятнадцать часов он снизойдет, и мы сподобимся услышать его старания, а затем покинет грешную землю в час, назначенный Пресвятой Девой.

- Может, вам это все просто померещилось во сне?

- Не сомневайся, это было настоящее видение, а не сон. Скажи, обладаешь ли ты достаточной силой, чтобы отречься навсегда от гнусного шпионского занятия?

Вместо ответа он почему-то заснул как убитый и, пробудившись часа через два, спросил, можно ли на какое-то время отложить принесение клятвы.

ибо такова воля Богоматери, которая лишит тебя покровительства.

Наблюдая за Сорадачи, я заметил, как на лице его появилось выражение удовлетворения - прохвост был уверен, что ангел не явится. Казалось, он даже жалеет меня и сочувствует как больному. А я нетерпеливо ждал, когда пробьет условленный час; затеянная комедия развлекала меня, ибо я предвкушал, как явление ангела словно молнией поразит его скудный умишко. Не было причин сомневаться, что события будут разворачиваться по задуманному плану, если только Лоренцо не перепутал чего-нибудь и не забыл передать книги с моими наставлениями, что казалось, впрочем, маловероятным.

Примерно за час до решительного мгновения я пригласил его подкрепиться; сам пил чистую воду, а Сорадачи, прихлебывая от усердия, выхлестал все вино, на десерт умял весь чеснок, что был у меня припасен: острая закуска с успехом заменяла ему сладкие блюда и только еще сильнее возбуждала нервы.

Услышав первый удар, означающий наступление девятнадцатого часа, я бросился на колени и грозно приказал ему последовать моему примеру. Он послушался, растерянно озираясь.

- Шествует ангел!

Услышав легкий шорох в стене, я распростерся на полу и пихнул его кулаком в бок, чтобы проделал то же самое.

Шум нарастал, раздавался все громче и отчетливей, четверть часа я удерживал себя в неудобном положении и при любых других обстоятельствах от души посмеялся бы над замершим Сорадачи; к счастью, не рассмеялся, памятуя о похвальном намерении посильнее ошарашить шпиона или уж по крайней мере сбить его с толку. Его злобную, порочную душу можно было излечить только приступом внезапного ужаса. Приподнявшись, я встал на колени, велел ему сделать то же самое, а потом заставил три с половиной часа молиться по четкам. Временами он засыпал, утомленный более неудобством своего положения, нежели однообразными молитвами; но меня не прервал ни разу. Порой, собравшись с духом, он украдкой бросал любопытные взгляды на потолок, удивленно качал головой и гримасничал, обращаясь к иконе Богородицы, словно делился с ней своими недоумениями - картинка была прекомичная.

- Пади ниц! - торжественно и в то же время смиренно провозгласил я, услышав, как пробило двадцать три с половиной часа.

- Ангел покидает нас!

Бальби спустился в свою камеру, все шорохи стихли. Я встал и увидел на лице шпиона волнение и нескрываемый ужас - своей цели я добился!

Забавы ради заговорил с ним, чтобы посмотреть, как отнесся он к вмешательству высших сил в наши судьбы. Слезы ручьями катились по щекам, он лепетал какую-то нелепицу, твердил о своих грехах, о неслыханной набожности и богопочитании, о преданности святому Марку, о ревностном выполнении священного долга перед республикой, и эти свои заслуги считал источником милости, дарованной ему святой Марией.

Мне пришлось с глубокомысленным видом выслушивать бесконечные истории о чудесах, совершенных Пресвятой Девой, о которых ему рассказывала жена, чьим духовником был молодой доминиканец. Сорадачи также недоумевал, чем может быть мне полезен такой невежда, как он.

- Пойдешь ко мне в услужение, будешь получать все необходимое и перестанешь заниматься опасным ремеслом шпиона.

- А нельзя ли нам остаться в Венеции?

- Конечно, нельзя. Ангел поведет нас в страну, которая не подвластна святому Марку. Но скажи, готов ли ты теперь дать клятву бросить свое подлое занятие? И если да, то не станешь ли снова попирать священный обет?

- Если поклянусь, клятве буду верен, можете не сомневаться, сударь. Но признайтесь и вы: если бы я не нарушил слова, Пресвятая Дева не осенила бы вас своей милостью. Мое предательство стало причиной вашего счастья, не так ли? Поэтому вы должны меня любить и быть довольным такой изменой.

- А любишь ли ты Иуду, предавшего Христа?

- Нет.

- Вот видишь, люди презирают изменников и поклоняются Провидению, которое умеет извлекать добро из зла. До сих пор ты был недостойным человеком, оскорблял светлый лик Господа и Непорочной Богоматери клятвопреступлениями, поэтому я приму твое новое обещание, только если во всеуслышание признаешься в своих грехах и покаешься.

- В чем я согрешил?

- Как же искупить грех?

- Вот как. Завтра, когда явится Лоренцо, оставайся лежать на тюфяке, отвернувшись к стене, и не двигайся, даже не смотри в сторону Лоренцо. Если он заговорит с тобой, отвечай, не оборачиваясь, что всю ночь не мог уснуть и теперь нуждаешься в отдыхе. Обещаешь выполнить это в точности, как я сказал?

- Обещаю и выполню все, что велите.

- Поклянись перед образом Пресвятой Девы, и побыстрее!

- Клянусь, Пресвятая Богоматерь, что не взгляну на Лоренцо, когда он придет, и не поднимусь с тюфяка.

- А я, Пресвятая Дева, клянусь на святых мощах сына твоего, что если Сорадачи взглянет на Лоренцо и хоть чуточку шевельнется, я брошусь на него и без всякого сожаления задушу к вящей славе и чести твоей.

В равной мере я рассчитывал и на эту угрозу, и на его клятву. Но хотелось быть совершенно уверенным, и я спросил, не имеет ли Сорадачи чего-нибудь против своего обета; немного подумав, он ответил, что полностью с ним согласен и вполне доволен. На том я наконец успокоился, дал ему поесть, затем велел укладываться спать, ибо нуждаюсь в хорошем отдыхе.

Как только он заснул, я сел писать наставления для Бальби и просидел у зажженной лампы больше двух часов. Рассказал подробно всю историю с ангелом и прибавил, что если монах достаточно продвинулся в работе, то остается только прийти, разломать потолочную доску и спуститься ко мне. Я повторил, что уйти мы должны непременно 31 октября, и нас будет четверо, считая графа Аскино и моего соседа. Это было двадцать восьмого числа.

На следующий день я получил ответ, Бальби писал, что проход готов, ему остается только еще раз подняться на потолок моей камеры и проломить доску, на это понадобятся считанные минуты. Сорадачи сдержал слово и притворился, что спит, Лоренцо даже не заговаривал с ним. Я ни на миг не выпускал его из виду и, наверное, действительно задушил бы его, вздумай Сорадачи хоть слегка кивнуть или сделать какой-нибудь знак Лоренцо, ведь чтобы выдать мою затею, достаточно было просто подмигнуть.

Остаток дня я посвятил мистическим беседам, возвышенные речи и высокопарные слова произносил елико возможно торжественным тоном; и с огромным удовольствием наблюдал, как Сорадачи все более распалялся. Время от времени я призывал в помощь моим мистическим увещеваниям столь прозаический предмет как винные пары, подливая в кружку, которая в мгновение ока опустошалась, и не оставлял мошенника в покое, пока тот вконец не сомлел.

Рассудку его чужды были отвлеченные рассуждения, способности свои Сорадачи употреблял лишь на изобретение очередной шпионской западни, но все же он доставил мне несколько неприятных минут, поинтересовавшись, почему ангелу надо так долго работать, чтобы отворить нам путь к свободе. Тогда я, воздев очи горе, а точнее сказать, уткнувшись взором в низко нависавший потолок камеры, пояснил:

- Пути Господни неисповедимы для смертных; посланнику небесному предстоит трудиться не как бестелесному ангелу, ибо ему достаточно одного дуновения, чтобы открылись все запоры и разверзлись все стены; он явится в образе человека, в коего воплотится, дабы мы, недостойные, не смели лицезреть его небесный вид. Кроме того, предвижу, - добавил я как истинный иезуит, умеющий извлекать пользу при всяком удобном случае, - что нынче ангел не придет и тем накажет нас обоих за твои дурные мысли и неверие, которым ты огорчил Пресвятую Деву. Горе тебе, несчастный! Ты по-прежнему рассуждаешь не как честный человек, набожный и покорный, но как лукавый грешник, воображающий, будто ведет торг с мессером гранде и его стражниками.

Я хотел довести Сорадачи до отчаяния, и это мне удалось. Он громко разрыдался и, всхлипывая, глотал горючие хмельные слезы, пока не пробило девятнадцать часов, а шорохов и гулких шагов ангела слышно не было. Я и не думал его успокаивать, напротив, старался ввергнуть в пучину беспросветной тоски, разразившись жалобами Деве Марии на никчемного, нетвердого в вере человечка. На следующий день он прилежно следовал моим наставлениям, и когда Лоренцо спросил о здоровье, Сорадачи отвечал, не повернув головы. Точно так же вел он себя и на другой день, пока наконец Лоренцо не пришел в последний раз, утром тридцать первого октября. Я передал с ним книгу для Бальби с запиской, где велел монаху явиться к семнадцати часам и взломать потолок. Никаких препятствий я больше не боялся, ибо от самого Лоренцо узнал, что инквизиторы и секретарь трибунала уже уехали в деревню. Появления новых узников ждать не приходилось, и незачем было стеречь пройдоху Сорадачи.

Допускаю, что мои воспоминания могут попасть в руки чрезмерно дотошных читателей, готовых придраться к любому слову или поступку, и быть может, они жестоко осудят меня за то, что прибегнул к святым таинствам, чтобы вбить в голову этому тупому созданию, будто бы мне являлась во сне Богоматерь; поскольку же мне, как всякому человеку, не хочется оказаться в положении порицаемого, по крайней мере честными людьми, чей разум не ограничен рамками мелочных предрассудков, позволю себе здесь произнести краткую апологию в свою защиту и оправдание, и прошу читателей великодушно меня простить.

ибо меня отнюдь не гнетет потребность в покаянии; но я и не горжусь сим предприятием, ибо, преодолевая отвращение, опустился до заурядного шарлатанства; ежели я применил тогда это средство в ущерб иным, не столь низкопробным ухищрениям, то хочу, чтобы сейчас мне поверили: я не колебался бы ни минуты, какое из них избрать, если бы выбор существовал. Впрочем, ради освобождения я и сегодня последовал бы своему плану, а может, придумал бы еще более хитроумный.

Все мое существо жаждало вновь обрести свободу, и религии было не под силу заставить меня прозябать в рабстве. Нельзя было терять времени, пришлось поставить перед шпионом Сорадачи своего рода нравственную преграду, чтобы он не смог повредить мне, предупредив Лоренцо, что кто-то хочет проломить потолок камеры, тем более, что имелись веские основания опасаться предательства, ведь подлец, не моргнув глазом, отдал мои якобы секретные письма секретарю трибунала. Что оставалось делать? Я нащупал только два пути: или поступить так, как поступил, то есть опутать трусливую душонку соседа цепями ужаса, или просто-напросто придушить его, как сделал бы на моем месте любой здравомыслящий и смелый человек, будь он не столь мягкосердечен. Второе средство было несравненно проще и безопаснее: я мог объявить, что он умер своей смертью, а в застенках Пьомби жизнь такого человека, как доносчик Сорадачи, стоила слишком дешево, чтобы кто-то занялся расследованием, правду я сообщил или нет.

Однако найдется ли хоть один читатель, который признал бы наилучшим выходом задушить шпиона? Если ответите утвердительно, будь вы самый добропорядочный иезуит, что маловероятно, я попрошу Бога просветить вас: ваша вера никогда не станет моею. Думаю, свой долг я исполнил сполна, и успех, увенчавший мое усердие, лишь доказывает, что Провидение не отвергло употребленные мною средства. Клятва же, которую я принудил Сорадачи дать перед иконой, ничего не значит, ибо он произносил ее в состоянии полной невменяемости; а от обещания взять на себя в дальнейшем все заботы о нем Сорадачи сам меня избавил, ибо как я его ни уговаривал, как ни увещевал, ему не достало храбрости бежать с нами. Человек испорченный редко бывает отважным. К тому же я предполагал, что его восторженное состояние быстро исчезнет, развеется при появлении отца Бальби - слишком мало святой отец смахивал на ангела небесного, чтобы Сорадачи не догадался, как я его надул. Разумеется, он тут же потерял бы всякую веру в мои слова. И в завершение могу прибавить, что у простого человека гораздо больше причин жертвовать всем ради своего спасения, нежели у монарха уступить малую частицу государства для собственной выгоды.

После ухода Лоренцо я сказал Сорадачи, что в семнадцать часов явится ангел и пробьет отверстие в потолке нашей камеры.

- У него будут с собой ножницы, - добавил я, - и ты острижешь нам бороды, и мне, и ангелу.

- Есть, сам увидишь. А потом мы вместе выйдем, чтобы проломить крышу дворца, спустимся на площадь святого Марка, а оттуда направимся в Германию.

Он не отвечал. Завтракал Сорадачи без меня; я был слишком озабочен предстоящим испытанием, чтобы есть. В ту ночь я и заснуть не смог.

Пробил час: явился ангел! Сорадачи хотел броситься перед ним ниц, но я сказал, что на сей раз не нужно. В три минуты проход был пробит; кусок доски отвалился и упал к моим ногам, отец Бальби кинулся меня обнимать.

- Итак, ваш труд завершен, - сказал я, - теперь начинается моя работа.

Правда, с делом своим Сорадачи справился отменно.

Мне не терпелось осмотреть предстоящий путь к избавлению. Я оставил монаха приглядывать за Сорадачи и выбрался из камеры. Отверстие в стене показалось узковатым, но все же я протиснулся через него и попал прямо на потолок над камерой графа, быстро спустился к нему и сердечно обнял почтенного старца. Он оказался такой могучей комплекции, что нечего было и думать о том, чтобы подвергать его возможным превратностям побега - предстояло пройти по крутой крыше, покрытой скользкими свинцовыми плитами. Он спросил, каков дальнейший план, прибавив, что считает мои действия поспешными и недостаточно обдуманными.

- Я желаю только одного, - отвечал я, - продвигаться вперед до тех пор, пока не обрету свободу или не сверну себе шею.

- Если вы намереваетесь, - сказал он, пожимая мне руку, - разобрать кровлю и искать там средства спуститься вниз, то не вижу никакой возможности успеха, ежели только у вас не вырастут крылья; у меня не достанет духу следовать за вами; останусь здесь и буду молить за вас Бога.

Я вышел, чтобы осмотреть крышу, приближаясь, насколько удавалось, к краям чердака. Добравшись до места, где можно было дотянуться до внутренней поверхности крыши, я пристроился на балках, которыми укреплены чердаки всех дворцов. Ковырнув острием кинжала доски, я с радостью заметил, что они наполовину сгнили. От малейшего удара кинжалом дерево обшивки рассыпалось в труху. Уверившись, что менее чем за час можно проделать достаточно большую дыру, я вернулся в камеру и в течение четырех часов разрезал простыни, одеяла, тюфяки, а потом связывал их в веревки. Узлы делал сам, чтобы быть уверенным в надежности веревок, ведь один небрежно завязанный узел мог стоить нам жизни. Так я приготовил более сотни локтей веревок.

- нарядный камзол, шелковый плащ, несколько рубашек, чулки, носовые платки, - и втроем мы перешли в камеру графа. Почтенный старик первым делом поздравил Сорадачи с тем, какое счастье ему выпало оказаться рядом с его избавителем, ведь остались считанные часы до освобождения. Пришибленный вид Сорадачи вызывал улыбку. Я мог более не сдерживаться, ибо отбросил притворную маску, которая страшно меня стесняла. Он видел, что его откровенно одурачили, но ничего не соображал, ибо не мог додуматься, каким образом я сносился с так называемым ангелом, чтобы тот являлся и исчезал в точно условленное время. Он внимательно слушал графа, который расписывал весьма красноречиво наше ближайшее будущее, убежденный, что мы окончательно себя погубили, и теперь Сорадачи, как любой трус на его месте, лихорадочно искал средство избавиться от опасного путешествия по крыше. Я велел монаху укладывать вещи, пока сам буду готовить пролом.

В два часа ночи отверстие было готово; без чьей-либо помощи я пробил трухлявые доски, и дыра получилась вдвое шире, чем требовалось. Оставалось главное препятствие - цельная свинцовая плита, приподнять ее не удалось, плита была приколочена; монах помог мне, и мало-помалу, вбивая кинжал между стропилом и пластиной, мне удалось ее оторвать, потом подтолкнуть плечом и сдвинуть в сторону. Образовалось достаточное для выхода отверстие. Высунув голову наружу, я с огорчением увидел, что крышу заливает ровный молочно-белый свет месяца, находившегося в первой четверти: неожиданный и малоприятный оборот. Теперь надо было терпеливо выжидать до полуночи, пока луна зайдет за горизонт. В такую прекрасную тихую ночь все лучшее общество обычно прогуливается по площади святого Марка, и нам нельзя было показываться на крыше; отбрасывая длинные тени, наши силуэты привлекут внимание, и занятное зрелище, которое мы из себя представляем, безусловно, вызовет всеобщее любопытство, особенно им должен заинтересоваться мессер гранде с оравой своих стражников, а уж те зевать не станут, и наш долго вынашиваемый план бесславно канет в Лету.

Я решил выбираться не раньше, чем зайдет луна. Молил Господа о поддержке, но на чудеса не надеялся. Предоставленный капризам Провидения, я должен был так устроить дело, чтобы исключить малейшую оплошность, и если не суждено осуществиться моему замыслу до конца, то следовало хотя бы предусмотреть возможные ошибки, чтобы впоследствии меня не упрекали в ротозействе и сам я не казнился бы до последнего дня жизни. Часов в пять луна должна была закатиться, солнце восходило в тринадцать с половиной часов; в нашем распоряжении оставалось семь часов полнейшей темноты, надо было успеть справиться за этот промежуток времени. Хотя нас ждало трудное дело, за семь часов мы обязаны были его завершить.

Я сказал Бальби, что у нас впереди есть три часа на беседу с графом Аскино, и попросил предуведомить его, что мне до крайности нужны тридцать цехинов, которые хочу взять в долг: деньги столь же необходимы сейчас, как был необходим кинжал, без коего мы ни на шаг не продвинулись бы к осуществлению наших чаяний. Монах отправился за деньгами, но уже через четыре минуты вернулся с пустыми руками; предстояло самому идти на поклон к графу, который хотел побеседовать со мной напоследок с глазу на глаз. Несчастный затворник с доброй улыбкой начал уговаривать меня, что для побега деньги вовсе не потребны, к тому же их у него и нет, ибо он вынужден содержать многочисленное семейство, а если побегу моему не будет сопутствовать удача и я погибну, со мной вместе пропадут и его деньги; он нагородил еще немало подобных глупостей, лишь бы хоть как-то скрыть чудовищную скупость. В ответ я разглагольствовал не меньше получаса, призвал на помощь все свое красноречие. Доводы приводил неоспоримые, но с тех пор как стоит мир, самые изысканные аргументы в таких случаях бессильны, ибо все яркие ораторские приемы бледнеют, наталкиваясь на непреодолимую преграду сей непобедимой человеческой страсти. Пожалуй, здесь не мешало бы применить вернейшее средство - nolenti baculus,^[33] Анхиса, но если желает остаться и молить Бога об удаче нашего предприятия, то от молитвы его не будет никакого проку, ибо он станет молиться об успехе, споспешествовать коему отказался даже в самой малости. Он отвечал, заливаясь слезами, чем растрогал меня, хотя это было совсем некстати. Спросил, довольно ли будет двух цехинов; я ответил, что в нашем положении и такие деньги лишними не окажутся. Граф вручил их мне, сопроводив просьбой возвратить, если я прогуляюсь по крыше и сочту более благоразумным вернуться обратно. Я согласился, хотя и удивился, что он всерьез думает, будто благоразумие может заставить меня вернуться туда, откуда с такими трудами вырвался. Впрочем, граф не знал меня, я же был уверен, что скорее умру, чем вновь попаду за решетку, ибо тогда спасения мне не видать.

Я позвал спутников, мы сложили свои пожитки возле дыры. Веревки длиною в сотню локтей я разделил на два свертка; оставшиеся два часа мы провели не без удовольствия, предаваясь воспоминаниям о преодоленных препятствиях и событиях, сопутствовавших подготовке к побегу. Отец Бальби успел выказать благородство характера, с десяток раз сокрушаясь, что я не держу данного слова: мол, заверил его, будто план продуман в подробностях и безупречен, на самом же деле все оказалось наоборот. Он даже весьма нахально прибавил, что вообще не выпустил бы меня из камеры, знай заранее о моем обмане.

Граф тем временем с важностью семидесятилетнего умудренного жизненным опытом патриарха стал рассуждать, насколько лучше было бы не настаивать на последнем отчаянном шаге, успех коего более чем сомнителен, зато явно угрожает нашим жизням. По адвокатской привычке он держал речь, я же легко разгадал, что его воодушевляла надежда заполучить обратно два цехина, которые я вернул бы, отказавшись от побега.

- Крыша сложена из свинцовых пластин и ее наклон не позволит вам даже устоять на ногах, не говоря уже о свободном передвижении. На крышу выходит восемь или семь слуховых окон, но все они огорожены железными решетками и добраться до них не удастся, ибо они слишком удалены от краев крыши. Веревки берете с собой совершенно напрасно, ибо не найдете, к чему их прикрепить, а если и найдете, то человек, спускаясь с громадной высоты, не сможет удержаться и осторожно соскользнуть до земли. Поэтому кто-то из вас должен будет обвязать одного веревкой посредине тела немедленно спускать вниз, как спускают ведро или тюк; затем то же самое он проделает со вторым; третьему же придется остаться и вернуться обратно в постылую камеру. Кто из вас троих готов на такое самопожертвование? И даже если предположить, что один решится на подвиг отречения во имя товарищей, скажите на милость, с какой стороны вы намерены спускаться? Разумеется, со стороны колоннады, выходящей на площадь, бежать нельзя, вас сразу заметят; со стороны церкви невозможно - там вы окажетесь в западне; нечего и думать спускаться со стороны двора - вы попадете прямо в руки arsenalotti,^[34] до Санта-Аполлония, а что ждет там? Бедственное положение, ибо вы не знаете, что предпринять дальше. Подумайте также, как легко можно поскользнуться на свинцовой крыше, и если вы упадете с нее в канал, то неминуемо утонете, даже если бы плавали лучше акулы, ибо наверняка разобьетесь: учтите высоту падения и малую глубину протока. Удар о воду раздавит вас в лепешку, ведь три-четыре фута - недостаточная глубина воды, чтобы погасить удар тела о дно канала. Самым благополучным исходом при падении будет то, что вы переломаете себе руки и ноги.

Этот спич, неуместный и несвоевременный при наших обстоятельствах, вывел меня из терпения, но, с трудом сдержавшись, я заставил себя выслушать его до конца с самообладанием, коего за собой прежде не замечал. Упреки монаха, брошенные без стеснения мне в лицо, возмутили донельзя, и я чуть было не прервал его довольно резким тоном; однако положение мое оставалось весьма деликатным, одно неосторожное слово могло все испортить - трусливому монаху ничего не стоило заявить, что он не такой сорвиголова, чтобы играть со смертью, а я могу преспокойно отправляться на крышу один, без него. Но увы, сам я никак не мог справиться и потому воздержался от ссоры и спокойно сказал, что уверен в успехе, хотя сейчас некогда вдаваться в подробности дела.

- Благоразумие вашей светлости, - сказал я графу Аскино, - поможет мне действовать более осторожно и осмотрительно, а вера во всемогущего Бога и в собственные силы станет надежной опорой, ведущей к победе.

За время нашего вынужденного ожидания впотьмах я порой протягивал руку, убедиться, здесь ли Сорадачи, ибо он за два часа не издал ни звука. В душе я смеялся, представляя сумбур, творившийся в его голове, когда он понял, как его ловко провели на ровном месте. В четыре с половиной часа (то есть в половине одиннадцатого) я велел ему взглянуть, на какой стороне небосвода находится луна. Он покорно пошел и по возвращении сказал, что часа через полтора ее вовсе не будет видно, но спустился густой туман, и теперь свинцовое покрытие крыши будет особенно опасным.

- Ничего, туман не масло, - сказал я. - Заверни свой плащ в узелок и прихвати часть готовых веревок, нам надо их разделить поровну.

- Я знаю точно, - твердил он, - что упаду в канал, я только буду вам обузой и не принесу никакой пользы. Умоляю, оставьте меня здесь, и я всю ночь буду молить за вас святого Франциска. Можете убить меня на месте, но я никогда не решусь последовать за вами!

Глупец не подозревал, что этого хотелось и мне - тем самым он развязывал руки и снимал с души лишнюю заботу.

- Ты прав, - сказал я, - оставайся, но с условием возносить молитвы святому Франциску; сначала же ступай и принеси все книги из нашей комнаты, я оставлю их графу.

Сорадачи беспрекословно повиновался и был, кажется, на седьмом небе от радости, что я с ним не спорил. Книги мои стоили не менее сотни экю. Граф поспешил заверить, что вернет их сразу, как только вернусь.

бы нас, а с другой стороны - просто недостоин чести разделить со мной и отцом Бальби успех предстоящего блистательного подвига.

- Возможно, вы правы, - ответил граф, - лишь бы завтра у него не было причин радоваться своему отказу.

Я попросил у графа бумаги, чернил и перо - все это он держал у себя совершенно открыто, невзирая на запрещения; Лоренцо мало обращал внимания на тюремные законы и запреты - за один экю он готов был продать самого святого Марка.

Я написал письмо и передал Сорадачи; перечитать его не удалось, ибо я набросал текст в полной темноте. Начал я с латинского эпиграфа:

«Я не умру, но буду жить и возвещать дела Господни!»

«Господа инквизиторы должны прикладывать все усилия к тому, чтобы удержать силой заключенного в Пьомби; но узник, счастливый тем, что не скован честным словом, должен в свою очередь сделать все от него зависящее, чтобы вернуть себе свободу. Право инквизиторов основано на правосудии; право заключенного - на требованиях самой природы; поскольку инквизиторы не испрашивали его согласия, лишая свободы, узник также не нуждается в их согласии, стремясь к освобождению.

Джакомо Казанова, с горестной душой пишущий сии строки, знает, что его может постичь несчастье быть схваченным прежде, чем перейдет границу и найдет убежище в иной гостеприимной стране; и тогда он окажется во власти тех, от кого намерен скрыться; но ежели это случится, он взывает к человеколюбию своих судей и молит не усугублять еще более жестокую его долю, от коей он пытается уйти, и не наказывать его за то, что уступил побуждениям природы. В случае, если он будет пойман, виновный просит вернуть ему вещи, оставленные в тюрьме; но если счастие улыбнется, и он преуспеет в своем предприятии, - он дарит все это Франческо Сорадачи, который остается в заключении добровольно, из страха перед опасностями: он не предпочитает, подобно мне, свободу жизни. Казанова просит их милости господ инквизиторов не отказывать в сем скромном даре несчастному Сорадачи.

Писано за полчаса до полуночи, в потемках, в камере графа Аскино, тридцать первого октября 1756 года».

Я предупредил Сорадачи, чтобы он передал письмо не Лоренцо, а самому секретарю лично в руки: у меня не было сомнений, что секретарь или немедленно вызовет доносчика к себе, или, вернее всего, сам поднимется в Пьомби. Граф заметил, что письмо, несомненно, достигнет своей цели, но Сорадачи придется возвратить все вещи, если меня доставят обратно. Олух промямлил, что желал бы моего скорейшего возвращения, дабы доказать, с какой радостью он вручит вещи владельцу в целости и сохранности.

Однако пора было двигаться. Луна скрылась. Я привязал к шее отца Бальби с одной стороны половину веревок, с другой - его сверток с вещами. То же проделал и со своей частью веревок и узелком; мы остались в одних жилетах, со шляпами на головах и направились к зияющей в крыше дыре:

^[35]

Примечания

32

Лес в Эпире, где во времена античности пророческим считался шелест листьев, колеблемых ветром в священной дубраве; полагали, что в лесных звуках можно расслышать шепот Зевса.

33

Строптивому - палка (лат.)

34

Гвардейцы Арсенала и Большого Совета республики, вооруженные шпагами и красными дубинками.

35

«Божественная комедия. Ад».)