Телемак.
Часть вторая.
Книга пятнадцатая

Книга пятнадцатая

Телемак в стане союзников.

Филоктет рассказывает ему смерть Геркулесову и свои бедствия.

Телемак между тем на поле боевом бесстрашно искал ратной чести. С самого начала похода он старался снискать любовь старых вождей, известных опытностью и славой. Нестор, видев его прежде в Пилосе, всегда верный друг Улиссу, принимал его как сына, давал ему наставления, рассказывал разные примеры, описывал и свои подвиги в юности, и достопамятнейшие деяния героев протекшего века. Память мудрого старца, пережившего три поколения, была как предание древних времен, начертанное на медных и мраморных скрижалях.

Филоктет не имел к нему тотчас такого дружелюбного расположения. Ненависть к отцу, давно любимая пища его сердца, отливалась и на сына. Он не мог без негодования видеть всего того промысла, с которым боги сами, казалось, возводили его к совершенству героев. Но кротостью Телемак преодолел в нем чувство неприязни. Филоктет невольно полюбил в нем скромную добродетель и нередко, один с ним, говорил ему:

-- Сын мой! - не боюсь я называть тебя этим именем, - отец твой и я, мы долго были врагами: вражда, которая не потухла в моем сердце даже и по разрушении Трои; отселе прискорбие, с которым я видел доблесть в сыне Улисса. Часто я сам себя упрекал такой слабостью. Но добродетель кроткая, простосердечная, незлобивая, скромная наконец все побеждает, - и нечувствительно он обещал рассказать Телемаку, отчего родилась в нем столь сильная ненависть к Улиссу.

-- Надобно нам, - говорил он, - обратиться к отдаленнейшему времени моей жизни. Я был повсюду спутником великого Геркулеса, которому земля обязана истреблением многих чудовищ и пред которым все другие герои - слабые трости перед величественным кедром, перед орлом мелкие птицы. Страсть, от которой все горести, была и для нас источником бедствий. Геркулес, победитель ужасных чудовищ, не мог победить в себе позорной любви... отдал себя на потеху лукавому младенцу. Сгорал он от стыда, когда, бывало, вспомнит, что некогда забыл всю свою славу, - даже прял у ног Омфалы, царицы Лидийской, как сластолюбец, женщина душой, раб слепой страсти; стократно признавался мне, что эта черта его жизни положила неизгладимое пятно на его доблесть, затмила весь блеск его подвигов.

Но, боги! Чему уподобить непостоянство и слабость в человеке? Положась на свои силы, он и не думает быть на страже у сердца. Великий Алкид снова преткнулся, проклиная любовь, запылал новым огнем к Деянире - и счастье его, если бы он сохранил к ней, жене своей, страсть неизменно. Но вскоре юная Гола с лицом, цветущим всеми прелестями, обворожила его душу. Деянира закипела ревностью, терзалась и вспомнила о той роковой одежде, которую получила от Несса, Центавра, пред его смертью как верное средство зажечь любовь в Геркулесе, если бы он, охладев к ней, отдал другой свое сердце. Одежда, обладая смертоносной кровью Центавра, скрывала в себе яд стрел, поразивших это чудовище. Тебе известно, что стрелы, которыми Геркулес умертвил вероломного Несса, омочены были в крови гидры лернейской: от убийственной крови раны от стрел были неисцелимы.

Надев ту одежду, Геркулес тотчас почувствовал тлетворный огонь, проходивший в нем до разделения души и тела. Ужасны были вопли его, повторялись в дремучих дебрях горы Эты, даже море, казалось, им состонало; не так страшен гул от рева волов, когда они, рассвирепевшие, сойдутся на битву. Ликхас, принесший одежду от Деяниры, дерзнул показаться великому страдальцу. В исступлении от мучительной боли он схватил его и махом могучей руки бросил сверху горы, как пращник мечет пращой камень. Полетел несчастный по воздуху, низринулся в море и обратился в скалу, сохраняющую поныне образ человека. Неподвижная посреди разъяренных волн, она издалека устрашает искусных мореходцев.

Свидетель бедственной кончины несчастного Ликхаса, я боялся вверить себя Геркулесу - скрывался в неприступных пещерах. Оттоле видел, как он одной рукой исторгал легко и свободно из земли огромные сосны и древние дубы, земле современные, другой тщетно трудился сорвать с хребта роковую одежду, она прильнула к его коже, срослась с его телом. Раздирая одежду, он вместе раздирал и кожу, и тело. Кровь из него ручьями текла. Наконец доблесть превозмогла в нем страдания, он воскликнул: "Любезный мой Филоктет! Ты видишь язвы, которыми боги карают меня. Боги правосудны. Я раздражил их, нарушил верность супружескую, победитель столь многих страшных врагов, я сам малодушно поработился любви к красоте чуждой. Погибаю - и с удовольствием: смерть моя будет жертвой умилостивления. Но ты, любезный друг! Куда от меня бегаешь? Несчастный Ликхас в исступлении моем от болезненных страданий претерпел от меня жестокость, в которой сам себя я осуждаю. Он не знал, какую принес мне заразу, не заслуживал казни. Но неужели ты думаешь, что я могу забыть долг древней дружбы, поднять руку на друга? Нет! Никогда я не перестану любить Филоктета. Филоктет соберет прах мой, примет мою душу, готовую отрешиться от тления. Но где ты, любезный Филоктет - одна и последняя моя в мире надежда!"

Услышав призывный голос, я не пошел, полетел к нему. Встречает он меня с распростертыми руками, хочет прижать к сердцу и вдруг отпрянул, боялся передать мне тот же мучительный огонь, которым сам сгорал. "Увы! - говорил он, - нельзя мне иметь и этого последнего утешения!"

И немедленно собирает деревья, из земли им исторгнутые, слагает их в костер на вершине горы, восходит на костер с лицом светлым, спокойным, расстилает шкуру немейского льва, покрывавшую столь долго рамена [Плечи. - Прим. изд.] его, когда он, переходя от края до края земли, истреблял чудовища, спасал несчастных, потом, опершись на палицу, велит мне зажечь костер. Руки у меня затрепетали и оледенели от ужаса, но не мог я отказать ему в жестокой услуге. Жизнь уже не была для него даром неба, но лютой казнью. Я даже боялся, чтобы он в исступлении, в смертных болезнях, не сделал чего недостойного доблести, удивившей вселенную.

Когда костер загорелся, он громким голосом сказал мне: "Теперь я вижу опыт истинной твоей ко мне дружбы, любезный мой Филоктет! Честь моя дороже тебе моей жизни. Боги твое возмездие. Оставляю тебе драгоценнейшее свое на земле достояние - стрелы, омоченные в крови гидры лернейской. Язвы от них, известно тебе, неисцелимы. С ними ты будешь, как и я был, непобедим, и не дерзнет противостать тебе никто из смертных. Помни, что я пребыл верен в дружбе даже до смерти, помни всю мою к тебе привязанность. Но если ты истинно состраждешь моим мукам, то можешь даровать мне последнее утешение: обещай не открывать никогда и никому ни кончины моей, ни места, где прах мой положишь".

Я дал ему слово, окропляя слезами костер, поклялся, несчастный, сохранить эту тайну. Просияла тогда в очах его радость, как блистание чистого света. Вдруг огонь взвился вокруг него клубом, и смолк его голос, и он в облаке дыма совсем почти скрылся от моих взоров. Но я увидел еще его посреди пламени, с лицом светлым, как будто увенчанного цветами, омытого благовонной росой, в сонме друзей, в чертоге радостей.

Вскоре огонь истребил в нем все земное и смертное. Все, что при рождении он приял от Алкмены, своей матери, истаяло. Сохранил он по воле Юпитера естество тончайшее, бессмертное, небесный огонь, истинное начало жизни, излияние от света бога богов, - и так, обновленный, вознесся с небожителями под златозарные своды Олимпа, где пьет нектар и где боги сочетали его с богиней юности, любезной Гебой, которая наливала нектар в чашу великого Громодержца прежде, чем эта честь перешла к Ганимеду.

Стрелы, оставленные мне Геркулесом, вместо того, чтобы возвеличить меня перед всеми героями, сделались для меня неиссякающим источником горестей. Цари греческие предприняли отмстить за Менелая бесчестному Парису, похитителю Елены, и совокупными силами разрушить царство Приамово. Прорицание Аполлоново предвозвестило, что надежда их пожать лавры будет тщетна без стрел Геркулесовых.

Улисс, отец твой, всегда первый умом и прозорливостью в советах, принял на себя убедить меня идти на войну против Трои с стрелами Алкидовыми, предугадывал, что они у меня находились. Давно уже Геркулес нигде не являлся, давно не было слуха о новых подвигах его доблести, чудовища и злодеи начинали вновь рассевать ненаказанно ужас. Греки не знали, что подумать: одни полагали, что он скончался, другие - что пошел в страны льдов полуночных смирять скифов. Улисс утверждал, что он умер, и решился получить от меня в том удостоверение: пришел ко мне в то время, когда я, неутешный, оплакивал еще горячими слезами кончину Алкида; долго не знал, как приступить ко мне: я равно бегал от людей и от мысли расстаться с пустыней, где был свидетелем смерти своего друга; непрестанно представлялся мне образ великого героя; рыдал я, смотря на места, сетовавшие вместе со мной. Но язык отца твоего был язык непреодолимого, волшебного убеждения: он разделил со мною всю мою горесть, залился слезами, незаметно пленил мое сердце, овладел моим доверием, возбудил во мне жалость к венценосцам, которые, обнажив меч за правое дело, без меня проливали бы кровь бесполезно. Не мог он исторгнуть от меня тайны, клятвой запечатленной, но, не сомневаясь уже о кончине Геркулеса, молил меня показать ему место, где я предал земле прах его.

Содрогнулся я от одной мысли быть клятвопреступником в тайне, которую обещал перед богами соблюсти в вечном молчании. Но, не смея нарушить клятвы устами, я имел слабость употребить иной язык - боги за то наказали меня - ударил ногой в том месте, где положил прах Геркулесов. Потом я пошел к союзным царям - встретили меня с восторгом, как второго Алкида. На острове Лемнос я желал показать силу стрел своих союзному войску, хотел убить серну на быстром бегу с поля в рощу. Стрела, соскользнув с лука, жалом упала мне на ногу, от раны поныне больную. И вдруг я тогда почувствовал все муки Алкидовы. День ночи, ночь дню передавали мои плачевные вопли, воздух заражался от гнилой и черной крови, истекавшей из моей раны, самые сильные воины едва могли переносить смрад от нее по всему стану. В таком бедственном положении был я предметом общего ужаса, как жертва, правосудно пораженная за преступление небесной местью.

Улисс, тот самый Улисс, который вызвал меня на войну, первый меня бросил: предпочел он здесь, как я после увидел, благо всей Греции, победу над общим врагом всем уважениям дружбы и частного приличия. Прекратились в стане жертвоприношения: до такой степени доходила смута в войске от ужасного вида раны моей, от смрада ее и отчаянных моих воплей! Но когда я остался один, покинутый всеми греками по совету Улисса, эта хитрость показалась мне зверской жестокостью, злобным вероломством. Ослепленный, не разумел я, что все мудрые люди по справедливости должны были восстать на меня вместе с прогневанными мной богами.

плеском волн о крутой берег. В этой пустыне я нашел пещеру в горе, сверху которой два утеса, как два рога, поднимались до облаков. Из подошвы горы вытекал светлый ручей. В пещеру нередко заходили хищные звери, так что я не был ни днем, ни ночью в безопасности. Но довольный и таким кровом, я собрал себе листья для постели. Все мое имущество состояло из одного грубого сосуда деревянного и разодранных рубищ, которыми я перевязывал и отирал свою рану. Отлученный от всего мира, жертва гнева небесного, я пускал стрелы в голубей и других птиц, убив птицу, я должен был ползти за добычей с болезненным страданием, а потом сам себе приготовлять бедную пищу. Огонь высекал я из камней. Греки оставили мне несколько припасов, их стало ненадолго.

Такая жизнь, как она ни была бедственна, вознаграждала бы еще меня за неблагодарность и вероломство моих соотечественников, если бы страдания не превосходили всей меры моего терпения и если бы я мог забыть свое несчастье. Как! - повторял я сам себе. - Вызвать человека с родины, того, кто один мог отмстить за оскорбленную Грецию, и покинуть его сонного на необитаемом острове! Греки оставили меня сонного. Представь себе мое тогда изумление. Я залился слезами, когда, проснувшись, увидел корабли далеко от берега. Обращаясь во все стороны дикого и страшного острова, я везде встречал одно и то же - горе.

Нет там ни пристани, ни торговли, ни крова странноприимного, никто не пристанет по доброй воле к столь бесплодному берегу, изредка л ишь показываются там несчастные жертвы бурного моря, от кораблекрушения только можно ожидать себе там товарищей в бедствии. Но и невольные гости печального края не смели взять меня с собой, страшась гнева богов и мщения греков. Таким образом, я десять лет сряду переносил посрамление, страдания, голод, питал рану, снедавшую все мои силы, надежда гасла в моем сердце.

Однажды, набрав для раны целительных трав и возвращаясь, вдруг я вижу в пещере прекрасного и миловидного юношу, с ростом и гордой осанкой героя, с первого взгляда принял было его за Ахиллеса: так он был сходен с ним чертами лица, походкой, взором! По молодости только его я судил, что это не мог быть Ахиллес. На лице его равно были видны и сострадание, и замешательство, он смотрел с соболезнованием, с каким трудом и как медленно я передвигался с места на место, и громкий, отчаянный мой вопль, разносившийся по всему берегу, казалось, откликнулся в его сердце.

Издалека еще я говорил ему:

-- О странник! Какой несчастный случай привел тебя на этот необитаемый остров? Узнаю на тебе греческое одеяние, родное и теперь еще так мне приятное. О, как я жажду услышать твой голос, услышать тот язык, которому учился с младенчества, но на котором давно уже ни с кем не могу говорить в одиночестве. Не гнушайся несчастным, пожалей обо мне.

Не успел Неоптолем сказать мне, что он грек, как я воскликнул:

-- О радостное слово после многих лет унылого молчания и безутешной печали! Сын мой! Какое несчастие, буря или ветер благоприятный обратил тебя к здешнему берегу - прекратить мои горести?

-- Я из Скироса, - отвечал он, - и туда возвращаюсь. По сказаниям, я сын Ахиллесов. Тебе все известно.

Краткий ответ не удовлетворял моего любопытства: я говорил:

-- О сын отца, так мной любимого, питомец Ликомедов! Какими судьбами и откуда ты пришел на этот остров?

-- Из-под Трои, - отвечал он.

-- Так ты не был в первом походе? - продолжал я.

-- А ты был? - спросил он меня.

-- О! Я вижу, - говорил я, - что тебе неизвестны ни имя Филоктета, ни его злополучная участь. Я, несчастный и нищий, покинут врагами на поругание. Греция не знает моих страданий, болезни мои со дня на день возрастают, и все мои горести - дело Атридов. Боги пусть будут им судьями.

Потом я рассказал ему, каким образом я оставлен греками в Лемносе. На жалобы мои он отвечал мне рассказом о своих скорбях.

-- По смерти Ахиллеса, - говорил он...

-- Как! - на первом слове я остановил его. - Ахиллес умер! Прости мне, сын мой, что я прерываю твою речь слезами, отцу твоему принадлежащими.

-- Слезами ты утешаешь меня, - отвечал мне Неоптолем. - Филоктет, оплакивающий Ахиллеса - лучшая для его сына отрада.

По смерти Ахиллеса, - продолжал он, - Улисс и Феникс пришли ко мне с уверением, что Троя без меня не будет разрушена. Нетрудно им было склонить меня идти с ними в поход. Печаль о кончине отца и желание сделаться в знаменитой войне преемником его славы и без того были для меня сильными побуждениями. Прихожу я в Сигею: стекаются вожди и воины, в один голос повторяют, что видят во мне второго Ахиллеса - его давно уже не было на свете. В юных летах и опытом не наученный, я надеялся получить все от людей, превозносивших меня похвалами: требую от Атридов отцовских доспехов - жестокие, они отвечают мне, что все достояние Ахиллесово будет мне отдано, а доспехи его назначены Улиссу.

Я вспыхнул, грожу мщением, плачу с досады. Улисс, с видом спокойным, говорил мне: "Молодой человек! Ты не разделял с нами опасностей долговременной осады, не заслужил еще такого оружия, а уже говоришь с дерзкой надменностью. Не носить тебе этих доспехов".

Лишенный несправедливо своего достояния, я возвращаюсь в Скирос с негодованием не столько еще против Улисса, сколько против Атридов. Кто враг их, тот пусть будет другом правосудных богов! Филоктет! Я все сказал.

-- Как Аякс Теламонид не положил преграды такой несправедливости? - спросил я Неоптолема.

-- Аякс умер, - говорил я, - а Улисс еще жив, и он же душа всего войска!

Потом я любопытствовал знать об Антилохе, сыне мудрого Нестора, и о Патрокле, так милом Ахиллесу.

-- И они скончались, - отвечал мне Неоптолем.

-- Скончались! Что я слышу, - говорил я. - Так-то кровожадная война, пожиная добрых, щадит только злодеев. Так

Улисс жив! Без сомнения, жив и Ферзит? Вот промысл богов! Воздавай им жертву хваления!

Так я в огорчении изливал желчь на отца твоего, а между тем Неоптолем продолжал свой обман и сказал мне эти печальные слова: вдали от рати греческой, где зло гнетет добродетель, я буду спокойно жить на диком острове Скиросе. Прощай! Пусть исцелят тебя боги! Я просил его прислать за мной корабль, но или он скончался, или никто по обещанию не дал ему знать о моем бедствии. К тебе прибегаю, о сын мой! Вспомни превратности жизни. Кто счастлив, тот бойся употребить во зло свое счастье, а страждущим подавай руку помощи.

Так я изливал перед Неоптолемом свою горесть. Наконец он обещал взять меня с собой. О день благословенный! Тогда я воскликнул:

-- Любезный Неоптолем! Достойный наследник Ахиллесовой славы! И вы, будущие мои спутники! Дайте мне проститься с печальной пустыней. Взгляните на кров мой и исчислите все мои страдания. Никто другой не мог бы перенести столь бедственной участи. Но нужда была моей наставницей. Нужда учит человека тому, чего он без нее никогда не мог бы постигнуть. Кто никогда не страдал, тот невежда, не знает ни зла, ни добра, ни людей, ни самого себя.

Потом я взял лук и стрелы.

Неоптолем просил меня дозволить ему облобызать знаменитое оружие, освященное именем непобедимого Алкида. Я отвечал ему:

-- Все дозволено тебе, сын мой! Ты возвращаешь мне свет, отечество, отца, обремененного старостью, друзей, самого меня. Можешь прикоснуться к оружию великого - и возгордись: прикоснешься к нему первым из греков.

Неоптолем входит в пещеру и с удивлением обозревает мои доспехи.

Мучительная боль между тем возобновилась во мне от раны. Я обеспамятел, теряюсь в мыслях, требую меч, хочу отсечь себе ногу, вопию: "О смерть, давно ожидаемая! Что ты медлишь? О юноша! Предай меня тотчас огню, как я некогда предал огню сына Юпитерова! О земля! Прими в свои недра умирающего: он уже не может встать с одра болезни". После исступления вскоре, как и всегда бывало, я заснул глубоким сном, сильный пот облегчил мое страдание, и черная, гнилая кровь вышла из раны. Неоптолем легко мог взять оружие у меня сонного и удалиться, но он был сын Ахиллесов, не был рожден на обманы.

-- Неужели и ты строишь мне козни, - сказал я. - Что за тайна?

Он отвечал мне:

-- Надобно тебе со мной идти под Трою.

-- Ах! Сын мой! Что ты сказал? - говорил я. - Оставь мне лук и стрелы. Я обманут: не лишай меня жизни.

-- Берега Лемноса! Мысы! Скалы недоступные! Свирепые звери! Внемлите моим скорбям. Вам уже только я могу вверять свои жалобы, вы привыкли к моим воплям. Мне ли так суждено, чтобы я был обманут Ахиллесовым сыном? Он отнимает у меня священный лук Геркулесов, влачить меня хочет к врагам моим грекам на торжество им, не видит, что торжество это будет над мертвецом, над тенью, призраком. О! Когда бы он пришел ко мне в дни моей силы! Но и теперь я побежден только обманом. Что мне делать? Сын мой! Возврати мне оружие, будь подобен Ахиллесу, будь равен сам себе! Отвечай!.. Молчишь на все мои просьбы. Дикий утес! К тебе я вновь прибегаю, несчастный, нагой, голодный, всеми покинутый! Умру одинокий в этой пещере, не будет уже у меня стрел и лука, звери пожрут мои кости. Что до того? Но, сын мой! Ты не можешь иметь злобного сердца, ты здесь только орудие. Возврати мне оружие и удались.

Неоптолем со слезами говорил тихим голосом:

-- О! Зачем навсегда не остался я в Скиросе!

И услышал его голос, он отвечал мне:

-- Так! Это я.

Если бы мрачное царство Плутоново разверзлось, и я увидел всю тьму страшного Тартара, куда и боги боятся приникнуть, признаюсь, не так бы и тогда я сотрясся от ужаса.

-- Берега Лемноса! - говорил я. - Будьте моими свидетелями. Солнце! Ты видишь, и ты терпишь коварного.

-- Так угодно Юпитеру, я исполняю волю его.

-- И ты смеешь, - возразил я, - призывать имя Юпитерово? Посмотри: рожден ли этот юноша для козней? Он страждет, исполнитель твоих умыслов.

-- Не для обмана мы здесь и не на зло тебе, - говорил мне отец твой, - мы пришли избавить тебя, исцелить твою рану, доставить тебе славу быть разрушителем Трои и утешение возвратиться в отечество. Не Улисс - сам ты враг Филоктету.

Тогда я высказал отцу твоему все то, что только могла внушить мне раздраженная ненависть.

и горесть. И на что я тебе? Я тень, я мертвец для всего света. Зачем ты и теперь не того мнения, что я не могу быть вашим спутником, что мои вопли и смрад от раны моей будут возмущать жертвоприношения? О Улисс! Виновник моих бедствий! Пусть боги тебе... Но боги не внемлют мольбе моей, врагу моему они поборники. Мне уже не видеть тебя, любезное отечество! О боги! Если есть еще божество правосудное и сострадательное, карайте, карайте Улисса. Казнь его будет мое исцеление.

Отец твой, спокойный, смотрел на меня с состраданием, с лицом человека, который не только не оскорбляется гневом несчастного в огорчении, но все от него сносит и все извиняет. Как утес на вершине горы стоит непоколебимо при всех порывах бурного вихря, пока он уляжется, так отец твой, безмолвный, ожидал, пока мой гнев истощился. Он знал свойство страстей человеческих, что не прежде можно преследовать их и обратить к здравому разуму, как тогда, когда они сами, утомленные, стихнут. Наконец он сказал мне:

-- Филоктет! Где твой рассудок и где твоя доблесть? Теперь случай ими воспользоваться. Не хочешь ты с нами идти и оправдать великое тебе предназначение Юпитерово, прощай! Ты недостоин быть спасителем Греции и разрушителем Трои. Оставайся на Лемносе. Оружие твое со мной пойдет и доставит мне твою славу. Неоптолем! Пойдем: все наше убеждение будет тщетно. Нельзя нам жертвовать Грецией состраданию к одному человеку.

Тогда я был как львица, лишенная скимнов: лес от ее рыкания стонет. Говорил я:

-- Никогда я не покину тебя, пещера моя! Ты будешь моим гробом. Жилище моих скорбей! Я останусь под твоим кровом без пропитания, без всякой надежды. Кто даст мне меч прекратить мои горести? Унесите меня, хищные птицы! Мне уже не поражать вас стрелами. Лук драгоценнейший, освященный руками сына Юпитерова! Любезный Геркулес! Если есть еще в тебе чувство, то не исполнишься ли ты праведного негодования? Лук твой не в руках твоего верного друга - в руках Улиссовых, оскверненных коварством. Не бегайте от пещеры моей, лютые звери, хищные птицы! Не полетят уже на вас из рук моих стрелы. Безоружный, я вам не страшен. Собирайтесь, растерзайте меня, или лучше пусть сокрушит меня стрела неумолимого Громодержца.

-- Достойный сын Ахиллесов! - говорил я. - Ты доказываешь, что ты от его крови: дай же мне пронзить врага моего, - и направил я стрелу в сердце Улиссу. Неоптолем удержал меня за руку.

-- Гнев ослепляет тебя, - говорил он мне, - и закрывает от тебя позорные последствия твоего намерения.

Улисс против стрел моих был так же спокоен, как и против упреков. Такое терпение и такая неустрашимость произвели на меня впечатление. Стало мне стыдно, что я хотел в порыве гнева обратить оружие на человека, по воле которого оно мне отдано, но все еще, движимый мщением, терзался я мыслию, что принял оружие словно в дар от врага, столь мне ненавистного.

Между тем Неоптолем сказал мне:

тот, у кого стрелы Алкидовы. Сам он прежде не исцелится: уврачуют его сыны Эскулаповы.

Сердце мое разрывалось. Я был тронут незлобием и доверием, с которыми Неоптолем возвратил мне оружие, но не мог решиться пережить унижения уступить Улиссу. Ложный стыд волновал мои мысли. "Быть мне с Улиссом - говорил я сам себе, - быть мне вместе с Атридами? Что подумают обо мне те же греки?

всех движениях, но увидел в нем и такое возвышение, такое величие, каких он не имел, когда совершал на земле дивные подвиги. Он говорил мне:

-- Ты видишь и слышишь Геркулеса. Я сошел с горнего Олимпа возвестить тебе волю Юпитерову. Ты знаешь, какими трудами стяжал я бессмертие. Надлежит и тебе по следам моим идти в путь славы об руку с сыном Ахиллесовым. Ты исцелишься и поразишь моими стрелами Париса, виновника бедствий. По разрушении Трои пошлешь на гору Эту Пеану, отцу своему, богатую добычу. Она положена будет на гроб мой как знамя победы, одержанной моим оружием. А ты, сын Ахиллесов, знай, что ни ты без Филоктета, ни он без тебя не может быть победителями. Идите оба, как львы, ищущие вместе добычи. Я пошлю к стенам Трои Эскулапа уврачевать Филоктета. Греки! Любите более всего и соблюдайте закон благочестия. Все погибает, благочестие вечно.

Тогда я воскликнул:

где я столько лет переносил непогоды! Простите, горы, где эхо столько лет повторяло мои стоны! И вы, струи сладостные, поившие меня водой горести, простите! Будь благословенна земля, принявшая страждущего! Да совершу я благополучно путь, предприемлемый по воле богов и друзей моих!

Таким образом мы оставили Лемнос и прибыли под стены Трои. Махаон и Подалир, по божественному знанию отца их Эскулапа, уврачевали или, по крайней мере, привели меня в то состояние, в каком ты меня видишь. Я не стражду, обновилась и вся моя крепость, но несколько еще хромаю. Париса я сразил, как стрелок поражает из лука робкого, молодого оленя. Скоро затем Илион обращен был в пепел. Все прочее известно тебе.

При всем том оставалась еще во мне тайная вражда против Улисса, я не мог забыть своих бедствий, вся его доблесть не могла преодолеть во мне этого чувства. Но присутствие сына, во всем ему равного, и невольная к нему любовь обращают к отцу мое сердце.