Лене Паскаль: Казанова. Последняя любовь.
Страница 3

~~~

Г-н Розье установил стол на террасе, выходящей в сад, и накрыл ужин. За холмами, окаймляющими парк, блеснули последние солнечные лучи, и нежный июньский сумрак потихоньку завладел замком и купами деревьев.

Г-жа де Фонколомб любила это время суток; по ее мнению, стоило стемнеть - и незрячие начинали видеть то, что ускользало от зрячих. Она попросила Полину рассказать о ее прогулке.

Молодая женщина, однако, не была расположена подробно описывать красоты Богемских гор либо нравы здешних деревенских жителей, в столь же малой степени интересующих ее, как и, к примеру, дикари Патагонии, если только какая-нибудь местная селянка не попалась на глаза Казановы.

Г-жа де Фонколомб прекрасно понимала, что творится в душе гордячки: за ее неодобрительным видом скрывалась досада, которую она испытывала с тех пор, как разоблачила шашни Джакомо с Тонкой. Рассказ о прогулке был укорочен, поскольку ее в гораздо большей степени занимало то, что открылось ей за последние сутки. Она разразилась филиппикой, что весьма позабавило ее хозяйку. Обвиняемый, чью голову требовала на плаху извечного женского тщеславия юная революционерка, также молчал, не прерывая ее.

На еще чистом небе все чаще стали сверкать молнии. Г-н Розье подал лимонад и как ни в чем не бывало уселся между пожилой дамой и аббатом. Казанова держался чуть поодаль от остальных, как и подобало обвиняемому.

- Вы никогда не любили, - утверждала неутомимая ревнительница прав человека. - Вы были слишком увлечены тем, чтобы соблазнять, не важно кого. Вам годилось все. И потому ничто не было дорого. Вы даже не были способны по-настоящему желать, ибо надо отдать вам должное: вожделение владело вами в меньшей степени, чем непомерная, смехотворная претенциозность. Вы и победы-то одерживали лишь над кокетками, тем самым выказывая свою поразительную схожесть с ними и потакая их ничтожеству. И потому в вас меньше реальности, чем в персонажах итальянских фарсов, что были когда-то в моде, но безвозвратно устарели. Вы ищете в женщинах хоть каплю той подлинности и прочности, которых не хватает самому, поскольку они вас бегут, ибо вы - ходячая ложь. Чего искали вы столько лет на дорогах Европы? Что именно ускользало прямо из-под ваших ног? Вы всегда любили только себя и свою тень. Ваша жизнь вроде сказки, которую вы рассказываете себе, будто вы ребенок, но позвольте спросить: сами-то вы в нее верите?

Джакомо почел за лучшее встать и поклониться, после чего поцеловал руку г-жи де Фонколомб. Его порыв выглядел весьма куртуазно. Пожилая дама одна могла оценить этот поцелуй, предназначенный Генриетте. Она улыбнулась ему, оставшемуся в памяти прекрасным и нежным двадцатичетырехлетним любовником. Когда он сел на свое место, она обратилась к нему с такими словами:

- Мне ли не знать, что вы способны на самое большое чувство, дорогой господин де Сейнгальт. Удивительно, что Полина этого не чувствует, ведь источник вашего обаяния кроется в вашем внутреннем огне, в вашей жовиальности. Чтобы не ощутить этого, женщина должна быть начисто лишена души.

Не в силах остаться безучастной к провокационным словам в ее адрес, Полина, едва сдерживаясь от гнева, бросила:

- Вся сила обаяния господина Казановы кроется, как мне кажется, в его репутации, а репутация эта подобна славе памятников, доставшихся нам от античных времен, таких, как римский Колизей. И потому господин Казанова - не живой человек, которого можно любить, а знаменитое место, которое можно посетить и осмотреть.

- Ваша досада вводит вас в заблуждение, - парировала г-жа де Фонколомб. - Доказывая нам, что наш дорогой друг для вас ничто, вам надобно проявлять меньше огня, иначе мы вам не поверим. Высказываясь столь красноречиво, вы добьетесь лишь того, что шевалье сможет похваляться: она-де ко мне неравнодушна. И прекратите наконец это неправедное и никому не нужное судилище!

- Прошу прощения, сударыня. И вы тоже, сударь. Никакого судилища и быть не может, потому как к нему нет причины, и я допускаю, что говорила ради одного праздного удовольствия нанести нашему другу оскорбление, не найдя лучшей темы для разговора.

Новая словесная выходка окончательно рассердила ее хозяйку.

- Лучше сознайтесь, что господин де Сейнгальт не смог польстить вам так, как вы того требовали. Но об этом не могло быть и толка. Вы пожелали возбудить его ревность, чуть ли не отдавшись на его глазах капитану де Дроги! Куда как прекрасно! Так терпите, что он отплатил вам той же монетой, да еще с процентами, отдав и вашего кумира на час, и себя самого в объятия волшебнице! Но это не самое главное, есть нечто такое, чего вы просто не в силах пережить, а именно того, что мужчина, который вам интересен и которому не очень интересны вы, скомпрометировал себя с дочерью садовника. Вот что для вас непереносимо, не так ли? Подобный поступок уж ни за что не найдет оправдания в глазах подруги народа!

- Ну да! - подтвердила Полина. - В том-то и кроется его преступление! Ведь соблазнитель гнусно воспользовался тем, что бедняжка неразумна. Ему не пришлось даже покупать свою жертву, чтобы ослепить ее, было достаточно кружев и золотого шитья.

Тут Казанова счел необходимым вставить слово, обеспечив себе защиту, ведь даже самый тонкий и преданный адвокат, каким являлась г-жа де Фонколомб, не был способен проникнуть в святая святых его души.

Господь Бог, все ведающий и все проникающий, - и тот порой не удостаивает посетить потаенные закоулки нашего ума, ускользающие как от нас самих, так и от его Всевидящего ока. Зарождающиеся там мысли и затевающиеся там поступки выходят за рамки понятий добра и зла, и сам Создатель не в силах верно истолковать их.

- Я сын танцовщика и актрисы, внук башмачника, но мне тем не менее довелось беседовать с императрицей Екатериной и королем Фредериком, спорить с господином де Вольтером по множеству философских вопросов. Я приходился другом кардиналу и министру де Берни, мне покровительствовал герцог де Шуазель. Путешествуя, я немало повидал на свете, но именно в душах себе подобных открыл я самые поразительные пейзажи, и мне не понадобился корабль господина де Бугенвиля^[32], чтобы совершить кругосветное путешествие. Мне достаточно было открыть глаза и уши. Я познал все или почти все из того, что составляет человеческую природу. Я исследовал самые плодоносные и самые бедные ее слои. Я был свидетелем низкого и возвышенного в себе подобных, порой противоречащих друг другу, порой переплетенных в некое странное и завораживающее целое. Я и сам состою в равных пропорциях из того и другого. Я никоим образом не претендую на незапятнанную добродетель, что одна вам мила, но чревата ужасными последствиями, свойственными всему, что происходит от фанатизма…

к вам уважение и должно ли мне менять свои нравственные начала на ваше сомнительного качества вино распутства, обильно разбавленное водой риторики?

- Сохраните же все ваши начала, Полина! Оставайтесь такой, какая вы есть! Я вас ни о чем не прошу, кроме, может быть, одного: прислушиваться иногда к мнению других смертных и принимать их непохожими на вас.

- Это будет не просто, - с усмешкой заметила г-жа де Фонколомб, - для ниспровергающей все и вся головки, более привычной требовать от других, чем слушать кого-то.

- Согласен, я много говорю, - с улыбкой признал Казанова. - Я - краснобай и чаще платил ближним словами, чем дукатами. В мире торговцев и банкиров, куда нас однажды заведет ваша демократия, дорогая Полина, ничего не будет стоить монета пустопорожних слов. Прелести простой человеческой беседы будут изгнаны из вашей республики лавочников, где на часы будут смотреть чаще, чем на небо. Надеюсь, этот мир будет процветать, в нем не останется места для несправедливости, и будет царить закон, ведь из него будут изгнаны благородство и великодушие. Не будет ни бедных, ни богатых, а потому станет бесполезным природное милосердие. При этом на смену жалости придет отвращение.

- Да, там не будет места ни постыдному богатству, ни чрезмерной бедности, - важно подхватила Полина. - Недостойное чувство жалости к ближнему, о котором вы толкуете, исчезнет. А ваше пресловутое благородство, эта гримасничающая маска, которую бывшее привилегированное сословие носило при дворе и в салонах наподобие карнавальной, будет развенчано республиканским законом, который выявит всю его ненужность.

- Сдаюсь, - с печалью в голосе проговорил Джакомо. - Обещанный вами мир не по мне, и, слушая вас, я утешаю себя тем, что мне осталось не так долго жить. Но вы заставляете меня меньше сожалеть, что я похитил у судьбы минутное удовольствие в объятиях Туанетты. Да, Полина, предметы моей любви принадлежали ко всем слоям общества, начиная с верхов и кончая низами, ибо я и сам - смесь всех состояний, слоев и званий, которые возможны в человеческом сообществе. Я крайне похож на время, в котором жил. Но там, где я познал счастье и свободу, вам видится лишь несправедливость и беспорядок.

- Беспорядок и был вашим единственным ремеслом, сударь. Вы извлекали из него большую выгоду, и я не удивляюсь, что обрели через него и счастье и свободу.

- Беспорядок, вкус к роскоши, азарт в игре, бесконечная погоня за удовольствиями были ароматом этого века, от него пахло весной, и он по сути не имел иных недостатков, кроме тех, что присущи юности. Наш век сочтут блудным сыном цивилизации. Вы заклеймили его за грехи, которые суть мелкие грешки и детские шалости, а вовсе не преступления. Да будет так! Вы заявляете, что повсюду введете царство Справедливости и Закона? Я бы аплодировал этому доброму начинанию, коли считал его возможным. Но, по моему мнению, лишь Богу принадлежит быть совершенным. Мы, люди, - безусловно, самое благородное из Его созданий, и наше благородство как раз в том и состоит, чтобы осознавать свое несовершенство, не забывать о наших слабостях. На что похожа свобода, которую вы желаете повсюду установить? Как мы уже видели, в худшем случае - это гильотина! В лучшем, как может быть нам предстоит увидеть, - грандиозный лабиринт, который покроет всю землю, из которого ничто и никто не сможет выбраться и в центре которого поселится какой-нибудь жуткий Минотавр^[33], готовый сразиться с человеческой природой, если только ему не вздумается медленно пожрать нас всех.

О Туанет, крошечной пылинке среди себе подобных, в дуэли доводов двух оппонентов речи больше не было. Эта странная дуэль походила на любовную игру, с той лишь разницей, что наносимые удары и получаемые раны доставляли им более сильное наслаждение. К полуночи г-н Розье и аббат Дюбуа ушли с террасы, уведя с собой и г-жу де Фонколомб, надеявшуюся, что в такой час и в такую чудную ночь разгоревшийся поединок обретет постепенно менее философскую направленность. Однако, предвидя это, Полина поднялась вслед за своей госпожой, прервав тем самым дискуссию.

Казанова остался в одиночестве, им овладела самая черная меланхолия. Более часа пребывал он в состоянии полнейшего безволия. Затем с усилием встал и медленно взошел по лестнице с двойным маршем. В освещенной луной нише в эту ночь, как и во все другие, старый Сатурн пытался овладеть юной беглянкой. На середине лестницы Казанова остановился и вгляделся в скульптурную группу: в ночной полутьме могло показаться, что они страстно сжимают друг друга в объятиях. Ему пришло в голову, что желание - вечное свидетельство нашей слабости и несовершенства и что овладение предметом страсти лишь подтверждает наше несокрушимое влечение к противоположному полу - наиболее неизменный и, пожалуй, единственный закон жизнедеятельности человека, из которого проистекают остальные правила и установления, управляющие жизнью общества. И еще он подумал о том, что начиная со времен Солона^[34] и до века, в который на свет появился Робеспьер, ни один философ или законодатель, пекущийся о справедливости и людском благополучии, не понимал, что вечный закон тяги к противоположному полу не может быть безнаказанно утеснен. Все эти безумцы, которых выдают за мудрецов, пытались истребить в нас чудесную энергию, влекущую нас соединиться с предметом вожделения и тем самым дающую способность стремиться к чему-то и многое понимать.

Подумалось и о том, что Полина и ей подобные, весь этот вооруженный народ, внезапно обрушившийся на Европу, захвативший даже Венецию, подчиняющий себе именем свободы другие народы, грабящий именем равенства, устраивающий резню именем братства, претендует установить в мире новый порядок, который, не имея ничего общего со святым несовершенством человеческой природы, будет опираться лишь на диктат так называемого разума, очищенного от любой случайности. Это такое же безумие, как и желание остановить движение небесных светил.

~~~

Казанова спустился по лестнице и вышел в парк. Он не мог и помыслить уснуть в том состоянии смятения, в котором пребывал. Сказанное Полиной задело его, словно он вдруг осознал, что его долгий земной путь и впрямь был чредой ошибок или, хуже того, низостей и обманов.

Он говорил сам с собой: то из его уст вырывалось нечто неразборчивое, то голос его крепчал, и он начинал размахивать руками.

Затем он перестал спорить со своей совестью, заставив умолкнуть обоих своих гениев - и доброго, и злого, чья бесконечная распря велась, ни к чему не приводя, на протяжении многих лет и все больше лишалась опор. Он постарался побороть свои сомнения и уныние, утешая себя, как обычно, с помощью самых приятных и льстящих его самолюбию воспоминаний.

Вот он, сорок лет назад, в доме свиданий, нанятом им неподалеку от заставы Мадлен, в стороне от шумного Парижа и нескромных взглядов: в то время он стал модной персоной и не мог позволить всяким докучным посетителям отрывать его от удовольствий.

Сколотив спекуляциями состояние под миллион ливров, он пожелал осесть и самым добропорядочным образом пустить свой капитал в рост. Обладая познаниями в химии, занялся воспроизведением на шелковых тканях способом набивки тех прекрасных рисунков, которые лионские мастера выделывали медленным и трудным ткачеством, отчего та же продукция получалась у него менее дорогой.

Словом, он сделался заправским делягой. Но Казанова не был бы самим собой, если бы к почтенному и прибыльному заведению - мануфактуре, возвышающей его в собственных глазах, не добавил бы удовольствия царствовать над двумя десятками работниц, хорошеньких как на подбор, старшей из которых не было и двадцати пяти. Расчетливый предприниматель и опытный химик, которым он стал, следуя за своим добрым гением, к сожалению, не одержал верха над султаном в гареме, который проснулся в нем под влиянием его злого гения.

С его темпераментом и ярко выраженным вкусом к разнообразию двадцать юных соблазнительных дев представляли собой камень преткновения, о который что ни день разбивались его благие намерения. Он проявил интерес к большинству из них, они же воспользовались его интересом, чтобы как можно дороже продать ему свою снисходительность. Планка была завышена в самом начале, с первой из них, и все последующие, по ее примеру, требовали от него дома, мебель, деньги, драгоценности. Каприз его обычно длился не более недели, и стоило ему бросить взгляд на новую фаворитку, он забывал всех предыдущих, продолжая, однако, выполнять их требования. Это завело его так далеко, что, не успел он оглянуться, на имущество мануфактуры был наложен арест. Ему оставили только самих дев, чье содержание сочли весьма разорительным. Он потерял и дом в Маленькой Польше, и лошадей, и экипажи, словом, все, что имел, и только что не угодил в тюрьму.

неспособен сожалеть о чем-либо, но под старость стал жертвой ностальгических чувств, вызванных многими причинами. Как и прежде, мечтал он о славе и состоянии, но теперь мечтать приходилось как бы задним числом. Он жил то как принц, то как бродяга, а оканчивал свои дни чем-то вроде слуги, поскольку быть нищим бродягой более недоставало сил. Граф Вальдштейн был так добр, что взял Казанову на свой кошт, пусть и не совсем того, каким он когда-то был.

Его неприкаянная душа, сосланная в чуждую ему эпоху, находила успокоение в аллеях обширного парка подальше от людского жилья. Странная тишина нависла этой ночью над владениями графа и над округой. Небо оставалось по-прежнему чистым и лишь к востоку освещалось вспышками то ли зарниц, то ли молний. Он сел на пень на обочине лужайки, образовавшейся после того, как здесь потрудились лесорубы, и так и замер до самого рассвета, будто лист в безветренную погоду. Мысленно он долго был со своей гостьей, чья тонкая и благородная душа так легко настроилась на лад его души, затем стал думать о Полине, которая, казалось, вбила себе в голову отомстить за всех женщин, чью любовь он снискал. Затем в памяти вновь всплыла Генриетта - единственная из всех возлюбленных, с которой он не хотел бы разлучаться во всю свою жизнь. Слезы навернулись ему на глаза, он не стал их перебарывать, и поэтому его дыхание оставалось ровным. Он и не чувствовал, что плачет. Трудно было бы ему сказать, счастлив ли он этой ночью, как, впрочем, и все другие ночи на протяжении тех двенадцати лет, что он пребывал в замке Дукс ничтожным призраком среди сонма прославленных привидений из рода Валленштейнов.

~~~

Хладная заря застала его все в той же позе. Он вздрогнул и пришел в себя. И тут в нескольких шагах от него в чащобе послышался шум, словно кто-то продирался сквозь нее. Казанова затаил дыхание. Там тоже все замерло, разглядеть что-либо мешала еще не рассеявшаяся предрассветная дымка. Но сомневаться не приходилось: там прятался какой-то зверь, готовый выскочить и, как знать, наброситься на неосмотрительного любителя прогулок. Это могла быть и безобидная куропатка, и медведь - из тех, что водились в леске по соседству.

Казанова как вышел к ужину в камзоле и без шпаги, так и остался. Лучше было убраться подобру-поздорову с лужайки и спрятаться за толстым стволом дерева. В лесу не ощущалось ни малейшего дуновения ветерка, и зверь, кем бы он ни оказался, мог и не учуять его.

В Джакомо не было ничего от Нимрода^[35], и в лесных обитателях он разбирался, лишь когда они попадали к нему в тарелку.

Верхушки кустарника вновь закачались, на сей раз их движение было более неспешным и размеренным. Казанова держался настороже за скрывающим его деревом. Спустя минуту кусты раздвинулись, и стало ясно, что это за зверь. Вполне безобидный и слишком хорошо известный Джакомо.

Страх его как рукой сняло, он расхохотался: вылезшее из кустов лесное чудище как будто не услышало его смеха, во всяком случае, занятия своего не прервало. На это были причины: чудище, о котором шла речь - из разряда самых банальных, - развило кипучую деятельность, не терпящую прерывания. Оно состояло из двух живых существ: Туанет на карачках с задранными по самые уши юбками и примостившимся сзади нее со своим мощным авангардом Шрёттером. Захватив укрепленное место, он предавался разбою.

Глупая девчонка не просила пощады, напротив, казалась в восторге от своего поражения и охотно сдалась на милость победителя. Триумф Шрёттера сопровождался рыком, который минутой раньше показался бы Казанове воплем дикого вепря либо дракона внушительных размеров.

При виде малышки Туанон, отданной на растерзание мерзавцу, в Казанове ничто не дрогнуло. Вкус его к удовольствиям был настолько универсален, что он мог ценить их в любом виде и даже испытывать через других. Правда, он был не в восторге, что покорителем Туанет был этот пройдоха: выходило, что он самолично открыл тому дорогу в храм невинности и, не ведая того, вручил ключи от святилища чистоты. В противоположность бытующему мнению, если чувственность и не прибавляет ума тому, у кого его нет, то прививает необузданный вкус к плотским удовольствиям.

Закончив весьма выразительным хрюканьем и неповторимым брыканием жертвоприношение, то ли боров, то ли конь Шрёттер натянул спущенные панталоны, прикрыв ими то, что в нем было самого по-человечески симпатичного, а Туанон приняла обычное положение и поправила повязку на лице.

И тут выяснилось, что Казанова был не единственным зрителем этой великолепной сцены: едва спрятав причинное место, Шрёттер устремился к ближним зарослям и после отчаянной схватки выловил из них необычную дичь - довольно внушительных размеров, черную, своим пронзительным криком напоминающую птицу из семейства орланов, но не орла.

Шрёттер принялся разделывать эту птицу, проявив себя за этим занятием столь же впечатляюще, как и за предыдущим.

Из воплей одного и криков другого Казанова сделал вывод: Шрёттер застукал аббата, когда тот наблюдал за исполнением вечного наказа природы: поддавшись помимо своей воли нечистым мыслям, Дюбуа предавался мощному confiteor^[36]. Но не таков был Шрёттер, чтоб из-за этакой малости оставить завоеванные рубежи: он сперва закончил с Тонкой, а уж потом занялся докучным соглядатаем, дав ему прочувствовать всю недостойность его поведения с помощью пинков, тычков и подзатыльников.

Ни возраст, ни нрав, ни сан Дюбуа не позволяли ему отвечать на бесспорные доводы Шрёттера, и злосчастный духовник г-жи де Фонколомб был прямо-таки немилосердно бит.

Честь приказала Джакомо встать на защиту безобидного состязателя Онана^[37].

Внезапно появившись из-за дерева, он растащил их. Туанон издала возглас удивления и разразилась слезами, стыдясь встретить здесь того, кого почитала за благодетеля и отца.

~~~

Казанове пришлось одолжить Дюбуа свой носовой платок, поскольку у того из уха и носа хлестала кровь. Несчастного очень заботило, что о нем станут думать, увидя его в синяках, с разбитым лицом.

- Скажете, что на вас напали бродяги и обчистили вас.

- Готов поклясться на Библии, что все видел и спас вас.

- Да-да, извольте, только не на Библии.

- Нет, я поклянусь, ибо ложь, как и правда, не терпит компромиссов.

- Лгать, прибегая к Писанию, - смертный грех.

- Речь идет о моей чести, святой отец.

- Речь идет о вашем спасении.

- Сперва честь, а уж после спасение, но удовольствие, как вы знаете, я ставлю превыше чести.

- Вы богохульствуете.

- Я? А чем только что занимались в этих кустах вы?

- Не будем об этом!

- Пусть так! Однако чтобы засвидетельствовать вам свое уважение и дружеское расположение, обещаю: вечером, когда мадмуазель Демаре окажется в моей постели, для вас будет уготовано местечко в шкафу.

- Ах, избавьте меня от ваших шуток, даже если я их и заслужил.

- Г-жа де Фонколомб назначила вас судьей в любовном состязании между мной и барышней. А судья просто обязан с начала и до конца наблюдать за поединком, дабы удостовериться, что противники ведут себя без страха и упрека.

- Умоляю вас, сударь, прекратить насмешки.

- Это вовсе не насмешки, падре! В шкаф и точка! Будете, сидя в шкафу, возлагать своими собственными руками венок на голову победителя, понарошку, разумеется. Если же ваша скромность не позволяет вам взять на себя исполнение подобной роли, знайте: никто ничего не узнает о нашем соглашении.

- Ваш уверенный и серьезный тон мог бы заставить меня поверить, что вы не шутите, сударь, - проговорил аббат, не оставшийся равнодушным к предложению Казановы.

Видя, как загорелись глаза Дюбуа, Джакомо не мог удержаться, чтоб не пойти еще дальше и не сделать из арбитра союзника.

- Итак, предлагаю вам место в шкафу.

- Что от меня потребуется? - поинтересовался священник, изменив взгляд на вещи (шкаф в его глазах приобрел притягательность райских кущ).

Озадаченный вид Дюбуа ясно давал понять: бывший кюре обители Вожирар не был вхож в театральные кулисы и не знал царящих там нравов и порядков. Вот Казанове и захотелось быть его наставником, лишь бы исполнилось то, что взбрело ему в голову.

- Главная задача постановщика - помочь артистам сыграть их роли с наибольшим блеском. Если по ходу действия требуется, чтобы актеры сидели, он должен обеспечить им стулья или кресла. Если изображается ужин - накрыть на стол. Если автор пьесы написал, что героиня принимает любовника лежа в постели, постановщик должен отвести ее туда и даже в случае нужды слегка подтолкнуть. Словом, без постели не бывать и шкафу.

Аббат ничего не ответил, но Казанова рассчитывал, что тому не терпится услышать конец.

- Однако наша несравненная Полина не очень расположена принять участие в комедии, то бишь в том фривольном жанре, в котором я неподражаем!

Аббат с серьезным видом кивнул: ему также было очевидно, что Демаре предпочитает трагедию и кровавую пышность эпопеи легкому очарованию галантного жанра.

- И все же нам придется привести диву к исполнению финального дуэта, ибо история без развязки вряд ли придется публике по душе, - закончил Казанова.

Публика, о которой шла речь, вновь одобрительно кивнула. Сделано это было с такой уморительной убежденностью, что Казанова едва удержался от смеха. Теперь уж не осталось сомнений: Дюбуа станет ему подспорьем во всех его начинаниях и, если надо, подтолкнет Демаре своей праведной и твердой рукой к алькову, где должен быть разыгран последний акт фарса.

~~~

До вечера не выходил Дюбуа из своей комнаты, видно, считая неприличным показываться дамам с разбитым лицом. Казанова заверил всех, что святой отец подвергся нападению пьяниц, которых в парке развелось видимо-невидимо, стоило сторожу оставить незапертой решетку. Г-жа де Фонколомб сделала вид, что поверила, однако не очень искусно, и поверить ей, что она поверила, было трудно. Она пожаловалась Казанове, что с тех пор, как Дюбуа вместе с ней путешествует по Европе, чего он только не натерпелся от пьяниц почти всех стран, где они побывали. Джакомо нисколько не удивился.

Догадываясь, что его любезная гостья не прочь позабавиться, он добавил, что аббат как истый мученик выказал столько стойкости в страдании и столько веры в Господа, что это убедило его самого вернуться в лоно церкви.

- Вас? - задохнулась его собеседница.

- Кого же еще, сударыня?

- Вы что, тоже выпили или произошло чудо?

- Но сударыня! Не верить в обращение, пусть даже и такое чудесное, - самой проявлять недостаточно веры.

- Да это и впрямь чудо! Ну разумеется! - подхватила она, сдерживаясь, чтобы не расхохотаться. - Я вам верю, мой друг. В этой истории слишком много шутовства, чтобы не поверить в нее всеми фибрами.

В этот момент в китайский салон, где только что было сделано невероятное признание, вошла Полина.

Г-жа де Фонколомб поделилась с ней переменой, произошедшей с их другом, добавив, что на все про все ушло менее часа.

- Господин Казанова и с Господом действует столь же стремительно и напористо, как с дамами, - вылетело из уст Полины.

- И, заметьте, с таким же успехом. Ощутите же сладкий аромат добродетели, исходящей от всего его существа! Бог и тот не устоял перед чарами нашего Друга.

Шуткам и насмешкам обеих дам Джакомо противопоставил серьезный и даже строгий вид, который хотя никого и не убедил, но породил бесчисленные вопросы и пересуды.

на немалое удивление, чуть было не поверила ему. Зато Полина подчеркнуто изумилась, как это после двух знамений свыше он до сих пор не в рясе и не с самшитовыми четками, а с рубиновым крестом «Золотой шпоры».

- В юности мне и впрямь недоставало постоянства. Я стремился к добру, но, как говорят философы, охотнее следовал за судьбой.

- Которая принимала вид то одной, то другой хорошенькой мордашки, - вставила г-жа де Фонколомб.

- Дорога, ведущая к разврату, явно шире и удобнее, чем путь к спасению души, - заметила Полина.

- Напротив, пути, ведущие к удовольствию, узки, перегорожены тяжелыми дверьми, изобилуют темными лестницами, где ничего не стоит свернуть шею. Наслаждение почти всегда лишь награда за удаль.

Спор и далее продолжался в том же шуточном тоне. Казанова ничего иного и не желал, зная, что смехом и болтовней легче всего привести женщину к некоему закрытому ристалищу, где и решается исход любовного состязания, поскольку в женщинах развит непомерный вкус к словам и они быстрее привязываются к речам, нежели к тому, кто их произносит. Их пьянит ликер пустых слов и обещаний, и они легче поддаются обольщению. Женщины, как правило, не обладают таким живым воображением, как мужчины, и медленнее возгораются, но стоит этому произойти, и пожар уже не загасить, а самая прочная твердыня тает, как дымка.

Свирепая дева еще не дошла до такого состояния, однако ж находила удовольствие в беседе с шевалье и не замечала, что тот незаметно подводит ее к шуткам на любовную тему. И впрямь есть ли лучший предлог, чем спор о добродетели и вере, чтобы на самом деле вести диалог об удовольствиях?

Полина, конечно же, не поверила в излишне красноречиво преподанное обращение в веру бывшего распутника. Не заблуждалась она и относительно методов, к коим он прибегнул, но тем не менее отдавала должное мастерскому умению вести беседу и ощущала на себе ее действие. Словом, она уже слушала того, кто и не ставил себе иной цели, кроме той, чтобы женщины слушали его.

Под вечер голод выманил аббата Дюбуа из его логовища. Г-жа де Фонколомб распорядилась подавать ужин. Дюбуа пристроился в стороне: живая аллегория уничижения. Г-жа де Фонколомб попросила его рассказать о том, как он чуть было не расстался с жизнью, на что он махнул рукой, давая понять, что дело не стоит и выеденного яйца.

~~~

На следующий день, который пришелся на воскресенье, Казанова не явился к завтраку, и г-жа де Фонколомб вдвоем с Полиной пили шоколад. Без шевалье и его блестящих софизмов беседа была лишена приятности.

К десяти обе они отправились в церковь, в которую, несмотря на то что вход был со стороны деревни, можно было попасть не выходя из замка по переходу позади церковных хоров.

Полина, как обычно, лишь сопровождала свою госпожу в вертеп предрассудков. Она садилась рядом и терпеливо дожидалась конца службы, всем своим видом выражая крайнее порицание происходящего.

Однако в тот день внимание юной атеистки было приковано к спектаклю, который устроил Джакомо, сидя впереди всех в одном из кресел Вальдштейнов: закрыв лицо руками, он сотрясался словно в рыданиях, выказывая все признаки сильнейшего религиозного экстаза.

Г-жа де Фонколомб тотчас же узнала его по непревзойденной глубине вздохов и жару молитв. И только уважение к месту удержало ее от смеха. Полина также взяла себя в руки и перестала обращать внимание на необычного раскаивающегося грешника, одетого в малиновый фрак, панталоны желтого шелка и туфли со стразами на пряжках.

Аббат Дюбуа скромно держался среди простых прихожан и вышел вперед лишь к концу службы, чтобы представить г-жу де Фонколомб сельскому священнику и личному духовнику Вальдштейнов. Разговор велся по-французски и по латыни. Полина пыталась отыскать глазами Казанову, но тот исчез тотчас после ite missa est^[38].

Джакомо, конечно же, не надеялся, что его примут всерьез, но больше не страшился насмешек своей ярой противницы, которая, не в силах отказаться от колкостей в его адрес, отныне не могла и делать вид, что они незнакомы.

- Ах, как я раскаиваюсь в своих грехах! - вскричал он, ударив себя кулаком в грудь. Голос его пресекся.

- Но, дорогой друг, грехи ваши хоть и многочисленны, но, может быть, не так уж и тяжки.

- Их тяжесть как раз и состоит в их количестве.

- Я был всего лишь презренным блудодеем, - не унимался Джакомо. - Но желаю окончить свои дни в самом строгом воздержании.

- Ваше решение как раз по вашему возрасту, - не удержалась, чтоб не съязвить, Демаре.

Но Джакомо только того и нужно было: привлечь внимание красотки к своей особе.

- Увы и ах! - трогательно согласился он. - Несмотря на все ваши прелести, дорогая Полина, даже вам не под силу сбить меня с пути истинного.

- Я и не собираюсь вставать на пути столь благородного решения.

- А вы попробуйте! Испытайте меня и увидите: я не лгу.

- Сударь, я вам верю на слово.

~~~

Поднимаясь из-за стола, г-жа де Фонколомб покачнулась. Полина и Розье, зная, что она подвержена головокружениям, засуетились вокруг нее, не выказывая при этом особого волнения, и увели ее.

Казанову навестил Монтевеккьо, прибывший из Дрездена, где на него была возложена обязанность снабжать итальянской живописью галереи курфюрста^[39]. При нем было письмо от княгини Лихтенштейнской, которая проследовала из Вены в Берлин. Не заехав в Дукс, поскольку была обременена неотложными делами, она извинялась перед г-жой де Фонколомб и приглашала ее навестить ее в Дрездене, где рассчитывала пробыть еще несколько дней.

Монтевеккьо торопился в Прагу и не стал задерживаться. Джакомо и не пытался его удержать: тот продолжил путь, как только подали свежих лошадей. Полине, все это время остававшейся возле своей госпожи, не привелось свести с ним знакомство; свесившись из окна, она увидела лишь, как взметнулась пыль, когда карета в высшей степени приятного молодого человека покинула двор.

В девять сели вечерять. Г-жа де Фонколомб, улыбающаяся, приветливая, была уже на ногах и в особом расположении духа. На ней были ее лучшие украшения, волосы тщательно убраны, щеки слегка подкрашены, как когда-то было модно в Версале и Париже. Казанова отвесил ей комплимент по поводу столь скорого и полного восстановления сил и ее внешнего вида.

- Я лишь пытаюсь выносить самое себя и не противиться тому, что со мной сделали годы, как попыталась бы, если нужно, носить тяжелое и устаревшее облачение, не подавая виду, чего это стоит. У каждого из нас всего по одному такому облачению, и каждому следовало бы поступать подобным образом.

- А мне, бывает, такое примерещится, - признался Казанова, - что мой ум в своем старом облачении начинает выдавать всякую чушь, и я слишком поздно спохватываюсь, что ныне я всего лишь пугало.

С этими словами он бросил в сторону Полины трогательный и робкий взгляд, надеясь, что она снизойдет до него и станет ему противоречить. Но она, как известно, кичилась тем, что ни к кому не имела снисхождения.

Розье подал фрикассе из лягушачьих бедрышек, которое приготовил, не обращая внимания на неодобрение Фолькирхера и других слуг, привлеченных на кухню запахом чеснока. Г-жа де Фонколомб поблагодарила его и пригласила разделить с ними трапезу.

- Любовные арии этих несчастных существ более не нарушат нашего сна, - заметил Казанова, - также стоило бы поступить и с некоторыми тенорами Итальянской оперы Дрездена. Слава этого заведения держится не столько на искусном пении, сколько на том удовольствии, которое предоставляется посетителям в антракте - фараон на нескольких карточных столах.

- В Дрезденской Опере играют в фараон? И курфюрст позволяет? - поразилась г-жа де Фонколомб.

- Не бескорыстно, конечно. Третья часть каждого банка, который там держат, принадлежит ему.

- Дрезден - в одном дне езды отсюда, сударыня, и княгиня Лихтенштейнская будет счастлива видеть вас.

Тут Казанова прочел письмо, доставленное Монтевеккьо.

~~~

Отъезд был назначен на раннее утро следующего дня. И хотя Казанова взывал к благоразумию г-жи де Фонколомб, едва оправившейся от недомогания, и просил повременить с отъездом денек-другой, та заявила, что давно собиралась побывать в Дрездене - единственном городе Европы, где она еще не падала в обморок.

Узнав от Казановы, что там, как почти по всей Германии, превосходные окулисты, она велела взять и Тонку, чья судьба не оставляла ее равнодушной, чтобы заказать ей там искусственный глаз.

Когда Тонке сказали об этом, она бросилась в ноги своей благодетельницы. Шрёттер перевел на немецкий слова благодарности, из коих выяснилось: она не поняла, что ей изготовят стеклянный глаз, избавив от необходимости носить повязку, и думала, что окулист изготовит ей настоящий глаз.

Радость ее была так велика и так простодушно изливалась, что все были тронуты. Полина с Казановой, кажется, впервые в чем-то сошлись друг с другом и благодарили г-жу де Фонколомб.

С шести утра запрягли лошадей в берлины. Казанова занял место рядом с г-жой де Фонколомб, пожелавшей, чтобы Тонка села напротив них на скамеечку; Полина, Розье и аббат Дюбуа разместились во второй карете. Из белья и одежды захватили с собой лишь необходимое.

Казанова с г-жой де Фонколомб оказались в приятном обществе друг друга. Тонка, прижавшись к стеклу и нимало не заботясь, что о ней подумают, восторгалась всем, что видела, и старики прерывали беседу, чтобы послушать проявления незамутненной радости и разделить ее с нею.

- Я вас понимаю, такая невинность кого хочешь соблазнит, - сказала г-жа де Фонколомб. - И будьте уверены, вы ничего не отняли у этой девочки, поскольку такая душевная простота - божья благодать, которая устоит при любых обстоятельствах.

- Я лишил ее невинности, и, что бы вы ни говорили, это меня мучает.

- Уверяю вас, подобная совершенная невинность может сколько угодно расточать себя и все равно ничуть не уменьшится.

Простая крестьянка, по мнению собеседницы Казановы, обладает большим очарованием, чем гордячка Полина, заявляющая о себе, по примеру своих образцов, как о подлинной представительнице народа, которого она не знает и скорее всего презирает.

- Так что, мой дорогой друг, я вас не порицаю за то, что вы хотите совладать с нашей якобинкой, пусть вам даже придется прибегнуть к хитрости, вы нанесете урон лишь ее тщеславию, что же до ее добродетели, я не думаю, что она настолько велика, что стоило бы ее щадить. Полина так своенравна и так много мнит о себе, что вам, может быть, и удастся убедить ее в истинности вашего обращения, лишь бы она воображала, что ей одной известно о вас нечто такое…

- Именно так я и собираюсь действовать, чтобы последнее слово было за мной.

- Я же буду с восхищением наблюдать, как знаменитый Казанова возвращается к вере и готовится надеть рясу. Попробую и аббата уговорить не проявлять на сей счет сомнений.

- Об этом не беспокойтесь. Аббат готов хоть завтра причислить меня к лику святых.

- Не спрашиваю, как вы добились этого, - засмеялась она, - но бедняга Дюбуа из тех, кого легко сделать сговорчивым. Лишь однажды в жизни он проявил смелость, отказавшись присягнуть атеистам, и уверен, что этим раз и навсегда заработал спасение.

Незадолго до полудня путешественники остановились передохнуть и расположились на обочине. До самых холмов, за которыми начинались владения курфюрста, тянулись лужайки и перелески. Не было видно никакого жилья, местечко было выбрано очень живописное. Г-н Розье вытащил корзины с провизией, заготовленной в дорогу. Расположились в тени большого дуба. Тонка расстелила на траве скатерть, а Розье достал подушки: г-жа де Фонколомб пожелала, чтобы все оставили церемонии и никто никому не прислуживал.

Тонка премного удивилась этому революционному нововведению, как и всему остальному, что произошло с утра, но быстро освоилась с либеральными правилами и с аппетитом набросилась на еду. Ее восторги по любому поводу всем доставляли удовольствие, а аббат посматривал на нее с особой нежностью.

дыхание, крестьянка из Дукса взирала на дивное зрелище. Однако высота домов, толпа на улицах внушали ей страх. Самые обычные творения цивилизации повергали ее в глубочайшее изумление.

~~~

Остановились в «Саксонии», заняв весь первый этаж. Вдоль всего этажа шел балкон. Г-жа де Фонколомб поселилась в самой середине, ее комната представляла собой скорее гостиную, где можно было собираться. В глубине был альков, две застекленные двери вели на балкон, который в этом месте расширялся так, что там можно было собираться небольшой компанией. По вечерам фонарь на испанский манер освещал весь балкон.

Полина заняла соседнюю комнату, также просторную, с французской постелью, которую ей предстояло делить с Тонкой.

Казанова поселился в коморке в конце балкона, как нельзя лучше соответствующей его намерениям: она была смежной с комнатой Полины, а задвижка на потайной двери была лишь с его стороны. Зная, как крепко спит Тонка, он мог бы с помощью своего доброго ангела проникнуть к Полине, даже не пользуясь окном.

Г-н Розье и аббат разместились в большой комнате с двумя кроватями на другом конце этажа.

Оправившись от дороги, поужинали раньше обычного у г-жи де Фонколомб, которую дорога утомила. На сей раз пища была приготовлена не г-ном Розье. Казанова спросил шампанского и, несмотря на протесты Демаре, стал развлекаться тем, что слегка спаивал Тонку, которая пришла в такое веселье, что повалилась на пол, задрав ноги. Из-под юбок мелькнули черные панталоны. Сей необычный факт обрадовал г-жу де Фонколомб, и она шутки ради поинтересовалась у Полины, не по ее ли совету малышка носит траур по своей невинности. Ко всеобщему удивлению и словно бы не замечая, насколько это смешно, Полина ответила, что печется о нравственности этого недалекого существа.

К девяти вечера все разошлись по своим комнатам. Фонарь был погашен. Джакомо еще долго не ложился и в задумчивости сидел на балконе перед своей дверью.

Его тяга к Полине не была в сущности настоящей страстью, скорее он стремился к тому, чтобы последнее слово оставалось за ним, а не за этой гордячкой. Иные женщины, которых, ему казалось, он когда-то любил, также были его противниками, которых случай скорее противопоставил ему, а не поставил на его пути. Когда любовь - не производное искреннего огня в душе, она легко превращается в некую дуэль, которая может длиться, и не до первой крови. Само удовольствие в таком случае имеет тяжкий аромат и горький привкус. В таких отношениях больше сладострастия, чем чувственности, а наслаждение причиняет боль.

Ему вспомнился Лондон, Шарпийон, его пагубная страсть к ней, навеки оставившая в нем неприятный осадок.

Затем мысли его бродили по менее мучительным воспоминаниям, причем иные события имели место в этой самой гостинице, в той комнате, которую заняла пожилая дама, и на этом самом балконе. Отсюда был виден дом, где жила его мать до своей смерти, последовавшей двадцать лет назад. Чуть дальше, в той же стороне жил его брат Джованни, уважаемый всеми директор Академии Изящных Искусств Дрездена. В противоположном направлении находился дом его сестры Марии Магдалены Антонии.

Подумалось: в будущем сохранится память о Джованни, непременно о Франческо, другом его брате, художнике-баталисте, и даже об актрисе Занетте, их матери, но, уж конечно, не о нем, Джакомо, авторе многочисленных трудов по философии, истории, политике, математике, которые уже сейчас, при его жизни, канули в Лету. От него не останется ничего, кроме нескольких паршивцев, которым не следовало бы и появляться на свет, либо слишком красивых нимф, таких, как Лукреция, с которой иными ночами он забывал о своем отцовстве.

Никогда еще Джакомо до такой степени не чувствовал физической усталости, проистекающей от возраста, а может, и от всего его существования, вся тщета которого вдруг с устрашающей ясностью представилась ему. Он так жадно и ненасытно жил, с такой расточительностью отдавал времени себя, столько всего перечел, написал, столько любил, столько свершил и столько сам же и поломал… и ничего из всего этого не останется? Никакого следа его пребывания на земле?

~~~

Снова подумалось, что ему никогда уж не увидеть Венеции, так жестоко обошедшейся с ним, да и самой попавшей в руки якобинской канальи. По странному стечению обстоятельств свои дни он окончит недалеко от Дрездена, который был второй, а возможно, и первой родиной Казановых. Этот возврат к тем, кто ему был близок по крови - Занетте, Джованни и другим, - бесконечно удалял его от него самого, Джакомо Венецианца, и погружал в грустные думы: Занетты и Джованни больше не было, сестра Мария Магдалена, племянница Терезина, другие племянники… он не хотел их видеть, не потому, что был с ними в ссоре, а просто его с ними ничто не связывало. Старость делала Джакомо чуждым всему, что имело отношение к настоящему.

Устремив взгляд в темные дали прошлого, в которых дрожали бесчисленные звездочки его привязанностей, он предавался размышлениям, а в это время с другого конца балкона к нему незаметно подкрадывалась тень. Он вздрогнул от неожиданности. Это был аббат Дюбуа в домашнем шелковом халате, еще больше, чем сутана, делавшем его длинным и тоскливым, как пост.

- Я знал, что вы бодрствуете, ибо балкон этот - очень подходящее место, чтобы мечтать, на нем отчего-то вовсе не клонит ко сну.

- Вы пришли исповедовать меня? - пошутил Казанова.

- Увы! Скорее исповедаться самому.

- Насколько мне известно, вы благоразумно утоляете свои желания еще до того, как они хорошенько вызреют.

- Если бы вы только знали, как я страдаю, вы бы не стали шутить, - с едва сдерживаемым жаром проговорил аббат. - Ибо я люблю! Люблю отчаянно! Безнадежно!

- Поздравляю и, уверен, Бог возвратит вам вашу любовь стократно.

- Вот как! Значит, об одном из его созданий? Так-так! Господь не станет ревновать к одному из своих собственных детей.

- Речь идет о самом ничтожном из них.

- Стало быть, обо мне?

Некоторое время разговор продолжался в том же духе: один стонал и едва удерживался от рыданий, другой вполголоса зубоскалил. Дюбуа все не называл имя околдовавшей его красотки, но Казанова и без того догадался. Наконец, словно опасаясь, как бы не пробил его последний час, аббат на одном дыхании выпалил, что предметом его роковой страсти является Туанет. Он рассчитывал получить ее расположение за четыре дуката, которые выиграл у г-жи де Фонколомб, и уже внес задаток.

- Она взяла дукат и тотчас же наградила меня поцелуем.

- Из чего следует, что вам полагается еще три поцелуя.

- Я готов на жертвы ради любви, - в экстазе проговорил Дюбуа.

- При условии, что сами пропоете ït^[40] и устроите для себя самого мессу. У вас что, нет привычки в такого рода делах?

Дюбуа не стал обижаться, ему с таким трудом удалось выдавить из себя главное, что дальше пошло легче.

- Раз уж выдалась такая чудесная ночь… - начал он.

- Прямо-таки созданная для любви, - подхватил Казанова.

- Молчу.

- Раз уж выдалась такая чудесная ночь…

- Это вы уже говорили.

- И вам как будто нравится сидеть на балконе…

- Если балкон вам почему-либо не нравится, мой дорогой Казанова, вы могли бы занять место Туанет в постели рядом с барышней.

Ночь была такой непроглядной, что Джакомо не удавалось разглядеть выражение лица падре и его глаза, по каковой причине он выслушал его, не покатившись со смеху, забавляясь лишь тем, что выдвигал всяческие возражения, и так и эдак обмозговывал дело с одной целью - разговорить Дюбуа и заставить его во всей красе показать свою глупость. Под конец же заявил, что, получив недавно знак свыше, он никак не может содействовать делу, внушенному не иначе как дьяволом.

- Но моя любовь к этому дитя искренна, - стал протестовать падре.

- Нет и нет! Ведь это мирское! И с точки зрения Господа недостойно: Туанет невинна, вы священник - преступление будет двойным.

- Увы! Я полон раскаяния.

- Я оставлю ее при себе.

- Вам не стоило покидать Францию: говорят, священникам там теперь позволено жениться.

- Она будет моей домоправительницей…

как жердь, костлявый Дюбуа тут же и исчез за ней: казалось, мерзкая ворона превратилась в бесплотный дух.

Джакомо задвинул засов на двери, оставив святого отца на попечение Всевышнего: Полина и Туанон спали с закрытыми окнами и ставнями, так что Дюбуа не мог выйти оттуда незамеченным.

~~~

Наутро все собрались за завтраком у г-жи де Фонколомб. Отсутствовал только аббат. Розье сказал, что не видел его со вчерашнего дня, ни в постели, ни где бы то ни было еще. Г-жа де Фонколомб решила, что не стоит волноваться, ведь Дюбуа подвержен бессоннице, которая заставляет его сменять сутану на мирское платье и выходить на прогулки, где его ждет отнюдь не вино причастия.

Г-жа де Фонколомб попросила Розье снести письмо, адресованное княгине Лихтенштейнской, придворной курфюрста, в замок Пильниц. Вместо Розье прислуживала Тонка. Казанова наблюдал за ней, пытаясь прочесть по ее лицу, что произошло ночью. Но по ней, как обычно, ничего нельзя было прочесть, кроме того, что она отменно выспалась. Может, она все же уступила Дюбуа? Пытался он разглядеть смятение и в поведении Демаре, но также безуспешно: они словно сговорились молчать и не подавать виду. Ему даже пришло в голову: а что, если они обе отдались аббату…

Гоня от себя эту нелепицу, он резко встал из-за стола, извинился и прямо через окно шагнул в спальню барышни.

что он остался до утра, предаваясь тайным усладам в окружении девичьих нижних юбок, источающих odor di femina^[41].

Джакомо вытащил узника, пребывавшего в блаженном состоянии, из шкафа, и тот поведал ему о ночи, проведенной среди женского белья.

- Но как случилось, что вас не раскрыли? - удивился Казанова. - Ведь вы храпите, как целый гренадерский полк.

- Я уснул лишь утром, после того, как чаровница Тонка изъяла из шкафа белье для барышни.

- Наверняка. Но не выдаст, потому как любит.

- Да, не выдаст, - повторил Казанова вслед за аббатом, придя в дурное расположение духа, - но по другой причине: она так глупа, что мужчина в шкафу не удивил и не напугал ее.

- Разве я так страшен? - раздраженно спросил аббат.

- Ваше лицо отталкивающе, так что любого напугает до полусмерти, и весь вы такой безобразный, что самая отъявленная потаскуха позволит вам лишь отпустить ей грехи.

- Она и впрямь всего лишь дурочка.

Казанова привел аббата к г-же де Фонколомб, никто не задал ему ни одного вопроса. Тонка поднесла ему чашку с шоколадом и как ни в чем не бывало продолжала сновать туда-сюда; похоже, никакого сговора между ними не было. Наблюдая за ее поразительным самообладанием, Казанова сделал вывод: она не выдаст Дюбуа, поскольку ее беспредельная глупость обеспечивает ту же надежность, что и самое здравое мышление.

~~~

В полдень вернулся Розье с письмом, в котором г-жа де Фонколомб и шевалье де Сейнгальт приглашались во дворец Пильниц, где их ожидает курфюрст.

Г-жа де Фонколомб велела запрягать, и тотчас после обеда они выехали. Демаре взялась тем временем отвести Тонку к окулисту. Аббат напросился с ними, любопытствуя взглянуть на стекляшку, которая добавит прелести его будущей домоправительнице.

что дама в летах не смогла удержаться от тщеславного желания похвастаться перед ним дорогим украшением, Казанова сперва был в замешательстве и никак не выражал всего восторга.

- Ваше молчание меня удивляет, и я охотно вам верю, когда вы утверждаете, что не всегда признаете своих детей.

При этих словах, произнесенных тоном легкой насмешки и даже слегка фамильярно, озадаченность Казановы достигла апогея.

- Детей, но не бриллианты.

Он взглянул на свою спутницу, чьи подслеповатые, но полные доброжелательности глаза, казалось, искали его взгляд.

- Благодарю, мой нежный друг, - прошептала пожилая дама. - Но не будем об этом, пусть тайна, так долго окутывающая наше прошлое счастье, и впредь остается тайной!

Джакомо с уважением отнесся к душевной тонкости спутницы и счел нужным хранить молчание. Запах духов, которыми она сбрызнула свои седые волосы, всколыхнул в нем воспоминание об одной очень давней весне. Это благоухание, может, слегка и стерлось в памяти, но не утратило своей обольстительной силы. Простыни, сложенные в шкафу, мало-помалу пропитываются тонким ароматом лаванды - так и наша память упорно хранит то, что когда-то напитало ее.

Джакомо завладел рукой своей подруги прежних лет и поднес ее к губам. Она охотно позволила ему это, улыбнулась и сказала, что ее глаза, навечно обращенные в прошлое, и теперь еще видят молодого человека прекрасной и благородной наружности и что ей наконец довелось удостовериться, что это был не сон.

- Вы сомневались, существовал ли на самом деле этот молодой человек?

которые сочинял каждый день.

- Вы хотите сказать, что он лгал?

- Этот совершенный любовник мог лгать лишь по причине чрезмерной скромности. Порой мне казалось, что он лжет по доброте душевной. Он был способен одарить любовью, даже если не любил, подобно тому, как охотно раздавал золото, которого у него не было.

~~~

Всю вторую половину дня они провели с княгиней Лихтенштейнской и курфюрстом, который устроил им пышный прием. Курфюрст явно отдавал предпочтение всему французскому, и немудрено: после революции из Версаля и французских провинций бежало множество талантливых людей, способствовавших расцвету его владений. Княгиня Лихтенштейнская, которой ее сын граф Вальдштейн писал весьма редко, узнала от них новости о нем. Как обычно, она жаловалась на то, что наследник рода Валленштейнов путешествует по Европе с одной целью: покупки лошадей. Эта неуемная страсть ставила его в ее глазах на одну доску с перекупщиками и барышниками, с которыми он проводил большую часть времени.

Курфюрст знал г-на де Сейнгальта лишь как сына прекрасной Занетты, которую он видел на театре, и как брата покойного директора своей Академии Изящных Искусств. Джакомо, в котором княгиня видела к тому же нечто вроде слуги своего сына, пришел в скверное расположение духа. Подчеркнуто восхищаясь красотами разбитого на французский манер сада и китайского павильона, он почти не принимал участия в беседе и вел себя, как и подобает тому, кто всего лишь чей-то брат, чей-то сын, чей-то слуга и сам по себе мало что значит.

де Фонколомб нашла возможность отклонить предложение под предлогом своих лет и нездоровья. Курфюрст подал ей локоть и повел к карете. С другой стороны ей помогала княгиня. Казанова смиренно держался позади знати, история которой насчитывала сотни лет и изобиловала героическими предками. Джакомо был «принцем» лишь в глазах тех, кто его любил. Нынче он был стариком, бесславно плетущимся к смерти на почтительном расстоянии от важных лиц с громкими именами.

По дороге обратно г-жа де Фонколомб нашла для своего друга слова участия, способные вернуть ему уважение к самому себе, смысл которых сводился к следующему: ослепленные собственной славой и блеском собственных изображений на золотых и серебряных монетах, сильные мира сего за репутациями, титулами, состояниями и внешним лоском не замечают людей. Чем ты выше на социальной лестнице, тем дальше и от себя, и от человеческой природы. Почувствовав, что Казанова несколько приободрился, она продолжала:

- Однако и не самое худшее общественное устройство далеко отстоит от идеального, где какой-нибудь безродный человек легко завладеет властью над остальными благодаря тому или иному дару, хитрости или попросту милостивой к нему фортуны. Подобное превосходство над другими - игра случая: долго оно не длится и возвращается к своим истокам. Только время, измеряемое веками, способно породить законную власть и привилегии. Добродетель и та не дает права управлять другими людьми, ибо в силу строгости своих правил и чрезвычайной простоты своих основ она повсюду противопоставляет себя самой жизни, тогда как одному Богу позволено вмешиваться в бесконечное переплетение добра и зла. Робеспьер, бывший, без всяких сомнений, весьма добродетельным человеком, в несколько лет стал самым кровавым тираном, а гильотина, превратившись в обыденное орудие его преступлений, как ни странно, одна смогла положить им конец. Эта самая добродетель - лишь ложное достоинство, что рядится в благородство, которого ей недостает, либо инструмент самонадеянной власти, которую якобы осуществляет. Это корона, которую всякий сброд всегда готов возложить на свою голову. Это маска, которую носит честолюбец и которая, вместо того чтоб скрывать его, выдает. Увы, - продолжала она, - благородство отдельной личности заключается в богатстве одежды и изысканных манерах, ибо благородство, как и все человеческие качества, - всего лишь видимость. Но это видимость без обмана. А вот закладывать в сердца любовь к добру, наделять душой, придавая тем самым смысл и подлинность театру теней, которым является человеческое общество, - это Божья прерогатива. Узурпаторы, угнетающие ныне Францию, заставили народ поверить, будто разум и способность к суждению, равно свойственные всем людям, являются инструментами справедливого и дальновидного правительства. Неужто они и впрямь думают, что мы, как часы, состоим из пружинок и винтиков и что простые механические силы объясняют индивидуальные движения души или умонастроение нации? Я думаю, человеческие законы важны не сами по себе, а своей давностью. Не клеймят ли здесь то, что в ином месте вменяется в обязанность? В том смятении, в котором мы пребываем в силу немногих знаний о нашей собственной природе, не является ли наибольшей мудростью уважение к закону по одной-единственной причине: его почтенного возраста, и к обычаю только потому, что это обычай? Конечно, от древних времен с их варварскими нравами нам остались несправедливые установления и жестокие нравы, которые следовало бы уничтожить. Но судьи давно уже перестали следовать им. Так нужно ли было потрясать до основ и выкорчевывать то, что подлежало усовершенствованию? Стоило ли рубить дерево целиком, если оно нуждалось лишь в обрезке?

Казанова внимал мудрым речам г-жи де Фонколомб. Благодаря всем милостям, которыми его осыпал некогда его добрый гений, благодаря возможности, которую счастливое время просвещения предоставило сыну танцовщика и актрисы, одолеть все ступени общества, побывать во всех его состояниях, от самого скромного до самого могущественного и даже беседовать с королями, Джакомо ни во что не ставил унижения и невзгоды, которые ему пришлось вынести. Этот обычный человек, которому его век, за исключением великой судьбы, которой он и не был достоин, даровал блестящее существование и неисчислимые удовольствия, чувствовал себя крошечной веточкой срубленного дерева, погибающего вместе с ним.

~~~

Ужинали, как и накануне, в комнате г-жи де Фонколомб. На этот раз Розье сам приготовил судака, которого на его глазах утром выловили в Эльбе, и подал его с великолепным белым вином. Тонка прислуживала ему. Она была так счастлива, что не ходила, а приплясывала и, не переставая, улыбалась всем окружающим, если не всей вселенной. Полина рассказала, в чем дело: не пройдет и трех дней, как она получит свой новый глаз, к тому же мастер продемонстрировал ей, из какого голубого стекла он будет изготовлен. Аббат был доволен не меньше ее, ведь теперь в списке красот, которые, как правило, идут в паре и которые он не уставал пересчитывать, полный комплект.

^[42], где давали концерт. Казанова предложил молодой женщине свой локоть, и она не отказалась. По пути он с удовольствием показывал ей городские достопримечательности, в том числе театр, где Занетта, его мать, прослужила больше тридцати лет, и рассказывал, как его брат Джованни до самой смерти, настигшей его в прошлом году, трудился над пополнением коллекций здешнего правителя, большого любителя итальянской живописи. Но славные имена Боттичелли, Веронезе, Рафаэля ничего не говорили ни сердцу, ни уму девы, которая отнесла свою необразованность на счет бесправия и темноты, в которых до сих пор пребывал народ.

- Согласен, народ лишен большинства благ цивилизации.

- А почему, сударь? Как вы думаете? Станете ли вы утверждать, что речь не идет об огромной несправедливости?

- Безусловно, но несправедливость эта, увы, весьма естественного свойства, как и любая несправедливость, проистекающая из неравенства. И обязанность умного правителя не упразднять ее законами, чья суровость сама по себе уже нарушает права людей. Главное для законодателя - поддерживать добрые отношения между различными классами, составляющими общество, а не уничтожать сами классы. Слов нет, процветание одних не должно покоиться на нищете и страданиях других, и те, кто своим трудом создает день за днем богатства нации, должны получать за это вознаграждение. Взгляните на эти великолепные статуи и полную гармонии колоннаду, - продолжал Казанова, указуя на величественную архитектуру Цвингера, где уже начала собираться толпа, музыканты в ливреях цветов курфюрста готовились к концерту, - взгляните на эти фонтаны и каскады, эти изящные пилястры на фасадах и скажите мне, не создано ли это все для того, чтобы простой народ, который может бывать здесь в любое время дня и ночи, также получил свою часть славы суверена, создателем которой - что правда, то правда - он является.

«простой народ», как вы говорите, не имеет доступа к подлинному богатству, которое курфюрст прячет за высокими стенами своих дворцов, словно скупой, хоронящий золото в сундуке.

- Лучше насладитесь великолепием, окружающим нас со всех сторон: четкостью и порядком, концертом, который станут для нас исполнять! Все это благодарность, которой властелин ежедневно одаривает своих подданных за постоянство и верность.

- Возвращая им этим лишь малую толику того, что должен.

- Знайте, Полина, ничто великое не может родиться из рассеянного богатства, и произведения искусства - цветы, вскормленные на навозе неравенства. Низложите сильных мира сего, тиранов, богачей, как вы их называете, и вы тем самым нанесете удар по Боттичелли, Веронезе, Рафаэлю!

- Да мне-то что за дело, я их не знаю и вряд ли увижу их творения.

всех к концу.

Примечания

32

Бугенвиль, Луи Антуан, граф де (1729-1811) - французский мореплаватель, предпринявший кругосветную научную экспедицию (1766-1769), рассказанную им в «Путешествии вокруг света» (опубл. 1771 г.). Его именем назван самый большой из Соломоновых островов.

33

Минотавр (греч. миф.) - критское чудовище с телом человека и головой быка, рожденное от союза Пасифаи и быка, которого Посейдон послал из морской пучины. Минос, царь Крита, стыдясь Минотавра, заключил его в Лабиринт и поставлял ему каждые девять лет семь юношей и семь девушек - дань, наложенную им на Афины за убийство своего сына. Тезей, попавший в Лабиринт в числе семи юношей, убил чудовище.

34

Солон (640-558) - афинский законодатель и поэт, один из греческих мудрецов. Его реформы были первым шагом к демократизации афинского социального строя.

35

«Он был сильный зверолов перед Господом…»).

36

«Исповедаюсь» (лат.) - название католической молитвы.

37

Библейский персонаж: Бытие, XXXVIII, 4-10 («Грех Онана»).

38

«Ступайте, месса закончена» (лат).

39

В Священной Римской Империи - князь, имевший право участвовать в выборах императора.

40

41

запах женщины (лат.).

42

Цвингер - дворцовый ансамбль 1711-1722 гг., сочетающий регулярность парка с прихотливостью форм и декора позднего барокко.