Бабье лето.
Том первый. 2. Путник

Бабье лето

Том первый

2. Путник

Содержанием, которое мне выделил отец, я распоряжался хорошо. Поэтому через некоторое время круг моих расходов был, как то обещал отец, расширен. Из назначенного мне жалованья я должен был теперь покрывать не только какую-то часть своих нужд, а все. Мое содержание соответственно увеличилось. И выплачивал мне его отец теперь уже не ежемесячно, а раз в четверть года, чтобы приучить меня к большим промежуткам во времени. Вручать мне деньги раз в полгода или вовсе раз в год он не решался, чтобы я, чего доброго, не запутался. Он выдавал мне не все проценты с наследства, а только часть, другую же часть прибавлял к основному капиталу, благодаря чему мое имущество росло, хотя из своего содержания я ничего не откладывал. Оставалось одно ограничение: я должен был жить в доме родителей и столоваться у них. За это была назначена плата, которую я вносил каждую четверть года. Все прочие нужды, будь то платье, книги, мебель или еще что-либо, я должен был удовлетворять по своему усмотрению и разумению.

Мы были очень довольны этим нововведением и решили следовать желаниям и воле родителей, чтобы доставить им радость.

Потрудившись во многих направлениях разных наук, которыми под конец занимался со своими учителями, наук, общее знание каковых считается необходимым для образованного человека, я перешел на математику. Мне всегда говорили, что эта наука самая трудная и самая замечательная, что она - основа всех остальных, что в ней все верно и что, овладев ею, приобретаешь достояние на всю жизнь. Я купил книги, которые мне рекомендовали, чтобы, исходя из уже имевшихся у меня предварительных знаний, продвигаться все дальше к более сложному. Я купил очень большую аспидную доску, чтобы делать на ней свои работы. И в часы, отведенные для изучения наук, я теперь сидел за столом и производил вычисления. Я шел по стопам мужей, которые открыли формы этой науки, приводившие их потом ко все новым и новым формам. Я установил для себя определенные периоды, когда переставал продвигаться вперед, чтобы прежде чем приступить к дальнейшим разделам, повторить и закрепить в памяти уже пройденное. Книги, которые я собирался постепенно проштудировать, были по порядку расставлены мной на полке. Через соответствующее время я продвинулся к довольно трудным разделам высшей области этой науки. Отец наконец разрешил мне жить летом какое-то время вдали от родителей, где-нибудь в деревне. Первым пристанищем такого рода было избрано имение одного отцовского друга, неподалеку от города. Я получил комнату в верхней части дома, с окнами, выходившими на близкие виноградники и на отдаленные горы между их склонами. Хозяйка дома выдавала мне через очень короткие промежутки свежевыстиранные белоснежные занавески. Очень часто меня навещали родители и проводили весь день в деревне. Я тоже часто ездил к ним в город, а иногда и оставался ночевать дома.

Второе пристанище следующим летом оказалось гораздо дальше от города, в доме одного сельского жителя. В домах наших поселян, где все горницы и прочие комнаты находятся внизу, над этими покоями бывает часто еще один этаж с одной или несколькими комнатами. К ним принадлежит и так называемая верхняя горница. Часто это вообще единственное помещение на втором этаже. Верхняя горница - комната некоторым образом парадная. В ней стоят лучшие в доме кровати, обычно две, в ней стоят шкафы с нарядной одеждой, в ней стоят мишенные и охотничьи ружья хозяина, если у него таковые есть, а также призы, полученные им, например, за стрельбу, здесь стоит парадная посуда хозяйки, особенно если у нее есть оловянные кувшины или что-нибудь из фарфора, здесь же и лучшие в доме картины и прочие украшения, например, прекрасный младенец Иисус из воска, лежащий в тонком белом пуху. В такой верхней горнице поселянина я и жил. Дом этот находился столь далеко от города, что родителей я навестил - с помощью почтовой кареты - всего один раз; а они ко мне вовсе не приезжали.

Пребывание там произвело во мне перемены.

До сих пор я всегда учился по книгам, которых накупил в свои шкафы на свои деньги уже довольно много; но сам я ни разу не упражнялся в связном повествовании. Теперь мне пришлось этим заняться, и я занимался этим охотно, радуясь, что во мне постепенно растет способность изображать и повествовать. Я переходил ко все более сложным и стройным описаниям.

Произошла и другая перемена.

Я с детства любил реальность вещей, которую являли природа или уклад человеческой жизни. Это бывало порой большим неудобством для моего окружения. Я непрестанно спрашивал, как называется та или иная вещь, каково ее происхождение и назначение, и не мог успокоиться, если отвечали уклончиво. Не мог я также терпеть, когда какой-нибудь предмет делали иным, чем он действительно был. Особенно обидно бывало мне, если он, как я полагал, ухудшался от подобного изменения. Я огорчился, когда однажды срубили и распилили на чурбаки старое дерево. Чурбаки уже не были деревом, и поскольку они оказались гнилыми, из них нельзя было вырезать ни скамеечки, ни стола, ни креста, ни лошадки. С тех пор как я впервые встретился с вольной природой и увидел сосны и ели на горах, мне всегда бывало жаль досок, из которых в нашем доме было что-либо сделано, потому что когда-то они были такими соснами и елями. Я спрашивал отца, когда мы ходили по городу, кто построил большую церковь святого Стефана, почему у нее только одна башня, почему она такая острая, почему церковь такая черная, кому принадлежит тот или иной дом, почему он такой большой, почему в другом доме везде по два окна рядом, а еще в другом два каменных человека подпирают карниз над парадным входом. Отец отвечал на такие вопросы по своему разумению. В иных случаях он высказывал только предположения, в иных говорил, что не знает. Когда мы выезжали на природу, я хотел знать все растения и камни и узнавал имена поселян и собак. Отец говаривал, что мне надо бы стать когда-нибудь писателем или художником, изготовляющим из разного материала предметы, столь сильно его занимающие, или хотя бы ученым, исследующим признаки и свойства вещей.

Эта склонность направила меня, когда я жил в деревне, по особому пути. Я оставил математику и предался созерцанию своего окружения. Я стал присматриваться ко всему происходившему в доме, где я жил. Я постепенно познакомился со всеми инструментами и их назначением. Я ходил с работниками на поля, на луга и в леса и сам, случалось, работал вместе с ними. Таким образом я за короткое время узнал, как выращиваются все земные плоды той местности, где я жил. Старался я ознакомиться и с первой сельской переработкой их в конечный продукт. Я узнал, как делается вино из винограда, пряжа и полотно из льна, масло и сыры из молока, мука и хлеб из зерна. Я запоминал, как называют поселяне те или иные вещи, и вскоре знал признаки, по которым можно судить о доброкачественности или неполноценности земных плодов или их дальнейших видоизменений. Я даже заводил разговоры о том, как произвести то или другое более, может быть, целесообразным способом, но натыкался тут на упорное сопротивление.

Изучив производство первичных изделий в местности своего пребывания, я перешел к предметам промышленного труда. Неподалеку от моего жилья находилась широкая, плоская долина, где протекала река, которая благодаря своей постоянной полноводности и тому, что зимой почти никогда не замерзала, особенно подходила для устройства приводных механизмов. В долине поэтому было разбросано много фабрик. Они принадлежали большей частью крупным торговым домам. Владельцы их жили в городе и время от времени посещали свои заводы, находившиеся под присмотром управляющего или заведующего. Я постепенно побывал на всех этих фабриках и ознакомился с производимыми там изделиями. Я старался узнать, как доставляется сырье на фабрику, как проходит оно первую обработку, затем вторую и так далее через все стадии, пока не превратится в готовое изделие. Я научился здесь различать качество поступающего сырья и узнал признаки, по которым можно судить о добротности конечного продукта фабричного производства. Узнал я также способы и пути, какими перерабатывается сырье. Машины, по большей части для этого применявшиеся, были мне уже знакомы по общему знанию их устройства. Поэтому мне нетрудно было понять смысл их особых, нужных здесь для каких-то отдельных целей приспособлений. Благодаря любезности служащих я осматривал все по частям, пока наконец не понял и не представил себе всего так ясно, словно передо мной лежал один из тех чертежей, по которым мне только и доводилось прежде знакомиться с такого рода устройствами.

узнать, где находятся и как ведут себя те или иные растения, и собрать все виды. Что можно было взять с собой и хоть как-то сохранить, я брал с собой в свое жилье. То, чего нельзя было унести, особенно деревья, я подробно описывал и прилагал эти описания к своей коллекции. Описывая всегда все замеченные мной свойства растений, я обнаруживал, что по моим описаниям к одной и той же группе принадлежат иные растения, чем те, которые объединялись в одну группу ботаниками. Я заметил, что ботаники классифицировали растения по одному или нескольким признакам, например по семенным долям или по частям цветка, и что в одной группе оказывались растения, которые по всей своей форме и по большинству свойств очень различны. Я придерживался принятой классификации, но полагался и на свои описания. В этих описаниях растения группировались по очевидным линиям и, если можно так выразиться, по их строению.

Собирая минералы, я попал примерно в такое же положение. Я с самого детства старался добыть некоторые их образцы. Почти всегда они покупались или дарились из других коллекций. Они уже раньше принадлежали к каким-то коллекциям и обычно сохраняли наклейки с названиями. И бывали, как правило, в кристаллическом состоянии. Система Моса наделала когда-то много шума, меня навели на нее мои математические занятия, я изучил ее и полюбил. Но поскольку минералы я искал и собирал в той местности, где оказывался, находил я их куда чаще в некристаллическом, чем в кристаллическом состоянии, отчего они обнаруживали и совершенно другие свойства. Кристаллизация веществ, предполагаемая системой Моса, представилась мне опять-таки неким цветением, и по этим цветкам вещества тоже объединялись в группы. И тут я тоже не мог не прибегнуть наряду с общепринятой классификацией к собственным описаниям.

Приблизительно в миле от нашего города уходит на запад гряда красивых холмов. Прерываемые лишь кое-где равнинами, эти холмы следуют все дальше на запад, пока наконец не переходят в более возвышенную и еще более холмистую местность, в так называемое Нагорье. Вблизи города холмы усыпаны домиками и украшены садами и парками, дальше картина более сельская. На склонах - виноградники, поля, попадаются и луга, а вершины, да и некоторые северные участки, покрыты лиственным лесом, с похожей больше на кусты, чем на деревья, растительностью. Ручьи и вообще вода в тех местах - редкость, и летом, спустившись вниз из-за жажды или просто случайно, я часто выходил к высохшему, наполненному белыми камнями руслу ручья. Живя в этой местности, я все дальше продвигался на запад. Я делал дальние походы и часто покидал свое жилье на несколько дней. Я бродил глухими тропками, проходившими среди полей или виноградников, тянувшимися от деревни к деревне, от селения к селению на много миль, так что обойти их за один день никак нельзя было. Я ходил по уединенным лесным тропинкам, прятавшимся среди деревьев и кустов и нередко бесследно терявшимся в листве, траве или мелких зарослях. Я и без всяких тропок часто бродил по лугам, лесам и прочим урочищам, чтобы найти то, что я искал. Понятно, что мало кто из наших городских жителей выходит на такие пути, ведь они могут позволить себе наслаждаться сельской жизнью лишь короткое время, каковое и проводят на одних и тех же разъезженных дорогах сельских увеселений, ведать не ведая о других тропах. С юга вся эта холмистая местность была на протяжении многих миль окаймлена высокими горами. В одном месте с бастиона нашего города можно увидеть между домами и деревьями синее пятнышко этого высокогорного массива. Я часто ходил по этому бастиону, часто глядел на это пятнышко, думая только одно: вот они, горы. Даже видя часть гор из дома, бывшего моим первым летним пристанищем, я не обращал на них особого внимания. Теперь я, бывало, с удовольствием смотрел с какой-нибудь возвышенности или холма на отрезки синей цепи, убегавшей все дальше туманными звеньями. Часто, когда мне случалось вдруг выбраться из диких зарослей на открытый обрыв и передо мной загоралась вечерняя заря, окутывавшая местность пеленой красной дымки, я садился, глядел на догоравший закат, и какие только чувства не наполняли мне душу.

Когда я возвращался в родной дом, меня встречали с большой радостью, и мать постепенно привыкала к моим отлучкам, каждая из которых делала меня более зрелым. Она и сестра нередко помогали мне разобрать принесенные вещи, чтобы я затем разместил их по нужным комнатам.

Так наконец пришло время, когда отец счел, что пора предоставить всю ренту с наследства двоюродного деда в полное мое распоряжение. Он сказал, что с этим доходом я могу поступать как угодно, только его должно мне хватать. Он ни в коем случае не будет ни добавлять из своих денег, ни давать мне авансов, ибо мой годовой доход достаточно велик, чтобы не только покрывать мои текущие траты, даже если они изрядно возрастут, но и чтобы я мог оплачивать всякие развлечения. Тем самым, это в моих руках - обеспечить себе на будущее, которое может потребовать больших расходов, и больший доход. Жить и столоваться я могу теперь при желании не в доме родителей, а где мне угодно. Основной капитал останется там же, где он лежал. Отец прибавил, что выдаст мне его, когда я достигну двадцати четырех лет. Тогда я смогу распоряжаться им по собственному усмотрению.

 Советую тебе, однако, - продолжал он, - не гоняться тогда за большой рентой, потому что обычно она сопряжена с большей опасностью для основного капитала. Будь всегда уверен в своем основном капитале, а малую ренту с него увеличивай умеренностью. Если ты последуешь этому отцовскому совету, в совете тебе и впредь не будет отказа. Если я умру или выйду из дела по доброй воле, вы оба получите добавление к своему имуществу от меня. Сколь велико оно будет, я еще не могу сказать, осторожностью и разумным ведением дел я стараюсь сделать его как можно большим и как можно более верным. Но все мы в руках господних, и обстоятельства, которых никто предсказать не в силах, могут мое имущественное положение существенно изменить. Поэтому будь мудр и поступай со своим добром так, как делал это до сих пор, к моему и матери удовольствию.

Я был тронут поступком отца и поблагодарил его от всей души. Я сказал, что всегда буду стараться оправдать его доверие, что буду настойчиво обращаться к нему за советами, что ни в имущественных, ни в других делах никогда не пойду против него и что не сделаю ни малейшего шага, не спросив у него совета. Поселиться где-либо вне родительского дома, пока я живу в нашем городе, было бы мне очень тягостно, и я прошу разрешить мне оставаться в доме родителей и у них на хлебах, покуда сам Бог не рассудит иначе.

Отец и мать были рады этим словам. Мать сказала, что к прежнему моему жилью, которое для меня, как для самостоятельного отныне человека, особенно при нынешних моих обстоятельствах, вероятно, слишком мало, она прибавит еще несколько помещений, не повышая платы несоразмерно. Я, разумеется, был согласен со всем. Я тотчас же отправился с матерью осмотреть выделенные мне комнаты и поблагодарил ее за заботу. Уже на следующий день я устроился на новой квартире.

Зиму я отчасти использовал для всяких приготовлений, чтобы следующим летом снова пуститься в странствия. Я решил побывать наконец в горах и побродить по ним в свое удовольствие.

Когда пришло лето, я поехал из города в горы кратчайшим путем. От места прибытия я хотел пойти по горам с востока на запад. Я тотчас отправился в путь. Я ходил вдоль долин даже тогда, когда они отступали от моего направления и всячески извивались. После таких отклонений я всегда старался вернуться на главный свой путь. Поднимался я и на седловины и спускался в долину с противоположной стороны. Взбирался на вершину, чтобы оттуда осмотреть местность, а заодно и определить, в какую сторону двигаться дальше. В общем, по возможности я держался направления главного хребта и старался отклоняться от водораздела как можно меньше.

он лежал возле нее, уткнув в песок голову и погрузив передние ноги в чистую струю. Животное это очень понравилось мне, я восхитился его красотой и испытал большую жалость к нему. Глаза его еще не угасли, они еще скорбно блестели и, как весь его выразительный облик, были как бы упреком его убийцам. Я погладил оленя, он еще не остыл. Постояв несколько мгновений возле мертвого животного, я услышал звуки в горном несу, походившие на крики ликования и вой собак. Звуки приближались, становились отчетливее, и вскоре через ручей перемахнуло несколько красивых собак, а за ними еще несколько. Они побежали ко мне. Но увидев возле дичи незнакомого человека, некоторые из них остановились поодаль и свирепо залаяли, а другие стали с воем носиться вокруг меня широкими кругами, натыкаясь в спехе на камни и кубарем падая. Через довольно долгое время появились и люди с ружьями. Когда они подошли к оленю и стали рядом со мной, приблизились и собаки, теперь меня уже не боявшиеся, обнюхали меня и заметались, дрожа, возле дичи. Вскоре после появления охотников я удалился.

Занимаясь естественной историей, за животными я дотоле не наблюдал, хотя описания таковых усердно читал и заучивал. Невнимание к подлинному телесному облику зашло у меня так далеко, что, даже проводя часть лета в деревне, я все еще не искал обозначенных на моих рисунках примет коз, коров и овец в бродивших передо мной живых образцах.

Теперь я пошел другим путем. Олень, которого я увидел, так и остался у меня перед глазами. Это был благородный павший герой, существо чистое. Собаки, его враги, тоже казались мне правыми в их призвании. Их стройные, прыгающие, словно кем-то подбрасываемые тела тоже оставались у меня перед глазами. Только люди, застрелившие животное, были мне противны, потому что они словно устроили из этого праздник. С того часа я стал наблюдать животных, рассматривать их, как дотоле наблюдал и рассматривал камни и растения. И теперь, еще в горах, и позднее, дома, и в дальнейших своих походах я наблюдал за животными и старался узнать важнейшие признаки их телосложения, образа жизни и назначения. Увиденное я записывал и сравнивал с описаниями и классификациями, которые находил в своих книгах. И снова я то и дело оказывался в разладе с этими книгами, потому что мне претило видеть объединенными в одну группу по пальцам ног или другим признакам животных, которые по своему строению были, на мой взгляд, совершенно различны. Поэтому я составил другую классификацию, не научную, а для собственного пользования.

Никакой особой цели я в этот первый раз при походе в горы себе не ставил, довольствуясь тем, что попадется случайно. В горы я пошел только затем, чтобы вообще их увидеть. Немного уняв этот первый зуд, я в следующий раз отправился на равнину и вернулся домой по ней же.

Однако новое лето опять повлекло меня в горы. Если в первый раз я смотрел на все только в общем и поддавался воздействию впечатлений, то теперь я больше входил в частности, больше управлял собою и направлял свое внимание на определенные вещи. Многие из них занимали мою душу. Сидя на камне, я глядел на широкие полосы тени и на острые, словно вырезанные в них ножом клинья света. Я думал, почему тени здесь такие синие, а свет такой яркий, а зеленый цвет такой огненный, а вода такая сверкающая. Мне вспоминались картины отца, на которых были изображены горы, и казалось, что их следовало бы взять с собой для сравнения. Порой я надолго задерживался в маленьких селениях и наблюдал за людьми, за их каждодневным трудом, за их чувствами, их речью, их мыслями, их пеньем. Я познакомился с цитрой, рассмотрел, исследовал ее, слушал, как на ней играют и как поют под нее. Она показалась мне предметом, уместным только в горах и единым с горами. Облака, их образование, их повисание на отвесных склонах, их тяга к пикам, а также свойства тумана и его тяготение к горам - все это казалось чудесным.

В мраморах, встречавшихся в горах и обтесываемых в некоторых долинах, я видел остатки древнего, погибшего мира. Я старался найти особые сорта и посылал их домой.

С тех пор я каждое лето ходил в горы.

Когда я из комнат своей квартиры в доме родителей, проведя там зиму, глядел на небо и уже не так часто видел на нем туман и серые тучи, как ясную синеву, словно бы говорившую о большой мягкости воздуха, когда по стенам, трубам и черепичным крышам, открывавшимся моему взору с разных сторон, все шире разливался солнечный свет, а снега уже не было видно и на деревьях нашего сада набухали почки, - меня манило на волю. Чтобы хоть на время утолить эту жажду, я, бывало, выходил из города и упивался простором лугов, полей, виноградников. А когда расцветали цветы и распускались первые листья, я уже двигался к синевшим горам, хотя их склоны еще поблескивали от снега. Я выбирал разные места, на которых задерживался, чтобы ознакомиться с ними и сжиться.

Отец ничего не имел против этих путешествий, да и очень доволен был тем, как я распоряжался своими деньгами. Каждый год оставалась изрядная часть, которую можно было прибавить к основному капиталу. При этом я не чувствовал никакого ущерба в своем быту. Я стремился к вещам, доставлявшим мне радость и стоившим дешево, гораздо дешевле, чем удовольствия, которым предавались мои знакомые. В одежде, еде, питье я обходился самым простым, потому что это отвечало моей натуре, потому что нас приучали к умеренности и потому что эти потребности, если бы я уделял им много внимания, отвлекали бы меня от других устремлений. Все шло, таким образом, хорошо, отец и мать радовались моему распорядку жизни, а я радовался их радости.

что не напал на эту мысль сразу же. Рисовал я, правда, и прежде, но это были всегда математические линии, следовавшие законам счета, изображавшие плоскости и тела по правилам межевого искусства и проводимые с помощью циркуля и линейки. Я, разумеется, прекрасно знал, что линиями можно изображать всевозможные тела, да и видел это на отцовских картинах; но я не очень о том задумывался, будучи занят другим. Такое упущение вызвано было, видимо, свойством, которым я в большой мере обладал и за которое меня упрекали. Поглощенный каким-то одним предметом, я забывал о многих других, может быть более важных. Говорили, что это односторонность, даже недостаток чувства.

и попыток не оставлял. Растения, засушенные в моих гербариях, как тщательно они ни были препарированы, постепенно теряли не только цвет, но и форму и даже отдаленно не напоминали о своем первоначальном строении. Растения же зарисованные сохраняли хотя бы форму, не говоря уже о том, что среди растений есть такие, которые из-за строения или просто величины нельзя засушить в гербарии, как, например, грибы или деревья. В рисунке, напротив, их удавалось хорошо сохранить. Но просто рисунки меня постепенно перестали удовлетворять, потому что отсутствовал цвет, а это в растениях, особенно в цветах - главное. Поэтому я стал свои рисунки раскрашивать и не успокаивался до тех пор, пока не появлялось все более возраставшее сходство с оригиналом.

От растений я перешел к другим предметам, цвет которых обращал на себя внимание и поддавался воспроизведению. Я взялся за бабочек и пытался изображать их. Потом пришла очередь объектов менее приметных, чьи краски хоть и невзрачны, но замечательны, например, некристаллических горных пород, прелесть которых открылась мне мало-помалу.

Поскольку я стал рисовать и поэтому наблюдал за вещами гораздо пристальнее, а рисование и теперешние мои устремления все-таки не целиком заполняли меня, я пошел и по другому, намного дальше ведущему направлению.

Я уже говорил, что любил подниматься на высокие горы и смотреть на окрестности с них. Теперь пластические формы земли являли наметанному глазу гораздо более выразительные особенности и обозримое соединялось воедино большими частями. Теперь уму и сердцу открылась вся прелесть этих образований, их складок и подъемов, их уходов вдаль и отклонений в сторону, их стремления сбежаться к одной точке и рассеяться по плоскости. Мне вспоминалась одна старая картина, вычитанная мною когда-то в какой-то книге и потом забытая. Когда вода из паров воздуха оседает на наших оконных стеклах бесконечно малыми, едва различимыми сквозь лупу каплями, а потом ударяет мороз, возникает то покрывало из нитей, звезд, опахал, пальм и цветов, которое мы называем замерзшими окнами. Все эти предметы соединяются в одно целое, и, глядя сквозь увеличительное стекло, восхищаешься этими лучами, долинами, хребтами, узлами льда. Таким же, если смотреть с очень высокой горы, предстает строение лежащей внизу земли. Она возникла, должно быть, из застывшего вещества и разбросала свои опахала и пальмы в великолепном увеличении. Сама гора, где я стою, - это белая, светлая, сверкающая точка, которую мы видим посредине тонкой ткани на наших замерзших окнах. Осыпавшись из-за тока воздуха или оттаяв от тепла, края пальм на замерзших стеклах зияют пробелами. В горных грядах разрушения происходят из-за выветривания под влиянием воды, воздуха, тепла и холода. Только на разрушение иголок льда на окнах требуется меньше времени, чем на разрушение иголок взгорий. Созерцание простирающейся подо мной земли, каковому я часто предавался часами, возвысило мне душу, и самым достойным делом, делом, для которого все прежние мои усилия были лишь подготовкой, казалось мне исследовать становление этой земной поверхности и через много маленьких фактов, собранных в разных местах, объять то величавое целое, что предстанет нашему взору, если мы от вершины к вершине пойдем по нашей земле, пока не обойдем ее всю и глазам уже нечего будет обследовать, кроме выпуклого морского простора.

того, что я часто зарисовывал земную поверхность с высоких точек, видя ее как в зеркале, я добыл превосходнейшие книги, трактующие об этой науке, познакомился с нужными приспособлениями и их применением.

Я занимался этим предметом с неубывающим усердием и соблюдая строгий порядок.

При этом я постепенно знакомился с небесными явлениями и с условиями, от которых зависит погода.

Мои походы в горы преследовали теперь почти исключительно эту цель.