До последней капли крови

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: До последней капли крови (старая орфография)

Была страшная зима 1879--80 г. Все стихии, природа, время, погода вступили в борьбу с человеком. В нашей сравнительно благоденствующей стране нищета и болезни подняли свою роковую гидру. А в Ирландии народные бедствия превзошли всякия описания, всякое воображение. Мрачный призрак голода, не показывавшийся открыто уже много лет и загнанный могучими руками в самые отдаленные и темные трущобы, еще раз грозно выступил вперед в эту несчастную зиму, повергнул без малейшого усилия картонные преграды, которыми хотели его сдержать, и как древнее чудовище гулял на свободе по всей стране из конца в конец. А разве не было публичной подписки в пользу голодающих? А разве не образовался фонд герцогини Марльборо? Не преувеличение ли все эти рассказы о голоде? Так спрашивали себя богатые англичане среди роскоши и комфорта у веселого огня в камине, где пылала смесь каменного угля и дров.

Да, слава Богу, благотворительность спасла тысячи людей от смерти и отчаяния, но этой ложкой помощи нельзя было выкачать моря народных бедствий.

Действие нашего маленького рассказа происходить среди диких западных гор, живописные склоны которых омываются бушующими волнами Атлантического океана. На таком обнаженном, безплодном горном откосе уныло лепилась полуразвалившаяся мазанка. Издали она не была приметна невооруженному глазу, и путешественник как бы неожиданно натыкался на нее. Она не представляла ничего необыкновенного; таких мазанок были тысячи в окружающей стране. Быть может, архитектор первоначально имел намерение устроить тут дверь, окно и даже трубу, но они так и остались в намерении. Обитатели этого несчастного жилища выходили из него в небольшое отверстие среди покривившейся глиняной стены, окно, считавшееся только неудобной гоньбой за нелепой модой, было забито тряпками и соломой. Дым от разводимого внутри огня свободно гулял по мазанке и выбивался наружу, находя себе исход в множестве щелей в стенах и крыше.

На пороге двери, выражаясь прилично, сидела девочка лет двенадцати, в таких лохмотьях, которые можно увидать только на ирландском ребенке. Как её несчастная одежда держалась на ней и как она ухищрялась ее надевать - это было глубокой тайной. Впрочем, по всей вероятности, секрет заключался в том, что она никогда её не покидала. Девочка держала на руках и нежно укачивала малютку месяцев осьми. И та, и другая были до того тщедушны, и сморщены, что никто не дал бы старшей более осьми лет, а младшей более четырех месяцев.

Всклокоченные, неразчесанные волоса опускались в безпорядке на лицо Моры и скрывали все её черты, кроме глаз, удивительных голубых ирландских глаз, которых не могут омрачить ни грязь, ни голод, ни несчастье. Эти большие, сверкающие диким сознанием глаза устремлены в туманную даль, откуда несется глухой стон горного потока, пробивающого себе дорогу к необозримому, свободному океану. Очевидно, воображение девочки рисует приятные фантастическия картины, потому что на её устах показывается тень улыбки, которая, в более счастливые времена, разрешилась бы веселым смехом.

Чья-то рука, прикоснувшись к её плечу, возвращает ее к роковой действительности. Она вздрагивает и, поднявшись с места, молча смотрит на свою мать.

Оне очень походят друг на друга. Мать, вылитая Мора, минус юность и надежды; она выше ростом, худощавее, старше, но так же грязна и в таких же лохмотьях. Лицо её представляет оригинал, копию с которого изображают удивительные глаза девочки, во в чертах этого лица время и горе стушевали всякий след еще виднеющихся в ребенке мысли и сознания, оставив одно дикое, забитое, голодное выражение.

- Неужели Катлин спит? спрашивает она с удивлением:-- крошка гораздо умнее матери. Одному Богу известно, сколько ночей я не закрывала глаз.

- Тяжело, очень тяжело голодать, отвечает Мора:-- но, может быть, отец вернется к ночи и принесет картофелю. Он, вероятно, нашел работу в Корке; это, говорят, такой большой и славный город.

- Не такой он человек, чтоб найти работу, а если он и вернется, то с пустыми руками. Водка его сгубила. Он не виноват, что водка сильнее его.

- Правда, мама, правда; но мы должны как нибудь достать кусок хлеба для маленькой Катлин; сколько ужь дней она, бедняжка, не видала капли сыворотки.

И Мора передает матери маленькой комок лохмотьев. Бедная женщина уже выплакала все свои слезы и глаза её сухи, но, нагнувшись над полумертвой от голода, посиневшей малюткой, она вздрогнула и её лицо еще более омрачилось свинцовым отчаянием.

- Поди, посмотри, не найдешь ли завалившейся корки в том углу, где была свинья, сказала она с тяжелым вздохом.

Мора молча, безнадежно повиновалась. Опустившись на колени, она шарит в отдаленном углу мазанки. В сравнительно счастливое время тут покоилась свинья, составляющая нечто в роде домашних пенатов ирландца. Но недель шесть тому назад - это время кажется вечностью Море - они были принуждены продать своего лучшого друга, любимую свинью, для платежа ренты землевладельцу. Наконец, девочка возвращается к матери молча и с безпомощным отчаянием смотрит на малютку. Какой-то столбняк овладел ею. Неужели было уже поздно?

- Мама, произносит Мора с безумным припадком горя:-- вы не дадите Катлин умереть с голоду! Катлин! Катлин! восклицает она громко, как бы стараясь вызвать с порога того света отходящую маленькую душу.

Но восковое лицо ребенка не обнаруживает никаких признаков жизни. Не слышно более раздирающих воплей, не дававших покоя по ночам ни матери, ни Море; глаза упорно закрыты. Горькая мысль, что Катлин умирает, запала в сердце девочки и она не могла удержаться от слез.

Войдя в мазанку, она на четвереньках ползет по всему полу, в надежде найти или кусок хлеба или картофель, или какую-нибудь завалявшуюся тряпку или забытую вещь из домашняго скарба, за которую соседний закладчик дал бы шесть пенсов. Но все её старания тщетны и единственным их результатом было пробуждение еще нового живого существа. Что это за животное покоилось в мрачном, грязном углу зловонной трущобы? Увы! это было человеческое существо, мальчик шести или семи лет. Полуобнаженный, с дикими, блуждающими глазами, он зверски бьет по рукам бедную мать, которая нечаянно возбудила в нем сознание голода.

Но она привыкла к более тяжелым ударам и, не обращая на них внимания, продолжает свои поиски. Однако, Патрик не унимается. Его страдания слишком велики; он на минуту их забыл, а теперь, засунув пальцы в рот, старается заглушить голод, который безжалостно сверлит и точит его внутренности. Но эти усилия вполне тщетны и он оглашает воздух громкими стонами.

- Мора, Мора, Мора! рыдает он:-- дай мне хоть один картофель! Мора, Мора, Мора!

- Шш! Пат! Шш, отвечает девочка:-- у нас ничего нет, и бедная маленькая Катлин завтра умрет с голода и будет ангелом на небе.

Но его собственные муки не позволяют Патрику выразить какое-нибудь сочувствие к горькой участи своей маленькой сестры и он продолжает жалобно стонать.

Никто из обитателей этой несчастной мазанки не ел ничего в продолжении двадцати четырех часов; голодная смерть холодно смотрит им в глаза; они заложили последнюю тряпку и съели последний картофель.

Неделю тому назад, отец Моры объявил свою геройскую решимость идти в Корк и отыскать там работу. Мора с детской надеждой думала, что они были спасены, но её мать знала очень хорошо, по горькому опыту, что значили эти поиски работы. Однако, она любила своего лентяя мужа и была рада, что он уходит, еслиб этим уходом он спас хоть себя одного от голодной смерти. К тому же дома будет одним ртом меньше: она всегда уделяла ему лучшую и большую порцию. Да, она его любила, несмотря на его лень, пьянство и частые побои, наносимые ей и Море под пьяную руку. Она его любила и теперь так же горячо, как пятнадцать лет тому назад, когда он юным красавцем ухаживал за нею, и хотя ей горько было с ним разставаться, тяжело думать, что быть может никогда более его не увидит, но так было лучше, пусть он идет!

Вскоре после его ухода, скудные средства к жизни совершенно изсякли. Патрик, Катлин, Мора и их мать увидали лицом к лицу голодную смерть.

В мрачной мазанке решительно не оставалось ничего. Куча грязной соломы в самом темном углу, один сломанный, одинокий стул, две жестяные посудины, до того старые и изломанные, что никто не дал бы за них и пенса. Очаг был холодный за недостатком топлива. Чтоб принести торфа из быстро уменьшавшагося запаса, необходимы были энергия и сила, а ни той, ни другой у них не было. Все эти горькие факты были вполне сознаваемы матерью и дочерью, и мысли их принимали самый мрачный оттенок, когда вдруг на пороге их мазанки показалась чья-то тень. Посетители в этих диких, отдаленных трущобах были очень редки, и оне обе вздрогнули, и снова надежда вспыхнула в их сердцах.

Не был ли это добрый патер Джон, ниспосылаеный самим небом, чтоб спасти их от смерти? Нет, это была женщина, их ближайшая соседка, жившая в разстоянии мили с половиной. У нея было очень доброе сердце, но она была так же бедна или даже беднее, если это возможно, потому что её несчастное жилище кишело полдюжиной маленьких, полуобнаженных детей. Мора и её мать тотчас поняли, что им нечего ждать от нея помощи. Но все-таки Мора встала с ребенком на руках и, с врожденным гостеприимством, приветствовала гостью.

- Я только по дороге зашла с вам, мистрис Сюлливан сказала она, с трудом выговаривая каждое слово:-- чтоб вам передать счастливую весть. Я иду в Балинавин, чтоб достать пищи для деток.

При первом слове о пище, глаза Моры завистливо сверкнули, и даже Патрик, перестав стонать, наострил уши. А мистрис Сюлливан стала разспрашивать в чем дело.

- Сам патер пришел к нам в горы, отвечала посетительница, женщина здоровенная, высокого роста, сильная, повидимому, способная на всякий труд:-- и объявил, что мы все можем получить пищу в Балинавине. Какая-то дама... очень важная дама, почти такая же важная, как королева, позаботилась о нас, бедных. Она приехала в Балинавин с многими богатыми джентльмэнами и покупает на свое золото хлеб и суп для голодающих. Ну, мистрис Сюлливан, возьмите свою жестянку и идите за мной; я не могу мешкать, уже темнеет, а дети ждут.

И прежде, чем мистрис Сюлливан и Мора очнулись от удивления, она исчезла на горной тропинке.

Никакими словами не описать того чувства, которое объяло её слушательниц. Эта счастливая весть казалась им невероятной, какой-то дикой фантазией; однако, их соседка была женщина правдивая, и, к тому же, её поспешный уход вполне доказывал справедливость её слов. С минуту, мать и дочь предались дикой, безумной радости, словно все их несчастья окончились; обильные слезы брызнули из глаз Моры, падая на безчувственное лицо маленькой Катлин.

- Иди скорее, мать! воскликнул Патрик, поднимаясь с своего грязного ложа.-- До Балинавина недалеко и мы сегодня ляжем спать с полными желудками.

И Патрик, пожирая своими большими глазами исхудалое лицо матери, огласил впервые, после многих дней горя, эту мрачную мазанку глухим смехом. Однако, трезвое размышление уже отуманило черты мистрис Сюлливан и всякая надежда в ней исчезла.

До Балинавина было шесть длинных миль. Они не знали наверное, который был час, но, судя по голоду, должно быть около пяти часов. Она никогда не отличалась силой, а теперь была страшно слаба от истощения и продолжительного поста. Поэтому, понятно, она не считала себя способной пройти шесть миль, да еще по крутым, горным тропинкам..

Видя, что мать не собирается в путь, Патрик начал снова реветь, а Mopa, как бы отгадав мысли матери, сказала спокойно:

- Я

И девочка взяла с полки старую жестянку. Но мистрис Сюлливан ее остановила. Идти Море было бы сумасшествием. Такому ребенку никто не даст пищи и к тому же она не знала дороги в Балинавин, где она была только раза два в жизни и то очень давно. Неподвижное, посиневшее лицо Катлин заставило решиться добрую женщину.

- Я сама пойду, сказала она, взяв жестянку и целуя малютку: - не бойся, Пат, я принесу тебе пищи, прибавила она, нежно потрепав мальчика по голове.

Ребенок вскрикнул от радости, замахал своими маленькими, обнаженными, грязными ножками и свернулся снова в клубок на соломенной жесткой постели. До сих пор, единственный путь заслужить уважение Патрика было наполнить его желудок. Мора и его мать, состоя при нем постоянными поставщиками продовольствия, пользовались его одинаковой любовью но в последнее время требование было настолько более предложения, что оне обе сильно дискредитировались в его глазах. Но мистрис Сюлливан, вернувшись назад с полной жестянкой, сразу заняла бы прежнее место в его уважении.

Бедная женщина не колебалась более; всякая минута промедления только увеличивала трудности пути. Она и то боялась, что совершенно стемнеет прежде, чем она достигнет города. Она укуталась как могла в свои лохмотья, поцеловала еще раз Катлин, причем Мора заметила, что её лицо было так же бледно, как и неподвижное лицо ребенка, и отправилась в путь с твердой решимостью.

Темное облако заволокло горы и мокрый туман поднялся с моря. Туманы и дождь - нормальные условия этой местности, но мистрис Сюлливан даже не обратила внимания на то, что через пять минут она была мокрая до костей.

Сидя на пороге, Мора следила за матерью, пока она не исчезла в горах; потом она стала качать малютку, заунывно мурлыча какую-то народную ирландскую песню. По временам, она останавливалась и со страхом смотрела на ребенка, боясь, не умер ли он. Она была храбрая девочка, но сердце её сжималось при мысли, что ребенок может умереть на её руках. Она нагибалась к нему и радостно замечала, что сердце у него билось. Так прошло более часа. Патрик спал. Мало по малу, окружающая тишина, одиночество и страх смерти так подействовали на нервы девочки, и без того расшатанные слабостью, что она разбудила бы Пата, еслиб её не останавливало сознание, что это было бы непростительной жестокостью. Еслиб Катлин хоть заплакала бы или застонала, все-таки это был бы признак жизни.

Наступили сумерки; ветер свистел и дождь барабанил по крышке. Эти знакомые Море звуки теперь наполняли её сердце ужасом. Она закрыла уши пальцами, но продолжала слышать и свист ветра, и шум дождя. Все суеверные легенды, которые она слыхала с детства, возстали в её памяти. Наконец, ей показалось, что с горы спускается какая-то тень и она, дрожа всем телом, вбежала в мазанку и, не выпуская из рук Катлин, бросилась на солому подле Патрика.

- Пат! Пат! бормотала она, чувствуя, что его детский жалобный вопль разсеет преследовавшия её страшные видения.

Но Патрик не хотел разыграть роль утешителя и молча лягался. Тут Море вошла в голову блестящая мысль.

- Покачай Катлин, сказала она нежным голосом: - пока Мора сходит за торфом для огня. Ведь стыдно будет, если мать вернется с пищей и не найдет здесь огня.

Погреться у огня было так соблазнительно, что Патрик присел и согласился вступить в переговоры. Мора положила ему на руки малютку.

- Ну, будь хорошей нянькой, прибавила она: - а Mopa сейчас разведет веселый огонь, чтоб погреть вас обоих.

Сначала Мора вздумала об огне только как о средстве разбудить Патрика, но теперь ей казалось, что огонь и сам по себе был отличной вещью и что он лучше всего разгонит напавший на нее страх. Она смело вышла в дождь и темноту, совершенно забыв о привидениях, которые исчезли перед честным энергичным трудом.

До склада торфа было довольно далеко и слабая, истощенная девушка с трудом наполнила корзину и, поставив ее на голову, пустилась в обратный путь. Между тем, совсем стемнело и снова ей стали мерещиться страшные призраки. Она ускоряла шаги и старалась успокоить себя мыслью о веселом огне, у которого согреется её мать по возвращении домой.

На полудороге ей надо было миновать высокий, черный, кремневый утес, который она любила, как старого друга. Летом она .часто. проводила долгие часы на его вершине, грея на солнце свои белые ноги. Но теперь он казался чем-то страшным. Он как бы вырос и почернел. Мора остановилась и не смела идти далее. Но делать было нечего, другой дороги не существовало, и, собравшись с силою, она ускорила шаги, посматривая искоса на своего грозного любимца.

Вдруг под самым утесом, какая-то темная масса заслонила ей дорогу. Девочка остолбенела от ужаса. Масса, черневшая перед нею, качалась со стороны на сторону. Мора хотела закричать и искать спасения в бегстве. Но язык её прирос к её гортани, ноги подкосились, и она стояла, как вкопанная.

Предмет, возбудивший её страх, сделал два шага к ней на встречу, и теперь Мора увидела, что это был не более и не менее, как человек очень большого роста. К тому же, она знала этого человека. Это был Черный Гью. Он пользовался известностью во всем околодке и очень дурной.

Видя с кем она имеет дело, Мора перевела дыхание и успокоилась; самый ужасный человек был лучше сверхъестественного призрака. Черный Гью жил один в самом пустынном уголке гор, на разстоянии двух миль от её дома. Никто не смел подходить к его жилищу, из боязни как самого владельца, так и его большого бульдога. Его считали богатым и скрягой. Разсказывали, что однажды две бедные женщины, не обращая внимания на общую молву, смело отправились к нему с целью просить милостыню. Оне потом рассказывали, что он встретил их проклятиями, и так страшно стал махать своей толстой дубиной, что оне бросились бежать, а он стал бросать камнями им в след.

его длинная черная борода развевалась по ветру, а дикие глаза грозно сверкали. Вообще он составлял тайну, а всегда одна тайна гораздо интереснее дюжины простых, всем известных фактов. Его необыкновенная, одинокая жизнь считалась оскорблением для всего околодка, так как ирландцы отличаются большой сообщительностью и гостеприимством. Матери пугали его именем детей, а молодые девушки считали дурным предзнаменованием встретить его накануне своей свадьбы.

Мора никогда не сталкивалась лицом к лицу с этим страшным человеком. Во всякое другое время, она убежала бы со скоростью кролика. Но теперь её нервы были так напряжены, и она чувствовала себя столь безпомощной, что присутствие какого бы то ни было человеческого существа было для нея утешением. Даже вид бульдога, следовавшого всюду по пятам своего господина, не испугал её.

Черный Гью, очевидно, ее поджидал. Он заслонил ей дорогу и протянул руку, чтоб схватить ее при малейшем желании увернуться. Но Мора стояла неподвижно, вопросительно смотря на него своими большими, дикими глазами. Эта неожиданная тактика, казалось, удивила Черного Гью. Он указал рукой по направлению её дома и спросил глухим голосом:

- Отец?

- Отец отправился в Корк, отвечала смело девочка:-- и выработает там кучу денег.

Эти слова, повидимому, были приятной вестью для Черного Гью, но он презрительно и недоверчиво покачал головой. Потом он снова спросил, с трудом поворачивая языком, который словно прирос от редкого употребления:.

- Мать?

- Мать пошла в Балинавин и принесет оттуда много хорошей пищи, отвечала с гордостью Мора.

Черный Гью не произнес более ни слова, свиснул собаку и удалился, оставив ребенка одного в сильном смущении.

Что было ему нужно? Зачем он спрашивал об её родителях? Разве он их знал? Тут она вспомнила, что из всех соседей, только её родители никогда не говорили о нем, никогда даже не упоминали его имени. Все это было очень странно.

Между тем настала ночь, и Мора поспешно направила свои шаги к мазанке, где ее ждал бедный Патрик. Но он, по прежнему, дремал от истощения, а Катлин лежала у него на руках в полнейшем оцепенении. Мора дотронулась до него, и он тотчас вскрикнул: "Мама, мама!", открыв рот, как маленькая птичка в гнезде. Но не было ни матери, ни пищи, и он, снова опустившись на солому, впал в забытье.

Мора не могла спать. Она легла подле брата и взяла к себе малютку, но не закрывала глаз от волнения. Что же касается до принесенного ею топлива, то она слишком устала и ослабела, чтоб развести огонь. Сначала она все разсчитывала, когда может вернуться мать, а потом её мысли сосредоточились на Черном Гью. Что скажет мать, услыхав об её удивительной встрече? Она повторяла себе все подробности этого важного и необыкновенного в её глазах события, пока и сама забылась. Сколько времени она дремала - Мора не могла бы сказать, но ее вдруг разбудил громкий крик. Ее кто-то поспешно звал.

Она тотчас узнала голос их доброй соседки и бросилась к двери. Действительно, на пороге стояла мистрис Оданогью с чашкой вкусной каши из индейской кукурузы. Ей оставалось еще сделать лишь полторы мили и её голодающия дети будут сыты. Добрая женщина зашла по дороге сказать, что она долго дожидалась своей очереди - так много женщин явилось в Балинавин - и, получив порцию, поспешила домой, а мистрис Сюлливан встретила только при выходе из города; вероятно, она или шла очень тихо, или отправилась поздно. Приветливо кивнув головой, мистрис Оданогью продолжала свой путь.

Сообщенная ею весть очень обрадовала Мору. Её мать счастливо достигла до города и, конечно, вскоре наполнила кашей свою жестянку. Пламенное воображение девочки рисовало уже эту сцену. В конце улицы сидела на троне эта важная, знатная дама в золотом платье и с короной на голове. Сияя красотой, как ангел, она целый день раздавала всем пищу и прелестной улыбкой воскрешала надежду в поблекших глазах бедняков. Одного только Мора никак не могла себе представить - это достаточно большого котла с похлебкой, которого хватило бы на всех голодающих.

Прошел еще час. Бедная, терпеливая, голодающая девочка развела огонь и, греясь у него, как бы забивала о своих страданиях.

- Мама, пробормотал вдруг Пате, нетерпеливо поворачиваясь:-- я есть хочу, мне холодно! Где Мора?

Ответ был совершенно излишний. При мерцающем свете огня, он увидал Мору, сидевшую с малюткой у очага. Он подполз к ней и растянулся во всю длинну, грея свои окостеневшия ноги. Конечно, теплота - большое утешение, но теплота - не пища, и вскоре его маленький желудок поднял снова свой жалобный стон.

Но Пат устал реветь и, положив свою курчавую головку на плечо Моры, жалобно лепетал:

- Мора, Мора, Мора!

Она обвила его вокруг шеи своей свободной рукой, но не могла произнести ни слова. Её большие глаза были устремлены на дверь.

была пряма и легка, только у подножия горы против их мазанки тропинка делалась извилистой и крутой. О, как страшно гудел ветер вокруг их жилища!

Чу! Шаги! Мора вскочила.

Нет, это только дождь барабанил по крыше. Бедная мать! она промокла до костей! Самому сильному мужчине было бы трудно идти в такую непогоду.

- Мора, Мора, Мора! тихо стонал Пат.

- Шш! Шш! воскликнула девочка, крепко схватив его за руку:-- слышишь, твоя мать зовет меня. Возьми малютку, а я побегу к матери. Она иначе никогда не вернется.

Пат никогда не любил няньчить свою маленькую сестру, но ему не было выбора, и, взяв Катлин к себе на колени, несчастный принял вид мученика. Между тем, Мора, выведенная из всякого терпения долгим ожиданием и воображая, что среди свиста ветра звучит человеческий голос, выскочила на порог и стала прислушиваться.

Дождь и ветер, как бешенные демоны, закружили ее, словно решились разорвать её лохмотья на тысячи кусков. С минуту она не могла ни двинуться, ни перенести дыхание; но потом, собравшись с силами, наклонила голову и, сделав два шага, крикнула, что было силы в её ослабевшем маленьком теле:

- Мама, мама, мама!

Ей отвечал унылый свист ветра и глухой шум проливного дождя. Что ей делать? Она была совершенно безпомощна. Но нельзя было оставить и бедную мать без помощи одну в горах среди мрака и непогоды! Шш! На этот раз она не ошиблась. Не в далеке раздался слабый стон. Мора бросилась по тому направлению, откуда слышались эти крики. Ветер и дождь гнали ее назад, но она мужественно боролась с ними.

- Мама! кричала она:-- мама!

Вблизи от нея повторился стон. Она сделала еще несколько шагов. На тропинке лежала какая-то черная масса. Мора нагнулась и, несмотря на темноту, узнала свою мать. распростертую на земле.

- Вы дома, мама! пойдем, пойдем, обопритесь на меня, воскликнула девочка, стараясь поднять бедную женщину.

Она не могла ничего ответить. Мора никогда потом не понимала, как у нея хватило сил поставить ее на ноги. Едва двигаясь и почти несомая дочерью, она, однако, достигла мазанки и упала без чувств на солому перед огнем. Мора приподняла её голову и стала тереть ей руки. Тут она впервые вспомнила о предмете её странствия. Несчастная крепко держала в окоченевших руках жестянку, полную каши из индейской кукурузы.

Как прошла эта ночь, Мора никогда не могла рассказать. Эти мрачные часы ей казались каким-то страшным сном. Она не знала, была ли жива мать и боялась, что маленькая Катлин умрет к вечеру.

Но криков Патрика нельзя было унять. При виде каши, глаза его жадно засверкали и он с зверским нетерпением смотрел на Мору, которая стала разогревать кашу на огне. Его радость, когда на желудке у него стало полно и тепло, была единственным лучем утешения для бедной девочки. Она также не могла долее сдерживать своего голода и, усевшись подле Патрика, съела большую часть каши. Но она ненавидела себя за это. Ей казалось большим грехом насыщаться, когда её мать и Катлин были в таком безнадежном положении. С большим терпением, она старалась привести в чувство обеих, но обе находились в оцепенении, ничего не понимали и не могли понять.

Поздно было теперь кормить маленькую Катлин. Пища не проникала ей в рот и Мора вскоре оставила ее в покое, видя, что все усилия только напрасно мучат умирающого ребенка. Но мать, мало-по-малу, вернулась к сознанию, благодаря энергичным мерам, которые принял сытый теперь и веселый Патрик.

Он всегда был любимцем мистрис Сюлливан, хотя в течении шести лет, только причинял ей заботы и хлопоты своими постоянными шалостями. Но по какому-то странному капризу материнской любви, курчавый Пат составлял величайшее утешение её жизни. Она любила бедную, терпеливую Мору, но к её маленькому брату питала страстную, пламенную привязанность. Быть может, его детский, ласкающийся эгоизм напоминал ей другого Пата, который был еще дороже её сердцу.

Пат по своему любил свою маму, и теперь, утолив свой голод, он не мог видеть, что она лежала неподвижно. Отчего она не встанет и не поест? Потом, он хотел прижаться к ней своей лохматой головкой и, не чувствуя её ласк, считал себя обиженным. Быть может, она так дурно чувствовала себя от голода. Он взял свою железную кружку и деревянную ложку, подполз к самой голове матери и, не замеченный Морой, сунул в рот матери ложку с кашей. Бедная женщина безпокойно замотала головой. Поощренный своим первым успехом, Пат стал пихать ей кашу в рот своими пальцами. Благодаря ли этим усилиям или сама собой вернулась к ней жизнь, но мистрис Сюлливан, задыхаясь, открыла глаза. Тогда Пат с восторгом прижался щекой к её лицу; это была его первобытная манера целоваться.

Она узнала любимое существо. Обняла его своей ослабевшей рукой и проглотила кашу, втиснутую ей в рот Патриком. Первым её чувством была благодарность небу, что она благополучно достигла до дома. Слава Богу, что она не умерла одна во мраке, под дождем! О! какие страдания она перенесла в этой роковой ночной борьбе с природой, с своей слабостью! Их не рассказать. Да и не поймут их люди, роскошно обедающие каждый день и живущие в неге, в довольстве! Только бедные, безприютные, голодающие вздрогнут сочувственно, услыхав о столь знакомой им агонии.

Увидав, что мать очнулась, Мора подбежала к ней и, к её величайшему счастью, уставшая, измученная женщина проглотила несколько ложок каши, что, однако, составило очень небольшую порцию, так как она была слишком больна и слаба для такой грубой пищи. Потом она спросила пить, и с лихорадочным нетерпением утолила свою жажду. Через несколько минут, она уже спала тревожным сном, прижав к своей груди своего милого кудлашку.

холода и её рука нечаянно прикоснулась к маленькой Катлин. Малютка был холодна. Со страхом нагнулась с ней Мора. Она не дышала более. Пока сестра её спала, маленькая Катлин тихо, незаметно ушла из этой юдоли плача, холода и голода. Но Мора осталась. Она очень любила малютку и была для нея второй матерью. Видя ее мертвой и думая, что ее запрут в ящик и закопают в мокрую землю, бедная девочка так разревелась, что её вопли разбудили мать и Патрика.

Мистрис Сюлливан хотела привстать, но снова упала на солому, дрожа всем телом. Её большие глаза неестественно расширились, виски стучали. Она не могла произнести ни слова и только глухо стонала. Увы! у несчастной открылась тифозная горячка. Её слабое, расшатанное здоровье не могло снести усталости, мокроты и голода.

Все это утро она металась на своем нищенском ложе и бредила о своем муже, о прекрасных магазинах в Корке, о работе, которую он нашел в избытке. Потом она воображала себя и Патрика молодыми, только-что женившимися. Они гуляли рука в руку по зеленым полям и по морскому берегу. Как счастлива она была, как гордилась своим мужем! Весь мир казался ей прекрасным, а их маленькая хижина на горе была гораздо лучше всех дворцов. Но вдруг её бред принял безпокойный характер. Она стала кричать, звать Гью и просить кого-то не наносить ударов её Патрику.

Кто был этот Гью? спрашивала себя Мора с недоумением. Но вот больная снова успокоилась. Она была ребенком и гуляла с своей матерью по роскошным комнатам богатого дома их отсутствующого землевладельца. Все чудеса и диковины, виданные ею в тот памятный день, ясно воскресали перед нею. Она видела перед собою картины, статуи, зеркала, ковры. Наконец, она нежно улыбнулась и тихо заснула.

Несмотря на плач испуганного Пата, Мора бросилась вон из мазанки и что было силы побежала к их соседке, мистрис Оданогью, которой и рассказала с ужасом все, что случилось. Добрая женщина вернулась вместе с нею к больной.

Весь день мистрис Сюлливан бредила. Мора сбегала за повивальной бабкой, которая успешно вылечила её мать после родов Катлин и девочка питала к ней безграничное доверие. На этот раз она влила ей в рот водки, отчего больная едва не задохлась, а потом стала еще хуже бесноваться. Другия соседки заглядывали одна за другой, с нежным сочувствием жалели Мору и, слыша бред больной, мрачно качали головой. Наконец, бабка приготовила из каких-то трав настойку, которая, как она уверяла, действовала без осечки, но и это средство не помогло.

После полудня, мистрис Сюлливан сделалось еще хуже. Бабка должна была идти к другим пациенткам; она обвязала шею больной красной ниткой шесть раз, уверяя, что никакая болезнь не может устоять против этого вернейшого из лекарств. Мора ей поверила, но, несмотря на красную нитку, её мать все более и более слабела.

Вечером, к величайшему счастью Моры, пришел патер Джон. Больная его не узнала, но Мора была убеждена, что его присутствие и молитвы имели благотворное на нее действие.

Потом соседки, одна за другой, ушли, принужденные вернуться к себе домой, где их ждали ежедневные заботы. Мора осталась одна. Бабка обещала наведаться рано утром и принести еще более верное лекарство. Мистрис Одонагью дала слово, что вернется к десяти часам и проведет ночь с Морой. Уже смеркалось и бедная девочка сгребла солому в кучку в противоположном углу мазанки для Патрика и мертвого ребенка.

Мальчик не понял, что с его маленькой сестрой случилось что-то необыкновенное. Она просто спала и более ничего. Сначала он очень был недоволен, что ему не позволяли приставать к матери, но потом её бред, дикий хохот и безумные мольбы так его напугали, что он не хотел более лежать подле нея, и с удовольствием пробрался на свою новую постель, где уже покоился мертвый ребенок.

Когда совсем стемнело, Мора зажгла свечу, принесенную одною из соседок, и поставила ее в уголок плиты, заслонив от матери. Слава Богу, она была спокойнее и даже по временам, казалось, спала. Конечно, завтра она будет сильнее. Мора приписала это видимое улучшение чудодейственной красной нитке и возъимела еще более уважения к ученой бабке.

Действительно мистрис Сюлливан спокойно спала около часа, как вдруг Мора услыхала, что она тихо произносит её имя. Голос её был совершенно иной, в нем слышалось полное сознание. Мора приподняла её голову и нежно спросила, не надо ли ей чего?

- Сходи, Мора, за Черным Гью, произнесла она слабым, но совершенно ясным голосом.

Мора вздрогнула. Не был ли это новый вид бреда? Больная, однако, продолжала, с трудом произнося слова, но вполне сознательно и спокойно:

- Я умираю, моя бедная Мора. Ты должна пойти в горы и сказать Черному Гью, что мистрис Сюлливан хочет с ним поговорить, и что ей очень худо.

Мора не верила своим ушам.

- Что вы, мама, воскликнула она:-- вы, конечно, говорите не о Черном Гью. В вашей бедной голове все смешалось.

Сомнение дочери очень встревожило больную и она повторила с таким жаром свое желание, что Мора обещала его исполнить. Но отправиться ночью за Черным Гью казалось ей столь страшным, что она никогда на это не решилась бы, еслибы сверкающие глаза её матери не следили за нею по всей мазанке и еслибы, наконец, она молча, но решительно не указала ей на дверь.

Далее колебаться было невозможно. Эти пламенные глаза вечно преследовали бы ее, еслибы она ослушалась. Она не стала более думать и смело выбежала из мазанки.

Движение и воздух увеличили еще её мужество; она ускорила шаги и не смотрела по сторонам. Однако, вскоре ей надо было перенести дыхание. Она опустилась на траву, закрыв лицо руками и заткнув уши. Через минуту, она снова летела вперед с безумной быстротой. Её ноги почти не касались земли. Она бежала словно преследуемая демонами. Наконец, она увидала в дали огонек. Это должно быть светилось окно в доме Черного Гью, потому что другого жилища не было в этой дикой трущобе. Она еще раз остановилась и, собравшись с силами, продолжала свою бешеную скачку. Огонек словно все подвигался к ней. Еще последнее усилие и она стояла перед калиткой в заборе.

Сердце Моры страшно билось, но она отворила калитку, подбежала к двери дома и громко постучала обоими кулаками. Первым ответом ей был громкий лай бульдога. Ни мертвая, ни живая, Мора продолжала стучать.

Над её головой неожиданно отворилось окно и Черный Гью высунул свою голову. Он произнес что-то, но так невнятно, что Мора ничего не поняла. Она только инстинктивно знала, что это были проклятия и угрозы. Страх обнял ее и она едва не обратилась в бегство. но ее удержало воспоминание о сверкающих глазах матери.

- Мистрис Сюлливан умирает, воскликнула она смело:-- и её душа не может быть спокойна, если она не увидит Черного Гью. Она меня прислала за ним.

Имя мистрис Сюлливан произвело странную перемену в Черном Гью. Он перестал оглашать воздух проклятиями и с шумом захлопнул окно. С минуту она ждала, не переводя дыхания, боясь, что он её не понял; но вот дверь дома отворилась и она стояла лицом к лицу с страшным его обитателем.

Она отскочила в ужасе, тем более, что бульдог с сверкающими глазами следовал за ним. Но Черный Гью, отгадав её испуг, схватил собаку за ошейник и, втащив ее в комнату, запер дверь. Этот поступок внушил Море полное к нему доверие. Она вернулась и повторила то, что мать велела ей сказать.

Луна ярко светила на небе и при её серебристом сиянии, Мора ясно видела, что принесенная ею весть очень взволновала Черного Гью. Он стоял неподвижно и не мог промолвить ни слова. Наконец, он поднял руку и провел ею по глазам. Неужели это чудовище плакало? Еще минута и он исчез за дверью.

Мора уже хотела бежать, как он снова появился с дубиной в одной руке и фляжкой водки в другой. Тут весь её испуг как бы чудом разсеялся и она решилась пойти с ним домой. Черный Гью запер дверь и, положив ключ в карман, отправился в путь.

Он шагал так быстро, что бедная девочка с трудом поспевала за ним. Заметив это, Черный Гью убавил шаг. Это видимое доказательство его доброты и снисходительноcти так подействовало на Мору, что последний след страха к этому страшному человеку исчез навсегда. Она теперь спокойно шла рядом с ним и даже была довольна его обществом.

При ярком лунном освещении, снежные вершины отдаленных гор казались очень близкими и дувший с них холодный северо-восточный ветер пронизывал бедную Мору. Она не чувствовала никакого физического страдания, так поражена она была неожиданным результатом её странствия и удивительной переменой, которую произвело в Гью одно имя её матери. Что это могло значить? И какое отношение имела её мать к Черному Гью? Не был ли все это странный сон? И Мора протирала себе глаза, как бы желая очнуться, но вся окружающая ее сцена и самый вид её странного товарища были трезвой действительностью. Его длинная черная борода, дико блестевшие из под нависших бровей черные глаза, его красивая, могучая фигура, его решительная поступь, наконец, его толстая дубина не могли принадлежать к миру фантазии.

Они шли молча и только в пятидесяти шагах от мазанки мистрис Сюлливан, Черный Гью сказал гневным тоном:

- Разве я вчера не приходил сюда и не спрашивал у тебя, не надо ли пищи твоей матери? А ты мне солгала своим нечестивым языком.

Действительно, они проходили именно тот выдающийся утес, у подножия которого он заградил ей дорогу накануне. Она вспомнила его неожиданное появление и теперь оно представилось в совершенно новом свете. Он приходил для того, чтоб им помочь. Он был их самым верным, преданным другом, а не ярым врагом. Мора теперь не боялась даже его нахмуренных бровей и, взяв его за руку, сказала:

- Я перепугалась; но ведь Черный Гью - страшный человек.

При этом детском замечании лицо его прояснилось и по нем пробежала даже легкая тень улыбки.

Через несколько минут они достигли мазанки и стояли у изголовья умирающей.

Глаза её были закрыты. Она, казалось, спала и они не хотели ее безпокоить. Она лежала очень тихо, только дыхание было трудное. Прошло несколько времени. Вдруг она протянула руку и сказала совершенно спокойно, как будто сознала с самого начала его присутствие:

- Гью!

Он опустился на колени и, схватив её исхудалую руку, прижал к груди и потом крепко стиснул в своих мощных ладонях.

Мистрис Сюлливан приподнялась. Она тихо освободила свою руку и положила ее на его наклоненную голову. Он вздрогнул и закрыл лицо руками. Он знал, что она не послала бы за ним, еслиб не была в предсмертной агонии. Однако, он все-таки нежно произнес шепотом:

Мора была вне себя от удивления. Что сталось с ужасным Черным Гью? Где были его грубые манеры и дикия проклятия? Он стоял теперь на коленях смиренный и тихий, как ребенок.

- Нет, Гью, промолвила умирающая:-- я никогда не поправлюсь. Горячка сведет меня в могилу и я послала за вами, Гью, потому что у вас благородное сердце и у меня есть к вам просьба.

- Говорите, Кэти, говорите откровенно со мною, отвечал Гью, дрожа всем телом от волнения:-- не бойтесь, я исполню все, что вы пожелаете, хотя бы вы потребовали моей смерти.

- Нет, Гью, ваша смерть меня не успокоила бы, сказала мистрис Сюлливан, устремляя на него сверкающие от горячки глаза:-- но будьте другом моему Патрику, когда меня не станет и некому будет удержать его от водки и всего дурного. А вы знаете, Патрик легко поддается злу. Он теперь в Корке, но, вероятно, вернется с пустыми руками и, пожалуй, еще пьяный. У вас душа благородная. Не дайте детям умереть с голода и будьте другом Пату. Я была жестока и несправедлива к вам. Но обещайте удержать Пата от зла!

И несчастная женщина опустилась на солому в совершенном истощении, но глаз не спуская с Гью.

Он не тотчас отвечал. Очевидно, в нем происходила тяжелая борьба.

Она положила свою руку ему на плечо и повторила с пламенной мольбой:

- Будьте другом Пату, Гью, ради Бога, ради наших воспоминаний:

Гью поднял голову; его грубое, дикое лицо сияло всей нежностью возвышенной любви. Он взял руку умирающей и торжественно произнес:

- Кэти, это тяжело, но я буду другом Пату и вашим детям до последняго дня моей жизни, до последней капли крови. Аминь.

Наступило молчание. Мистрис Сюлливан была слишком истощена, чтоб промолвить слово, но лицо её засветилось небесной радостью. которая тотчас отразилась на мужественных чертах Гью.

- Да благословит вас Господь и все святые, Гью! промолвила она, наконец, едва слышно: - я знала, что у вас благородное сердце.

И закрыв глаза, она как будто задремала.

Гью остался на коленях у её изголовья, а Mopa, надеясь, что сон подкрепит её мать, стала разогревать оставшуюся половину роковой каши. Но прошло не более десяти минут, как вдруг раздался дикий человеческий смех. Она с ужасом обернулась. Её мать сидела на соломе с лихорадочно сверкающими глазами.

- Пат, Пат! произнесла она громко, простирая руки к жакому-то невидимому существу:-- он будет твоим лучшим другом.

Она закачалась и упала мертвой на руки Гью.

Пятнадцать лет перед смертью бедной мистрис Сюлливан, Кэти О'Флин считалась самой хорошенькой и веселой молодой девушкой в околодке.

В этой части Ирландии не считается приличным для молодых людей ухаживать за первым хорошеньким личиком, которое им понравится. Отцы и матери сами выбирают подходящую партию для своих детей. Это чисто коммерческая сделка. Отцы упорно торгуются и кончают мировой на нескольких коровах. Невесту продают, словно поросенка. Даже существует особый рыночный день для этого товара. Нельзя дозволять молодым людям безпокоить стариков круглый год. На все есть положенное время, и во вторник, перед началом великого поста, в день масляничных блинов, все женятся и выходят замуж в Ирландии. В эту веселую годину, патеры заработывают много денег и часто невеста видит своего будущого мужа впервые у алтаря.

Хорошо было бы для Кэти О'Флин, еслиб она последовала старинному обычаю и предоставила выбор жениха своим родителям. Но она была избалованным, своевольным ребенком и поступила, как многия романичные девицы на соседнем острове, т. е. выбрала сама себе мужа по любви, а что из этого вышло, мы сейчас увидим.

имел свои виды на дочь и встречал все предложения упорным отказом. Рядом с его фермой жил старый мистер Мак-Грат, которого считали очень богатым. У него был один сын и наследник всего его богатства, Гью. Уже давно оба старика решили поженить Гью на Кэти. как только ей минет семнадцать лет.

Молодые люди выросли вместе, и с ранних лет Кэти привыкла командовать рослым, чернокудрым мальчиком. Гью во многих отношениях не походил на обыкновенный тип ирландца, и только своим вспыльчивым характером и страстью к драке, он был истинный Падди. Но глаза его не сверкали веселой улыбкой и он любил одиночество, если только не мог пользоваться обществом Кэти О'Флин, которая освещала все темные закоулки его мрачного ума. Она была единственным светочем его жизни. Если Кэти смеялась, то мир казался ему веселым. Если Кэти нахмуривала брови, то все ему становилось скучным, постылым. Зная давно о твердой решимости их родителей съиграть между ними свадьбу, он втайне считал годы, месяцы, дни, отделявшие его от той блаженной минуты, когда он назовет ее своей.

Легкомысленная молодая девушка не умела ценить этого странного юношу. Ее сердило, что он не походил на своих товарищей. Он смотрел на жизнь слишком серьёзно и это было очень неприятно. Если Кэти разсердится на него, он бывал несчастным на целый день, тогда как другой юноша не обратил бы на это внимания. А мрачные взгляды, мрачное настроение было не понутру веселой, беззаботной Кэти. Она сама была всегда веселой и хотела, чтобы все окружающие были также веселы. Гью ей часто надоедал, но она питала к нему, как к старому товарищу детских лет, привязанность, которой он вполне довольствовался. Она дразнила и мучила его, но всегда с удовольствием пользовалась его услугами и покровительством.

Наконец, Кэти достигла давно желанного возраста. Гью с лихорадочной дрожью напомнил своему отцу, что пришло время, когда он обещал его женить на Кэти. Старик тотчас взял палку и весело поплелся к соседу. Они кончили дело в две минуты. Было решено съиграть свадьбу в следующий масляничный вторник и условлено о числе коров. Маленький домик и ферма на горе должны были перейдти к молодым. Дело так хорошо сладилось, что старики на радостях напились пьяны.

На следующий день, счастливую весть сообщили молодым людям. Гью остолбенел от счастья при мысли, что так скоро осуществятся все его мечты. Старый Мак-Грат не мог понять этой безмолвной радости и подумал, что он недоволен числом или качеством коров, составлявших приданое Кэти и поспешил уверить сына, что он перехитрил соседа и заключил очень выгодную сделку.

Между тем, Кэти приняла весть совершенно иначе. Она объявила наотрез отцу, что никогда не выйдет замуж за Гью. Она даже смеялась над мыслью сделаться женою сердитого, мрачного Гью. Её женихом был Патрик Сюлливан, и если надо непременно выходить замуж, то она выйдет за Пата и ни за кого другого.

Её отец осыпал избалованного ребенка самой грубой бранью и проклятиями, но маленькая, хитрая Кэти поставила на своем. Отец Пата пришел на следующее утро и сделал предложение от имени своего сына. Старика О'Флина легко уговорили взять назад данное слово Мак-Грату.

Кэти была по уши влюблена в Пата. Он был для нея всем в мире. Веселый, живой, вкрадчивый, говоривший красно, но праздный, ленивый, Пат в три дня победил сердце, которым тщетно старался овладеть во всю свою жизнь Гью.

Старик О'Флин вполне сознавал всю неправильность своего поведения и сожалел о своей измене старому другу, но Кэти делала с ним все, что хотела. Она угрожала ему, при малейшем сопротивлении её воле, убежать из дома и утопиться. Старик уступил, но все-таки, боясь гнева Мак-Грата и его сына, тайно отправился с дочерью за двадцать миль, к родственникам. Они оставили письмо, которое открывало роковую тайну. Пат и его отец последовали за ними и на следующий день легкомысленные молодые люди были связалы да всю жизнь узами.

Часа через два после венчания, Кэти, сияя счастьем, болтала, пела и смеялась с знакомыми женщинами, пока Пат отлучился на минуту за водкой. Вдруг в комнату вбежал сосед, и бледный, взволнованный объявил, что Гью Мак-Грат дрался с Патриком на зеленом лугу и, конечно, положит его мертвым на месте.

Объятая ужасом, Кэти бросилась на место поединка. Действительно, молодые люди дрались на смерть. Гью явился с твердым намерением убить своего счастливого соперника. В эту страшную минуту Кэти заметила, что он как бы преобразился. Вместо неловкого, застенчивого, глупого юноши она видела перед собою энергичного, могучого, смелого человека.

Она знала очень хорошо, что Пату не совладать с таким сильным врагом. Он был менее ростом и слабее. Действительно, после непродолжительной борьбы, Гью повалил его на землю и сам упал на него. Пат безсмысленно, слепо бил, куда попало. Гью, обезумев от злобы, наносил ему убийственные удары. Окружавшая публика смотрела с ужасом и удивлением на эту драку. Все ожидали, что Пат будет убит, но не решались их разнять, так как величайшее счастье для ирландца честный, кровавый бой.

В самую критическую минуту явилась на сцену Кэти и бросилась между дерущимися. Она инстинктивно поняла, что вся её сила была в любви Гью и, схватив его за руки, повисла на его шее. Силы Пата уже совершенно ему изменяли и одним ударом Гью мог с ним покончить. Но освободиться от Кэти было ему трудно. Прикосновение её маленьких ручек обезоружило дикого победителя. Он не слыхал её пламенных просьб, не видел её слез, но, нежно освободившись от нея, тихо встал. Потом молча, не взглянув даже на Патрика, лежавшого без чувств у его ног, удалился, сопровождаемый восторженными криками толпы.

Как многие слабохарактерные люди, Патрик Сюлливан не мог простить поражения. Он краснел от стыда, при мысли, что Кэти видела его побежденным. Еслибы он только мог надеяться когда-нибудь побороть Гью, то, конечно, возобновил бы побоище при первой возможности, но это было немыслимо. Поэтому, он затаил в своем сердце самую горькую ненависть к Гью, которая только усиливалась с годами, тем более, что к ней примешалась и значительная доля зависти.

Он запретил своей жене говорить или иметь какие бы то ни было сношения со своим врагом. Это приказание было очень трудно исполнить, так как по смерти отца, Гью переселился в ту же горную местность. Однако, они теперь жили очень далеко от того селения, где происходил поединок, и с течением времени все забыли, если когда-нибудь знали, что Гью Мак-Грат был когда-то женихом Кэти О'Флин.

Он не женился и вел странную, одинокую жизнь. Его мрачный от природы характер сделался еще более суровым, и его все не любили, все боялись. Его жизнь была вечной тайной, и этого преступления ему не могли простить. К тому же он был богат и пользовался такой постоянной удачей во всем, что ему приписывали тайные сношения с нечистой силой. Когда у соседей картофель был с пятнами, у него он был отличный, когда у соседей был неурожай, у него была прекрасная жатва. Что он ни делал, все ему удавалось, благодаря уменью или счастью, трудно решить, но таков был факт и, вследствие этого, его считали очень богатым.

Но самой непопулярной из всех его особенностей было то обстоятельство, что он никогда никому не помогал и ни с кем не был дружен. Мало-по-малу, все стали его чуждаться и он охотно предался уединенной, одинокой жизни. Она была совершенно в его вкусе. Даже его фамилия с годами забылась и он стал для соседей Черным Гью, страшилищем всего околодка.

Только в отношении к мистрис Сюлдиван он обнаруживал дружеския чувства. Бедная женщина, удрученная горем и нищетой, очень охотно воспользовалась бы его дружбой. Она теперь горьким опытом поняла, какая у него была благородная душа и какая нежная доброта скрывалась под его грубой, отталкивающей оболочкой. Она старалась несколько раз примирить с ним своего мужа. Но Пат не мог ни забыть, ни простить его, и ненависть к Гью росла в нем ежедневно. Однажды, возвратясь домой, он застал там Гью. Кэти рассказывала ему о своих горестях, так как Сюлливаны, мало-помалу, дошли до нищеты. Пат не сказал ни слова Гью, но как только он ушел, жестоко избил жену. Это было в первый раз в жизни, и Кэти нашла в пьянстве предлог к его оправданию. Нравственный удар был гораздо тяжеле физического. С течением времени, она привыкла к этим побоям, которые становились все чаще, но первый удар глубоко вонзился в её бедное, наболевшее сердце. Она, попрежнему, обожала своего красивого, развратного мужа и старалась прикрывать все его недостатки. Для нея он не был ленивым, себялюбивым, пьяным негодяем, а дорогим сердцу, любимым мужем.

С тех пор она никогда более не говорила с Черным Гью, но нашла возможность предупредить его об упорной ненависти её мужа и о горьких последствиях, которые могло навлечь на нее ослушание его приказаниям. Однако, это не мешало Черному Гью остаться её тайным другом. Много раз он спасал ее от конечной гибели. Часто, истощив свой запас картофеля и не зная, чем накормить свою семью, мистрис Сюлливан вдруг находила в сарае таинственно подкинутый мешок картофеля. Однажды они продали свинью для платежа ренты, а на другой день Мора, бывшая еще тогда очень маленьким ребенком, нашла, к величайшему своему счастию, подле дома на тропинке новую свинью.

Но эта внешняя помощь не могла поправить дела семьи, как вода не может наполнить решета. Как только они выходили из одного затруднения, расточительный и пьяный Пат повергал их в другое. Все усилия тут были тщетны. Они медленно, но верно подвигались к голодной смерти. Наконец, незадолго перед началом нашего рассказа, были проданы корова и свинья. Все источники жизни изсякли. Мистрис Сюлливан было стыдно жить милостью человека, которого она так жестоко оскорбила, но ей не было выбора. Освободившись от Пата, который только был бременем, она непременно обратилась бы за помощью к Черному Гью, но он куда-то уезжал на несколько недель. Таким образом, её последняя надежда исчезла, и несчастная семья едва не дошла до голодной смерти. Лежа, повидимому, без чувств, на другой день после своего странствия в Баллинавин, она услыхала, что повивальная бабка рассказывала соседкам о возвращении Черного Гью, который, попрежнему, ходит по горам и пугает всех своим страшным видом и громкими проклятиями. Этого было достаточно для умирающей женщины, и она решилась, во что бы то ни стало, повидать Черного Гью и поручить его нежным попечениям её безпомощного мужа и бедных детей. Мы уже видели, что это пламенное желание увенчалось успехом.

жизнь без материнской любви и поддержки казалась ей невозможной. На её отчаянный крик прибежал маленький Пат, который отправился бродить босой по соседним горам. Он широко открыл глаза, и, заметив, к величайшему своему удивлению, присутствие страшного Черного Гью, забился в самый отдаленный угол, дрожа всем телом.

Потом он понял по воплям и горьким восклицаниям Моры, что с матерью случилось нечто ужасное, и, собравшись с силами, подполз к её безжизненному, бледному лицу. Он не знал, что такое смерть, но неподвижность и безмолвие трупа поразило трепетом его маленькую душу. Он был убежден, что Черный Гью каким-нибудь таинственным образом обидел его мать, и, забыв всякий страх, он бросился на него с сжатыми кулаками. Но прежде, чем достигнуть до своего врага, он вдруг сообразил, что его маленькие кулаки не были достаточны для подобной экзекуции, и бешено пырнул в живот Черного Гью своей лохматой головой.

Гью, молча, схватил его своими мощными руками. Мальчик побагровел и дико закричал!

- О! о! о! Черный Гью убил маму!

- О! o! o! вторила Мора.

- Шш! шш! произнес Гью, стараясь успокоить ребенка. Но он продолжал биться и кричать. Тогда Гью встал с пола и, крепко держа Пата, который старался вылизнуть из его рук, встретился лицом к лицу с человеком, незаметно вошедшим в мазанку.

Это был Патрик Сюлливан. Увидав перед собою своего старого, ненавистного врага, он не хотел верить глазам. Это верно ему мерещилось с пьяна, и он стал, молча, протирать себе глаза.

Гью спустил на пол Пата и смотрел прямо на своего бывшого счастливого соперника, которого он так страшно унизил в глазах Кэти в день её свадьбы.

Патрик, однако, не долго колебался. Он сознавал одно: что жена ослушалась его приказаний, и им овладела слепая, дикая ярость. Выместить свою злобу на сильном, мощном Гью было немыслимо, но он придумал наказать его гораздо чувствительнее. Дьявольский инстинкт подсказал ему, что каждый волос на голове его несчастной жены был для него во сто раз дороже всей громадной его фигуры. Он зверски захохотал, предвкушая свое торжество.

Она смела ослушаться его приказаний! Она принимала гостя во время его отсутствия! Его злейший враг был, как дома, в его жилище, а она спала спокойно при нем! Она дорого заплатит за свою измену! Он бросился к ней с быстротою молнии.

Мертвый ребенок лежал теперь в её руках и они оба были прикрыты, насколько дозволяли несчастные лохмотья. Ослепленному яростью Патрику показалось, что оне обе спали, и, прежде чем Мора или Гью могли догадаться об его намерении, он нанес изо всей силы удар кулаком по лицу несчастной, мертвой женщины.

Он занес уже руку во второй раз, но зрители этой ужасной сцены схватили безумца и оттащили его силой. Он вздрогнул и дико осмотрелся. Отчего она не проснулась? Что это бормотала Мора среди громких рыданий? Он взглянул на мрачное, суровое лицо Черного Гью. Что это все значило? Он побледнел, как полотно, и крупные капли холодного пота выступили у него на лбу. Наконец, собравшись с силами, он промолвил глухо:

- Она умерла?

- Да, отвечала Мора, всхлипывая.

Это слово ударило несчастного, как обухом. В глазах у него потемнело, и ноги подкосились. Его бедная жена была отомщена сторицею. Гью, Мора и маленький Пат, все его семейство, которое он низвергнул в бездну нищеты и горя, не могло бы придумать более ужасной казни. Деликатная натура Гью не дозволила ему присутствовать долее при унижении его бывшого счастливого соперника. Он молча вышел из этого дома смерти и медленно направился по длинной, пустынной тропинке к своему одинокому жилищу.

Мало по малу, Мора рассказала отцу о всем случившемся и старалась его утешить. Но Патрик мрачно отвергал всякое утешение. Любовь и преданность жены, выносившей безропотно столько страданий ради него, теперь только впервые приняли для него осязательную форму. Он бросился на колени перед своей мертвой Кэти и, обняв её бездыханное тело, истерически рыдал.

Долго после того, как смертные останки бедной мистрис Сюлливан и её маленькой Катлин предали земле на мирном кладбище, мучимый укорами совести Патрик не находил себе нигде покоя и при малейшем шуме дрожал как осенний лист. Воспоминание о святотатственном ударе преследовало его как небесное проклятие, и, несмотря на все увещания патера Джона, Патрик Сюлливан, с минуты его трагического возвращения, стал совершенно иным человеком; он вдруг постарел, поблек и опустился.

Холода постепенно прошли и наступила весна. Когда прошел первый порыв отчаяния, Патрик впал в мрачное уныние, совершенно несвойственное его характеру. Целыми часами он сидел у очага, молча, неподвижно. Мора смотрела на него с удивлением, изподлобья и боялась этого странного, угрюмого человека более, чем веселого, разгульного отца, который являлся пьяный по ночам.

Еслиб он только достал работы, пошел в горы и сбросил с себя оцепенение, которое превращало его жизнь в безпомощную праздность!

Между тем, вся семья жила только на иждивении Гью и это постоянное сознание чужой помощи развило в Море новое чувство независимой самостоятельности. Несмотря на все её горе и невежество, эти благодеяния человека, если не прямо враждебного её семье, то, во всяком случае, совершенно чужого, тайно грызли её сердце.

и картофель, которые приносил ему в кармане Черный Гью.

Он теперь являлся каждый день в мазанку; но, по безмолвному согласию, прежние враги как бы не видели друг друга, хотя Мора замечала, что отец её вздрагивал при каждом приходе их странного благодетеля. Она не знала причины этой ненависти, но она очень ее огорчала, так как она теперь обожала Черного Гью. Действительно, они были всем обязаны этому человеку. Он внес в их несчастное жилище пищу, тепло, надежду, жизнь. Однако, каким-то странным образом её отец съумел превратить Гью из благодетеля в благодетельствуемое лицо. Бремя благодарности легло не на те плечи, на которые следовало. Гью, в присутствии Патрика, благодарил Мору за любезный прием. Гью чувствовал себя обязанным Патрику за то, что последний удостоивал есть его хлеб и греть свои ленивые руки у его огня.

Наконец, в одно прекрасное утро, к величайшей радости Моры, Патрик, вместо того, чтоб праздно сидеть у очага, взял свою дубину и вышел из мазанки. Мора не смела его разспрашивать и гневный блеск его глаз пугал бедную девочку. Поэтому, она молча отпустила его и с безпокойством следила за его фигурой, медленно исчезнувшей на горной тропинке.

- Дай Бог, чтоб он взял какую-нибудь работу, думала она:-- Гью - очень хороший, добрый человек, но зачем он поддерживает жизнь праздных, ленивых нищих?

Но неожиданная перемена, происшедшая в Патрике Сюлливане, только послужила предметом новых тревог для бедной Моры. Поведение его сделалось непонятным и таинственным. Он теперь почти никогда не сидел дома и хотя не работал, но постоянно пьянствовал, что указывало на какой-то таинственный источник доходов. Иногда он пропадал на два или на три дня и неожиданно возвращался домой с несколькими грубыми, полупьяными товарищами.

В этих случаях Мора и Пат, дрожа всем телом, забивались в отдаленный уголок мазанки и прикидывались спящими. Иногда шумная ватага поднимала девочку и она должна была им услуживать, но чаще детям позволяли спать.

Однажды, ночью, собралась вокруг огня более буйная компания, чем обыкновенно. К величайшему ужасу Моры, пьяные товарищи её отца, отыскивая себе какую-нибудь забаву, подняли спавшого Пата и, среди грубого хохота, поставили на ноги почти обнаженного ребенка. Он хотел было расплакаться от испуга, но вид отца успокоил его.

Старший Пат был очень в духе. Он схватил сына и, к величайшему его удовольствию, посадил к себе на плечо. Потом ребенка стали поить водкой и учить разным воинственным крикам. Его заставляли поднимать стакан за смерть и погибель многих личностей. Имя Гаммонда особенно часто повторялось в сопровождении грубых проклятий, и Пат, подстрекаемый водкой и рукоплесканиями, повторял слышимые им крики с таким жаром, что пьяная компания приходила в восторг.

- Молодец твой мальчишка, Пат, заметил рослый, загорелый мужчина, казавшийся главой этой шайки.

- Ну, кричи: "Долой тиранов! Смерть землевладельцам! Смерть Гаммонду!"

- Смерть Гаммонду! повторял Пат, сидя на плечах отца и хлопая в ладоши:-- смерть Гаммонду!

Наконец, это возмутительное зрелище прекратилось. Пат позволил себе какую-то фамильярность с одним из восхищавшихся им людей, и тот ударил его так сильно, что он отскочил в угол, где лежала Мора. Отец за него заступился и произошла общая свалка.

Мора закрыла лицо руками, не зная, чем это кончится. Но тут вмешался в драку рослый, загорелый мужчина:

- Полно, полно! воскликнул он: - стыдитесь! Мы все - друзья и братья, бойцы за святое дело.

И он преспокойно погасил две сальные свечи, которые освещали это странное собрание. Этот манёвр удался как нельзя более, и вскоре все посетители выбрались из мазанки, толкая и опрокидывая друг друга.

Подобные сцены стали повторяться часто, и жизнь Моры сделалась тяжелым бременем. Она постоянно боялась чего-то ужасного, и её единственным утешением был Гью. Он, молча, насупив брови, слушал все её рассказы и только мрачно качал головой, даже не стараясь ее успокоить.

Действительно, Пат быстро падал, и Гью не мог удержать его от близкой гибели. А он все-таки, согласно своему клятвенному обещанию умирающей Кэти, был обязан его спасти или хоть сделать что-нибудь для его спасения.

Впрочем, это положение дел продолжалось не долго, и прежде, чем Гью решился, что ему делать, наступил кризис, который испытал его верность своей клятве в такой степени, какой ни он, ни Кэти, ни Мора никогда не предвидели.

Было холодное мартовское утро, дул острый восточный ветер. Мора сидела на пороге своей мазанки и почти не замечала непогоды. Она предавалась спокойной, сладкой праздности. Отец её уже два дня не возвращался домой, и она уже привыкла считать его временное отсутствие за единственно тихую эпоху её жизни. Она была погружена в фантастическия мечты, как вдруг ее заставило очнуться появление доброго Гью. Он был в сильном, необыкновенном волнении; его обычная мрачная апатия исчезла; глаза его дико сверкали.

- Ребята убили управляющого полковника Сингльтона, мистера Гаммонда. Он был недурной человек. Но проклятый полковник жил далеко в больших городах и приказывал управляющему быть немилосердным и за малейшую недоплату ренты выгонять из жилищ в дождь и грязь вдов и сирот. Вот мистер Гаммонд и поплатился за все притеснения, в которых он сам не был виноват. Ребята поклялись его убить, и в прошедшую ночь его нашли мертвым в канаве.

Тут Гью остановился и с трудом перевел дыхание. Никто еще никогда не слыхивал от него такой длинной речи, и событие, побудившее его к такому потоку слов, должно было представлять что-нибудь поразительное.

Действительно, принесенная им весть была страшная. Мора широко открыла глаза от трепета. Она всю жизнь слышала вокруг себя проклятия и угрозы. В ярмарочные дни она видела много ссор, за которыми следовали кровавые драки; но это было первое в их околодке предумышленное, хладнокровное преступление. Убийство! Кровь застыла в её жилах! И потом все знали, что если мистер Гаммонд и притеснял бедных, то не по своей воле. Он сам, напротив, был очень добр и делал всевозможное для облегчения горькой участи несчастного народа, жившого на землях его хозяина. Мора помнила, что он однажды бросил ей пенс с любезной улыбкой за то, что она отворила ему калитку в изгороди. А теперь она себе живо представляла, как его бедное тело, бездыханное, посиневниее, валялось в грязной канаве.

Даже природа, казалось, протестовала против гнусного убийства. Черное грозовое облако надвинулось на гору; Гью, Мора и маленькая мазанка были объяты мраком. Две, три крупные капли дождя, предвестники грозы, упали на приподнятое к небу лицо бедной девочки. Через минуту раздался над самой их головой страшный раскат грома, и ослепительная молния пробежала змеей по черной туче. Мора, Пат и Гью поспешили укрыться в мазанке. Все небесные шлюзы мгновенно открылись, и пошел проливной дождь. Маленькая, утлая мазанка задрожала, как карточный домик, от второго удара грома. Затем, следовали второй, третий, и гроза разыгралась не на шутку.

Дети прижались к Гью, в суеверном трепете. Вдруг извне послышались шаги. Вероятно, какой-нибудь несчастный путник, застигнутый непогодой, искал убежища. Мора забыла свой страх и высунула голову из двери, готовая предложить свое скромное гостеприимство.

Действительно, к мазанке приближался какой-то несчастный, промокший до костей человек. Одного взгляда было достаточно Море, чтобы узнать в нем своего ленивого, пьяного отца. Ей стало жаль бедняка, возвращающагося в такую грозу, и она с радостью заметила, что он шел твердо, повидимому, совершенно трезвый. Она высушит его одежду, накормит и отогреет его у огня; а может быть, он достал работу и принес домой денег. Увы! этой надежде было суждено вскоре разсеяться.

Раздался новый удар грома, и, при блеске молнии, она увидала лицо своего отца, входившого уже в дверь. Отчего оно было так смертельно бледно? Неужели от грозы?

- Отец! отец! воскликнула Мора, схватив его за руку:-- разве вы встретили в горах призрак? Говорите, говорите, но не смотрите на меня так страшно! О!

И несчастная мазанка огласилась воплем ужаса. Её зоркие глаза различили на сюртуке и жилете отца пятна крови. О! роковая кровь! В глазах бедной девочки все закружилось, и она видела кровь везде: на полу, на потолке, на стенах. Страшный, кровавый поток бушевал вокруг нея, грозя ее поглотить, и... С неимоверным усилием Мора очнулась от своего минутного оцепенения.

Гью также заметил роковую улику и вскрикнул от отвращения. Патрик Сюлливан еще не произнес ни слова, но Гью и Мора не нуждались в приговоре присяжных и суда, чтоб узнать в стоявшем перед ним несчастном человеке убийцу Джона Гаммонда.

- Да, я его убил, сказал, наконец, Патрик с холодным отчаянием, как бы отвечая на их безмолвные вопросы:-- ребята поклялись его убить и бросили жребий. Судьба указала на меня. Патрик Сюлливан - не изменник своему слову. Он увидал у меня пистолет и, бедный, сказал: "Пат, отдайте мне пистолет, я должен вас арестовать". Тут я более ничего не помню, он хотел вырвать у меня револьвер, я выстрелил и он упал мертвый. С ним был слуга, но он, гнусный трус, убежал за полицией, а я успел скрыться. Полиция проискала меня всю ноч и, конечно, найдет... потому что проклятый слуга меня узнал.

Патрик в безпомощном отчаянии вытаращил глаза на Мору и Гью.

Убийство Джона Гаммонда подняло на ноги всю полицию околодка, тем более, что слуга бедной жертвы прямо показал, что он узнал в убийце Патрика Сюлливана, несмотря на его запачканное сажей лицо и длинную фальшивую черную бороду., Он, конечно, бежал в горы и все выходы с горных тропинок были заняты вооруженной силой. Патрик всю ночь блуждал, ища возможности спасения. Но все пути к бегству были закрыты. Домой вернуться он не смел. Однако, истощение сил и отчаяние привело его, наконец, к естественному убежищу, которое, в сущности, не могло его скрыть. Он теперь понимал, что безумно сунул шею в петлю, и дрожал всем телом, дико озираясь по сторонам.

- Скорее, Мора, скорее! воскликнул он вдруг, скидывая с себя забрызганный кровью сюртук: - дай мне глоток сыворотки и картофеля. Я уйду в горы. Но жди меня ночью, я вернусь.

Мора повиновалась, и несчастный жадно опустошил кружку сыворотки и съел несколько картофелин. Гью в это время стоял на стороже в дверях с своим бульдогом. Патрик поднес к губам вторую кружку сыворотки, как собака сердито залаяла. Извне послышались голоса.

- Полиция, Патрик, полиция! воскликнул Гью: - убирайся отсюда, скорее, скорее!

- О! Гью, спаси меня, ради Бога, спаси меня! произнес Патрик, побледнев еще более.

- Спрячься, Пат! грубо промолвил Гью. Но Патрик не мог двинуться с места.

- Все равно, меня отыщут, промычал он, дрожа всем телом.

- Пойдем, отец, пойдем! воскликнула Мора и оттащила его от двери.

Патрик повиновался и, забившись в самый темный угол мазанки, подполз за вязанку хвороста, которая, однако, не вполне его скрывала.

Голоса приближались. Мора видела зеленые мундиры, спускающиеся с горы. Бульдог пришел в ярость, но Гью приказал ему войти в мазанку, и он также укрылся в уголок, но не дрожал от страха, как Патрик, а, сверкая налитыми кровью глазами, ждал только позволения своего хозяина, чтоб броситься на целый полк.

Мора, бледная, испуганная, устремила полные отчаяния глаза на Гью, словно он один мог их спасти.

Времени не было ни на размышление, ни на колебание. Гью составил мгновенно план действия. Жизнь Патрика надо было спасти во что бы то ни стало. Оставалось одно средство спасения. Кровавый закон требовал жертвы, и жертва должна была найтись.

С быстротою молнии Гью скинул свое пальто и надел забрызганный кровью сюртук Патрика. Он был ему короток и узок, но он кое-как его натянул и спокойно стал ожидать своей судьбы.

Через минуту полиция окружила мазанку. Они загнали зверя. Их репутация была поставлена на карту и карта взяла. С торжеством они арестовали Гью. Преступник был найден и взят без малейшого сопротивления. В тождественности его не могло быть и сомнения. У него была черная борода и сюртук, забрызганный кровью.

- Патрик Сюлливан, сказал сержант:-- я вас арестую именем королевы, по обвинению в преднамеренном убийстве.

Гью молча наклонил голову.

В эту минуту явился на сцену слуга мистера Гаммонда, который сопровождал полицию.

- Это не Патрик Сюлливан, сказал он:-- это Черный Гью. Я, вероятно, ошибся, было очень темно. Мне показалось, что я узнал фигуру Сюлливана, но я могу присягнуть, что у убийцы была черная борода и этот самый сюртук.

Тогда приступили к обыску Гью. В одном из карманов его сюртука нашлось несколько пуль. Сержант вынул из-за пазухи револьвер, который подобрали подле убитого и, среди гробового молчания, вложил одну из пуль в дуло. Несмотря на всю закоснелость полиции, все вздрогнули; пуля пришлась по мерке. Какого еще искать доказательства! Убийца был пойман с поличным.

Гью молча протянул руки; их заковали и он обернулся, чтоб сказать последнее прости жилищу Кэти, Море, бульдогу, свободе, жизни.

Затравив зверя, полицейские были в отличном настроении духа и, оставив арестанта на свободе прощаться с девочкой, вышли на порог, где закурили трубки.

Только теперь поняла Мора весь смысл благородного поступка Гью. Под впечатлением страха за своего отца, она слепо повиновалась Гью. Но в эту минуту она сознала его мученическое самопожертвование. Несмотря на все свое невежество, она знала, что подобное преступление закон карал смертной казнью. Могла ли она дозволить Гью принести в жертву свою жизнь? Могла ли она допустить, чтоб лучшого, благороднейшого из людей осыпали бы проклятьями, как гнусного убийцу? Было ли справедливо, чтоб невинный пострадал за виноватого? И, однако, она не могла выдать своего отца этим людям, жаждавшим его крови! Нет! Нет! Это было невозможно! Правда, он был преступник, но его связывали с Морой узы плоти и крови, более твердые, чем железные оковы. Она чувствовала, что исхода не было, что Гью сам сковал себя по ногам и но рукам. Только чистосердечная исповедь настоящого убийцы могла его спасти. Но Мора не сознавала в себе достаточно силы, чтоб снять повязку с глаз слепого правосудия.

Гью, повидимому, прочел её мысли. Он положил ей на плечо одну из своих скованных рук. Отерев слезы, выступившия на её глазах, Мора взглянула на него с пламенной мольбой, словно прося прощения. Рослая фигура в грубых, толстых панталонах и грязном, забрызганном кровью сюртуке нагнулась к бедной девочке. На лице Гью сияла улыбка, его черные глаза потеряли свой дикий блеск, насупленные брови расправились и слова свободно полились из его уст.

- Шш! Мора, сказал он радостным тоном:-- вы, гадкая девочка, не должны плакать, когда ваш отец спасен. Само небо привело меня сюда. Шш, Мора, шш! Не в жилище Кэти и не в присутствии, быть может, этого ангела, мог нарушить свое слово Гью! Я устал, Мора, и жизнь мне опостылела; и очень рад поскорее увидеться с Кэти!

Слова его дышали такой решительностью и таким счастием, что Мора перестала плакать. Она посмотрела ему прямо в глаза. Они сияли торжеством и благородной гордостью. Он высоко держал свою голову и, казалось, старался запечатлеть в своей памяти все малейшие предметы этого жилища Кэти. В день суда, в день казни, он будет видеть перед собою только эту мрачную мазанку, освещенную лучезарным блеском преданной, трудолюбивой жизни Кэти, и на виселице в его ушах будут раздаваться только благословения Кэти.

Со времени смерти мистрис Сюлливан, Гью часто оплакивал свою безпомощность. Её последних слов, её торжественного завета - "будьте другом Пата", он не забывал ни на минуту. Видя, что Патрик стремится к своей гибели и чувствуя невозможность его спасти, он сознавал себя виноватым, нарушителем своего слова. И вот неожиданно представился случай, славный, счастливый случай доказать свою любовь к Кэти, доказать верность своей клятве. Слава Богу, он съумел воспользоваться этим случаем. В сущности, что значила жизнь одинокому отшельнику? Конечно, бульдог, Мора и маленький Пат, с которым он в последнее время часто играл, его пожалеют, но и они скоро его забудут, а он умрет с блаженным сознанием, что отдал свою жизнь за Кэти.

Он нагнулся и впервые поцеловал ребенка, потом повернулся к Пату, который только-что вбежал в мазанку после подробного осмотра лошадей полиции.

- Сними эти штуки, промолвил он, указывая Гью на его колодки:-- и пойдем играть.

Гью встал на колени и поцеловал его. Пат, не обращая внимания на эту необычайную нежность в Черном Гью, прибавил:

- Зачем ты надел сюртук отца?

- Шш! Пат, Шш! Пойди играть с бульдогом, промолвил Гью с улыбкой и, простясь с своим четвероногим другом, бросил последний взгляд на свою святыню - жилище Кэти.

Мора побежала за ним, но он уже был окружен полицией. Еще минута и она увидела, как он тихо поднимался по горной тропинке, скованный, в забрызганном кровью сюртуке, но с гордо поднятой головой, на которой играли яркие лучи солнца, выглянувшого из-за грозовых туч.

Прошло шесть монотонных, быстрых недель. День суда над Гью наступил и прошел с предвзятым результатом. Теперь он терпеливо ждал своей казни в Ричмондской тюрьме в Дублине, потому что он судился в столице особою чрезвычайной комиссией. Правительство боялось, чтобы местные присяжные не оказались слишком благосклонными к подсудимому. Общественное волнение достигло крайних размеров. Все газеты были переполнены статьями об убийце. Одни осуждали его хладнокровие на суде и называли его чудовищем нечестия, другие указывали на дикое выражение его лица, на его грубое обращение с защитником и поздравляли правосудие, что оно очистило мир от изверга, осквернявшого его своим позорным существованием. Наконец, физиономисты заявляли, что его черты и форма головы ясно доказывали самые порочные наклонности.

Два или три смиренных голоса дерзнули заявить, что все-таки в подсудимом было нечто благородное, и что его красивая фигура и выразительное лицо нисколько не обнаруживали сознания виновности или стыда. Но эти сочувственные голоса были заглушены общим хором нравственного негодования.

даже много толковали об иронической улыбке, с которой вышло из суда это чудовище жестокосердия. Но в зале присутствовали в то время люди, которые могли бы рассказать иную повесть. Товарищи Патрика Сюлливана слушали все судебные прения с лихорадочной тревогой. Они боялись, чтобы защитник Гью не взвалил всю вину на другия плечи, и когда дело кончилось, то они вышли на улицу, пораженные изумлением, но вместе с тем совершенно успокоенные. Этот грубый, странный, непонятный и непопулярный человек был приговорен к смертной казни, а их друг Патрик останется в живых и еще может послужить полезным орудием в их руках. Они не ожидали такого счастливого результата и очень довольные возвратились в Балинавин с известием о предстоящей казни Черного Гью.

Мора, научившаяся многому в эти мрачные недели, ежедневно ходила по тяжелой, крутой горной дороге в Балинавин. Она сознавала только несказанную жажду получить известие о Гью и смертельное отвращение к отцу.

Однако, последний никогда еще не был столь добр к ней и столь достоин её любви; он не смел, как обыкновенно, искать развлечения в пьянстве и, надо ему отдать справедливость, не чувствовал к этому ни малейшей охоты. Напротив, он искал утешения и забвения в тяжелом труде. Впервые в жизни, он поддерживал себя и своих двух детей честным трудом. Сознание этого было для него чем-то новым и не мало льстило его самолюбию.

Но если роковое преступление, тяготившее его душу, и гнусное безмолвное согласие на самопожертвование Гью не очень тревожили отца, то они терзали ежеминутно маленькую Мору. По ночам она уходила с общого соломенного ложа всей семьи и забивались в отдаленный угол мазанки, чтобы не выносить его оскверняющого прикосновения. И целые ночи на пролет она не могла закрыть глаз, а её отец, между тем, спокойно спал. Она этого никак не могла понять. Дошел ли он от пьянства до совершенного нравственного оцепенения? Неужели, у него не было совести и он не пожалел невинного человека, страдавшого за него? Неужели он не боялся Божьяго суда, более справедливого, чем человеческий?

Патрик видел, что она избегает его и молча, но горько негодовал на нее. Наконец, наступил день, когда получились в Балинавине известия, которых она так долго ожидала. Гью был приговорен к смерти. Мора все утро ходила по городским улицам, стараясь узнать о глубоко интересовавшей ее вести. Никто не хотел ей ответить и все прохожие, к которым она обращалась, грубо отворачивались от нея. Однако, имя подсудимого и его процесс были на устах у всякого; они имели действительно глубокий интерес для всех классов населения. К вечеру, усталая, грустная Мора села на пороге какого-то дома. Тут совершенно случайно она услышала то, что так долго и тщетно старалась разузнать.

- Я очень рада, что он приговорен к смерти, говорила женщина с ребенком: - какое зверство убить такого доброго человека, как мистера Гаммонда! Я его хорошо знала.

- А что, назначен день, когда его повесят? спросила с любопытством другая: - я пойду посмотреть на это зрелище; я также звала мистера Гаммонда.

- День еще не назначен, но Бригита слышала, что казнь будет через три недели, в понедельник. О, Джэни, что это с девочкой?

В эту минуту, в глазах Моры помутилось и она упала в обморок. Обе женщины подняли ее с тротуара и снесли в соседнюю зеленную лавку, где она, мало по малу, очнулась.

Она в каком-по лихорадочном волнении постоянно бродила взад и вперед по своим родным горам.

Наконец, однажды утром она была поражена неожиданным событием. Какой-то оборванный мальчишка принес ей письмо, валявшееся на почте около двадцати четырех часов. Мора никогда в жизни не получала писем и, не зная граматы, безпомощно вертела конверт. Какое-то предчувствие говорило ей, что это весточка от несчастного Гью и она поспешно бросилась к соседке, мистрис Оданогью, которая славилась своей ученостью во всем околодке.

Оказалось, что это письмо от пастора Ричмондской тюрьмы, написанное но просьбе Гью, который умолял Мору, не теряя времени, придти с ним проститься. В письме находился чек на почтовый банк для уплаты необходимых издержек по путешествию в Дублин. Мистрис Оданогью посмотрела на Мору с удивлением и подозрительно. Она была работящая, безвредная, добродушная женщина и не имела причины жаловаться на притеснения мистера Гаммонда, сожалела об его убийстве и с удовольствием услышала весть о смертном приговоре Гью. По делам вору и мука.

Но Мора не стала ожидать ни похвалы, ни порицания, а стремглав побежала домой. Маленький Пат мог прожить несколько дней без нея. Во что бы то ни стало, она должна была исполнить желание Гью. Машинально она вернулась домой, приготовила своему брату сыворотку, хлеб и картофель, потом, без дальнейших приготовлений, отправилась в путь.

В Балинавине она разменяла в почтовой конторе свой чек и получила пачку грязных банковых билетов и груду блестящих шиллингов. Она никогда не видала такого множества денег и ею овладел страх, чтоб её не обокрали на дороге. Разспросив о средствах сообщения с

Знойное солнце пекло пассажиров, пока старый, тряский дилижанс поднимался в горы. Лошади были все в мыле от нестерпимой жары, предвещавшей наступление лета. Возница постоянно останавливался у всякого кабачка, чтобы подкрепить свои силы стаканчиком. Проходили часы за часами, и день уже стал клониться к вечеру. Наконец, ряд домиков, тянувшийся вдоль дороги, и некоторое волнение возничого, неистово махавшого бичем, убедили Мору, что знаменитый город Кастльтоуэр находится не в далеке. С чувством искренней благодарности приветствовала она первые симптомы цивилизации, потому что очень устала и была голодна. В дилижансе она сидела между маленьким худощавым человечком и толстой женщиной, которые выходили на каждой станции. По дороге, толстая женщина спросила девочку, куда она едет.

- В Дублин, отвечала Мора застенчиво.

- Сегодня ночью и одна? произнесла с удивлением её собеседница: - может быть, друзья вас встретят в Кастльтоуэре.

- У меня друзья в Дублине, отвечала Мора, покраснев под корою грязи, покрывавшей её лицо.

- Так, может быть, вы мне позволите ехать с вами? промолвила Мора, очень обрадовавшись этой покровительнице.

Она решительно не знала, как продолжать далее свое путешествие. Станция железной дороги и поезд были для нея страшные, неведомые предметы. Поэтому, она инстинктивно вытащила из какой-то тряпки все свои билеты и шиллинги, так как она не раз замечала, что деньги самый действительный талисман, открывающий все двери.

- У меня есть чем заплатить за дорогу, сказала она с гордостью:-- и если вы...

Мора остановилась. Она хотела предложить толстой женщине вознаграждение за её доброту, но не знала, как это сделать. Может быть, эта женщина в черном платье обидится; её шляпка, украшенная зелеными лентами и фальшивыми розами, возбуждала в Море восторг и страх.

лежали на её ладони. Глаза толстой женщины хитро засверкали.

- Э! сказала она, бросая знаменательный взгляд на худощавого мужчину: - посмотрите, что у этой девочки. Один фунт и пятнадцать шиллингов.

И, считая деньги, она взяла их в руки.

- Неужели ни думаете, дитя мое, продолжала она:-- что на такую пустую сумму можно доехать до столицы. В Дублин ужасно далеко. На пятьдесят пять шиллингов вы не доедете и до половины дороги. Не правда ли, Майк?

Мора потом вспоминала, что Майк несколько секунд колебался, но толстая женщина насупила брови и, топнув ногой, повторила:

Тогда Майк поспешил подтвердить её слова:

- Да, да, не доедет и до половины дороги.

- Ровно на полдороге кондуктор вас выбросит среди пустынных полей и полиция вас может забрать, как бродягу, произнесла женщина.

Лицо Моры отуманилось, и сердце её словно сжали в тисках. Её вера в Гью была так абсолютна, что ей не пришло в голову спросить в Балинавине о расходах на путешествие. Он, конечно, выслал сколько следует. Мысль, что ее бросят без денег в поле между Кастльтоуэром и Дублином, показалась ей теперь столь ужасной, что она зарыдала.

меня недавно умерла дочка, у которой были точно такие глаза, как у вас, моя милая. Ради нея, я вас отвезу в Дублин на свой счет. Нечего меня благодарит, ведь я вам сказала, что у меня была дочь, похожая на вас. Мы с Майком люди состоятельные и скорее издержим немного денег, чем дозволим оставить бедного ребенка одного в пустынном поле.

И она хладнокровно сунула в карман пятьдесят пять шиллингов.

Толстая женщина исполнила свое обещание. На станции железной дороги она взяла для Моры полбилета третьяго класса, заплатив за него семь шиллингов шесть пенсов, и благодарная девочка села в вагон рядом с своей благодетельницей. Шум, суетня, свистки испугали ребенка, но когда поезд тронулся, то она решительно не понимала, что с ней делается. Поднимается ли она к потолку или падает сквозь пол? Отчего это поля плясали и кружились в её глазах?

- Не пугайтесь, все обстоит благополучно, сказал Майк успокоительным тоном:-- не смотрите в окно и вы скоро привыкните к езде. На этой линии не бывает несчастных случаев; только на прошлой неделе поезд набежал на угольный вагон и смял несколько пассажиров, но они тем осторожнее будут теперь. Покушайте пирога со свининой, это отлично развлекает ум. Вам потом все покажется простим и натуральным.

Мора была очень голодна и взяла кусок пирога со слезами благодарности.

по сторонам. Слава Богу, что с нею были добрые друзья. Она обернулась к Майку и толстой женщине. Увы, они исчезли. Мора осталась одна без гроша денег в незнакомом городе, в одиннадцать часов ночи.

Теперь она с быстротою молнии поняла, но слишком поздно, что ее обманули. Толстая женщина в зеленой шляпке с розами была воровка, а не добрая самаритянка, за которую ее принял невинный ребенок. Мора пришла в ярость, но это была ярость совершенно безпомощная. Что ей было делать? Какая-то мрачная апатия отчаяния овладела ею и она неподвижно стояла на быстро опустевшей платформе.

Дежурный носильщик, осматривавший вагоны и закрывавший все двери на ночь, с любопытством посмотрел на эту маленькую, странную девочку, видимо не знавшую, что ей делать. Он сначала хотел ее прогнать, но она так нежно, с такой безмолвной мольбой глядела на него. Конечно, это не была бродяга или воровка, и он очень сочувственно спросил, чего она дожидается.

Его курносый нос, курчавые волосы и добрые глаза сразу заслужили её доверие. Она успокоилась. Действительно, она была в Дублине и, значит, цель её достигнута. В кармане у нея было письмо тюремного пастора и, следовательно, ее допустят к Гью.

- Укажите мне, пожалуйста, дорогу в тюрьму, отвечала она:-- Мора Сюлливан никогда не забудет вас в своих молитвах.

- Женщины редко торопятся туда попасть, заметил он:-- рано или поздно, а тебе быть там, как бродяге. Твой отец, вероятно, сидит в тюрьме? прибавил он смышленно.

- Нет, в тюрьме сидит добрый человек, к которому я приехала из Балинавина, отвечала Мора:-- а злые люди меня обокрали и я осталась без гроша.

Молодой носильщик весело разсмеялся странной манере, с которой эта бедная девочка рассказывала случившееся с нею несчастие.

- Сегодня ужь поздно идти в тюрьму, тебе надо подождать до утра, произнес он.

- Я не могу повести тебя домой ночевать, продолжал он:-- моя старуха мать сойдет съума от страха. Ей сейчас покажется, что ты воровка, и она поднимет шум. Пойдем со мною, я знаю, где тебя приютить на ночь, глупый ребенок.

Мора взглянула на него подозрительно; так грубо обманутая толстой женщиной и её худощавым сотоварищем, она теперь питала недоверие ко всем людям. Однако, вспомнив, что у ней не было ни гроша, она подумала, что этот юноша не мог действовать из корыстных видов, и без дальнейшого колебания последовала за ним.

Путь им предстоял не долгий. Её проводник остановился у одного из многих ночлежных домов Дублина и заплатил привратнице два пенса за ночлег Моры.

- Я приду за тобой утром, сказан он:-- и провожу тебя до тюрьмы, мой бедный чертенок. Доброй ночи.

Море выдали соломенный тюфяк. На полу большой, низкой комнаты валялось много подобных же тюфяков, временные владельцы которых громко храпели. Бедная девочка была так истощена от усталости и перенесенных волнений, что с благодарностью почувствовала себя под каким бы то ни был кровом и на каком бы то ни было ложе. Она даже не была теперь одинокой - такое глубокое доверие к себе внушили ей улыбающиеся белые зубы нового друга.

Проснувшись на следующее утро, она увидала тебя среди толпы шумящих, смеющихся, рваных, грубых людей. Несколько минут она прислушивалась к их отрывочным разговорам, а потом, встряхнувшись, выбежала на улицу.

Был прекрасный весенний день. Она была так слепо убеждена, что юный железнодорожный носильщик придет за нею, что села на порог двери и стала его дожидаться. Ровно в восемь часов он показался на улице. Он шел, покачиваясь со стороны на сторону и весело посвистывая. Этот свист как бы составлял неотъемлемую часть его натуры. Он, вероятно, родился со свистом во рту и всю жизнь свистел, все равно, работал ли он, или отдыхал.

И, не говоря более ни слова, он направился в соседнюю лавочку, где купил ей булку и кружку молока. Мора набросилась на них с понятной жадностью, так как она в течении двадцати-четырех часов только утром съела дома немного картофеля и вечером в вагоне ломоть пирога с миниатюрным куском свинины.

Тюрьма находилась на противоположном конце города, и маленькая девочка, едва поспевая за быстро шагавшем носильщиком, находила особое утешение в его непрерываемом свисте. Хотя живые, веселые мелодии, насвистываемые её другом, нисколько не соответствовали её мрачному настроению и ожидавшему её грустному свиданию с Гью, но оне как-то вселяли бодрость и надежду в её маленькое, мужественное сердце.

Через полчаса они подошли к громадному, угрюмому зданию, которое окружала высокая кирпичная стена.

- Ну, вот и тюрьма, сказал юный носильщик, неожиданно останавливаясь перед воротами и прерывая на минуту свой свист.

- Ну, прощай, красотка, воскликнул юноша, объяснив сторожу, зачем явилась девочка:-- живи счастливо и не открывай так широко своих глаз: это вредно для здоровья и не спасет твоей души...

Он затянул известную ирландскую песню, потом прервал ее на полуноте и весело захохотал, оскалив свои зубы. Через минуту он уже быстро удалялся по улице, громко насвистывая какую-то любимую мелодию дублинских оборванцев.

Бедной Море пришлось подвергнуться долгому оффициальному искусу, прежде чем ее допустили во внутренность тюрьмы. Прежде всего привратник прочел письмо тюремного патера, на что потребовалось около десяти минут. Усвоив себе окончательно тот факт, что дело шло о Гью Мак-Грате, он строго посмотрел на Мору и сомнительно покачал головою, словно она была сообщницей убийцы. Потом, не переставая бросать на нее подозрительные взгляды, он передал ее другому сторожу, который, проведя ее по нескольким корридорам, оставил одну в небольшой комнате с обнаженными стенами и каменным полом.

Прошло полчаса; тревожное ожидание и тяжелое одиночество в этой мрачной комнате показались особенно мучительными бедной девочке после прогулки с веселым юношей по улице, залитой яркими лучами утренняго солнца. Наконец, дверь отворилась, и вошли три человека в Затем один из них вышел, через минуту вернулся, пошептался с другими и снова исчез. Эта безмолвная сцена начинала уже пугать Мору, как вдруг тихо, неслышно вошел в комнату патер.

Бедная девочка очень обрадовалась его появлению и почтительно ему присела. Он был высокого роста, худощавый, с суровым, аскетическим лицом.

- Вас зовут Мора Сюлливан? спросил он.

- Да, отвечала девочка смело:-- и я жду свидания с Гью Мак-Гратом.

- Он часто спрашивал о вас, произнес патер: - ваше посещение будет большой для него радостью. Он - закоснелый преступник, и я надеюсь, что вы смягчите его непокорную душу, неподдающуюся никаким увещаниям. Вы не должны забывать, дитя мое, что ваш друг очень близок к смерти и вы не должны смущать его ложными, несбыточными надеждами.

смех называемым человеческим правосудием было непонятно для её детского ума. Как! её добрый благородный, честный, мощный Гью будет позорно казнен за чужое преступление, а её отец... Нет это было непостижимо, невозможно! Она закрыла лицо руками и горько заплакала.

- Ну, пойдем, дитя мое, к арестанту; он готов вас принять, сказал патер, который в своей черной рясе казался вестником смерти.

Мора машинально последовала за ним. Они прошли много широких корридоров, много запертых дверей, как бы чудом отворявшихся перед ними и, наконец, очутились в самом мрачном отделении этого мрачного здания, перед келиями приговоренных к смерти. Ключ щелкнул в двери одной из этих келий, дверь отворилась и Мора, дрожа всем телом, увидала Гью.

На минуту в глазах у нея потемнело, ей стало страшно и она едва не обратилась в бегство, но потом воспоминание о всем случившемся, горе, стыд, надежда, отчаяние могучим потоком наводнило её сердце. Забыв присутствие патера, забыв, где она находилась, забыв все на свете и видя только перед собою благородного мученика, невинно приговоренного к смерти, она бросилась к нему и громко рыдая, обняла его мощную фигуру своими маленькими детскими руками.

После первого припадка горя и волнения, Гью смиренно просил, чтобы его оставили наедине с Морой.

в руки сурового закона и этот суровый закон, чрез своих усердных слуг, зорко следит каждую минуту за своей добычей. Но патер, надеясь хоть чем-нибудь смягчить нераскаянную душу грешника, согласился отчасти удовлетворить желанию арестанта и приказал сторожам наблюдать за ним из корридора в полуотворенную дверь. Таким образом, еслибы Гью говорил шопотом с ребенком, то их слова не могли бы достигнуть до посторонних ушей.

Мора долго не могла заглушить своих рыданий и все усилия Гью успокоить ее остались тщетными. Дорогое время проходило.

- Мора, сказал он, наконец:-- ты хорошо сделала, что пришла навестить твоего бедного Гью. Но зачем ты плачешь? Посмотри на меня, я совершенно спокоен и весел.

Мора взглянула на него и выражение его лица значительно ее успокоило. Оно сияло тихой радостью; глаза его ясно светились, морщины со лба исчезли; черное облако, вечно омрачавшее его чело, разсеялось; грубый, дикий, нахмуренный вид смягчился. Мора никогда не видала его таким. Ее смутно удивила эта перемена. Какую внутреннюю радость произвел этот странный переворот? Бедная девочка не могла этого понять, она никогда не слыхала о древних мучениках, которые шли на смерть с улыбкой и радостно блестящими глазами.

- Мора, сказал он, наконец, твердым голосом: - выслушай меня. Через неделю я уйду. Нет, нет, не плачь! путь мой не долгий и меня там ждет твоя мать с маленькой Катлин; но помни, прибавил он понижая голос до шопота:-- помни, твой отец Патрик должен уехать из этой страны. Он никогда не будет здесь в безопасности, товарищи могут с ним поссориться и выдать его. Вот возьми, Мора, этот пакет и открой его только в день... Ну, пожалуй, на другой день. Это поможет тебе отправить отца в Америку. Но, помни, Мора, ни ты, ни Пат не должны с ним ехать. Патрик вас погубит так же в новом свете, как погубил бы в старом. Вы должны оба ходить в школу и сделаться учеными. Не забывай этих последних слов твоего друга Гью и вспоминай иногда о нем. Хотя оне был грубым чудовищем, но любил тебя, Пата и... вашу святую мать.

Мора взяла с удивлением протянутый ей пакет, но мысли её отказывались заниматься будущим. Она слушала его, плакала, голосила вне себя от отчаяния.

Долго оставалась она в этот день у Гью, но, несмотря на все желание тюремных властей удовлетворить столь невинному капризу арестанта, свидание их должно было таки окончиться. Выходя из кельи, Мора оглянулась; он стоял выпрямившись во весь рост, гордо подняв голову и нежно смотрел ей в след.

Патер, по просьбе и насчет Гью, нанял для Моры комнату близь самой тюрьмы. Он теперь желал только одного, чтобы она была близь него до последней минуты.

Патер никак не мог понять, что привязывало этого нераскаянного грешника к маленькой, плачущей девочке; но он все надеялся, что она смягчит его закоснелую душу и подготовит путь к раскаянию. Поэтому, Мору допускали ежедневно до арестанта и она проводила по нескольку часов в его келье. После же её ухода, Гью каждый раз закрывал лицо руками и бормотал про себя:

Время шло и роковой день приближался. Но никакия молитвы, увещания или угрозы не могли заставить Гью покаяться патеру в том гнусном преступлении, за которое он вскоре должен быть качаться на виселлце. Во все время назидательных речей патера, он упорно молчал. Когда патер начинал молиться, он охотно повторял за ним молитвы, но как только патер, приведенный в отчаяние, сердито заявлял, что он не мог отпустить ему грехов и приобщить его Святых Тайп, если он не раскается, он отвечал с спокойной улыбкой:

- Господь милосерд, Он простит мне все мои грехи.

Тогда патер, боясь, что эта драгоценная человеческая душа ускользнет из его рук, не очистившись исповедью от всех грехов, приходил в благородное негодование. В ярких красках он представлял вечные муки, ожидавшия нераскаянных грешников. Но все было тщетно.

Наконец, наступил вечер накануне его казни.

девочкой, он сказал, что хочет отдохнуть и вскоре уснул крепким, мирным сном, с улыбкой на устах.

На разсвете его подняли. Все удивлялись его удивительному спокойствию. Патер снова умолял его излить свою душу в исповеди, но узник усердно молился - и только.

Неужели он был невиновен? Эта мысль сверкнула в голове патера, но он тотчас заглушил ее, как невозможную нелепость. Его виновность не подлежала никакому сомнению; он был арестован, в одежде, забрызганной кровью его жертвы, с орудием смерти в кармане. К тому же он с самого начала и до последней минуты не отвергал того достоверного факта, что именно он убил мистера Гаммонда.

И, однако, несмотря на это, душевное состояние Гью противоречило всему, что патер знал по личному опыту об известных убийцах. Он видал, как преступники всходили на эшафот с проклятием и грубой насмешкой на устах. Он присутствовал при последних часах неверующих скептиков. Он слыхал, как над его молитвами издевались, как его самого осыпали неприличной бранию. Но Гью был тих, почтителен и смиренно слушал его увещания; только в своем роковом преступлении он не хотел покаяться.

Все приготовления к казни были готовы; солнце блестяще освещало один из самых мрачных закоулков нечестивого мира. Было восемь часов утра. Около пятидесяти человек стояло на улице против тюрьмы, дожидаясь, пока поднимут черный флаг - роковой сигнал того, что кровавое человеческое правосудие отомстило за убийство убийством. Унылый похоронный звон церковных колоколов леденил сердца зрителей, среди которых виднелась маленькая девочка. Бледная, никем незамеченная, она лежала на земле почти без чувств и только большие голубые глаза её дико уставились на палку, на вершине которой должен был показаться черный флаг.

- Ну, с тобой покончили, голубчик! произнес рабочий, хладнокровно покуривая трубку: - слава Богу, в той стране, куда ты теперь перешел, нет ни голода, ни землевладельцев!

И, промолвив эти слова, рабочий, несмотря на все свое видимое хладнокровие, побледнел, как полотно, и быстро удалился.

- Эй, Мурери! крикнула ему в догонку стоявшая подле женщина с грубым смехом:-- ты, кажется, тоже хочешь попробовать виселицы!

Все было кончено. Человеческое правосудие торжествовало, воздав око за око и зуб за зуб.

* * *

который очень охотно покинул навеки свою семью и родину. Мора и Пат поступили в школу, и мы могли бы рассказать, как маленькая девочка выросла и стала чернокудрой красавицей, как однажды на Дублинской станции она встретилась с носильщиком, который весело оскалил свои белые зубы и громко насвистывал ирландския мелодии, как они друг друга узнали и стали часто видеться, как, мало-по-малу, пламенная любовь и, наконец, счастливый брак соединил их молодые сердца. Но все это было бы преждевременным, хотя, быть может, в книге судьбы так и записана последующая жизнь маленькой Моры.