Фридлянд Ц.: Луи-Себастьян Мерсье. «Великий книгопроизводитель Франции»

Л.-С. Мерсье

С гравюры Энрике (Гос. музей изобразит. искусств)

ЛУИ-СЕБАСТЬЯН МЕРСЬЕ

«Великий книгопроизводитель Франции»

1.

«J’ai tant couru pour faire le tableau de Paris, que je puis dire l’avoir fait avec mes jambes…»^[1]

Луи-Себастьян Мерсье принадлежит к самым плодовитым писателям XVIII в. Автор пьес, романов, исторических произведений, социальных трактатов, утопий, бесконечных очерков, он пользовался известностью накануне 1789 г. Славу Мерсье создало начатое им в 1781 г. многотомное собрание «Картины Парижа».

Впервые эта книга вышла в 1781 г. в двух томах. Чтобы написать ее, Мерсье удалился из Франции в Швейцарию. Его напугала судьба знаменитого аббата Рейналя, изгнанного 21 мая 1781 г. королевской полицией. В Невшателе Мерсье продолжал спокойно писать. Вслед за двухтомным «Le Tableau de Paris» книга вышла в четырех томах в 1782 г., в следующем году были изданы еще 4 тома и, наконец, спустя пять лет, было добавлено еще четыре. Двенадцать томов «Картин Парижа» потрясли читателя.

Десятилетие накануне революции было годами окончательного распада самодержавного государства. В недрах феодализма созревало капиталистическое общество. Людовик XVI испробовал все, чтобы сохранить свою самодержавную власть. Он поощрял феодальную реакцию, - сеньёров, стремившихся расширить и укрепить сеньёральные права над крестьянством; февдисты стремились перед судьями королевства защитить средневековые претензии помещиков-дворян. Людовик XVI, правда, вынужден был прибегнуть к реформам. Но Тюрго ожидала судьба Шуазеля. Тюрго был, конечно, талантливее своего предшественника «реформатора». Это был ученик физиократов, это был идеолог «просвещенного абсолютизма», сделавший попытку на практике осуществить учение экономистов. Его неудача и его падение были показателем обострения классовых противоречий во Франции и неизбежности революции.

«Год 2440» (1771) до момента объявления американскими колониями войны Англии. В этой войне Франция попыталась взять реванш за потерю колоний в годы Людовика XV. В американской войне дворянско-буржуазная оппозиция внутри Франции нашла для себя знамя. Людовик XVI вынужден был передать управление государством женевскому банкиру Неккеру. Это была капитуляция абсолютизма перед буржуазией, но крупная буржуазия в лице Неккера не спешила с требованием полновластия, она была умеренной и верноподданнической оппозицией. В 1781 г., в год появления «Картин Парижа», Неккер опубликовал бюджет государства, утаив от населения подлинные размеры финансового банкротства самодержавия. Но даже тот частичный материал, который впервые получил французский гражданин, поразил его как громом, показав ему неизбежность борьбы с монархией. Неккер ушел в отставку, подобно Шуазелю и подобно Тюрго. Самодержавие вновь попыталось вооруженной силой бороться за свое существование, но, конечно, судьбу государства решала не «реформаторская» деятельность Тюрго или Неккера - судьбы государства решились народными массами Франции.

Десятилетие накануне революции было полно еще до сих пор недостаточно изученными попытками народных масс с оружием в руках решить судьбы самодержавно-феодального государства. С 1771 по 1787 г. насчитывается по крайней мере до двадцати более или менее крупных крестьянских и городских выступлений. В 1773 г. в окрестностях Бордо 4000 крестьян выступили походом на город; «беспорядки» здесь продолжались около месяца. В Турене полиция повесила четырех вожаков народного бунта. Выступления имели место в Бретани и в Париже. В 1786 г. Лион оказался в руках восставших ткачей. В итоге подавления восстания 4 убитых, 20 раненых, 3 повешенных.

Франция в эти годы вновь познакомилась с литературой, которая с успехом распространялась в столице еще во времена Фронды и в годы крестьянских восстаний последних лет царствования Людовика XIV. В 1771 г. на статуе Людовика XV висел плакат: «Хлеба по два су. Повесить главного министра или восстание в Париже!» В 1786-1787 гг. плакаты эти говорили более резким и решительным языком: «О Франция! Народ рабов и слуг! Презирая законы, у тебя забирают все твое добро, чтобы заковать тебя в цепи. Долго ли ты будешь страдать, народ мученик?»

Мерсье вошел в славу в годы, когда классики просвещения уже отошли в прошлое. Вольтер стал «королем Вольтером», но до 1770 г. Мабли оставался неизвестным. Только после 1770 г. он стал популярным мыслителем Франции и постепенно в годы революции оттеснил даже классиков. Огромное значение в эти годы приобрел аббат Рейналь и, наконец, среди новых героев просвещения - Луи-Себастьян Мерсье. Даниэль Морне в своей последней монографии «Об интеллектуальных причинах французской революции» готов даже утверждать, что Мерсье пропагандой идей гражданской войны в утопии «Год 2440» - о ней речь впереди - ближе других стоит к вождям революции, за много лет до ее начала. Впрочем, и Морне, цитируя соответствующие строки «Утопии» о гражданской войне, вынужден признать, что для Мерсье вместе с тем характерно одновременно уважение к монархии, попытка найти мирный для нее исход, попытка наметить для нее план реформ. Даниэль Морне, правда, оставляет в стороне анализ работ Марата, его «Цепи рабства» (1774) и его «План уголовного кодекса» (1780). Он оставляет в стороне анализ работ Бриссо, посвященных реформе уголовного законодательства и поискам «подлинно-достоверного метода раскрытия истины». Суждения Даниэля Морне, однако, характерны для того, как буржуазная историография в наши дни начинает оценивать значение Мерсье, этого, казалось, всеми забытого писателя XVIII века.

Надо иметь в виду, что в последнее десятилетие накануне революции во Франции шла упорная борьба между двумя философскими школами, из которых одна может быть определена как «школа энциклопедистов», другая - как «школа Руссо». Разногласия между политиками и теоретиками буржуазии и мелкой буржуазии шли теперь, однако, по другим линиям. Это были разногласия по вопросу о роли и значении революционной борьбы для обновления Франции. Идеологи буржуазии, даже сознавая необходимость насильственного переворота, практически добивались мирных реформ, чтобы избежать вмешательства народных масс в дело преобразования Франции. Мелкая буржуазия даже тогда, когда она готова была признать, что революционный переворот - задача ближайших лет, в своей положительной программе преобразований не шла дальше требований «демократической монархии». Если для идеологов буржуазии, для учеников физиократов, освобождение частной собственности от феодальных уз было последним словом социальной мудрости, - идеологи мелкой буржуазии мечтали о «равенстве собственников», о возможности ограничить накопление крупного капитала во имя гражданского и социального равноправия мелкого люда. Но и те, и другие по существу во всех своих рассуждениях исходили из признания священной частной собственности как основы будущего государства.

Для мелкой буржуазии XVIII в. характерны глубочайшие внутренние противоречия ее социальной программы. Лозунги демократии - равенство и свобода прикрывали неизбежность торжества нового строя, основанного, пусть на новых, но все же принципах социального неравенства и угнетения - на базе Об этом противоречии Маркс писал неоднократно, когда характеризовал сущность якобинизма в эпоху французской революции. В дискуссии с Бруно Бауэром Маркс говорит: «Какая колоссальная ошибка быть вынужденным признать и санкционировать в «правах человека» современное буржуазное общество, общество промышленности, всеобщей конкуренции, свободно преследующих свои цели частных интересов, анархии самой от себя отчужденной природной и духовной индивидуальности - быть вынужденным признать все это и в то же время аннулировать, в лице отдельных индивидуумов, жизненные проявления этого самого общества, и в то же время желать построить по античному образцу политическую верхушку ».

Даже терроризм французской революции не мог уничтожить этого противоречия между торжествующим буржуазным обществом и античным политическим идеалом мелкого буржуа. Накануне революции преодолеть эти противоречия было еще труднее. Характерны вместе с тем для последнего десятилетия кануна революции поиски компромисса между различными школами просвещения. Марат искал примирения Монтескье и Руссо, Мерсье - Руссо и Дидро. Эти попытки обнажали лишь глубочайшие противоречия всего мировоззрения радикальной мелкой буржуазии.

«Картины Парижа» - блестящее собрание более 1000 очерков о жизни столицы за десять лет до революции. Попытки проанализировать под углом зрения демократа мелкого буржуа все стороны не только политической и идеологической надстройки, но и быта Франции, наилучшим образом вскрывают эти противоречия. Мерсье превозносит Швейцарию, но когда в 1781 г. он очутился в Невшателе, он вынужден был признать, что в этом демократическом государстве между гражданами не меньше противоречий и ненависти, чем между жителями большого европейского города. Впрочем, как мы знаем, разочарование постигло еще раньше Жан-Жака, его учителя, когда в борьбе за театр Руссо вынужден был доказывать женевским лавочникам, что у них нет никаких оснований подражать античным образцам.

Первое впечатление от «Картин Парижа» - это хаос разнообразных и пестрых по теме очерков. Но внимательное чтение обнаружит систему автора, его стремление дать законченное целое, не только сумму впечатлений от великого города, - «Вавилона XVIII века».

В Невшатель Мерсье уехал для того, чтобы лучше и свободнее рисовать то, что он видел. Свою книгу он создал, не сидя в кабинете, - он собирал в продолжение многих лет заметки о быте и нравах жителей столицы. Мерсье утверждает: «Я так много бегал по Парижу, чтобы сделать картины Парижа, что мог бы утверждать - я сделал их ногами». Враг его Ривароль утверждал, что книга Мерсье не что иное, «как мысли на улице, как записи на уличных тумбах». В этих замечаниях, как мы увидим, не мало верного.

«Руссоист» Мерсье отличается от своего учителя в самом подходе к теме. Он заявляет, что, изображая Париж накануне революции, стремится доказать читателям, что «век существующий превосходит век, ушедший в прошлое». «Возможно, - говорит Мерсье, - что нравы потеряли свою чистоту, но зато усовершенствовались общественные отношения, развилось представление о свободе, словом, сделано несколько шагов вперед, в сторону улучшения человеческого рода», и добавляет: «Век Августа, век Медичи, век Людовика XIV, столь прославленные художниками, скульпторами, архитекторами и поэтами, - все это прошлое может исчезнуть перед нашим веком, превосходящим ушедшие эпохи. Гений моих современников торжественно объявляет о своем величии и свободолюбии, требует защиты; он хочет изменить весь мир». В этих словах Мерсье выступает перед нами как теоретик и публицист предреволюционной Франции, как идеолог буржуазии в ее борьбе за обновление общества.

«обладает умом и познаниями, но у него нет ни силы, ни характера, ни воли». Для Мерсье в Париже нет плебейских масс, хотя есть народ, чернь и буржуа. Он готов самого буржуа изобразить как торгаша, он готов утверждать, что гражданин Франции «не ходит по улице с высоко поднятой головой и что население Парижа страшится ружейного дула полиции». Даже те отдельные факты, которые мы привели о народных восстаниях во Франции накануне революции, показывают, насколько неосновательно со стороны Мерсье такое пренебрежительное отношение к парижскому народу.

Впрочем, даже в этой главе выступает наружу внутренняя противоречивость взглядов Мерсье. Он, давая столь нелестную характеристику парижанам, в то же время вынужден признать, что эти качества парижский народ приобрел только за последние десятилетия, благодаря гнету самодержавного режима. Мерсье мечтает об изменении, или, точнее, о возвращении парижанину той грубости и смелости, которые его отличали в давно прошедшие времена. Он пишет: «Живость и, если на то пошло, известная доля дерзости в характере народа будут ручательством его искренности, честности и преданности». Как мы знаем, накануне революции Китай был псевдонимом деспотизма в самодержавной Франции. Мерсье объясняет нам, почему парижанин стал труслив: «В Китае господствует палка». Прошло всего только несколько лет, и парижане показали, как ружейное дуло может обернуться против правительства.

Мерсье в «Картинах Парижа» предупреждает нас, что он выступает в роли художника, что в руках его лишь кисть, что в его книге нет размышлений философа. Это утверждение мало основательно, и «безобидные» очерки, рисующие богачей и бедняков, королевское правительство и подданных в целом, - обвинительный акт против старого порядка. Недаром правительство Людовика XVI запретило «Картины Парижа» и боролось с их распространением.

Мерсье не только вскрывает нищету, порожденную господством феодальных классов, он раскрывает также и классовые противоречия, рождаемые новым, буржуазным строем. Конечно, описательная сторона в книге превосходит все, что в ней мы находим как политическую программу. В этом смысле Мерсье прав: он - художник, а не философ. найти выход, помочь нуждающимся. Мерсье говорит: «В Париже ничем не возмещается различие в условиях существования. У одних здесь голова кружится от опьяняющих удовольствий, у других - от мук отчаяния». Человек, живущий в среднем достатке, может себя хорошо чувствовать повсюду, но только не в Париже; здесь он беден.

В этих утверждениях Мерсье нам нарисовал и дал социальную характеристику положения французской мелкой буржуазии накануне революции в столице самодержавно-феодального государства. Мелкий буржуа страдал от уходящего в прошлое феодализма, и от побеждающего буржуазного общества. Мелкий буржуа находился под двойным прессом; он мог вслед за Мерсье повторить: «Итак, тот, кто не хочет испытать нищеты и идущих за нею следом еще более горьких унижений, кого не могут не ранить презрительные взгляды надменных богачей, тот пусть удалится, пусть бежит, пусть никогда не приближается к столице».

Париж - это громадный тигель, в котором перемешиваются люди. В Париже нищий в рубище протягивает руку к позолоченному экипажу, в глубине которого сидит толстый господин. Что не может не поразить Мерсье: «герцог платит за свой хлеб не дороже носильщика, который съедает хлеба в три раза больше». Что поделаешь, если в этой монархической столице всем надо жить! Мерсье готов назвать раздел своего труда «О законодательстве» - «О человеческом желудке».

Пусть, однако, нас не смущают эти «мудрые» рассуждения. Для Мерсье остается только одно средство помощи бедным - charité - благотворительность. Он рекомендует богатому забраться по высокой лестнице на чердак, чтобы принести туда несколько крупинок золота. Больше того, богач сможет при этом «извлечь для себя порядочную выгоду из работ молодых, еще неизвестных художников, теснимых жизнью».

Этот совет навеян Жан-Жаком Руссо. Мерсье убеждает нас, что увлечение идеями Жан-Жака - это грехи его молодости, он доказывает, что понял в зрелые годы ценность серебряной монеты, на которую можно приобрести хлеб, ценность платья, повара, театра и архитектуры, скажем проще, - ценность буржуазной культуры. Но Мерсье остается руссоистом, когда в борьбе с прелестями буржуазного общества вслед за Руссо стремится сделать «нищету уважаемой», сохранив буржуа и частную собственность.

Среди очерков, посвященных художникам, поэтам, чиновникам, судьям, архитекторам, женщинам и ремесленникам, количество глав о социальном неравенстве не велико, но они ярко и отчетливо суммируют все то, что Мерсье хочет сказать о предреволюционной Франции. Неравенство «Ненависть разгорается, и государство оказывается расколотым на два класса людей - на алчных и бесчувственных, на недовольных и ропщущих». Как уничтожить это неравенство? Для Мерсье не подлежит сомнению, что путь этот не есть путь борьбы за «фактическое равенство», что это и не тот путь, по которому позже пошел Г. Бабеф. Мерсье пишет: «Я имею в виду не то равенство, которое является несбыточной мечтой, но огромные состояния вредят торговле и правильным денежным оборотам».

Государство будущего, по Мерсье, как мы видели, это идеал буржуазного государства. К этому стремится Мерсье и убеждает читателя, что в пределах буржуазного общества можно добиться более равномерного распределения богатств. Он пишет: «Те же богатства, но распределенные более равномерно, дали бы вместо роскоши, этой разрушительной отравы, ту зажиточность, которая считается матерью труда и источником семейных добродетелей». Государство это, по Мерсье, существует в реальной действительности. Идеалом для него является Но читатель помнит, что Мерсье только что доказывал отсутствие этого равенства в Невшателе. Как примирить два подобных противоречивых утверждения? Их примирить трудно, если не учесть особенностей мировоззрения всей той социальной группы, которая накануне революции во Франции проводила взгляды мелкой буржуазии. Мы увидим позже, как в годы революции внутренняя противоречивость мировоззрения Мерсье привела его к тому, что в рядах Жиронды, на ее правом крыле, он вел ожесточенную борьбу с плебейскими массами, с бабувизмом.

Мерсье жалеет о потерянной Парижем веселости. «60 лет тому назад, - пишет он, - иностранцы уверяли нас, что Париж самый веселый город в мире, но радушие исчезло в обращении парижан, их лица больше не улыбаются, в обществе больше не веселятся, сердитый вид, язвительный тон говорят о том, что жители столицы заняты мыслью о своих домах и о способах выпутаться из беды». Париж накануне революции - это Париж заката феодального порядка. Затруднения, заботы - все это написано на лицах парижан. «В обществе 18 человек из 20 занято измышлением способа найти деньги и 15 из них не находят ничего». Разве не напоминает нам эта картина современную Европу эпохи распада капиталистического общества? Эта параллель между закатом феодального строя и закатом капиталистической Европы делает для нас книгу Мерсье особенно интересной.

Мерсье необходимо подчеркнуть, что паразитизм феодального мира унижает имя Франции по всей Европе, что личность человека подавлена и сведена здесь до рабского состояния. Феодальная Франция может гордиться тем, что парикмахеры и лакеи с гребнем в руках и бритвой в кармане наводнили Европу, но походите по Парижу, и вы увидите, как знатные в экипаже бешено несутся по мостовой, и никакой узды нет для их своеволия и чванливости. В 1776 г. самого Жан-Жака Руссо свалил с ног громадный датский дог, бежавший впереди экипажа. Владелец экипажа смотрел на него с полнейшим равнодушием. Философа спасли крестьяне. Когда на завтра вельможа, виновник происшествия, захотел загладить свою вину, он послал Жан-Жаку своего слугу спросить, что он может для него сделать. «Держать вперед свою собаку на привязи», - ответил философ и отпустил лакея. Как мы видим, Мерсье даже в этом случае готов ограничиться только правом надеть узду на собаку, но не на ее владельца.

Париж, внешне блестящий, как все города феодальной Европы, представлял собой клоаку грязи и нечистот. Страницы, посвященные изображению Парижа, этого классического города феодальной культуры, представляют для нас исключительный интерес исторического документа. Мерсье, внимательный наблюдатель, не может не воскликнуть с ужасом: «О восхитительный город! Сколько ужасного и сколько отвратительного скрывается за твоими стенами!» Феодальные власти ничего не делают для того, чтобы оздоровить город, и жить в Париже могут только люди по привычке. Веселый, оптимистически настроенный Мерсье вынужден закончить описание нечистот Парижа следующей горькой фразой: «Парижане - это сборище мертвецов, живущих в герметически закупоренных гостиных, при свете факелов». Впрочем, спасаются в этом городе от всех его неурядиц богачи. Их в Париж немало. Состояния, приносящие от 100 до 150 тысяч ливров ежегодного дохода, среди буржуазии обычное явление. Трудно заработать первый экю, легче дополучить последний миллион. Среди богачей самый талантливый тот, кто изучил все способы ограбления нищих. Отсюда почетная роль откупщиков, тех буржуа, которые в два счета могут очистить целую провинцию, разорив ее производство. Истории крупных состояний посвящен 55-й очерк первого тома. Он вкраплен среди десятка других глав между описаниями домов, бульваров, бабушек, вельмож, обедающих в гостиных, книгонош и полиции. Это - система Мерсье. Подобные главы служат как бы узлом, связывающим рассыпанные очерки в единое целое.

В следующем очерке он говорит об изменчивости французского правительства. «Являясь прекраснейшим мимистом, оно изображает все сословия, оно является последовательно в одежде военного, финансиста, судейского, банкира, священника. В течение 3-4 месяцев я видел его даже в роли автора, так как оно выпустило до сотни брошюр, очень скверных, сказать по правде». Но 59-й очерк, тут же рядом, вперемежку с другими, посвящен шпионам и шпионажу. Между прочим, Мерсье нам рассказал о том, как полицейские шпионы ведут яростную войну с книгоношами, людьми, торгующими единственно хорошими книгами, которые еще можно читать во Франции. Полиция для Мерсье - сборище негодяев. Среди шпионов можно нередко встретить, как и среди полицейских, баронов, графов и маркизов.

Эти отступления придают особую прелесть и политическую остроту книге Мерсье, как документу борьбы с самодержавно-феодальным государством. Мерсье рассказывает, например, о начальнике полиции и тут же делает ремарку. «Повешение применяется почти исключительно к преступникам из простонародья». Это не мешает ему тотчас же перейти к описанию пожаров, пожарных насосов, фонарей («ревербери»), вывесок.

У нас мало цифровых данных для описания экономического положения народных масс в Париже накануне революции. Но прочитав очерк «о крытых рынках», вы получите блестящее художественное изображение той нужды, в которой прозябал мелкий люд парижских предместий. «Чем беднее парижанин, тем ему труднее питаться», - утверждает Мерсье, ибо съестные припасы за последние десятилетия до революции вздорожали чудовищным образом, вздорожали они потому, что возросла роскошь богачей.

Мерсье в «Картинах Парижа» подверг жестокому осмеянию культуру гибнущего феодального общества, всю систему воспитания молодого поколения. Он издевается над тем, что в школах обращено главное внимание на изучение античных авторов и мертвых языков. Он доказывает нам, что Сорбонна - это центр «безумия, невежества и суеверия». «Сорбонна всегда желала мудрить и знать больше того, что знают прочие христианские богословы, безрассудство боролось с безрассудством, - можно себе представить плоды подобного поединка».

Но пусть читатель не поражается, если наряду с подобной характеристикой Сорбонны, центра богословия, с язвительным описанием аббатов, этих «тонзурованных клерков, которые не служат ни церкви, ни государству, живут в непрерывной праздности и являются совершенно ненужными существами», наряду с гневным изображением епископов читатель в книге найдет главы, в которых Мерсье говорит о своей преданности религии. В этом случае Мерсье остается учеником Руссо, последовательным противником буржуазной философии энциклопедистов и атеизма. Ничего нет более ненавистного для Мерсье, чем атеисты. Он считает, что государство должно их изолировать, как преступников, а сам он коленопреклоненно, как настоящий изувер, говорит о «чудесах святой Женевьевы». Перед нами - образец тенденций мелкобуржуазной философии XVIII в. Впрочем, тут же рядом с трепетным отношением к памяти «святой Женевьевы» помещен очерк об иезуитах, в котором Мерсье излагает свою общую для буржуазии XVIII в. ненависть к ордену. Реакционный смысл религиозных ламентаций Мерсье усиливается тем, что он готов превратить святых в представителей «демократической» религии. Эти главы не имеют исторической ценности, они стоят гораздо ниже, чем все то, что мы находим в книге «Картины Парижа»; гораздо ниже, чем изображение последних лет жизни столицы накануне революции. Главы о «святой Женевьеве» и о «Сент-Шапель» интересны лишь в том отношении, что дают нам полную характеристику Мерсье, идеолога мелкой буржуазии Франции XVIII в.

Вернемся к самым интересным темам книги, к преобладающей теме - о социальных противоречиях Парижа. Очерки о парижских предместьях представляют исключительный интерес. Окраинам, где спустя десять лет народные толпы собирались под знамя революции, предместьям, откуда плебейские массы лавиной обрушились на Версаль, Мерсье посвятил самые блестящие страницы своей книги.

Мерсье утверждает, что здесь, в предместьях Сен-Марсель или Сен-Марсо - «восстания и мятежи зарождаются, как в очаге беспросветной нищеты». В одном квартале знати Сент-Оноре больше денег, чем во всех домах предместья Сен-Марсель или Сен-Марсо.

и мелкий люд, не проявляют особого патриотизма, - они не заинтересованы в охране государства богачей. Новобранец из рабочих кварталов, протягивая дрожащую руку за роковым билетом при жеребьевке, бедняк, подлежащий призыву в ополчение, чувствует себя так, как будто бы его ждет пытка. Мерсье замечает, что подобное отношение француза к родине привело бы спартанца в ужас. «Неужели же это люди, идущие сражаться за родину?» - воскликнул бы при таком зрелище спартанец. «Ты удивляешься, молодой республиканец, - заявляет Мерсье, - но знай, родина не имеет для них никакого значения. Ты должен жертвовать собой, их же долг сохранять себя. Их хижины - вот их государство». Эти строки, а не главы о «святой Женевьеве», делают для нас книгу Мерсье интересным историческим документом, показывают нам его как революционного писателя кануна великого буржуазного переворота XVIII в.

Мерсье убеждает нас в той же главе; что его не интересуют политические вопросы. Впрочем, он же раскрывает секрет своей аполитичности, когда в главе о законах, которые защищают знать, всех «разъезжающих в блестящих экипажах», пишет: «Дело все в том, что издающие законы сами ездят в каретах».

«Картины Парижа» немало внимания уделяют литераторам и журналистам. Для Мерсье писатели делятся на несколько категорий. Ближе всего ему те, кто с гордостью несет бремя нищеты, подобно великому Гомеру. Бедность литератора - признак добродетели. Но таких мало. Роскошь развратила писателя. Упадок нравственности рожден не книгами, а нравами королевского двора. Благодаря самодержавию во Франции развилась масса полу-писателей, четверть-писателей, масса тунеядцев, которых Мерсье называет «брехунами». Между ними и настоящим писателем расстояние так же велико, как между судебным приставом и судьей.

брехунов большинство подвизается как журналисты. Они превратили журналистику в нелепое смешение педантизма и тирании; они стали «сатириками», потеряв вместе с честностью и здравый смысл. Но Мерсье не удивляется тому, что писатели подобного рода пользуются успехом в предреволюционной Франции. Их питает «невежество знати». «Впрочем, и толстый финансист или судья, - говорит Мерсье, - переваривая съеденный обед, с видом знатока изрекает: в наши дни шедевры уже не создаются. А когда выходит какая-нибудь книга исключительного значения, то он либо оказывается не в состоянии ее понять, либо затевает против нее войну».

Деловой Париж, Париж буржуа, разучился читать толстые книги. Предки современников Мерсье читали романы в 16 томов, они заявляли, что эти романы еще недостаточно длинны для заполнения свободных вечеров. Мерсье с грустью замечает: «Что касается нас, то мы скоро будем читать только то, что написано на экранах». Он добавляет: «В наши дни нужно быть точным и кратким, если хочешь, чтобы тебя читали». Это не мешало ему, как мы знаем, написать десятки томов. Впрочем, Мерсье в, этом случае разрешил противоречия своего литературного творчества тем, что двенадцать томов «Картин Парижа» заполнил 1000 очерками, каждый из которых занимает не больше 2-3 страниц. Свое предпочтение очерку перед романом Мерсье объясняет следующим образом: «В наши дни требуют фактов, действия, движения и любят наблюдать разнообразие характеров». И в этом случае Мерсье выступает как блестящий журналист третьего сословия, этого «нового дворянства», - звание, на которое, по его словам, могут претендовать только буржуа, особенно те из них, кто гордится многими поколениями разночинцев.

Трудно исчерпать в краткой характеристике всю ту массу материала, который дается в «Картинах Парижа». Мерсье вновь и вновь, под разными предлогами возвращается к характеристике отдельных представителей трудящихся низов, дает нам портреты сапожников, плотников, каменщиков. Он рисует, по его словам, представителей населяющих Париж, принцев и великих сеньёров, представителей дворянства мантии, финансистов, негоциантов, артистов, ремесленников, поденщиков, лакеев и то, что он называет «le bas peuple».

Его представление о классовом расслоении Франции не отличается отчетливостью, но Мерсье последнему классу, «низам», уделяет особое внимание, рассуждая в том же томе (11) о нищете и средствах борьбы с нею. Совершенно естественно, что, обсуждая эти вопросы, он вынужден заняться анализом экономической программы буржуазии. Он выступает как сторонник «уравнительных» идей против физиократов. Мерсье категорически заявляет, что тот же вред, который Франции нанесло шарлатанство Лоу, принесет французскому народу осуществление доктрины Кене. «Доктрина господина Кене, - говорит Мерсье, - привела к беде в то время, как жадные люди, стоявшие во главе коммерции, равнодушными глазами смотрели на гибель множества поденщиков и чернорабочих». Экономисты, требующие введения свободной торговли, являются образцом спеси и педантизма, они виновники вздорожания зерна. Мерсье, который, как мы видели, доказывал свое разочарование в идеях Руссо, с еще большей решительностью и категоричностью утверждает, что энциклопедисты не признают ни заслуг, ни талантов, ни даже ума ни у кого, кроме людей своей партии. «Говорят, - добавляет, он, - что своим желанием прослыть умнее всех они доказали свою глупость, над ними смеялись, и хорошо сделали». Исчерпывающую характеристику «уравнителям» дал К. Маркс в своих замечаниях об экономисте однофамильце Луи-Себастьяна Мерсье де-ля-Риверье.

К этой теме Мерсье возвращается неоднократно. В шестом томе, в главе об экономистах, он вступает в теоретический спор со сторонниками свободной торговли, доказывая, что вывоз продуктов первой необходимости за границу наносит чувствительный вред трудящимся массам. Экономические взгляды физиократов - это абстрактные теоретические рассуждения. В конце концов энциклопедисты, физиократы, даже сам «король Вольтер» принадлежали накануне революции к другому лагерю, чем Мерсье. Нищета народа, ложные экономические принципы неизбежно должны привести к бунтам и восстаниям. Характерно, однако, для противоречивости мировоззрения Мерсье его утверждение, что народные восстания вредны, что правительство обладает достаточной силой, чтобы раздавить восстания, между прочим, и потому, что парижане не обладают достаточной организованностью и дисциплиной. Впрочем, в Париже может произойти только очень серьезное народное восстание, последствия которого трудно предусмотреть. Будет ли это восстание иметь место? Мерсье не знает, но он доказывает, что каждому поколению неизбежно предстоит период кровавых бурь. «Национальная храбрость, - замечает он, - время от времени требует разбитых стекол, камней, брошенных в голову государственным чинам».

Перед нами весьма скромное по значению «пророчество» о грядущей революции…

«Le Tableau de Paris» не был оригинален, у него было не мало предшественников, пытавшихся в живых картинах описать столицу Франции. Но ни одна из этих книг не заслужила популярности книги Мерсье, прежде всего потому, что все они были написаны «без философии», оставались простым описанием, в них не было социальной философии Мерсье. В этом убеждает нас анализ книги, описывающей Париж XVIII в., у биографа Мерсье - Леона Беклара. Беклар, работая над рукописями Мерсье, показал нам, что его герой имел в виду, наряду с описанием Парижа, дать сравнение столиц Франции и Англии - Парижа и Лондона. Эта попытка осталась незаконченной. В 1788 г. Мерсье издал последний том «Tableau de Paris». С началом революции закатилась звезда «блестящего писателя» Франции.

2. Год 2440

«Le temps présent est gros de l’avenir…»^[2]

Париж кануна революции привлекал и отталкивал Мерсье. Противоречия богатства и бедности, чванливость знати и приниженность тружеников заставляли его мечтать о золотом веке, об утопическом государстве будущего.

Когда Луи-Себастьяну Мерсье исполнилось 30 лет, он уже больше десяти лет подвизался на литературном поприще как автор стихов, романов, пьес. Если верить подсчету его биографа, автора единственной солидной биографии Мерсье, Леона Беклара, то к 1771 г. он издал около дюжины томов и брошюр. Все это, однако, было предисловием, вступлением к его литературному творчеству зрелых лет. В 1771 г. Мерсье издает, - назовем ее утопическим романом, - замечательную книгу - «Год 2440». Это не был утопический роман в стиле «Истории Северамбов» Верасса д’Алле, великого предшественника французского утопического социализма второй половины XVII в. Книга Мерсье не была также социальным трактатом или философским размышлением о прогрессе, - это был политический памфлет или рассуждение буржуа о том, какой Франция, когда осуществятся идеалы просветительной философии XVIII в.

Книга вышла незадолго до смерти Людовика XV. Страна с трудом переносила бремя триумвирата, «министерства Мопу». Людовик XV вступил на престол в 1740 г., в год рождения Мерсье. Ближайшие десятилетия были годами постыдных военных поражений Франции.

Во всех этих войнах решающую роль играл англо-французский конфликт; Франция потеряла часть своих колоний. Вскоре началась вторая большая война - Семилетняя война. Англия вновь показала Франции преимущество своего политического строя, - результата двух революций XVII в., - над абсолютистско-феодальным режимом, все еще господствовавшим во Франции. В продолжение семи лет Людовик XV, по иронии названный «Bien-Aimé», на всех полях сражений проливал кровь своих подданных. Он был бит, впрочем, не только на континенте, но и в далеких колониях. Семилетняя война окончательно подорвала колониальное могущество Франции. Парижский мир дорого обошелся стране, - Канада была потеряна навсегда. Королю Франции пришлось уступить свое место в ряду великих держав Англии - империи колониальной и морской. Франции пришлось наблюдать за тем, как Пруссия все более и более укреплялась в Германии.

Людовик XV прибегнул к «министру-реформатору». Это был Шуазель. Он пришел к власти в самый разгар Семилетней войны. Современники мемуаристы с полным основанием утверждают, что «он мог считаться знаменитым человеком только среди пигмеев королевского двора, среди них он слыл великим человеком».

власти недолго. Его попытка сгруппировать вокруг Франции державы, необходимые для войны с Англией, его попытка провести ряд реформ натолкнулась на непреодолимое для Шуазеля препятствие - экономическую мощь Англии и силу феодальных классов Франции. Шуазель был изгнан иезуитами. Мадам де-Барри оказывала поддержку ордену, и министр, которого Екатерина называла «кучером Европы», в декабре 1770 г. ушел в отставку.

К власти пришло «министерство триумвирата». Все они были протеже мадам де-Барри - канцлер Мопу, аббат Террай, герцог д’Эгильон. Они разогнали парламенты, они довели страну до банкротства, они дали возможность Пруссии, России и Австрии принять активное участие, отстранив Францию, в первом разделе Польши (1773 г.). В эти годы политического упадка и морального разложения абсолютистско-феодального режима поэт и романист Мерсье решил в художественной форме изобразить, чем должна стать Франция. Характерно, что свой роман он назвал «мечтой, если она когда-либо осуществится», и эпиграфом к книге служили прекрасные слова Лейбница: «Настоящее беременно будущим».

Роман этот, как утопия и одновременно политический памфлет, привлек к себе широкое внимание. Беклар утверждает, что в бумагах Мерсье сохранились любопытные заметки тех лет, когда он работал над книгой. «Кто знает, - писал Мерсье, - не является ли мысль действием?» Размышления автора посвящены завтрашнему дню. «Будем трудиться для завтрашнего дня, опрокинем всю прошлую историю в будущее. Сделаем все возможное, чтобы организовать завтрашний день, отдадим этому будущему по крайней мере столько сил, сколько напрасных усилий мы отдаем тому, чтобы познать прошлое, - мечте абсолютно иллюзорной».

Мерсье - верный ученик Руссо даже тогда, когда он ясно понимает преимущества цивилизации и культуры. Для него характерна, однако, попытка отказаться от «чистого руссоизма» и перейти или, точнее, сочетать руссоизм с классической буржуазной философией XVIII в. Его гидом по царству «Утопии» служит «мудрый англичанин». Это он обучил его пренебрежительно относиться к старой Франции; англичанин обратил его внимание на то, что королевство напоминает рахитичного ребенка. Вся Франция в Париже. всех больших городов Европы. Повсюду абсолютистско-феодальный режим повлек за собой истощение народа. Мерсье настаивает на том, что писатель, воспевающий свой век, вместо того, чтобы разоблачать его, представляет собой ничтожество; он жалок и преступен.

Мерсье грезит о будущем. Ему приснился новый Париж через тысячу лет. В этом Париже, прежде всего, люди не делают долгов и не страдают от них. «Искусство делать долги и не платить по ним не является больше в царстве утопий наукой приличных людей». Не будем удивляться тому, что именно эта тема затронута в романе буквально на первых его страницах. С увлечением Мерсье рассказывает о том, что люди будущего не знают, что такое кредит. Каким странным кажется обновленный Париж. Повсюду царят чистота и порядок. Женщины исполняют свое назначение - они родят детей и заботятся о домашнем хозяйстве. Мелкий буржуа грезит о том, чтобы постепенно во Франции вместе с распадом феодальных отношений исчезли и элементы капитализма. Пусть читатель не удивляется, что в «Утопии» в самом близком соседстве находятся рассуждения о кредите, о женщинах, об экипажах, о новых зданиях, о Сорбонне, о хлебе, о вине, о королевской библиотеке, о церквах и налогах. С этой особенностью писаний Мерсье читатель встретился уже в книге «Картины Парижа».

Мерсье - если позволено будет по отношению к нему употребить термин наших дней. В груде беглых очерков мы находим массу исключительно живых картин, мыслей немало «по поводу» или «мимо», но в целом на тему, тему интересную, политически животрепещущую.

Мечтая о государстве будущего, Мерсье остается монархистом. Этот мелкий буржуа, подобно всем его собратьям по классу, не смог накануне революции подняться до республиканской идеи; впрочем, его король - «король-гражданин» - Луи-Филипп, гуляющий по Парижу с зонтиком в руках. Новый Париж не знает излишнего богатства, но и потрясающей нищеты. Неудивительно, что, свободная от деспотов и паразитов-богачей, столица новой Франции освободилась от Бастилии. С трепетом Мерсье рассказывает: «Мне сказали, что Бастилия была до основания уничтожена государем, который не считал себя богом и опасался судьи королей». Перед нами еще одна характерная черта писателя - мелкого буржуа - его религиозность. В отличие от идеологов и представителей передовой буржуазии, Мерсье даже в государстве будущего, даже тогда, когда он дает полную свободу своей фантазии, сохраняет религию, наряду с рабством для женщин и королевской властью.

В его государстве охрана интересов бедноты дает простор милосердию. Филантропия, организованная в обществе людьми «Утопии», способствует оздоровлению городов, уничтожению нищеты. Исчез Бисетр, исчезли клоаки нищеты именно потому, что исчезла роскошь, которая, как гангрена, разъедала общество. С удивлением собеседники Мерсье слушают его рассказы о том, что французы времен Людовика XV боялись свободы слова и печати. Мерсье спешит рассказать своим читателям, что в «Утопии» нет цензоров. В примечании он напоминает, что королевские цензоры Франции часто не умели читать.

«Энциклопедия» в новом государстве стала элементарной книгой для всех граждан. С каким ужасом Мерсье говорит о той системе воспитания, которая царила во Франции. Классики вытеснили живое слово и живую мысль. Люди будущего лучше смогли использовать свое время, они прекрасно понимали, что не латынь и греческий, а французский язык, живой язык масс, является орудием познания. Школьников не заставляют зубрить наизусть Тита Ливия. Целиком осуществляя идеалы «Эмиля» Руссо, воспитатели думают только о том, чтобы сделать из детей будущих граждан. Характерно, что в школе будущего не изучают историю. «Детям преподают мало историю, потому что история - это позор человечества. В каждой стране история соткана из преступлений и безумств. Богу неугодно, чтобы мы детям давали знакомиться с этими примерами преступлений и честолюбий. История превратила королей в богов».

Мерсье упорно доказывает, что до сих пор в истории менялись актеры на сцене, но по существу пьеса оставалась без изменения. Так, по Мерсье растет человек будущего общества, свободный от бремени прошлых веков и поэтому радостно созидающий новый мир.

В государстве «Утопии» царит закон, царит справедливость вместо произвола деспотизма. Конечно, исчезли lettre de cachet, конечно, министры отвечают за свои преступления подобно всем гражданам. Закон суров, но равен и справедлив ко всем.

переворот был делом успеха философии, мудрость действовала без шума, как сама природа. Мерсье напоминает французам, своим современникам, что в Европе существует образец такого будущего государства, к которому он стремится, это Швейцария. Если бы Платон воскрес, он бы с особым восхищением смотрел на Гельветическую республику. Швейцарию отличает порядок, свобода, умеренность и равенство.

«Демократическая монархия», государство будущего, не знает нищеты и голода, исчезли откупщики, богатые купцы, финансисты, бедняки, три четверти населения города получают отныне здоровую пищу по дешевой цене. Повсюду, чтобы избежать дороговизны, организованы зернохранилища, всегда полные хлеба, хлеб не продают за границу, чтобы потом скупать его в два-три раза дороже; в государстве будущего согласованы интересы производителя и потребителя. Мерсье вступает в дискуссию с господствующей школой физиократов и доказывает необходимость подчинения экономических интересов интересам производства, интересам потребления.

Он защищает точку зрения мелкого буржуа - против идеологов капиталистического хозяйства. В своих доказательствах Мерсье с особым усердием подчеркивает необходимость заботы о тружениках, которые составляют по крайней мере три четверти всей нации. В конце концов цены на хлеб, пишет Мерсье, являются термометром общественного здоровья.

В «Утопии» отсутствуют монахи, отсутствуют попы-паразиты, бесконечное количество слуг, и естественно, что благодаря этому оздоровлению общественного организма французы будущего жизнерадостны и веселы. Впрочем, с полной отчетливостью у Мерсье подчеркнута та мысль, что частная собственность для всех является основой порядка и общественной гармонии. В будущем, в годы революции Робеспьер сформулировал эту мысль так: «Бедность должна быть уважаема».

Литератор по профессии и по всем своим интересам, Мерсье, конечно, не мог, не затронуть в «Утопии» вопросов культуры, судьбы книг. Вот, что характерно для руссоиста: он посещает «Королевскую библиотеку» и к радости своей обнаруживает, что вся она помещается в небольшой комнате. В ней мало книг, исчезли большие тома, остались изящные, скромного размера томики. Куда исчезли книги, тысячи, десятки тысяч фолиантов? Неужели они сгорели и в огне погибли богатейшие коллекции? «Да, - ответили Мерсье его спутники, люди будущего, - да, это был пожар, но этот пожар был делом наших рук, нашим добровольным делом». В старой Франции, говорит Мерсье, к стыду нашему писатели больше писали, чем думали. Что касается писателей 2440 г., то они больше думают, чем пишут.

Мерсье с восторгом приветствует уничтожение библиотек, «очистительную меру». Для него в государстве будущего существует только одна почтенная фигура писателя - это который десятки томов излагает в одной маленькой книжке. В кабинете бывшей «Королевской библиотеки» сохранились только тома, да и при том в малом количестве, достойные нового века. Кто же эти великие мудрецы? Вы найдете среди них Гомера и Софокла, Еврипида и Демосфена, Платона и «нашего друга» - Плутарха. Сожжены Геродот, Сафо, Анакреон, Аристофан. Впрочем, Мерсье замечает, что он готов был защищать Анакреона, но ему доказали, что, может быть, во Франции XVIII в. была необходимость его сохранить, в новом же государстве он не нужен.

Гораздо меньше уважения было оказано римским авторам, остались Вергилий, Тит Ливий. Безжалостно сожгли Лукреция, прежде всего потому, что его философия ошибочна, а его мораль опасна. Здесь Мерсье с фанатизмом мелкого буржуа вновь и вновь говорит о своей ненависти к атеизму и атеистической философии. Сожжен Цицерон - больше ритор, чем оратор, оставлен Саллюстий, а Овидий и Гораций очищены от ненужного хлама. Сохранен Тацит, но так как он человечество изображал в черных красках, то чтение его предоставлено лишь людям мудрым и доброжелательным. Сожжен Катулл. Мерсье замечает, что, по существу говоря, малое уважение к римлянам объясняется тем, что они готовы были принести человечество в жертву на алтаре отечества. «Возможно, - добавляет он, - что они были добродетельными гражданами, но безусловно страшными людьми».

Этим не исчерпана библиотека государства «Утопии». В особом шкафу хранятся английские книги. Их осталось больше всего. Среди них Мильтон, Шекспир, Юнг, Ричардсон. Мерсье привлекала к этим писателям и прежде всего к Юнгу их ненависть к материализму. Он ссылается на Руссо, которому предлагали богатства, при условии, если он откажется от своих взглядов на религию. Жан-Жак отверг гнусное предложение во имя добродетели.

Что касается французов, то сожгли Мальбранша, а вместе с ним всю библиотеку богословия. Хранитель кабинета книг государства будущего обнаружил полную безграмотность в вопросах теологии. Он ничего не мог сказать о «Провинциальных письмах» Паскаля, он говорил об иезуитах так же, как француз эпохи Людовика XV говорит о друидах, поясняет Мерсье. Исчез Боссюэт, но зато остался его противник - Фенелон.

«сократили» Вольтера. Исчезли 26 томов in quarto, их безжалостно сожгли, оставив только наиболее ценную часть произведений фернейского мудреца. Мерсье просил библиотекаря указать ему труды историков. Он получил ответ: «Их нет. Частично задачу историков выполняют наши художники».

В разговорах с библиотекарем Мерсье затронул ряд вопросов политического устройства Европы XVIII в. Он возвращается к этой теме неоднократно и позже, в другой связи. Европа XVIII в. в целом представляла собой арсенал, начиненный порохом, который мог взорваться от малейшей искры. Для Мерсье, как оппозиционного и враждебного абсолютистско-феодальному режиму идеолога, характерно рассуждение о патриотизме. Если для человека будущего государства 2440 года слово патриотизм и отечество священны, то для Франции времен Людовика XV эти слова были пустым звуком. «И в самом деле, - говорит Мерсье, - займемся анализом того, что значит слово патриотизм. Чтобы быть тесно связанным с государством, нужно быть членом этого государства, но за исключением двух-трех республик, отечества не существует ни для одного гражданина в Европе. Почему я должен считать англичан своими врагами? Я связан с ними торговлей, искусством, между нами не существует никакой естественной антипатии, почему в таком случае я должен отделять свою судьбу от судьбы представителя этой национальности? ». «В деспотическом государстве, - продолжает дальше свои рассуждения Мерсье, - свобода это только героизм рабства». Так мелкий буржуа XVIII в. даже тогда, когда он боится революционного переворота, выступает с радикальной проповедью против государства, угнетающего массы, за 20 лет до революции.

Характерно, однако, в полном противоречии с тем, что Мерсье писал раньше о революции, - наш мыслитель доказывает в «Утопии» неизбежность в известных условиях гражданской войны. Она является необходимостью для завоевания свободы; в годы гражданской войны из недр масс выходят великие люди, защищающие свободу; гражданская война родит таланты. Таких противоречий в «Утопии» немало.

«Утопии» Мерсье «Год 2440» несколько затянулось, но читатель, мы надеемся, не будет в претензии. Перед нами исключительно интересный образец буржуазной литературы XVIII века. Мерсье дал нам в ней за много лет до революции блестящую программу того общества, к которому стремилась буржуазия и ее радикальная фракция еще до царствования Людовика XVI. Но талантливый утопист не может даже в полете своей необузданной фантазии дать больше того, что определено историей, как предел его классовых задач. Ограниченность и глубокое филистерство, которые отличают роман Мерсье, характерны для него как теоретика мелкой буржуазии, как представителя французской интеллигенции кануна буржуазной революции.

Впервые книга «Год 2440» вышла в 1770 г. Она переиздавалась неоднократно - в 1772, 1774, 1775, 1785, 1786, 1791 и 1802 годах.

Мерсье вновь вернулся к «Утопии» в 1791 г. Наконец в 1802 г. в годы консульства, когда революция осталась в прошлом, когда идеалы «Утопии» казалось были осуществлены, Мерсье вновь издает «Год 2440». Исчезли все старые эпиграфы, исчез знаменитый эпиграф Лейбница: «Настоящее беременно будущим». Появился новый эпиграф: «Безграничная радость состоит в том, чтобы добиваться общественного благоденствия». Автор называет себя «бывший депутат Конвента и Законодательного корпуса, член Национального института Франции».

«Я являюсь подлинным пророком революции, я говорю это без излишнего честолюбия». Впрочем, Мерсье тут же добавляет, что он имеет в виду «революцию 1789 года», а не «другие революции», «Только не эти революции я предсказывал», - категорически замечает Мерсье. Не без сервилизма он превозносит Бонапарта. Для него свобода - это царство закона и конституции, именно эту свободу пытались разрубить топором якобинизм и бабувизм.

Таков жизненный путь Мерсье от первых его литературных выступлений в шестидесятых годах XVIII в. до 1814 г. - года его смерти.

Мерсье грезил в молодости о Париже будущего. Ему предстояло в зрелые годы описать Париж Людовика XVI. Кошмар будней сменил радость мечты.

3

«…Les théâtres deviendront un cours destitutions politiques et morales et les poètes ne seront plus seulement des hommes de génie, mais des hommes d’États…»^[3]

Луи-Себастьян Мерсье родился 6 июня 1740 г. в Париже. Его отец, Жан-Луи Мерсье был торговцем и ремесленником. Он имел дело с полированными изделиями из золота и серебра. Луи-Себастьян гордился тем, что профессия его отца была близка профессии Демосфена. Отец принадлежал к богатым ремесленникам, к тому сословию, которое дало Франции Шардена - сына столяра, Грёза - сына кровельщика, Дидро - сына ножовщика и Мольера - сына королевского драпировщика.

Мать Мерсье была дочерью мастера каменщика. Среда зажиточных мелких буржуа наложила свой отпечаток на способности будущего драматурга и романиста. Луи-Себастьян в молодости имел только одного друга - брата Шарля. Это был скромный содержатель гостиницы, в 1789 г. выступивший в роли секретаря литературного общества. Дружба эта длилась долго, вплоть до смерти.

Мерсье писал: «Декады Тита Ливия настолько заполнили мое сознание во время школьной учебы, что впоследствии необходимо было много времени для того, чтобы мне стать гражданином своей страны». В семнадцать лет, в 1757 г., Мерсье впервые посетил французский театр. Он являлся в театр первым и уходил оттуда последним. Школьники с особым энтузиазмом встречали спектакль Вольтера «Брут». Они покидали спектакли французского театра, чтобы в знаменитом кафе «Прокоп» вести дискуссии о смысле и задачах искусства. Одновременно здесь раздавались крамольные речи. Людовик XV третировался, как невежда, так как он не любил ни поэзии, ни Вольтера, ни Фридриха II. Этот выдуманный «король-просветитель» привлекал всеобщие симпатии зеленой молодежи. Литературные вкусы Мерсье были вкусами его поколения, которое плакало вместе с Расином и смеялось вместе с Мольером. Наибольшее впечатление на Мерсье в молодости произвели книги Жан-Жака Руссо и в первую очередь роман «Новая Элоиза». Мерсье вспоминал, что для него эта книга в молодости казалась шедевром. В 1765 г., нуждаясь в работе, в поисках заработка, молодой поэт решил отправиться в Россию. Ему отказали в паспорте. Поэтому оставалось теперь только одно - литературная карьера.

О настроении молодого Мерсье в 1764 г. говорят следующие строки из его ранней работы «Discours sur la lecture» (1764 г.): «Скрупулезные поиски истины морально невозможны. Одни и те же факты разными авторами изображаются так, что они теряют свою достоверность. Я смею утверждать, что не историческая правда является наиболее существенным; то, что меня интересует больше всего, это возможность узнать с полной точностью не то, о чем думает человек, а то, о чем он может думать при тех или других обстоятельствах. С этой точки зрения размышления историка для меня более существенны, чем факты, которые он устанавливает».

Автобиографический интерес имеет изданная им в июле 1766 г. пьеса «История Изербена - арабского поэта». Герой пьесы, подобно всем поэтам, мечтал только о поэзии. Отец убеждал его покинуть невыгодную и мучительную профессию, но сын отказался следовать воле отца. Все шло хорошо, стихи Изербена привлекли вскоре общее внимание, его объявили талантом; он написал трагедию, которая сделала его знаменитым.

Но враги не давали ему покоя. Они изобразили его успех как показатель декаданса искусства. Прошло немного времени, неудачи следовали за удачами. Изменились вкусы публики, поэзия Изербена перестала быть модой, он стал работать только на издателей и вести тяжелую, мучительную жизнь. Изербену пришлось бежать. Он удалился в изгнание, в страну, где царствовал «просвещенный государь», - по всем видимостям, Мерсье имел в виду Пруссию и Фридриха II, - но и здесь поэт не испытывал долго радости жизни. Так закатилась звезда поэта.

горем для разумного существа является отсутствие веры в усовершенствование человеческой природы. «Мною всегда в жизни руководила та мысль, что человек рожден не для рабства, не для предрассудков, а для того, чтобы подняться на высоту добродетели».

«О горестях войны и преимуществах мира». В своей работе Мерсье защищает тезу, характерную для либерализма кануна революции. «Война, - пишет он, - только несчастный случай, но отнюдь не соответствует естественному положению человеческих дел». Веря в прогресс, он верил и в мир между людьми. В 1767 г. Мерсье, верный ученик Жан-Жака, выступил с романом L’homme sauvage». Он приходит к выводу, что жизнь дикарей морально стоит выше, чем жизнь цивилизованных. Впрочем, рецензент этой книги в июне 1784 г. в журнале «Невшатель» с полным основанием утверждал, что роман Мерсье был посвящен не дикарю, а «европейцу, который пытается сделать все, чтобы стать дикарем». Увлечение подобными темами продолжалось, однако, недолго. Сам Мерсье рассказал нам в «Картинах Парижа», что беспредельное увлечение Руссо было увлечением ранней молодости. «В 18 лет, - говорит он, - я вместе с Руссо жил в лесу, одинокий, рассчитывая только на свои собственные силы, без господ и без рабов. Я не страшился тогда голода, и добрый аппетит вознаграждал меня за лишения». Но позднее, в годы зрелости, корда ему исполнилось 27 лет, когда вслед за жизненными неудачами он познал прелесть цивилизации, система Жан-Жака показалась ему мало пригодной. Так начался поворот от руссоизма в его чистом виде к буржуазной философии просветителей.

В конце июня 1770 г. Руссо вернулся в Париж. Трудно установить день, в который Мерсье с душевным трепетом отправился к нему в гости. Не подлежит, однако, сомнению, что вплоть до 1773 г., когда появился его новый опыт о драматическом искусстве, Мерсье чувствовал близость к своему учителю. Правда, Жан-Жак в первой беседе поразил его своей невероятной мнительностью. Руссо показался ему маньяком. Но это продолжалось недолго. Вскоре они нашли общий язык и проводили время в интересных беседах. В одной специфической области Мерсье, однако, решительно разошелся со своим учителем. Речь идет об оценке просветительной роли театра. Еще в конце 50-х и в начале 60-х годов XVIII в. между д’Аламбером и Руссо начался спор о судьбах женевского театра. Вольтер пытался всеми силами помочь женевской буржуазной интеллигенции вступить на путь нового развития, порвать путы кальвинистической нетерпимости. В 1755 г., в VII томе «Энциклопедии» д’Аламбер высмеял кальвинистов. Руссо выступил на защиту патриархальной невинности Женевы. Он обратил внимание на то, что д’Аламбер обвинял женевцев в их нелюбви к театру. Философ-энциклопедист предлагал воздействовать на молодежь организацией театральных предприятий. Руссо ополчился на эту мысль д’Аламбера. Он убеждал женевскую демократию, что только консерватизм и сохранение старых устоев может уберечь их демократический строй от разложения. Но, конечно, силы экономического развития оказались более мощными, чем благие пожелания Жан-Жака, и Вольтер с полным основанием спустя некоторое время мог писать д’Аламберу: «Сколько бы. Жан-Жак ни писал против театра, все женевцы толпой сбегаются в него. Город Кальвина становится городом удовольствий и терпимости». Мы знаем, что самому Руссо спустя короткое время, в 1764 г., в знаменитых «Письмах с горы» пришлось отражать удары «умеренной демократии».

Для Дидро не может быть сомнений в огромном просветительном значении театрального зрелища. Он выступает теоретиком так называемой «слезливой комедии», новой буржуазной мещанской драмы. В 1761 г. Дидро дает убийственную критику Буше, этого художника умирающей феодальной Франции. Они писал о нем: «Какие краски! Какое разнообразие! Какое богатство предметов и идей! … Где вы видели пастухов, одетых с такой элегантностью и роскошью?» Против жеманства, ходульности, любви к трагическим персонажам античных трагедий Дидро выдвигает мысль о необходимости морального искусства. Вместо Буше идеалом Дидро становится Грёз, этот художник-моралист. Сам Дидро написал две слезливые комедии - «Побочный сын» и «Отец семейства» - сентиментальные мелодрамы в духе буржуа XVIII в. Свою задачу в области искусства Дидро формулирует таким образом: «Сделать добродетель приятной, порок ненавистным, смешные стороны резко подчеркнуть - вот намерения всякого честного человека, который берет перо, кисть или резец». Это то, что заставило Бомарше выступить с резкой критикой трагедии, «вечно изображающей на сцене одних только императоров и королей». Бомарше в своих утверждениях шел далеко, он отвергал всякую попытку подменить жизнь французских граждан образцами античного мира. «Какое дело, - спрашивал Бомарше, - мне, мирному подданному монархического государства XVIII в., до афинских и римских происшествий? Могу ли я сильно интересоваться смертью какого-нибудь пелопоннесского тирана или принесением в жертву молодой царевны в Авлиде? Все это меня совсем не касается…»

«Французская драматическая литература XVIII века» дал нам исчерпывающую характеристику буржуазной драмы как апологии уравновешенности, умеренности и аккуратности. Он показал нам, что переход от жеманства Буше к моральной пропаганде Грёза, от античных героев к мещанской мелодраме свидетельствовал о том, что буржуазия в половине XVIII в. вступила на путь оппозиции революционного буржуазного искусства. Таким искусство стало только в годы революции, когда на место Грёза пришел Давид, когда античные сюжеты снова стали средством выражения не распада феодальной культуры, а оставался только свидетелем пройденной стадии развития буржуазии.

Еще в утопии «Год 2440» Мерсье провозгласил задачу театра - быть школой добродетели и гражданского долга. В своем драматическом творчестве он до конца остался верен этой идее. Театр был для него могучим орудием философской пропаганды. В этом случае он никак не мог разделить мнения Руссо и его отрицание театра. Он, поэт мелкой буржуазии, боролся со взглядами Вольтера на Шекспира. Мерсье был одним из тех, кто пропагандировал во Франции великого драматурга буржуазной юности Англии. В 1773 г. анонимно вышла книга Мерсье «О театре, или новый опыт драматического искусства». Мерсье хотел разъяснить свои взгляды в новом произведении с внушительным названием: «Философский опыт о некоторых писателях французского, немецкого, английского и испанского театров, с обзором наиболее знаменитых из писателей, с указанием на необходимость реформы современной системы французского театра». Но - увы! - это произведение погибло! Он вернулся из Невшателя в Париж и написал, чтобы ему выслали рукопись, но по дороге она пропала, и нам остается удовлетвориться его трудом «Новое исследование о французской трагедии», в котором было воспроизведено все то, что Мерсье писал в своем «Опыте».

Мы не ставим себе целью дать подробный анализ или даже краткую характеристику драматических произведений Мерсье. Он написал десятки пьес. Мы хотим только привести несколько образцов для того, чтобы Мерсье-драматург восполнил наше представление о Мерсье-очеркисте и политике. Среди 40 пьес, написанных им за время от 1769 г. до 1797 г. заметное место занимают пьесы, посвященные социальной проблеме, которой он уделял столько внимания в своей «Утопии» и в «Картинах Парижа». В 1772 г. Мерсье написал пьесу «Нищий», в 1779 г. - «Два парижанина и крестьянин», в 1782 г. - «Истребление лиги», в которой превозносит гражданскую войну. В 1795 г. он пишет драму «Тимон Афинский». Мы не говорим уже о доброй дюжине пьес, оставшихся от него в рукописях, и о пьесах, до сих пор не разысканных биографами Мерсье. Мерсье утверждал как-то, что его литературное наследство включает 45 пьес. Каждая из них изображает страсти, возмущение несправедливостью, беззаконием или восхищение добродетелью. Несправедливость и предрассудки в отношениях между сословиями и их удаление с помощью брака, торжество добродетели в труде - вот содержание мещанских драм Мерсье.

В одной из своих драм - «Тачка уксусника» - Мерсье показал, как разорившийся негоциант отказал дать свое согласие на брак дочери и заставил ее выйти замуж за сына богатого уксусника. Критики возмущались выбранным Мерсье сюжетом. Они говорили; «Герой драмы - уксусник! Какой позор!» Но демократ Мерсье не брезгал подобными темами. Он охотно готов был бы согласиться с предложением одного из своих критиков использовать как тему своих пьес все ремесла Франции, чтобы изобразить «мешок угольщика и кадку каменщика». В своем стремлении Мерсье-драматург в ряде пьес изгоняет в пьесах любовь как сюжет драматических коллизий. Он возмущается тем, что любовь занимала слишком много места в драматическом искусстве феодальной Франции. «Писатели, - говорил он, - до сих пор оставляли в стороне всю массу страстей, которые имеют столько же оснований быть предметом драматического творчества, как и вздохи влюбленных». В поэтической форме Мерсье излагает свои политические взгляды в пьесе «Дезертир».

Мерсье пытается в своем драматическом искусстве оставаться верным принципам реализма. Пьеса «Нищий» поднимает социальную проблему о вражде между богатыми и бедными, проблему, которой Мерсье уделял много, внимания. Театр изображает жилище бедняка, конуру почти без мебели. Зимний холод проникает через разбитое окно, заклеенное бумагой. Собственник дома запретил разводить огонь, опасаясь пожара. Здесь протекает жизнь ткача Жозефа и его сестры Шарлотты. Мерсье использует пьесу, чтобы призвать богачей к милосердию, а бедняков к повиновению. Бедняк Жозеф по ходу пьесы восклицает: «Я нищ, потому что существует излишне много богатых».

Некоторые из пьес Мерсье подвергались жестоким преследованиям со стороны полиции. Так запрещена была его пьеса «Жан Генюэр» (1772 г.). Пьеса изображала, говоря словами Гримма, «редкую птицу - гуманного прелата». Таким путем Мерсье хотел подчеркнуть паразитизм остальных и вызвал гнев правительства. Людовика XV.

«La Destruction de la Ligue» (1762).

войне. Мир - великое благо для народа - в этом случае может быть только результатом гражданской войны. Мерсье добавляет: «Подобная война происходит из необходимости и суровой непреклонности. Бесспорные права нарушены, священная война становится легальной, потому что нет других средств для того, чтобы исправить зло. Подобную гражданскую войну я называю священной, предпринимаемой в интересах государства». Он ссылается на исторические примеры Англии, Голландии и Швейцарии. Но характерно, что все его рассуждения остаются чисто теоретическими размышлениями. Практически французам, современникам, Мерсье не рекомендует, как мы видели, прибегать к революции, убежденный в том, что всякая попытка вооруженного восстания народа приведет его к гибели.

Мы уделили в этой главе мало внимания личной биографии Мерсье; она мало известна. Впрочем, Мерсье принадлежал к людям, чья биография - это их книги.

4«Новый Париж» жирондиста Мерсье

«…Non, ce n’est point là ma prophétie…»^[4]

Наступил великий 1789 год. Пришла революция, о которой, казалось, мечтал Мерсье еще в 1771 г. В этом он хочет нас уверить, когда в предисловии к изданию «Год 2440» эпохи консульства (1802) утверждает, что его «Утопия» «провозгласила и приготовила французскую революцию». Мы знаем, что Мерсье даже называл себя пророком этой революции, впрочем, он подчеркивал, что в ходе революции возникли и приобрели силу «другие революции», для него неприемлемые. Он спешит нас предупредить: «Нет, о них я не пророчествовал». Если Беклар много сделал для того, чтобы описать жизнь Мерсье предреволюционной эпохи, то до сих пор, насколько нам известно, нет ни одной работы, которая занялась бы изложением событий жизни Мерсье в годы революции. Впрочем, это неудивительно. То, что мы знаем о нем в эти годы, не представляет особого интереса. Перед нами закат мелкобуржуазного писателя, нисходящая линия его развития. Не одного Мерсье постигла эта судьба. Многие из просветителей с ужасом встретили революцию и в первые же дни отказались от нее. Так поступил знаменитый аббат Рейналь, уже в 1790 г. убеждавший Национальное собрание, что оно перешло «пределы разума». Мерсье обнаружил несколько большую выдержку, он шел с революцией до 1792 г. включительно. Мерсье вступил в ряды Жиронды и как жирондист проделал вместе со всей французской буржуазией, путь от революции 10 августа 1792 г. к империи Наполеона.

«Карл I, король Англии», в 1792 г. - «Старик и его три сына», наконец, в 1795 г. - «Тимон Афинский». Мы не будем анализировать содержание этих пьес; каждая из них отражает его политические настроения и убеждения на том или другом этапе революции. Он превозносит Генеральные Штаты в 1789 г., он декламирует и с ненавистью встречает всякую попытку плебейских масс сказать свое слово по поводу распределения богатства во Франции в 1795 г. В подражание «Тимону Афинскому» Шекспира он рассуждает о вреде и пользе золота. В июне 1791 г. вышла его книга: «Жан-Жак Руссо, рассматриваемый как один из первых творцов революции». Назначение труда определено самим Мерсье: «Франция делегировала своих представителей в Генеральные Штаты, а литераторы посылают свои произведения». Мерсье высоко ставит писательский труд. Он думает, что книги просветителей создали революцию и гарантируют ее преуспеяние. Эта книга - апология Жан-Жака. Она не обратила на себя внимания потому, что подобная тема не была редкостью в те дни. Мерсье мог сказать только одно, говоря о смерти философа: «Природа создала его, а затем разбила модель». В 1792 г. Мерсье вступил в близкое соприкосновение с депутатами Жиронды. Он принимает участие в журнале Kappa «Annales patriotiques»; он работает в газете жирондистов «Chronique de mois».

В Конвент Мерсье был избран от департамента Сены и Уазы и занял в революционном собрании свое место среди Жиронды. В решающие дни наш писатель был на правом крыле собрания; когда в январе 1793 г. обсуждался вопрос о казни короля, Мерсье был среди тех, кто голосовал за обращение к народу. Он предлагал сохранить Людовика XVI заложником во Франции до окончательного заключения мира.

Вскоре Мерсье исчез из Конвента вместе с жирондистами. Мы не знаем подробностей его биографии в самые боевые годы революции. После 9 Термидора он был среди термидорьянцев, в годы Директории - среди буржуа-реакционеров, которые мстили плебейским массам за их активность и революционную инициативу. Две книги могут послужить для нас источником биографических сведений об отношении Мерсье к революции. Первая из них вышла в 1801 г., - замечательный словарь новых слов и понятий, введенных во французский язык революцией. Словарь «Néologie, ou vocabulaire de mots nouveaux, à renouveler, ou pris dans des acceptions nouvelles» составлен Мерсье. Это настольная энциклопедия прошедших революционных лет. Нас завел бы далеко анализ работ Мерсье. На эту книгу ссылается Лафарг в своем исследовании о языке французской революции.

«Новый Париж». Мерсье мечтал о славе времен «Картин Парижа», но это было безнадежно. Если сборник очерков 1781-1788 гг. «Tableau de Paris» произвел фурор в Европе, то это было потому, что талантливый очеркист одновременно выступил в роли радикального писателя. «Nouveau Paris» - это сборник контрреволюционных статей, в которых жирондист сводит счеты с французской революционной демократией и в первую очередь с бабувистами. Не только политически, но и в художественном отношении новая книга стоит гораздо ниже всего того, что до сих пор писал Мерсье. Сам Мерсье вынужден признать, что «Nouveau Paris» не может претендовать на славу «Tableau de Paris», так как «и модель и художник» изменились за годы бури и натиска.

что в буржуазной исторической литературе привыкли утверждать, что восстание Бабефа не привлекло к себе внимания, что оно было мало заметным эпизодом в истории революции эпохи Директории. Книга Мерсье доказывает противоположное. Она убеждает нас, что заговор Бабефа как итог революционного движения плебейских масс эпохи Конвента был воспринят вождями буржуазной республики как серьезная социальная опасность. Об этом в своей книге неоднократно пишет Мерсье, доказывая, какое решающее значение в судьбе Франции имел бабувизм. «Париж - город войны» - так определяет Мерсье столицу Франции и революции. В этом городе гражданской войны, в его предместьях особым успехом пользовались идеи крайних уравнителей, идеи тех, кто стремился покончить с богатыми таким же образом, как было покончено с дворянами. Мерсье решительно поднимает знамя модерантизма, знамя умеренных революционеров, защитников буржуазной республики. Умеренные с восторгом встретили арест Бабефа и Друэ. Этому торжественному событию Мерсье посвятил специальную главу - 220-ю в пятом томе книги «Новый Париж». Восстание Бабефа для него - событие первостепенной важности.

Вскоре Мерсье становится академиком. Он занимает в École centrale кафедру истории, пользуется правом профессора, чтобы в лекциях обрушиться на сенсуалистов - Локка и Кондильяка. Он называет их не «идеологами», а «идиологами», Мерсье доказывает, что земля плоска, что солнце совершает свой путь вокруг земли; он убеждает своих слушателей в том, что концерт лягушек в болоте приятнее концерта соловья в саду. Впрочем, Мерсье все еще продолжает превозносить картины Грёза, ругает Академию и академиков, но не перестает изводить их своими докладами. С особым возмущением академики вспоминали его доклад о Катоне Утическом, прочитанный 3 июля 1799 г.

«завершил терроризм, поставив на место перманентной революции перманентную войну». Наполеон «признал буржуазную основу общества и взял ее под свое покровительство»: он царствовал и управлял Францией именем и во имя буржуазии. В эти годы Мерсье свел свою «социальную философию» к пропаганде филантропии - «Charité» (1803). Вот все, что осталось от его «уравнительной теории» в годы Империи.

В предисловии к утопии «Год 2440», в издании эпохи Консульства, Мерсье солидаризуется с Бонапартом. Впрочем, эти симпатии к Наполеону продолжаются недолго. Мы не знаем причины, почему Мерсье решил перейти в оппозицию наполеоновскому режиму. В эпоху Империи он изображал из себя либерала, считая режим Наполеона режимом «организованной сабли». Наполеоновские министры и полиция относились к нему, как к чудаку. Совари угрожал посадить его в Бисетр. Впрочем, сам Мерсье говорил о себе: «Я живу теперь только для того, чтобы знать, чем все это кончится». Он не переставал писать. В 1808 г. Мерсье издал сатиру против Расина и Буало. После него остался еще законченный «курс литературы».

25 августа 1814 г. кончилась жизнь плодовитого писателя французской мелкой буржуазии. Впрочем «великий книгопроизводитель Франции» - «Le plus grand livrier de France»

Примечания

1

Я так много бегал, чтобы сделать картины Парижа, что мог бы утверждать - я сделал их ногами.

2

3

Театры превратятся в курсы политических и моральных учреждений, а поэты не будут больше только людьми гениальными, но станут людьми государственными.

4