Бабье лето.
Том первый. 4. Приют

Бабье лето

Том первый

4. Приют

Через несколько мгновений хозяин сказал:

 Поскольку вы согласились остаться у меня на ночь, мы можем пройти и подальше, чем это дерево, чтобы вы познакомились с нашей местностью. Если разразится гроза, то мы оба достаточно хорошо знаем ее признаки, чтобы вовремя повернуть и благополучно дойти до дома.

- Так и поступим, - сказал я, и мы поднялись со скамейки.

В нескольких шагах за вишней сад был отгорожен от своего окружения крепким забором. Когда мы подошли к забору, мой провожатый вынул из кармана ключ и открыл калитку, а когда мы вышли, снова запер ее за нами.

За садом начинались поля, засеянные самыми разными злаками. Хлеба, которые вообще-то колышутся при малейшем дуновении, стояли спокойно и ровно, ости колосьев, по которым скользили наши взгляды, как бы светились неподвижным золотисто-зеленым светом.

Через хлеба шла тропка, довольно широкая и сильно вытоптанная. Она шла вдоль холма, не поднимаясь и не опускаясь, а все время оставаясь на самом его верху. По этой тропе мы и двинулись.

Повсюду стрекотали кузнечики; но этот стрекот был как бы другой тишиной и усугублял повсеместное ожидание. По тучам, закрывавшим все небо, иногда пробегал грохот грома, и синие молнии прорезали их темноту.

Мой провожатый спокойно шел рядом со мной, поглаживая время от времени ладонью зеленые колоски. Сняв со своих седых волос сетку, он сунул ее в карман, и его непокрытую голову овевал мягкий воздух.

Наша дорога вывела нас к месту, злаками не засеянному. Это была довольно большая площадка, покрытая короткой травой. На этой площадке тоже оказалась деревянная скамья и стоял средней высоты ясень.

- Я оставил это место пустым в том виде, в каком принял его от своих предшественников, - сказал мой провожатый, - хотя, если его распахать и выкопать дерево, оно за несколько лет дало бы довольно много зерна. Работники отдыхают здесь в полдень и обедают тем, что им приносят в поле. Я велел поставить здесь скамейку, потому что тоже люблю здесь сидеть - правда, лишь для того, чтобы смотреть на жнецов и созерцать торжество полевых работ. В старых привычках есть что-то успокаивающее, успокоительны даже просто прочность и повторяемость. Но есть, видимо, и еще причины, по которым это место не возделывалось и на нем стоит дерево. Тень от ясеня хотя и скудна, но другой здесь нет, поэтому она желанна, и люди, хоть они и грубы, обращают, конечно, внимание на открывающийся отсюда вид. Присядьте рядом и полюбуйтесь тем, что позволяет увидеть сегодня хмурое небо.

На конце его я увидел белую северную стену дома, а над ней приветливую красную крышу. От теплицы видны были только крыша и труба.

Дальше на юг окрестность и горы были едва различимы из-за синих теней туч и из-за их синей дымки. На юге виднелась белая башня в Рорберге, а на север шли поля за полями, сначала по нашему холму, за ним по следующему, и так далее, насколько видны были холмы. Между ними проглядывали белые хутора и другие одиночные дома или группы домов. По здешнему обычаю, между полями тянулись ряды плодовых деревьев, а близ домов и деревень деревья эти стояли гуще, как бы лесочками. Я спросил своего соседа насчет домов и насчет хозяев полей.

- Поля к западу от вишни до первого ряда деревьев наши, - сказал он. - Те, через которые мы прошли от вишни досюда, тоже принадлежат нам. Они доходят до тех длинных зданий, которые вы видите внизу, это наши хозяйственные постройки. На север, если вы оглянетесь, поля тянутся до тех лугов с ольшаниками. Луга тоже принадлежат нам и образуют границу наших владений. На юге наши поля доходят до той ограды из боярышника, где вы свернули с дороги. Вы видите, таким образом, что немалая часть этого холма - наши угодья. Мы ограждены собственностью, как другом, чьей верности не поколеблет ничто.

От меня не ускользнуло, что, говоря о собственности, он каждый раз употреблял слова «нам», «наши». Я думал, что он имеет в виду супругу или детей. Мне вспомнился мальчик, увиденный мною, когда мы поднимались сюда: может быть, это его сын.

 Остальная часть холма разделена между тремя хуторами, - заключил он свою речь, - нашими ближайшими соседями. С низин, окружающих холм, за которыми опять идут взгорья, начинаются наши дальние соседи.

- Благодатная, благословенная Богом земля, - сказал я.

- Вы правы, - отвечал он. - Земля и нива - благодать божья. Человек и не представляет себе невероятной, безмерной ценности этих злаков. Исчезни они с нашей части земли, мы погибли бы с голоду при всем нашем прочем богатстве. Кто знает, не потому ли жаркие страны не так густо заселены и не так преуспевают в науке и искусстве, как более холодные, что у них нет хлеба. Вы не поверите, как много зерна дает даже этот холмик. Я как-то потрудился измерить площадь этого холма в возделанной его части, чтобы на основании урожая наших полей и полей соседей подсчитать, какое в среднем количество зерна дает этот холм каждый год. Вы не поверите, какие получились цифры, да и я не представлял себе, что они окажутся такими большими. Если нам угодно, я покажу вам дома свою работу. Я тогда подумал, что злаки - такая же неприметная и постоянная принадлежность жизни, как воздух. О злаках и о воздухе мы долго не рассуждаем, потому что того и другого у нас вдоволь и они везде окружают нас. Спокойное потребление и воспроизводство злаков тянется бесконечной цепью через века и тысячелетия. Везде, где народы являют определенные исторические черты и разумное государственное устройство, мы застаем их уже с хлебом, а пастуха, который живет без тесных общественных связей, но в единстве со своим стадом, кормят не злаки, а их бедные родственники - травы, поддерживающие его бедное опять-таки существование. Извините, однако, что я разглагольствую о травах и злаках, это естественно, ведь я живу среди них, и только на старости лет научился ценить эту благодать.

- Передо мной не за что извиняться, - ответил я, - ведь я целиком разделяю ваш взгляд на злаки, хотя и вырос я в большом городе. Я много наблюдал за этими растениями, много читал о них, правда, больше с точки зрения ботаники, и с тех пор, как провожу изрядную часть года на лоне природы, все лучше и лучше понимаю их важность.

- Вы тем более поняли бы ее, если бы владели землей и особенно если бы разводили на ней эти культуры.

 Мои родители живут в городе, - отвечал я, - мой отец занимается торговлей, и кроме сада, никакой земли ни у него, ни у меня нет.

- Это очень важно, - сказал он, - в полной мере оценить эти культуры может лишь тот, кто их разводит.

Мы помолчали.

Я видел, что у его хозяйственных построек хлопочут люди. Одни ходили у ворот, занятые домашними работами, другие косили траву на ближайшем лугу, а часть провозила через ворота высоко нагруженные возы с высушенным за день сеном. Из-за большого расстояния я не мог различить подробности этих работ и разглядеть, как построены и устроены службы.

- Назвать вам, как вы просили, чьи там дома и поля, - продолжил он через несколько мгновений, - довольно трудно, особенно сегодня. Вообще-то с этого места большую часть соседей можно увидеть. Но сегодня из-за туч не видны не только горы, но и те белые точки в низине, что обозначают дома, о которых мне хотелось бы упомянуть. С другой стороны, этих людей вы не знаете. Вам следовало бы, собственно, побродить, пожить в этих местах, чтобы они что-то говорили вашей душе и вы понимали их жителей. Может быть, вы придете еще раз и погостите у нас подольше, а может быть, продлите теперешнюю свою задержку. А сейчас я скажу вам несколько общих слов, а из частностей прибавлю то, что может представлять для вас интерес. На это место я часто прихожу из-за соседей. Ведь помимо того, что здесь наверху всегда, даже в самые жаркие дни, дует прохладный ветерок, помимо того, что здесь я нахожусь среди своих работников, отсюда я вижу всех, кто меня окружает, а это наводит меня на всякие мысли, я размышляю, чем могу быть им полезен и как вообще сделать все лучше. В целом это необразованные, но не тупые люди, надо только принимать их такими, каковы они есть, и не торопиться переделывать их. Тогда они обычно и добронравны. Я многое перенял от них душой и способствовал многим их внешним выгодам. Они следуют тому, что говорит их долгий собственный опыт. Не надо только опускать руки. Сначала они высмеивали меня, а в конце концов начали подражать мне. Во многом они и сейчас меня высмеивают, и я это сношу. Эта дорога через мои поля короче другой, и когда я сижу здесь на скамейке, кто-нибудь обычно проходит мимо, останавливается, говорит со мной, я даю ему советы и чему-то учусь у него. Мои поля приносят уже больший урожай, чем у них, они это видят, и это для них самая веская причина задуматься. Только луг, лежащий у нас за спиной, лежащий ниже полей и орошаемый ручейком, мне не удалось улучшить, как я хотел: его еще портят кусты и пни ольхи, окаймляющие ручей и превращающие иные места в болото: но существенно поправить дело я не могу, потому что кусты и пни ольхи нужны мне для других целей.

и участок леса.

- Входит, - отвечал мой провожатый, - хоть он расположен не так близко, как того можно было пожелать ради удобства, однако же и достаточно далеко, чтобы не портить этот прелестный холм. Если бы вы продолжили путь в Рорберг, вместо того чтобы подняться к нашему дому, то, прошагав полчаса, вы увидели бы справа у самой дороги клин букового леса, который она огибает. Клин этот круто поднимается, расширяясь сзади, куда заглянуть с дороги нельзя, и принадлежит лесу, уходящему далеко назад. Отсюда видна большая его часть. Вон там, слева от поля, где заколосился ячмень.

- Я довольно хорошо знаю этот лес, - сказал я, - он обвивает взгорок и примыкает к дороге лишь одним краем; но, войдя в него видишь, какой он большой. Это Алицкий лес. Там растут могучие буки и клены, примешавшись к елям. За ним Алиц впадает в Аггер. По обоим берегам Алица - высокие скалы с редкими лекарственными травами, а оттуда на юг, к долине, идет полоса мощнейших буков.

- Вы знаете этот лес, - сказал он.

- Да, - ответил я, - я уже бывал в нем. Я зарисовал там самый большой бук, который когда-либо видел, собирал там растения и камни и осматривал скалы.

 Та полоса леса, где растут мощные буки, и еще большая часть того леса относятся к этому имению, - сказал мой гостеприимец. - Нам принадлежит и горка, дальше к лугу, с кривоствольными березками, которые на дрова не годятся, но дают материал для всяких поделок.

- Эту горку я тоже знаю, - сказал я, - там кончается гранит, из которого состоит вся северная часть нашего края, и начинается известняк, образующий наконец высокие горы на южной его границе.

- Да, эта горка - самая южная гранитная глыба, - сказал мой провожатый, - она образует и перекаты в реках. Несмотря на дымку, мы видим кое-где контур гранита.

Вон Кламшпитце, - добавил он, - где еще есть гранит, правее Гаисбюль, затем видны еще Ассер, Лозен и, наконец, Грумхаут.

Со всем этим я согласился.

Тучи на небе прямо-таки поражали меня.

Поднимаясь на холм к белому дому, чтобы найти пристанище, я ожидал, что вот-вот хлынет ливень, но прошло несколько часов, а дождя так и не было. Тучи на небе не шевелились. Их пелена в некоторых местах совсем потемнела, и там то выше, то ниже вспыхивали молнии. За ними спокойными тяжелыми раскатами следовал гром: но в пелене туч не видно было никаких грозовых сгустков, и дождь даже не собирался идти.

Наконец я сказал своему соседу, указав на работников, косивших сено в низине, где находились службы:

- Они, кажется, не ждут ни грозы, ни обычного за ней дождя, они косят траву, которую то ли вымочит сильный дождь ночью, то ли высушит завтра и превратит в сено жаркое солнце.

 Они думать не думают о погоде, - сказал мой провожатый, - и косят сено только потому, что я так распорядился.

Это были единственные слова, сказанные им о погоде. Повода для других высказываний я и не дал ему.

Посидев, мы не пошли дальше; когда мы поднялись, мой провожатый повернул в сторону дома. Мы пошли той же дорогой обратно.

Гром гремел даже громче, раздаваясь то там, то тут. Когда мы вошли в сад, когда мой провожатый запер за нами калитку и когда мы стали спускаться от большой вишни вниз, он сказал мне:

- Позвольте мне позвать мальчика и кое-что приказать ему.

- Густав!

Мальчик, которого я видел, когда мы поднимались, вышел из кустов почти там же, где и появился в тот раз. Поскольку теперь он стоял перед нами дольше, я смог хорошенько его разглядеть. Лицо его показалось мне очень розовым и красивым, особенно располагали к себе большие черные глаза под каштановыми кудрями, замеченными мною и раньше.

- Густав, - сказал мой провожатый, - если ты хочешь побыть еще за своим столом или вообще где-либо в саду, то помни, что я сказал тебе о грозе. Поскольку тучами покрыто все небо, неизвестно, ударит ли вообще в землю молния и где именно. Поэтому не задерживайся под высокими деревьями. А находиться здесь можешь сколько угодно. Этот господин останется сегодня у нас, и к ужину приходи в столовую.

- Хорошо, - сказал мальчик и, поклонившись, ушел по песчаной дорожке в кусты.

 Этот мальчик - мой приемный сын, - сказал хозяин, - он привык в эти часы гулять со мной, потому он и поднялся к нам из-за своего рабочего стола, ища меня, когда мы сидели у вишни. Но, увидев со мной незнакомого человека, он вернулся на свое место.

Привыкши к простому, последовательному словоупотреблению, я сейчас снова отметил, что, говоря о своих полях, мой провожатый употреблял слово «наши», а ведь если бы он подразумевал и свою супругу, ему и теперь пристало бы употребить слово «наш».

Спустившись с лужайки в сад, мы пошли по нему другой, чем когда поднимались, дорожкой.

На этой дорожке я увидел, что хозяин сада выращивал в нем и виноградные лозы, хотя здешняя земля для этого растения не вполне подходила. Было возведено несколько специальных темных стенок, по которым вились вверх направляемые деревянными решетками лозы. Другие стенки служили заслонами от ветров. Только в полдень эти места бывали открыты. Так и тепло накапливалось, и лозы были защищены. Выращивал он на той же лужайке и персики, судя по листьям, очень благородных сортов.

Мы проходили здесь мимо высоких лип, и вблизи от них я заметил улей.

предполагал, что он поведет меня к своей семье.

Когда мы подошли к дому, он провел меня через общий вход по обыкновенной каменной лестнице на второй этаж и пошел вместе со мной по коридору со множеством дверей. Отперев одну из них ключом, который был у него уже наготове, он сказал:

- Это ваша комната на то время, что вы пробудете в нашем доме. Вы можете сейчас остаться в ней или покинуть ее, как вам угодно. Только в восемь часов вы должны снова быть здесь, в это время вас отведут ужинать. Теперь я должен оставить вас. В гостиной вы читали сегодня «Путешествия» Гумбольдта. Я велел отнести эту книгу в вашу комнату. Если вам нужна сейчас или на вечер еще какая-либо книга, назовите ее, чтобы я посмотрел, есть ли она в моем собрании.

Я отказался от этого предложения, сказав, что доволен и тем, что есть, а если захочу заняться другими сочинениями, кроме Гумбольдта, то в сумке у меня кое-что найдется, чтобы пописать карандашом или просмотреть и поправить написанное ранее, чем я во время своих странствий часто занимаюсь по вечерам.

После этих слов он удалился, а я вошел в комнату.

вкусе, который тогда господствовал, а разных времен, однако довольно приятного вида. Кресла и кровать были обтянуты тисненой кожей, что тогда уже редко встречалось. Приятное дополнение, не частое в таких комнатах, составляли старинные часы с маятником на ходу. Мои сумка и палка, как и сказал хозяин, уже лежали здесь.

Я сел, взял вскоре свою сумку, открыл ее и стал листать вынутые оттуда бумаги и делать заметки в них.

Наконец стемнело, я встал, подошел к одному из двух открытых окон, высунулся и огляделся. Передо мной были снова хлеба на плавно спускающемся холме. Утром этого дня, покинув свой ночлег, я тоже видел вокруг себя хлеба; но те ходили веселыми волнами, а эти стояли недвижно, нестройным полчищем копий. Перед домом была песчаная площадка, которую я уже видел, когда пришел, и где уже побывал. Мои окна выходили, стало быть, на сторону стены с розами. Из сада еще доносился слабый щебет птиц, и благоухание тысяч роз поднималось ко мне жертвенным воскурением.

На небе, померкшем сегодня гораздо раньше, произошла перемена. Покрывало туч разделилось, тучи стояли отдельными клубами, как горы на небосводе, и между ними проглядывало чистое небо. Молнии, однако, сверкали сильнее и чаще, гром гремел звонче и короче.

Простояв некоторое время у окна, я услышал стук в мою дверь, вошла служанка и сообщила, что меня ждут к ужину. Я сложил свои бумаги на тумбочке у моей кровати, прикрыл их Гумбольдтом и последовал за служанкой, предварительно заперев дверь. Она повела меня в столовую.

сына в его полотняной, в синюю полоску, рубашке.

Хозяин дома представил мне священника, сказав:

- Это его преподобие рорбергский священник, который боится грозы и потому проведет эту ночь в нашем доме, - а затем, указав на меня, прибавил: - А это незнакомый путник, который тоже разделит сегодня с нами наш кров.

После этих слов и короткой немой молитвы мы сели за стол на указанные нам места. Ужин был очень простой. Он состоял из супа, жаркого и вина, к которому, как во время моей обеденной трапезы, был подан колотый лед. Обслуживала нас та же служанка, что принесла мне обед. Слуга-мужчина в комнату не входил. Священник и мой гостеприимец, говорили о вещах, касавшихся этой местности, а меня втягивали в разговор тогда, когда заходила речь об общих предметах. Мальчик вообще молчал.

Стемнело наконец настолько, что свечи, боровшиеся прежде с сумраком, теперь совсем взяли верх, а черные окна лишь временами освещались вспышками молний.

а мальчик Густав попрощался и ушел через обычную дверь. Нас же хозяин вывел через ту дверь, в которую я вошел поначалу. Мы вышли в прекрасный мраморный коридор, откуда вела наверх такая же мраморная лестница. Нам не нужно было надевать войлочных туфель, потому что теперь в коридоре и на лестнице лежали половики, по которым мы и прошли. В середине лестницы, где она прерывалась, образуя как бы расширение или площадку, стояла на подставке фигура из белого мрамора. Благодаря нескольким молниям, как раз теперь окрасившим голову и плечи мраморного изваяния еще краснее, чем то могли сделать наши свечи, я углядел, что на площадку и на лестницу свет должен падать сверху через стеклянный потолок.

Когда мы дошли до конца лестницы, хозяин повел нас через дверь налево, и мы оказались в коридоре, где находилась моя комната. Это был коридор комнат для гостей, как я решил. Наш гостеприимец указал священнику его комнату и повел меня в мою.

Когда мы вошли в нее, он спросил, не нужно ли для моего удобства еще чего-либо, в частности, книг из его библиотеки.

На мои слова, что ничего мне не нужно и что я найду чем заняться до отхода ко сну, он ответил:

- Ваша комната, ваше право. Приятно почивать.

 Спокойной ночи и вам, - ответил я, - и спасибо за хлопоты, которые я вам доставил.

- Никаких хлопот и не было, - возразил он, - а то ведь я мог бы и избежать их, вообще не предложив вам переночевать у меня.

- Справедливо, - отвечал я.

- Позвольте, - сказал он, достав восковой огарок и зажигая его от моей свечи.

Покончив с этим делом, он поклонился, я ответил поклоном, и он вышел в коридор.

в него и поглядел на небо. Насколько можно было различить в темноте при все еще вспыхивающих молниях, все обстояло так же, как вечером перед ужином. В разрывах туч проглядывало, как показывали звезды, чистое небо. Временами над нивами холма и над вершинами деревьев пролетала молния, а за нею катился гром.

Надышавшись свежим воздухом, я закрыл сначала свое окно, затем другое и улегся.

Я но привычке некоторое время почитал лежа, внося карандашом кое-какие пометки в свои бумаги, потом задул свечу и постарался уснуть.

Не совсем еще погрузившись в сон, я услышал, как на дворе поднялся ветер и громко зашумел в вершинах деревьев. Но у меня уже не было сил взбодриться, и я сразу заснул.

Спал я довольно спокойно и крепко.

розы благоухали. Только на зелень дернового ограждения намело немного песку, и работник сейчас сметал его, надлежаще выравнивая.

Противник мой, стало быть, оказался прав, и мне было любопытно узнать, из каких источников черпал он свою уверенность, в которой был так тверд, и как обнаружил, как исследовал эти источники.

Чтобы поскорей это узнать и не задерживаться в гостях, я решил одеться и без промедления повидаться с хозяином.

Одевшись и спустившись в столовую, я застал там служанку, занятую приготовлениями к завтраку, и спросил у нее, где хозяин.

- Он в саду на птичьей площадке, - сказала она.

 А где эта птичья площадка, как ты ее называешь? - спросил я.

- Сразу же за домом, недалеко от теплиц, - отвечала она.

Я вышел и направился к теплице.

Перед ней, на песчаной площадке, я нашел своего гостеприимца. Это была та же площадка, откуда я вчера видел узкую сторону теплицы и ее низкую дымовую трубу. Эта сторона была одета розами, отчего вся постройка казалась как бы вторым, маленьким домиком роз. Хозяин был занят странным делом. На песке перед ним находилось несметное количество птиц. В руке у него было что-то похожее на продолговатую плетеную крышку корзины, откуда он брал корм и бросал его птицам. Казалось, он наслаждался тем, как они клевали, как перелетали друг через друга, толкались, клохтали, как улетали насытившиеся и налетали все новые. Теперь я воочию увидел, что кроме обычных садовых птиц тут были и такие, которых я знал только по глухим лесным чащам. Они вовсе не казались такими робкими, как я по праву мог полагать. Они доверяли кормившему их совершенно. Он стоял опять с непокрытой головой, и мне показалось, что такой обычай в его вкусе, поскольку и вчера, на прогулке, он свой легкий головной убор спрятал в карман. Стоял он, наклонившись вперед, и прямые, но густые седые волосы свисали у него на висках вниз. Одет он и сегодня был странно. На нем, как и вчера, было подобие куртки, доходившей ему почти до колен. Куртка была светлая, но по груди и спине шла вниз красновато-коричневая полоса шириною почти в полфута, словно куртка была сшита из двух материй, белой и красной. Обе материи, однако, выдавали свой преклонный возраст: белая стала желтовато-коричневой, а красная - коричневато-багровой. Под курткой видны были неказистые чулки и башмаки с пряжками.

Я остановился на некотором расстоянии у него за спиной, чтобы не мешать ему и не спугнуть птиц.

- Вы уже вышли? Надеюсь, вы хорошо спали?

- Да, я очень хорошо спал, - отвечал я, - я еще слышал ветер, который поднялся вчера вечером, а что было дальше - не знаю. Знаю только, что земля сегодня сухая и что вы оказались правы.

- Думаю, что на эту местность не упало ни капли, - ответил он.

- Судя по виду земли, так оно и есть, - сказал я, - но откройте мне теперь, хотя бы отчасти, откуда вы это знали и как обрели такое знание. Ведь признайтесь, что множество признаков было не в вашу пользу.

 Я вам вот что скажу, - отвечал он. - Объяснение, которого вы требуете, - дело довольно долгое, ведь с вами, человеком, который занимается науками, я не могу говорить поверхностно. Обещайте мне задержаться у нас еще на сутки, и я расскажу вам не только это, но и многое другое, а вы расскажете мне о своей науке.

Этого предложения, сделанного открыто и любезно, я не мог отклонить, да и мое время позволяло мне отдать постороннему занятию даже не один день, а несколько дней. Я прибег поэтому к обычной фразе о нежелании быть в тягость и принял приглашение с такой оговоркой.

- Пойдемте же сначала к утренней трапезе, которую я разделю с вами, - сказал он. - Господин священник из Рорберга покинул нас уже чуть свет, чтобы вовремя быть у себя в церкви, а Густав уже пошел работать.

С этими словами мы повернули к дому. Когда мы пришли туда, он отдал то, что я принял было за крышку корзинки, но что оказалось специально сплетенной, очень плоской и продолговатой корзиночкой для корма, служанке, чтобы та положила ее на место, и мы отправились в столовую.

За завтраком я сказал:

 Вы сами говорили о том, что я мог бы многое здесь увидеть. Не будет ли слишком нескромно с моей стороны попросить разрешения поподробнее осмотреть дом и его окрестности? Имение это расположено чудесно, и я уже увидел здесь так много достопримечательного, что вполне естественно мое желание продолжить осмотр.

- Если вам доставит удовольствие осмотреть наш дом и его достопримечательности, - ответил он, - то это можно сделать сразу после завтрака, много времени на это не потребуется, поскольку здание не так велико. Тогда, кстати, и то, о чем нам надо поговорить, окажется естественней и понятней.

- Да, конечно, - сказал я, - это для меня удовольствие.

После трапезы мы приступили к делу.

Он повел меня вверх по лестнице, на которой стояла мраморная фигура. Вместо красиво рассеянного света свечей и молний, освещавшего ее минувшей ночью, на нее падал сегодня тихий белый дневной свет, от которого ее плечи и голова мягко поблескивали. Не только ступеньки были в этой лестничной клетке из мрамора, но и облицовка стен. Кровлей служило выпуклое стекло, обтянутое тонкой проволокой. Когда мы взошли наверх, мой гостеприимец отворил дверь, противоположную той, что вела в коридор, где находились комнаты для гостей. Дверь эта выходила в большой зал. На пороге, где кончался поднимавшийся по лестнице половик, снова стояли войлочные туфли. Надев их, мы вошли в зал. Это была коллекция мрамора. Пол был сложен из самого красочного мрамора, какой только можно найти в наших горах. Плиты прилегали друг к другу так плотно, что зазоров почти не было видно, мрамор был очень гладко отшлифован, а краски подобраны таким образом, что пол походил на картинку. К тому же он блестел и мерцал от лившегося в окна света. Стены были простых, мягких цветов. Цоколь был зеленоватый, панели - из самого светлого, почти белого мрамора, какой есть в наших горах, пилястры - чуть красноватые, а карнизы между стенами и потолком - снова из зеленоватого и белого мрамора, через который золотыми поясками пробегали полоски желтого. Потолок был бледно-серый, и не из мрамора, только посредине была подборка из красных аммонитов, откуда спускался металлический стержень, державший на крестовине четыре темных, почти черных мраморных светильника, которые должны были освещать это помещение в темное время суток. В зале не было ни картин, ни стульев, ни какой-либо мебели, только в трех стенах было по двери прекрасного темного дерева, а в четвертой - три окна, освещавшие этот зал днем. Два из них были открыты, и вместе с блеском мрамора зал наполняло благоухание роз.

Из этого зала он вывел меня через одну из дверей в комнату, окна которой выходили в сад.

- Это в некотором роде мой кабинет, - сказал он, - здесь, кроме как рано утром, мало солнца и поэтому летом приятно. Я люблю здесь читать, писать или заниматься еще чем-либо, что вызывает у меня интерес.

Я сразу же, и даже с какой-то тоской подумал о своем отце, как только вошел в эту комнату. В ней мрамора не было и в помине, она походила на наши обычные покои; но обставлена она была старинной мебелью, какую приобретал и любил мой отец. Только мебель показалась мне такой красивой, какой я еще никогда в жизни не видел. Я поведал своему гостеприимцу о пристрастии отца и вкратце рассказал ему о вещах, у того имевшихся. Я попросил также разрешения рассмотреть эти предметы как следует, чтобы по возвращении рассказать о них отцу и хотя бы кое-как описать их. Мой провожатый очень охотно ответил согласием. Внимание мое привлекла прежде всего конторка, потому что она была не только самым большим в комнате, но, вероятно, и самым красивым предметом. Опершись на землю нижней частью голов и устремив вверх свои извивающиеся тела, четыре дельфина поддерживали этими извивающимися телами корпус конторки. Я решил было, что дельфины сделаны из металла, но мой провожатый сказал, что они вырезаны из липы и на средневековый манер отделаны под желтовато-зеленоватый металл; такая обработка дерева теперь забыта. Корпус конторки был со всех сторон закруглен и имел шесть ящиков. Над ними находилась средняя часть, отступавшая назад пологим, красивым изгибом и содержавшая откидную крышку для письма. Над средней частью поднималась насадка с двенадцатью изогнутыми ящичками и дверцей посредине. У ребер насадки и по обе стороны дверцы стояли в виде столпов позолоченные фигуры. Две самые большие по бокам дверцы изображали силачей, поддерживающих главный карниз. Щитки у них на груди прикрывали замочные скважины. Две фигуры у передних боковых ребер были морские девы, имевшие, в соответствии с опорами в виде дельфинов, рыбьи хвосты. Две фигуры у задних боковых ребер были девы в складчатых одеждах. Все тела - и рыб, и столпов - показались мне сделанными очень естественно. На ящичках были золоченые ручки, за которые они выдвигались. На восьмиугольных плоскостях этих ручек были выгравированы воины в латах или нарядные женщины. Облицовка конторки была сплошь в инкрустациях. Кленовые листья на темном поле ореха, а вокруг извивы лент и ольховое, в подпалинах дерево. Ленты были словно из мятого шелка, это объяснялось тем, что они состояли из тонких полосочек розового дерева разных цветов, выложенных по оси вертикально. Инкрустации были помещены не только, как то свойственно такой мебели, на видных местах, спереди, но и на боковых частях и на фризах столпов.

Стоя рядом со мной, когда я рассматривал эту конторку, мой провожатый многое мне показывал и по моей просьбе объяснял непонятное.

с этой мебелью она показалась мне сообразной, уместной, и я подумал, что, может быть, еще одобрю такую одежду и что старик в этом отношении разумнее меня.

Кроме конторки, мое внимание привлекли два письменных стола, одинаковые по величине и по форме, но отличавшиеся друг от друга только видом доски. На обеих досках красовались гербы, какие бывали у рыцарей и аристократов, только гербы эти не были одинаковы. На обоих столах они были окружены и оплетены узором из листьев, цветов и растений, и нигде я не видел более тонких, чем здесь, нитей стеблей, усиков и колосьев, хотя они были инкрустациями из дерева. Остальная мебель состояла из кресел с высокими спинками, с резьбой, плетениями и инкрустациями, двух резных скамей, какие в средние века называли «гезидель», резных знамен с картинками и, наконец, двух ширм тисненой кожи с аппликациями в виде цветов, плодов, животных, мальчиков и ангелов из крашеного серебра, которое выглядело как червонное золото. Пол комнаты, подобно мебели, был выложен старинными инкрустациями. Вероятно, из-за красоты этого пола мы оставались, войдя сюда, в войлочных туфлях.

Хотя старик сказал, что эта комната - его кабинет, никаких непосредственных следов работы не было видно. Все, казалось, заперли в ящик или положили на место.

И здесь, когда я высказал свою радость от вида этой комнаты, мой провожатый был, как и в мраморном зале, не очень словоохотлив; но мне все-таки показалось, что на лице его выразилось удовольствие.

Шкафы были большие, со старинными инкрустациями, каждый с двумя двустворчатами дверями. Они показались мне хоть и менее красивыми, чем конторка в предыдущей комнате, но тоже вещами большой красоты, особенно средний, самый большой, с золоченым венцом и очень красивыми узорами из гербов, листьев и лент на вогнутых дверях. Кроме шкафов, здесь были только стулья и стойка с крючками для платья. Внутренняя сторона дверей этой комнаты соответствовала мебели, будучи тоже украшена инкрустациями и карнизами.

Следующая комната, тоже выходящая окнами в сад, была спальня. Мебель была здесь нового образца, но не совсем того вида, к какому я привык в городе. Прежде всего, кажется, здесь принимали в соображение целесообразность. Кровать стояла посреди комнаты и была окружена плотными занавесками. Она была очень низкая, и рядом находился лишь столик, на котором располагались книги, светильник с колпачком и принадлежности для зажигания огня. Еще была здесь обычная для спальни утварь, особенно такая, которая помогает раздеваться, одеваться и умываться. Внутренняя сторона дверей здесь тоже соответствовала убранству.

К спальне примыкала комната с приспособлениями для научных занятий, особенно для естественных наук. Я увидел новейшие инструменты естествознания, изготовителей которых я знал либо лично по встречам в городе, либо по фамилии, если инструменты были из других мест. Здесь имелись инструменты из самых главных областей естествознания. Были здесь естествоведческие коллекции, преимущественно из царства минералов. Между приборами и у стен было достаточно места, чтобы ставить опыты с помощью этих приспособлений. Комната опять-таки выходила окнами в сад.

У стен стояли шкафы лощеного дуба со множеством ящичков. На ящичках имелись надписи, какие бывают в бакалейных лавках или аптеках. Некоторые надписи я понял, то были названия семян или растений. Но большинства я не понимал. Ни стульев, ни какой-либо другой мебели в комнате не было. Перед окнами были прикреплены полочки, вроде тех, на какие ставят горшки с цветами, но никаких горшков на них я не увидел, да и при ближайшем рассмотрении оказалось, что они слишком непрочны, чтобы выдержать тяжесть горшков. Таковые к тому же наверняка стояли бы здесь, если бы полки предназначались для них, ибо во всех комнатах за исключением мраморного зала на каждом более или менее подходящем месте я видел расставленные цветы.

Я не стал спрашивать своего провожатого о назначении этой комнаты, и он тоже по этому поводу ничего не сказал.

Первым из них после угловой комнаты была библиотека. Комната эта была большая, просторная и полна книг. Шкафы здесь были не такие высокие, какие обычно бывают в библиотеках, а как раз такой высоты, чтобы легко было дотянуться до самых верхних книг. И глубины эти шкафы были такой, чтобы книги стояли только в один ряд, ни одна из них не закрывала другую, и корешки всех до одной были видны. Никакой мебели в этой комнате, кроме длинного стола для книг, не было. В его ящике хранились каталоги. При этом общем осмотре дома мы не касались вопроса о содержании имеющихся книг.

шторы серого шелка. У стен стояли всевозможные стулья, кресла, столы и пюпитры - для удобства читателей. Посредине, как и в библиотеке, стоял большой не то стол, не то шкаф - ибо в нем было много ящиков, - на котором можно было разложить таблицы, папки, географические карты и тому подобное. В ящиках лежали гравюры на меди. Мне бросилось в глаза, что нигде здесь не было книг или чего-либо, что напоминало бы о назначении этой комнаты.

За читальным покоем последовала снова большая комната, стены которой были покрыты картинами. Картины, сплошь в золотых рамах, представляли собой исключительно подлинники и висели не выше, чем то было удобно для их осмотра. А висели они так тесно, что между ними не проглядывало ни кусочка стены. Мебель состояла здесь из множества стульев и мольберта, на который можно было ставить картину, чтобы лучше ее рассмотреть. Это устройство напомнило мне картинную моего отца.

Картинная вела назад в мраморный зал через его третью дверь, и таким образом мы завершили круг этих покоев.

 Таково мое жилище, - сказал мой провожатый, - оно невелико и ничем не замечательно, но очень приятно. В другом крыле дома находятся комнаты для гостей, почти все они похожи на ту, в которой вы провели эту ночь. Там же и жилье Густава, но туда мы не будем заходить, чтобы не мешать его учению. Через зал и по лестнице мы можем теперь снова выйти на воздух.

- Вы, наверное, удивлены тем, что в моем доме есть места, где приходится затруднять себя надеванием подобных туфель. Но иначе, право, нельзя, ибо полы слишком чувствительны, чтобы по ним можно было ходить в обычных башмаках, да и места с такими полами предназначены, собственно, не для жилья, а лишь для осмотра, а осмотр даже ценишь больше, когда платишь за него какими-то неудобствами. В этих комнатах я обычно ношу мягкие башмаки с шерстяными подошвами. В свой кабинет я могу пройти и напрямик, не через зал, как мы это сделали сейчас, с первого этажа туда ведет коридор, которого вы не видели, потому что оба его конца закрыты хорошо спрятанными в обоях дверями. Рорбергский священник страдает подагрой, поэтому для него, когда он здесь бывает, я покрываю полы и лестницы шерстяными половиками, как вы вчера видели.

Я отвечал, что это средство очень целесообразно и что его следовало бы применять везде, где есть полы, имеющие художественную или еще какую-либо ценность.

Когда мы были уже в саду, я сказал, оглянувшись на дом:

 Вы не правы, говоря, что ваше жилье ничем не замечательно. Насколько я могу судить после короткого осмотра, таких, как оно, не очень-то много. Да и не думал я, глядя на ваш дом с дороги, что он такой просторный.

- Тогда я должен показать вам и еще кое-что, - ответил он, - пройдите за мной в эти кусты.

С этими словами он пошел вперед, я последовал за ним. Он направился к густым кустам. Когда мы дошли до них, он стал пробираться сквозь заросли по узкой тропинке. Наконец на нашей дороге появились даже высокие деревья. Через некоторое время перед нами открылась прелестная лужайка, где тоже стоял дом, длинный, одноэтажный. Его многочисленные окна смотрели на нас. Этого дома я прежде не видел, ни с дороги, ни с тех мест сада, где уже был. Виною тому были, наверное, обступавшие дом деревья. Когда мы подходили к дому, из трубы его поднимался дымок, хотя стояло лето, топить было не время, и поскольку до полудня было еще далеко, приготовление пищи тоже не могло служить причиной тому. Когда мы подошли ближе, я услышал в доме какой-то скрип, какое-то скольженье, словно там что-то пилили или строгали. А уж войдя, я и впрямь увидел столярную мастерскую, где кипела работа. У окон, дававших много света, стояли верстаки, а к остальным стенам, без окон, были прислонены части находившихся в работе изделий. Во всем этом я тоже нашел некое сходство со своим отцом. Если тот пристроил одного молодого человека восстанавливать старинные вещи по его указаниям, то здесь я увидел целую мастерскую такого рода; ибо по стоявшим кругом частям я понял, что здесь занимаются главным образом восстановлением старинной мебели. Изготовляются ли в этой мастерской и новые вещи, я с первого взгляда определить не мог.

У каждого рабочего было свое место у окна, отделенное от соседа барьером. Здесь он держал свои инструменты и то, над чем работал сейчас, остальное, пока не нужное, находилось у него за спиной, у задней стены дома, что создавало единый и обозримый порядок. Рабочих было четверо. В большом шкафу, занимавшем часть боковой стены, хранились запасные инструменты - на тот случай, если что-то испортится и на починку уйдет слишком много времени. В другом шкафу у противоположной стены стояли бутылочки и баночки с жидкостями и находились другие предметы, нужные для приготовления лаков и политур или для того, чтобы придать дереву определенный цвет или старинный вид. От мастерской был отделен очаг, где горел необходимый для столярных работ огонь. Очаг стоял в огнеупорном ограждении, не подвергая опасности мастерскую с ее содержимым.

 Здесь, - сказал мой провожатый, - восстанавливаются вещи, изготовленные задолго, порой за много веков до нашего времени и пришедшие в ветхость, - восстанавливаются хотя бы в той мере, в какой это позволяют время и обстоятельства. В старинной мебели есть почти такое же, как в старинных картинах, очарование ушедшего и отцветшего, все более усиливающееся для человека на склоне лет. Он потому так старается сохранить принадлежащее прошлому, что и у него самого есть прошлое, которое уже не очень подходит к новизне подрастающего вокруг него племени. Поэтому мы и основали здесь заведение для старинной мебели, которую мы спасаем от гибели, собираем, чистим, лощим и пытаемся снова ввести в обиход.

воспроизводились деревом, травленым зеленой морилкой. По краю шло обрамление из переплетающихся и закрученных в спираль веток и плодов. Внутренняя часть, отделенная от обрамления узором из розового дерева красного цвета, изображала на фоне коричневато-белого клена собрание музыкальных инструментов. Они, правда, были инкрустированы несоотносительно с их размером. Скрипки были гораздо меньше мандолины, барабан и волынка были одинаковой величины, а флейта под ними вытянулась в длину, как навой. Но в отдельности инструменты показались мне очень удавшимися, а мандолина была выполнена на редкость чисто и мило, не хуже, чем изображались такие вещи на старинных картинах моего отца. Один из рабочих вырезал дощечки из клена, самшита, сандалового, эбенового, розового дерева и лещины, чтобы все это в измельченном виде как следует высохло. Другой вынимал из доски поврежденные дольки и выравнивал пустые места, чтобы наилучшим образом вставить новые планки. Третий вырезал и обстругивал ножки из кленовой болванки, а четвертый был занят тем, что по раскрашенному чертежу, стоявшему перед ним, выбирал из кучи дощечек те, которые наиболее соответствовали краскам чертежа. Мой провожатый сказал мне, что остов и ножки стола пропали и их нужно сделать заново.

Я спросил, как удается добиться того, чтобы новое подходило к оставшемуся.

Он ответил:

 Мы сделали рисунок, приблизительно показывающий, какими могли быть остов и ножки.

На новый вопрос - как можно это узнать - он ответил:

 У этих вещей, как вообще у важных предметов, есть своя история, и из нее можно вывести представление о виде и строении этих предметов. В ходе времени формы мебели постоянно менялись, и, обратив внимание на эти изменения, можно по сохранившемуся целиком судить о пропавших частях, а по уцелевшим частям представить себе целое. Набросав множество чертежей, каждый из которых включал в себя доску стола, мы таким путем все более приближались к предполагаемому виду данной вещи. Наконец мы остановились на чертеже, показавшемся нам не слишком противоречащим истине.

На мой вопрос, всегда ли у него находится работа для его мастерской, он отвечал:

 Она не вдруг стала такой, какой вы сейчас ее видите. Вначале возник интерес к старинным прадедовским вещам, и по мере того, как он рос, накапливались и предметы, подлежащие восстановлению. Начали мы со всяческих попыток починки. Ошибок при этом было сделано множество. Тем временем число собранных предметов росло, что наводило на мысль о будущей мастерской. Узнав, что я покупаю старинные предметы, мне стали их доставлять или указывать места, где их можно было найти. К нам присоединились и люди, интересовавшиеся предметами старины, писавшие нам о них, а порой и присылавшие соответствующие рисунки. Так наш круг постепенно расширялся. Неумелые починки давних времен тоже давали материал для новой работы, и поскольку работа велась поначалу в разных местах, а места, прежде чем мы здесь осели, часто приходилось менять, то времени уходило много, и предметы для работы накапливались. Наконец мы напали на мысль изготовлять новые вещи. Напали мы на нее благодаря постоянно пребывавшим у нас в руках старинным вещам. Делались эти новые предметы, однако, не в том виде, в каком они теперь в ходу, а в том, какой мы находили красивым. Мы учились у старины. Но мы ей не подражали, как то случается в архитектуре, когда целые здания возводятся в каком-то старинном, например, в так называемом готическом стиле. Мы старались делать для нынешнего времени самобытные вещи со следами учения у прошлого. Ведь и наши предшественники черпали многое у своих предшественников, а те у своих, и так далее, вплоть до ничем не примечательных, примитивных начал. Но везде истинными указателями были творения природы.

- Есть ли такие заново сделанные предметы в вашем доме? - спросил я.

- Ничего значительного, - ответил он. - Иные разбросаны по округе, иные собраны не в этом доме, а в других местах. Если у вас есть или возникнет когда-либо интерес к таким вещам и ваша дорога вновь приведет вас сюда, будет нетрудно доставить вас в такое место, где вы сможете увидеть множество наших лучших изделий.

 Дороги, которыми ходят люди, очень различны, - отвечал я, - и кто знает, не была ли дорога, приведшая меня из-за грозы на ваш холм, хорошей дорогой и не случится ли мне еще раз пройти ее.

 Очень справедливое замечание, - ответил он, - дороги людей очень различны. Вы в этом еще больше убедитесь, когда станете старше.

- А этот дом вы построили специально для столярной мастерской? - спросил я затем.

- Да, - отвечал он, - мы построили его специально для этой цели. Но возник он гораздо позднее, чем наш жилой дом. Когда мы уже стали изготовлять вещи у себя дома, очень легко было сделать следующий шаг - устроить собственную мастерскую. Но строительство дома было отнюдь не самым трудным делом, гораздо труднее было найти людей. Столяров у меня побывало много, и мне приходилось их увольнять. Сам понемногу учась, я сталкивался с упрямством, своеволием, косностью. В конце концов я стал брать таких людей, которые не были столярами и сначала должны были здесь обучиться. Но и у них, как и у их предшественников, был один грех, весьма распространенный в рабочем, да, пожалуй, и других сословиях, - грех довольства достигнутым или нерадивости, которая всегда говорит: «Сойдет и так» - и всякие дальнейшие условия считает ненужными. Грех этот присутствует и в самых незначительных, и в самых важных делах жизни, и в прежние годы я с ним часто встречался. Я думаю, что он натворил много бед. Из-за него погибло множество жизней, и великое множество других, даже если они и не погибли, он сделал несчастными и бесплодными. Произведениям, которые иначе были бы созданы, он не дал родиться, а искусство и все, что с ним связано, было бы при этом грехе вообще невозможно. Только настоящие мастера своего дела лишены этого греха, и из них-то и выходят художники, поэты, ученые, государственные мужи и великие полководцы. Но я отклоняюсь от темы. В нашей мастерской этот грех приводил лишь к тому, что ничего существенного у нас не получалось. Наконец я нашел человека, который не бросал сразу работу, когда я на него наседал; но в душе он, наверное, довольно часто раздражался и клял мое упрямство. После обоюдных усилий дело пошло. Влияние стали приобретать изделия, сочетавшие в себе точность с целесообразностью, и они-то служили теперь руководством. Возрастало внимание к красоте форм, легкое и тонкое предпочиталось тяжелому и грубому. Он подбирал себе помощников и воспитывал их в своем духе. Одаренные быстро освоились. Стали заниматься химией и другими естественными науками, а для душевного развития читали художественные сочинения.

После этих слов он подошел к человеку, подыскивавшему дощечки в соответствии с лежавшим перед ним рисунком, и сказал:

 Не будете ли вы добры показать нам некоторые чертежи, Ойстах?

Молодой человек, к которому были обращены эти слова, поднялся, оторвавшись от работы, и явил нам свой спокойный, любезный нрав. Он снял с себя зеленый суконный фартук и прошел со своего рабочего места к нам. Рядом с этим местом в стене находилась стеклянная дверь, затянутая снаружи складками зеленого шелка. Отворив ее, он провел нас в приятного вида комнату. В этой комнате с искусно выложенным полом стояло несколько широких гладких столов. Из ящика одного из них молодой человек вынул большую папку с чертежами, открыл ее и разложил на столе. Увидев, что чертежи извлечены для просмотра, я стал медленно переворачивать листы. Это были сплошь чертежи построек, показывавшие то общий их вид, то отдельные части. Выполнены были чертежи и, как принято говорить, в перспективе, и в иных планах, в продольном и поперечном сечениях. Поскольку я сам долгое время занимался рисованием, хотя и предметов иного рода, то за этими чертежами я был больше на месте, чем возле старинной мебели. Зарисовывая растения и камни, я всегда стремился к большой точности и старался с помощью простого карандаша передать суть так, чтобы можно было распознать род их и вид. Правда, лежавшие передо мной рисунки изображали постройки. Я никогда не рисовал построек, я, собственно, по-настоящему не рассматривал их. Но, с другой стороны, линии крупных сооружений, слоев материала и больших плоскостей были такими же, какие являли мне скалы и горы, а легкие завитки украшений были знакомы мне по растениям. Ведь, в конце концов, все постройки созданы по образцам, которые дала природа - в виде, например, округлостей и зубцов скал или даже елей, сосен и других деревьев. Поэтому я рассматривал чертежи довольно подробно, обращая внимание на их соответствие действительности. Перелистав их, я перевернул всю пачку и еще раз просмотрел каждый лист.

Все чертежи были выполнены простым карандашом. Были показаны свет и тени, а линии были проведены с разным нажимом, чтобы передать не только материальность предметов, но и так называемую воздушную перспективу. На некоторых листах были применены акварельные краски либо для обозначения отдельных мест, особенно ярко или своеобразно окрашенных, таких, например, где зелень растений особенно ярко выделяется на фоне каменного ограждения, либо там, где от солнца или воды материал приобретает необычный цвет, как, например, некоторые камни, делающиеся от воды бурыми, чуть ли даже не красными; применялись краски и для того, чтобы сделать рисунок правдоподобнее и гармоничнее; наконец, иные детали были обозначены красками или, как говорят, колерами, затем, чтобы оттеснить на задний план какие-то плоскости, предметы или отдельные их части. Но всегда краски выполняли подчиненную роль, благодаря чему чертеж не перерастал в произведение искусства, а оставался чертежом, который краска только оживляла. Я очень хорошо знал эту методу и сам часто ее применял.

Что касается ценности этих чертежей, то она показалась мне довольно значительной, сделаны они были, видимо, опытной рукой, судя по тому, что при всем их множестве никакого совершенствования я не заметил: оно произошло во времена более ранние, и эти чертежи оказались его плодом. Линии были проведены чисто, уверенно, так называемая линейная перспектива была, насколько я мог судить, - ведь подвергнуть ее математической проверке возможности не было - верной, чертежник прекрасно знал фактуру карандаша и умело пользовался его небольшими возможностями, поэтому каждый предмет отчетливо отделялся от своего окружения. Гам, где краска приближалась к действительному цвету, она была нанесена с объективностью и чувством меры, что, как я знал по опыту, трудно выполнить так, чтобы вещи выглядели натурально, а не как раскрашенная картинка. Это особенно касается предметов менее определенных цветов, таких, как камни, кладка из них и тому подобное, а с предметами, четко окрашенными, такими, как цветы, бабочки, даже иные птицы, дело обстоит проще.

допустит и новичок, если хорошенько рассмотрит растение. А в таких же точно украшениях на других зданиях, на других чертежах, этих ошибок не было, украшения были исполнены верно по отношению к их образцам в природе. Занимаясь рисованием, я часто разглядывал картины моего отца, и в них, даже в таких, которые он считал превосходными, находил подобного рода ошибки. Поскольку картины отца были старинные, а эти чертежи изображали опять-таки старинные здания, я решил, что передо мной зарисовки подлинных построек, что ошибки в украшениях на чертежах - это ошибки в подлинных украшениях зданий и что украшения, изображенные на чертежах без погрешностей, не имели погрешностей и в подлинниках. Это обстоятельство повысило в моих глазах ценность чертежей, потому что как раз и доказывало большую их точность.

никогда не были. Когда я увидел всю эту череду орнаментальных листьев, изгибов, зубцов, извилин, завитков, они мне показались как бы творениями природы, наподобие растительного царства с соответствующим ему миром животных. Мне подумалось, что их можно сделать точно таким же предметом наблюдения и исследования, как настоящие растения и прочие творения земли, хотя в данном случае это всего лишь мир камня. Я никогда не задумывался об этом, хотя не раз, глядя на церковь или иное здание, замечал какой-нибудь каменный стебель, или розу, или острые травинки, или стержень колонны, или решетку двери. Я решил, что надо будет присмотреться к таким вещам внимательнее.

- Все эти чертежи - зарисовки зданий, действительно имеющихся в нашей стране, - сказал мой провожатый. - Мы собрали их постепенно. Не пропущено ни одно, красивое либо целиком, либо чем-то. И у нас в стране, как и повсюду, случалось, что к старинным церквам или к другим незавершенным зданиям пристраивали новые части в совсем другой манере, отчего возникал разнобой в стиле построек, среди которых есть и красивые, и безобразные. Местных церквей, выстроенных в наше время в разных местах, мы в это собрание не включили.

- Кто же изготовил эти чертежи? - спросил я.

 Чертежник стоит перед вами, - сказал мой провожатый, указывая на молодого человека.

Я посмотрел на него, и он чуть покраснел.

 Мастер объезжал страну часть за частью, - продолжал мой гостеприимец, - и зарисовывал постройки, которые ему нравились. Эти зарисовки он привез в своем альбоме домой и потом сделал все набело на отдельных листах. Кроме зарисовок зданий, у нас есть и зарисовки их внутреннего убранства. Будьте любезны, покажите и эту папку, Ойстах.

Молодой человек сложил папку, которую мы просмотрели, и убрал ее в ящик. Потом извлек из другого ящика другую папку и положил ее передо мной со словами:

 Здесь церковная утварь.

Я стал просматривать рисунки из открытой им папки, как просматривал раньше зарисовки зданий. Рисунки изображали алтари, аналои, кафедры, дарохранительницы, купели, перила хоров, кресла, отдельные статуи, цветные витражи и другие предметы, встречающиеся в церквах. Как и зарисовки построек, они были выполнены либо сплошь простым карандашом, либо частью в цвете. Если я уже и прежде углублялся в такие вещи, то теперь углубился и вовсе. Они были еще разнообразнее и заманчивее для глаз, чем постройки. Я рассматривал каждый лист отдельно, а к иным, уже отложив их было, возвращался опять. Когда я покончил и с этой папкой, мастер положил передо мною следующую и сказал:

- Здесь предметы мирские.

Краски для предметов светского обихода применялись щедрее, чем для церковной утвари и для построек; ведь от цвета очень часто зависит самый вид светской мебели, особенно инкрустированной разноцветными дощечками. В этой коллекции рисунков я нашел изображения мебели, уже виденной мной в жилище моего гостеприимца. Были здесь, например, конторка и большой платяной шкаф. Также и стол, над которым трудились в столярной мастерской, красовался перед нами на бумаге уже в готовом виде. Я заметил при этом, что только доска выведена четко и твердо, остов же и ножки расплывчато. Я понял, что так обозначаются добавления, которые нужно сделать заново.

- Церковная утварь нашего края представлена в этой коллекции довольно полно, - сказал мой гостеприимец, - во всяком случае, ничего существенного не пропущено. О мебели светской этого нельзя сказать, поскольку неизвестно, что еще разбросано по разным местам.

Когда я покончил и с этой папкой, мой провожатый сказал:

- Это все зарисовки подлинных предметов, сохранившихся со старых времен, но у нас есть и собственные наброски мебели и других небольших предметов. Покажите их тоже, мастер.

Она была гораздо объемистее предыдущих и содержала изображения не только общего вида предметов, но также их чертежи с продольными и поперечными сечениями и горизонтальной проекцией. Тут были рисунки разной мебели, облицовки полов, потолков, ниш и, наконец, даже частей постройки - лестниц и приделов. Все исполнялось с большой осмотрительностью и добросовестностью; иные рисунки были в четырех, даже в пяти экземплярах, каждый раз с какими-то изменениями и поправками. Самые последние всегда были выполнены в цвете, особенно четко тогда, когда предмет надо было сделать из дерева или из мрамора. Я спросил, исполнено ли что-либо из всего этого в самом деле.

- Разумеется, - ответил мой провожатый, - иначе зачем же было изготовлять столько чертежей? Все, что вы видели в нескольких изображениях, последнее из которых выполнено в цвете, было сработано в самом деле. Эти рисунки суть планы и наброски новой мебели, к изготовлению каковой мы, как я уже говорил, постепенно пришли. Если бы вам довелось побывать в том месте, где, как я уже сказал, мебели множество, вы увидели бы там не только многие предметы из тех, что здесь нарисованы, но и такие, которые неотделимы друг от друга и составляют одно целое.

- Глядя на эти рисунки, - сказал я, - и глядя на те, что я видел раньше, приходишь к мысли, что здания определенного времени и мебель, которой следует стоять в этих зданиях, составляют некое неразрывное единство.

 Конечно, - отвечал он, - ведь мебель - родственница архитектуры, как бы ее внучка и правнучка, ведущая свой род от нее. Это несомненно, ведь и нынешняя наша мебель тоже соответствует нынешней архитектуре. Наши комнаты - почти как полые кубики или как ящики, и у мебели, стоящей в таких комнатах, линии обычно прямые, а плоскости ровные. Неудивительно потому, что в наших жилищах гораздо более красивая старинная мебель производит на многих жутковатое впечатление, она противоречит жилью; но люди не правы, если находят эту мебель некрасивой, некрасиво жилье, и его-то и следовало бы изменить. Потому-то в замках и старинных зданиях мебель такого рода и выглядит красивей всего, что там она находит подобающее ей окружение. Мы извлекли из этого обстоятельства пользу и, зарисовывая здания, научились изготовлять мебель, которая бы этим зданиям соответствовала.

 Видя перед собой столько вещей в стольких изображениях, - сказал я, нельзя не проникнуться тем сильным впечатлением, которое все это производит.

- До нас жили весьма глубокие люди, - ответил он, - это не всегда понимали и только сейчас начинают понемногу понимать. Не знаю, как назвать - умилением или грустью - чувство, которое я испытываю, думая о том, что наши предки не завершили своих величайших и важнейших трудов. Полагаясь, видимо, на вечность чувства красоты, они были убеждены, что начатое ими достроят потомки. Их недостроенные церкви стоят в наше время как что-то чужое. Мы не воспринимали их или уродовали безобразными подделками. Хотел бы я быть молодым в такое время, когда в нашем отечестве уважение к первоосновам вырастет настолько, что появятся средства, чтобы идти от этих первооснов дальше. Средства вообще-то есть, только пускают их на что-то другое, ведь и эти постройки остались незавершенными не из-за недостатка средств, а по другим причинам.

На это я сказал, что в затронутом вопросе я не силен, зато по другому поводу, о рисунках, мог бы, пожалуй, кое-что сказать.

 Я долгое время рисовал растения, камни, животных и прочее, очень набил руку и поэтому смею, вероятно, судить. По чистоте линий, по верности перспективы, по умелому расположению каждой части предмета и правильному применению красок эти рисунки кажутся мне совершенно замечательными, и я чувствую себя обязанным это сказать.

Мастер на эту похвалу не отозвался ни словом, он только потупил взгляд, а моего гостеприимца мое суждение, по-видимому, обрадовало.

Из этой комнаты мы пошли в другое помещение мастерской. Когда мы переступали порог, я думал, что, несмотря на отцовские коллекции, окружавшие меня всю жизнь, в старинных предметах я разбирался до сих пор, в сущности, мало и мне еще надо бы поучиться.

Побывали мы и в комнатах помощников, а затем обошли подсобные помещения. Здесь находились всякие предметы, требующиеся в таком заведении. Интереснее всего была сушильня, расположенная за столярной мастерской, откуда и можно было пройти в ее нижнее и верхнее отделения. Она служила для того, чтобы все виды дерева, которое шло в работу, достигали здесь необходимой для мебели сухости, предотвращающей всякие повреждения в дальнейшем. В нижней комнате хранился крупный материал, в верхней - мелкий и тонкий. Я мог убедиться, как основательно здесь было поставлено дело; в сушильне я нашел не только очень большой запас древесины, но и почти все отечественные и иноземные виды ее. В этом я со времени моих естественнонаучных усилий кое-что смыслил. Кроме того, дерево почти сплошь было уже нарезано на болванки удобных для обработки форм, чтобы оно высыхало достаточно надежным образом. Мой провожатый показал мне разные хранилища и объяснил в общих чертах их содержимое.

В нижней комнате я увидел доски лиственницы, связанные как бы в очень большие, странно узкие каркасы и рамы, и, недоумевая, спросил об их назначении.

 В нашей стране, - ответил мой провожатый, - много резных алтарей. Все они сделаны из липового дерева, и некоторые весьма красивы. Они восходят к очень давнему времени, примерно к тринадцатому-пятнадцатому векам, это створчатые алтари, которые при открытых створках походят формой на дароносицу. Частью они сильно повреждены и грозят раньше или позже совсем развалиться. Один мы уже за мой счет восстановили и работаем теперь над другим. Деревянные каркасы, о которых вы спрашиваете, - это остовы, где будут укреплены орнаменты. Орнаменты еще вполне хороши, но их остовы сильно прогнили, отчего и нужно сделать новые, заготовки для которых вы видите.

 Неужели вам разрешили переделывать церковный алтарь? - спросил я.

- Нам разрешили это лишь после многих трудностей, - отвечал он, - но мы таковые преодолели. Особенно препятствовало нам недоверие к нашим знаниям и способностям, и оно было справедливо. До чего можно дойти, опрометчиво разрешая видоизменять имеющиеся произведения искусства? Ведь так можно изуродовать или уничтожить вещи величайшей ценности. Мы должны были показать, что именно мы изменим или добавим и как будет выглядеть вещь после такой переделки. Лишь после того, как мы объяснили, что не внесем никаких изменений в существующую композицию, что ни одно украшение не окажется на другом месте, что ни у одной статуи не будут переделаны ни лицо, ни руки, ни складки одежды, что мы только хотим сохранить то, что есть, в его теперешнем виде, чтобы оно больше не разрушалось, что материал мы обновим только в пострадавших местах, а в целом оставим нетронутым, что прибавим лишь кое-какие мелочи, вид которых точно известен по их полным подобиям, отчего им и можно придать совершенно тот же облик, какой был у них прежде, когда мы, далее, изготовили цветной чертеж, показывающий, как будет выглядеть очищенный и восстановленный алтарь, и, наконец, когда мы восстановили резные украшения небольшого объема, отдельные статуи и прочее, как сочли нужным, и выставили все это напоказ, лишь тогда нам предоставили свободу действий. О помехах, исходивших не от начальства, о подозрениях и прочем говорить не стану, да это не очень-то и доводилось до моего сведения.

- Вы, я вижу, взвалили на себя долгий и, как мне кажется, важный труд.

- Работа длилась много лет, - отвечал он, - а что касается важности, то никто, наверное, больше, чем мы сами, не терзался сомнениями в том, что у нас есть необходимое знание дела. Потому-то мы и по сути ничего не меняли. Даже в тех случаях, когда было совершенно ясно, что части алтаря оказались со временем расположены иначе, чем изначально, мы сохраняли все в том виде, в каком это дошло до нас. Мы только снимали грязь и закраску, укрепляли рассыпающееся и распадающееся, восполняли недостающее там, где, как я сказал, первоначальный вид был точно известен, заполняли деревом пустоты, образовавшиеся по вине древоточцев, предотвращали испытанными средствами будущие разрушения и, наконец, покрывали весь алтарь, когда он был готов, тусклым лаком. Настанет время, когда государство создаст из лучших знатоков дела службу, которая будет заниматься восстановлением старинных произведений искусства, возвращать им первоначальный вид и препятствовать их искажению в будущем. Ведь так же, как предоставили свободу действий нам, которые тоже ведь могли кое-что исказить, предоставят ее когда-нибудь и другим, менее одержимым сомнениями или способным ради красоты в своем понимании уничтожить самую суть унаследованного.

 И вы думаете, что закон, запрещающий менять что-либо в существе дошедшего до нас произведения, предотвратил бы его уничтожение и гибель? - спросил я.

- Этого я не думаю, - отвечал он. - Ведь могут прийти времена такого малого понимания искусства, что и самый этот закон отменят. Но долгое время от такого закона было бы все-таки больше пользы, чем от его отсутствия. Наилучшую защиту старинных произведений искусства обеспечил бы, конечно, растущий и неугасающий интерес к искусству. Но никакие, в том числе и самые совершенные средства не в силах спасти произведение искусства в конечном счете от гибели. Причиной тому постоянная деятельность людей, их стремление к переменам и бренность материала. Все сущее, каким бы великим и прекрасным оно ни было, держится какое-то время, выполняет свое назначение и проходит. И все произведения искусства, что сейчас еще есть, окутает такой же вечный покров забвения, каким окутаны те, что были до них.

- Вы работаете над восстановлением старого алтаря, - сказал я, - потому что один уже сделали. Будете ли восстанавливать и другие, поскольку вы говорите, что их много в стране?

- Будь у меня средства, я сделал бы это, - отвечал он, - я даже, будь я достаточно богат, завершал бы начатые в средние века постройки. Например, в Грюнау, у самой границы нашей страны, возле городской церкви стоит самая красивая в нашей стране башня, которая была бы и самой высокой, если бы ее достроили. Но доведена она приблизительно до трех четвертей своей высоты. Эта древненемецкая башня была бы первым, что я достроил бы. Когда вы придете снова, я отведу вас в церковь, где за казенный счет восстановлен резной створчатый алтарь, одно из самых значительных произведений искусства, какие есть в этом роде.

 Поскольку Ойстах занят сейчас преимущественно текущей работой, он обучил своего подросшего брата, и тот занимается теперь главным образом чертежами. В данное время он как раз зарисовывает орнаменты, которые встречаются у нас в стране на постройках, деревянных изделиях или еще где-либо и пока не представлены на наших рисунках крупных работ. Мы ждем, что вскоре он вернется на несколько дней. На этих рисунках могло бы поучиться и наше время, если оно захочет учиться. Глядя на сделанное нашими прадедами и самыми искусными дохристианскими народами, мы могли бы только по их крупным творениям учиться жить в благородных зданиях, в окружении благородных предметов или хотя бы молиться, как греки, в прекрасных храмах; нет, и в малом могли бы мы совершенствоваться, красивее стала бы обивка наших комнат, даже обычные предметы, кувшины, чаши, лампы, светильники, топоры, даже узоры тканей для платья, женские украшения, наконец, из драгоценных камней; они переняли бы легкие формы прошлого и не были бы, как часто теперь, дикарством камня в дикарстве золота. Вы признаете мою правоту, вспомнив рисунки крестов, роз, звезд на наших изображениях средневековых построек.

Я восхищался человеком, который, говоря такие слова, шел рядом со мной в странной, даже безвкусной одежде.

- Во всяком случае, научиться уважать людей, живших до нас, при виде такой устремленности можно было бы, - продолжал он, - а мы привыкли твердить о нашем прогрессе по сравнению с невежеством наших прадедов. Бахвальство куда как часто напоминает о бедности опыта.

и снова повязывал свой зеленый фартук. Снова послышались звуки рубанка и пилы, приумолкшие, когда мы находились в мастерской. Мы вышли на тропинку в кустах и пошли к жилому дому.

- Теперь вы видели все мое обиталище, - сказал мой гостеприимец.

 Я ведь не видел еще ни кухни, ни погреба, ни людской, - ответил я.

- Их вы увидите, если хотите, - сказал он.

Здесь я увидел большую сводчатую кухню, большую кладовую, три комнаты для слуг, комнату, вероятно, дворецкого, затем прачечную, хлебопекарную печь и подвал для хранения фруктов. Как я и предполагал, все это содержалось в чистоте и отвечало своему назначению. Я видел занятых работой служанок, встретили мы и поглощенного каждодневными делами дворецкого. Плоская корзиночка, из которой мой провожатый кормил птиц, стояла у двери в особой нише, которая, по-видимому, и была ее постоянным местом.

Из этих помещений мы прошли в теплицу. Здесь было много всяких растений, в большинстве своем таких, которые в те времена были распространены. На подставках стояли камелии с холеными зелеными листьями, рододендроны, среди них, как явствовало из надписи, желтые, каких я никогда не видел, азалии самых разных видов и особенно много новоголландских растений. Среди роз преобладали чайные, которые как раз цвели. К теплице примыкал стеклянный домик с ананасами. На песчаной дорожке перед обоими домами стояли в кадках лимонные и апельсиновые деревья. У старика-садовника волосы были еще белее, чем у хозяина. Одет он был тоже необычно, только определить, в чем была эта необычность, я никак не мог. Я заметил, что на нем было много чисто белого, и в сочетании с белым фартуком это напоминало скорее одеяние повара, чем садовника.

- Теперь вы видели все, - сказал мой гостеприимец, когда мы вышли из этих комнат, - кроме комнат для гостей, каковые я вам покажу, если захотите, и жилья моего приемного сына, куда, однако, сейчас входить нельзя, потому что мы помешали бы его ученью.

- Подождем более позднего времени, и тогда я напомню вам об этом, - сказал я, - а теперь не откажите исполнить другую, более настоятельную мою просьбу.

- Что же это за более настоятельная просьба? - спросил он.

 Чтобы вы наконец сказали мне, - отвечал я, - откуда у вас такая уверенность в отношении погоды.

- Очень справедливое желание, - сказал он, - тем более что ваше мнение насчет грозы было причиной, заставившей вас подняться к нашему дому, а наш спор о грозе причиной, по которой вы здесь задержались. Пройдем, однако, к улью и сядем на скамейку под липой. По пути и на скамье я вам все расскажу.

Мы свернули на широкую песчаную дорожку, окаймленную вначале большими фруктовыми деревьями, а дальше - высокими, тенистыми липами. Между стволами стояли скамейки, в песке рылись птицы, а из веток доносилось пенье, которое я уже слышал вчера.

- В моем доме вы видели собрание естествоведческих инструментов, - сказал мой провожатый, когда мы пошли по дорожке, - они уже объясняют часть занимающего нас дела.

 Я видел их, - ответил я, - и особенное внимание обратил на барометр, термометр, а также на измеритель прозрачности и влажности воздуха. Но эти приборы есть и у меня, и когда я справлялся с ними перед своим походом, они предвещали скорее осадки, чем что-либо противоположное.

 Барометр упал, - отвечал он и прибавил, что понижение давления очень часто бывает связано с дождем.

- Верно, - заметил я.

- Стрелка гигрометра, - продолжал он, - приближалась к точке наибольшей влажности.

 Да, так оно и было, - отвечал я.

- Но электрометр, - сказал он, - показывал малую насыщенность воздуха электричеством, так что разрядки, с которой в наших краях обычно связан дождь, не приходилось ждать.

 Я тоже заметил это, - возразил я, - но электрическое напряжение не так уж связано с переменами в погоде и бывает чаще всего их следствием. К тому же вчера к вечеру накопилось достаточно электричества, и все приметы, о которых вы говорите, предвещали осадки.

- Да, они предвещали осадки, и таковые последовали, - сказал мой провожатый. - Ведь из незримых испарений образовались зримые облака, а они ведь не что иное, как мельчайшие капли воды. Вот и осадки. Малому электрическому напряжению я веса не придавал. Я знал, что если уж образуются облака, то и за электричеством дело не станет. Но приметы, о которых мы говорили, относятся лишь к тому малому пространству, в каком ты сейчас находишься, а надо смотреть шире, учитывать синеву воздуха и форму облаков.

 В воздухе уже вчера утром была та глубокая темная синева, - отвечал я, - которая предшествует дождю, и образование облаков началось уже в полдень и очень быстро усилилось.

- До сих пор вы правы, - сказал мой провожатый, - и природа подтвердила вашу правоту, нагромоздив такое множество облаков. Но есть и другие признаки, кроме тех, о каких мы сейчас говорили. Вы знаете, наверно, что есть приметы, свойственные только какой-то определенной местности и известные ее уроженцам, которым они передавались из поколения в поколение. Науке часто удается объяснить природу явлений, открытых благодаря долгому опыту. Вы знаете, что в той или иной местности облачко, появившееся и повисшее в определенной точке вообще-то чистого неба, - верное для этой местности предвестие грозы, что потемнение неба в определенном месте или ветер с определенной стороны предвещают обложной дождь, и дождь этот всегда следует. Такие приметы есть и в данной местности, а вчера ничто на дождь не указывало.

- Признаков, свойственных только этой местности, я наблюдать не мог, - сказал я, - но думаю, что все-таки не они одни заставили вас высказаться так решительно, как вы это сделали.

 Да, не они, - отвечал он, - у меня были и другие причины.

 А именно?

- Все предвестия, о которых мы до сих пор говорили, очень грубы, - сказал он, - и обычно воспринимаются нами через пространственные перемены, каковых, если они не достигнут определенной величины, мы вообще не заметим. Сцена, на которой разыгрываются метеорологические события, очень велика. Там, куда мы не в силах заглянуть и откуда нельзя воздействовать на наши научные приборы, - там как раз, может быть, и находятся причины и противопоказания, которые, будь они нам известны, обратили бы наш прогноз в его противоположность. Поэтому приметы могут и обмануть. Но есть куда более тонкие приборы, устройство которых для нас тайна, приборы, на которые влияют причины, нам непостижные, приборы, на которые можно положиться всегда.

- Что же это такое?

- Нервы.

 Значит, если пойдет дождь, то вы чувствуете это своими нервами?

- Своими - нет, - отвечал он. - Слишком сильно воздействуя на нервы, человек, к сожалению, наносит ущерб их тонкости, и они говорят с ним уже не таким ясным языком, как, наверно, могли бы. Кроме того, природа дала человеку взамен нечто куда более высокое - разум, рассудок, чтобы выходить из затруднений и знать, как вести себя. Я имею в виду животных.

- По-видимому, вы правы, - ответил я. - Животные связаны с низшей природой гораздо непосредственнее, чем мы. Все дело в том, чтобы докопаться до этой связи и найти для нее какое-то выражение, особенно по части предстоящей погоды.

- Я до этой связи не докопался, - отвечал он, - и тем более не нашел для нее выражения. В общем виде решить обе эти задачи весьма трудно. Но, сделав случайно кое-какие наблюдения, я нарочно повторил их, и сопоставив результаты опытов, пришел к выводам, позволяющим предсказывать погоду с почти полной уверенностью. Многие животные настолько зависят от дождя и солнца - а для иных это прямо-таки вопрос жизни, идет ли дождь или светит солнце, - что Бог должен был дать им органы, ощущающие такие вещи заранее. Человеку же это ощущение неведомо, он не может за ним наблюдать, потому что оно недоступно его органам чувств. Только животные принимают на основании этого предощущения какие-то подготовительные меры, наблюдая за которыми человек может делать выводы. Одни животные находят себе пищу, когда кругом сыро, а другие в этом случае теряют ее. Одни должны прятать от дождя свое тело, другие - укрывать от него свой приплод. Многие должны покидать облюбованное было жилище или искать другую работу. А поскольку предощущение должно быть точным, чтобы вытекающее из него действие обеспечивало безопасность, и поскольку нервы у животных уже задеты, когда все человеческие научные приборы еще молчат, прогноз погоды, основанный на наблюдении за поведением животных, более надежен, чем основанный на показаниях всех научных приборов.

 Вы открываете новое направление.

 Люди уже многое тут узнали. Лучшие знатоки погоды - насекомые и вообще мелкие животные. За ними, однако, гораздо труднее наблюдать, потому что их нелегко найти, когда это нужно, и потому что не всегда легко понять их действия. Но от мелких животных часто зависят крупные, чью пищу они составляют, и действия мелких животных имеют следствием действия крупных, за которыми человеку уследить легче. Правда, тут появляется промежуточное звено - умозаключение, - при котором опасность ошибиться больше, чем при непосредственном наблюдении, когда факт как бы сам говорит за себя. Почему, например, перед дождем квакши опускаются вниз, ласточки низко летают, а рыбы выпрыгивают из воды? При частом повторении наблюдений и тщательном сравнении опасность ошибиться, естественно, уменьшается. Но все-таки самое надежное - стаи мелких животных. Вы, конечно, слышали, что пауки - вестники погоды и что муравьи предсказывают дождь. Надо наблюдать жизнь этих мелких тварей, видеть их обиталища, смотреть, как они проводят время, узнавать, где границы их распространения, и в чем их счастье, и как они его добиваются. Поэтому охотники, лесорубы и люди одинокие, которым приходится наблюдать эту обособленную жизнь, больше всего смыслят в таких вещах и умеют предсказывать погоду по поведению животных. Но для этого, как и вообще для всего, нужна любовь.

Вот место, - прервал он себя, - о котором я раньше говорил. Вот самая красивая в моем саду липа, я велел устроить под ней удобное сиденье и редко прохожу мимо, не присев на минутку, чтобы насладиться голосами в ее ветвях. Сядем?

Я согласился, мы сели, над головами у нас действительно слышно было жужжанье, и я спросил:

 А сами вы занимались таким наблюдением за животными, как вы сказали?

- Наблюдение, собственно, я своей целью не ставил, - отвечал он. - Но поскольку я долго жил в этом доме и в этом саду, кое-что накопилось. Из накопившегося выстроились выводы, а выводы эти опять-таки подталкивали меня к наблюдениям. Многие люди, привыкшие глядеть на себя и на свои устремления как на центр вселенной, считают такие вещи мелкими, но для Бога это не так. Вовсе не велико то, что во много раз больше, чем наше мерило, и не мало то, для чего у нас и мерила-то нет. Это видно из того, как он одинаково заботится обо всем. Я часто думал, что изучение человека и его поведения, даже его истории - всего лишь другая ветвь естествознания, хотя для нас, людей, она важнее, чем была бы для животных. Одно время у меня была возможность многое из этой ветви узнать и кое-что намотать на ус. Вернусь, однако, к своему предмету. О том, как ведут себя мелкие животные перед тем, как пойдет дождь или выглянет солнце, и о том, как я вообще делаю выводы из их действий, говорить я сейчас не буду, потому что это было бы слишком долго, хоть оно и любопытно. Но могу сказать, что, судя по моему прежнему опыту, ни одно из мелких животных в моем саду не подавало вчера никаких знаков дождя, начиная от пчел, жужжащих в этих ветках, и кончая муравьями, кладущими личинки на заборе моего сада на солнце, или щелкунами, которые высушивают свою пищу. Поскольку эти животные, сколько я за ними ни наблюдал, ни разу меня не обманывали, я заключил, что увлажнение, которое предсказывали наши более грубые научные приборы, не пойдет дальше образования облаков, ибо в противном случае животные это знали бы. А что произойдет с облаками, я точно не знал, я заключил только, что из-за охлаждения, обусловленного их тенью, и из-за потоков воздуха, которым они и обязаны своим возникновением, поднимется ветер, который ночью снова очистит небо.

 Так оно и вышло, - сказал я.

- Предвидеть это я мог тем увереннее, что небо над нашим садом уже часто бывало таким, как вчера, и всегда становилось таким, каким стало нынешней ночью.

 Вы затронули большую тему, - сказал я. - Тут перед нами явление очень важное. Оно снова доказывает, что у каждого знания есть зацепки, о которых часто даже и не подозреваешь, и что нельзя пренебрегать мелочами, даже не зная еще, как они связаны с чем-то более важным. Так, вероятно, и приходили великие люди к свершениям, которыми мы восхищаемся, и так может существенно обогатить метеорологию все то, о чем вы говорили.

- Я тоже в это верю, - отвечал он. - В естественных науках вам, молодым, будет вообще легче, чем было старшим. Теперь все больше идут путем наблюдений и опытов, а раньше больше отдавалось предположениям, теориям и даже фантазиям. Этот путь долго не был ясен, хотя отдельные люди шли им, пожалуй, во все времена. Чем больше почвы приобретаешь этим новым способом, тем больше у тебя материала для будущих открытий. Теперь основательно вникают и в отдельные отрасли, а не стремятся, как прежде, к обобщениям. Настанет поэтому время, когда уделят внимание и предмету, о котором мы говорили. Если естествознание будет еще несколько столетий так же плодотворно, как в последние десятилетия, то мы не в силах и представить себе, до чего это дойдет. Одно мы только знаем сейчас - что не возделанное еще поле бесконечно больше возделанного.

- Вчера я заметил, - сказал я, - что, хотя небо было затянуто тучами, несколько работников качали воду, наполняли лейки и поливали растения. Знали ли и они, что дождя не будет, или просто исполняли ваши приказы, как и косари, косившие траву на хуторе?

 Справедливо последнее, - отвечал он. - Эти работники каждый раз думают, что я ошибаюсь, если видимость против меня, хотя итог мог бы их вразумить. Вчера тоже они, конечно, думали, что пойдет дождь. Они поливали растения, потому что я так приказал и потому что у нас заведено, что того, кто дважды не выполнил указания, увольняют с работы. Есть, впрочем, и другие предсказатели погоды, кроме животных, например растения.

 О растениях я это уже знал, и притом лучше, чем о животных, - возразил я.

- У меня в саду и в теплице есть растения, - сказал он, - обнаруживающие поразительную связь с атмосферой, особенно при появлении солнца, после того как оно долго скрывалось за облаками. По запаху цветов можно предсказать дождь, а трава, бывает, им прямо-таки пахнет. Такие вещи происходят у меня в саду и в доме от случая к случаю. Но вы узнаете их гораздо лучше и основательнее, если пойдете путями новой учености и воспользуетесь существующими теперь вспомогательными средствами, особенно исчислением. Избрав какое-то одно направление, вы добьетесь на нем необыкновенных успехов.

- Из чего вы это заключаете? - спросил я.

- Из вашей внешности, - отвечал он, - да из весьма определенного суждения насчет погоды, высказанного вами вчера.

 Но это суждение было неверным, - ответил я, - и из него вы могли извлечь прямо противоположный вывод.

- О нет, - сказал он. - Своей определенностью ваши слова показывали, что вы глубоко вникали в этот предмет, а своей теплотой - что занимались им с усердием и любовью. Если ваше мнение оказалось все же ошибочным, то лишь потому, что вы не знали какого-то обстоятельства, которое повлияло на вас, да и не могли знать. А то бы вы судили иначе.

- Да, вы правы, я судил бы иначе, - ответил я, - и впредь я не буду столь опрометчив.

- Вчера вы сказали, что занимаетесь естествознанием, - продолжал он, - можно спросить, выбрали ли вы какое-нибудь определенное направление и какое именно?

 Я ведь, в сущности, обыкновенный пеший путник. Средств у меня как раз столько, чтобы жить независимо, и я брожу по миру, чтобы поглядеть на него. Еще недавно я брался за все науки. Но от этого я отошел и взялся в основном за одну - за науку об образовании земли. Чтобы дополнить труды, которые я читаю на эту тему, я стараюсь наблюдать за природой во время своих путешествий по разным краям, записываю увиденное и делаю зарисовки. Поскольку труды эти трактуют преимущественно о горах, я тоже хожу по преимуществу в горы. Да и вообще мне в них многое мило.

- Это наука очень широкая, - отвечал мой гостеприимец, - если подходить к ней с точки зрения истории земли. Она включает в себя много наук и на многих основывается. Сейчас, когда эта наука еще молода, когда ее первые черты только вырисовываются, горы имеют, конечно, очень большое значение. Но придет очередь и равнине, и ее простой, однако труднее разрешимый вопрос приобретет, несомненно, не меньшую важность.

- Несомненно, - отвечал я. - Равнину и ее язык, каким она со мной говорила, я полюбил еще до того, как взялся за теперешнюю свою задачу и узнал горы.

 Я думаю, - сказал мой провожатый, - что сегодня задача науки, о которой мы говорим, - собирать. Из этого материала в отдаленном будущем построят что-то, чего мы еще не знаем. Собирание всегда опережает знание. Это не удивительно, ведь собирание и должно предшествовать знанию. Удивительно то, что стремление собирать овладевает умами, когда какая-то наука только должна возникнуть, когда они еще не знают, каково будет ее содержание. Сердца как бы томятся, гадая, зачем на свете то-то и то-то, для чего это сотворил Бог. Но и без такого томления в собирательстве есть что-то очень привлекательное. Я сам собрал в горах все свои мраморы, под моим руководством их выламывали из скал, распиливали, шлифовали, подбирали друг к другу. Эта работа доставила мне много радости, и думаю, что эти камни так дороги мне только потому, что я сам находил их.

- У вас все породы наших гор? - спросил я.

 Не все, - отвечал он, - может быть, я и набрал бы их постепенно, если бы мог постоянно продолжать свои вылазки. Но в старости мне это все трудней и трудней. Когда я теперь изредка взбираюсь к кромке ледника Зимми, я чувствую, что дело обстоит уже не так, как в молодости, когда не существовало никаких границ, кроме как конец дня или явная невозможность. Поскольку к дальним залежам недостающего мне мрамора я уже ходить не могу, разработка их идет на убыль. Идет она на убыль и по той причине, что пород у меня собрано много, и значит, мало осталось мест, где я мог бы найти то, чего мне не хватает. И поскольку весь мрамор собрал я сам, мне не к лицу пристраивать у себя в доме добытое чужими руками.

- Вы, стало быть, сами и построили дом или изрядно его перестроили? - спросил я.

 Я сам построил его, - отвечал он. - Жильем при этих землях служил прежде хутор, где вчера, когда мы сидели на скамеечке, люди косили траву. Купив его вместе со всеми землями у прежнего владельца, я построил на холме дом, а хутор отвел на хозяйственные нужды.

- Но уж сад-то вы вряд ли могли посадить заново?

- Это особая история, - отвечал он. - Я скажу: я посадил его заново, и я скажу: я не сажал его заново. На остаток дней я построил себе дом в подходящем, как мне казалось, месте. Хутор стоял в долине, как обычно располагаются постройки такого рода, чтобы вокруг двора была сочная трава, которая часто бывает нужна в хозяйстве. А мне хотелось построить себе жилье на возвышении. Когда оно было готово, пришлось подтягивать к нему сад, соседствовавший с хутором и доходивший до меня лишь одиночными деревьями или их группами. Липа, под которой мы сейчас сидим, как и ее подруги, которые стоят вокруг нее или образуют аллею в саду, стоят там, где стояли. Большая старая вишня на пригорке стояла среди хлебов. Я присоединил этот пригорок к своему саду, проложил дорожку к вишне и опоясал ее скамеечкой. Так же я поступил и со многими другими деревьями. Некоторые, и среди них такие могучие, что даже не верится, мы пересадили. Мы выкопали их зимой с большими комьями земли, повалили с применением веревок, притащили сюда и с помощью рычагов и бревен опустили в заранее вырытые, хорошо подготовленные ямы. Надлежаще подрезанные ветки и сучья наливались весной особенной силой, словно деревья пробуждались для новой жизни. Кусты и карликовые плодовые деревья - все это посажено заново. Скорее, чем думалось, мы, к своей радости, увидели сад, сросшийся воедино так, словно он никогда и не был на другом месте. Близ хутора я велел кое-где срубить оставшиеся деревья, если они мешали зерновому хозяйству. Ведь места, откуда были выкопаны деревья, распахивались, чтобы возместить на той стороне землю, которая на этой пошла под сад.

 Прелестная у вас резиденция, - заметил я.

 Не только резиденция, прелестен весь этот край, - возразил он, - здесь хорошо жить, удалясь от человеческой скученности и трудясь в меру своих сил. Иногда надо заглядывать в самого себя. Но и в самом прекрасном краю негоже быть всегда наедине с собой. Порой следует возвращаться к своему обществу, хотя бы лишь для того, чтобы прийти в умиление от какой-нибудь великолепной развалины, оставшейся от знакомца нашей юности, или полюбоваться каким-нибудь крепышом, которому удалось сохраниться. После таких перерывов сельская жизнь снова льет свой целительный бальзам на открытую душу. Но нужно находиться вдали от города и не испытывать его воздействия. В городе видны те перемены, которые вызваны искусствами и ремеслами, в деревне же те, причина которых - насущная потребность или взаимодействие явлений природы. Между этими переменами нет лада, и после городской жизни сельская представляется тебе чуть ли не вечной, и тогда перед тобой - прекрасная явь, а перед мысленным взором - прекрасное прошлое, уходящее в бесконечность чередой изменений в природе и людях.

Я ничего не ответил на эту речь, и мы помолчали.

- Вы останетесь у нас на вторую половину дня и на ночь?

- После такого приема, - отвечал я, - я с удовольствием провел бы здесь еще одни сутки.

 Отлично, - сказал он, - только позвольте мне оставить вас на некоторое время одного, потому что приближается час, когда я должен сходить к Густаву и помочь ему в его учебных занятиях.

- Только не стесняйте себя ни в чем, - ответил я.

- В таком случае я вас покину, - сказал он, - а вы прогуляйтесь по саду, или поглядите на поле, или пойдите в дом.

- Сейчас мне хотелось бы еще немного посидеть под этим деревом, - отвечал я.

 Поступайте как вам угодно, - сказал он, - только помните, что обедают в этом доме, как я вчера сказал, в двенадцать.

 Помню, - сказал я, - и порядка не нарушу.

Вскоре он встал, стряхнул с волос былинки и букашек, упавших на него с дерева, поклонился и ушел в сторону дома.