Бабье лето.
Том третий. 1. Последствия

Бабье лето

Том третий

1. Последствия

Мы собрались на ужин в той же комнате, где и всегда во время моего пребывания в замке проходили наши утренние, полуденные и вечерние трапезы, стол был покрыт белоснежной, тонкого полотна скатертью, вытканной, словно серебром по серебру, более красивыми и более старинными, чем теперь принято, узорами, слуга в белых перчатках стоял сзади нас, дворецкий ходил по комнате, у стены стоял шкап с отделениями, где находились различные, необходимые во всякой столовой предметы, - но сегодня все было для меня волшебно. На Матильде было фиолетовое шелковое платье с более темными полосками, плечи ее окутывала черная кружевная шаль. Каждый раз, когда в доме бывал гость, она переодевалась перед трапезой, делала это она до сих пор и ради меня и не преминула переодеться и в этот вечер. С милым и приветливым выражением тонкого лица, которое от темного шелка казалось еще тоньше, еще прекраснее, она опустилась в кресло между нами. Наталия была справа, я - слева. Наталия не успела переменить платье, на ней было то же светло-серое шелковое платье, что и днем, которое стало мне так дорого. Я почти не решался взглянуть на нее, и она тоже направляла свои большие, прекрасные, невыразимо благородные глаза чаще всего на мать. Была произнесена молитва, которую Матильда всегда совершала сидя и тихо, со сложенными руками, а потому и другие тоже творили ее сидя и тихо. Затем, по заведенному в доме обычаю, открылась двустворчатая дверь, вошел слуга с супницей, поставил ее на стол, дворецкий снял с нее крышку и сказал, как всегда: «Желаю приятно кушать».

Матильда протянула руку в темном шелковом рукаве, взяла серебряный половник и разлила, как то неукоснительно делала, суп по тарелкам, которые подавал ей слуга. Убедившись, что все в порядке, дворецкий по своему обыкновению покинул комнату. Ужин проходил так же, как ежедневно. Матильда любезно и весело говорила о том о сем, не забыв упомянуть об отсутствующих друзьях и сказать об удовольствии, которое всем доставит их возвращение. Она говорила об урожае, о нынешнем благодатном лете, о том, как все на свете всегда улаживается. Когда время ужина истекло, она поднялась, и все приготовились разойтись по комнатам. С той же мягкостью и добротой, с какой она приветствовала меня перед ужином, Матильда теперь попрощалась, мы пожелали друг другу доброго отдыха и разошлись.

Придя к себе в комнату, я ночью этого дня, который стал самым знаменательным во всей моей прошедшей до сих пор жизни, подошел к окну и взглянул на небо. На нем не было ни луны, ни облаков, но в тихой ночи горело такое множество звезд, словно небо целиком заполнено ими и они касаются друг друга своими остриями. Торжественность этого зрелища взволновала меня больше, и я проникся этой красотой неба глубже, чем когда-либо, хотя всегда взирал на нее с большим вниманием. Мне надо было сначала разобраться в этом новом мире. Я долго созерцал усеянный звездами свод с очень глубокими чувствами. Такими глубокими они не были никогда в моей жизни. Передо мной простиралась далекая, незнакомая страна. Я подошел к лампе, горевшей у меня на столе, и заслонил ее непрозрачным щитком, чтобы она освещала только глубину комнаты и не затмевала звездное небо. Затем я опять подошел к окну и остался перед ним. Время текло, и ночное празднество продолжалось. Как странно, подумал я, что как раз в то время, когда малые, хотя и многообразнейшие красоты земли исчезают и в далеком тихом сиянии открывается безмерная красота мироздания, человеку и большинству других живых существ назначено погружаться в сон! Оттого ли это, что только на короткие мгновения и только в загадочное время снов дозволено нам взирать на огромность, о которой мы догадываемся и которую когда-нибудь, может быть, нам доведется увидеть поближе? Может быть, здесь, на земле, нам ничего большего, чем догадка, и не будет дано? Или большинству людей позволено взирать на звездное небо в короткие бессонные мгновения лишь для того, чтобы его великолепие не стало привычным и не потеряло величия? Но ведь я не раз бывал всю ночь напролет один в пути, созвездия тихо двигались в небе, я не спускал с них глаз, одни склонялись к непроглядно-черным то ли лесам, то ли горизонтам, другие всходили на востоке, так это и шло, расположение звезд менялось исподволь, их улыбка светилась до тех пор, пока небо не светлело от приближения солнца, не загоралась на востоке заря и звезды не потухали, как сгоревшие подмостки для фейерверка. Разве тогда мои воспаленные ночным бдением глаза не находили это исчезнувшее тихое величие более высоким, чем белый день, который все делает ясным? Кто знает, как тут обстоит дело. Каково тем существам, которым назначена только ночь и неведом день? Тем большим чудесным цветам дальних стран, что открывают глаза, когда солнце заходит, и чей обычно белый наряд вяло повисает, когда оно снова встает? Или животным, для которых ночь - это их день? Я был полон благоговения перед бесконечностью.

Погруженный перед сном в свои мечты, я лег, погасив свечу и нарочно не задернув занавеску, чтобы видеть в окне звезды.

На следующее утро я собрался с мыслями, чтобы осознать, что произошло и какие важные обязанности я возложил на себя. Я оделся, чтобы выйти из дому и освежить лицо и тело прохладным утренним воздухом.

Покинув свою комнату, я направился к коридору, проходящему вдоль дома в южной его части. Окна этого коридора смотрят на двор, а его двери ведут в выходящие на юг комнаты Матильды и Наталии. Двери эти, когда-то, видимо, предназначенные служить гостям, были теперь большею частью заперты, потому что комнаты сообщались внутри. Я выбрал этот коридор потому, что на западной стороне замка он ведет к лестничке, кончающейся внизу дверцей, которая утром обычно бывала открыта и через которую можно было пройти прямо в поля широкой сухой дорогой, что позволяло уйти вдаль незаметнее, чем через главный выход замка. Я полагал, что не помешаю обитательницам примыкающих к коридору комнат, потому что каменный пол этого коридора был во всю его длину застелен мягким ковром, приглушавшим шаги. Кроме того, солнце поднялось уже так высоко, что можно было предполагать, что все в замке давно на ногах.

В конце коридора, приближаясь к лестнице, я увидел открытой одну из дверей, которая, как я полагал, вела в комнаты женщин. Потому ли она была открыта, что собирались выйти, или потому, что в нее сейчас вошли? Или открытой ее оставила в спешке служанка, или на то была какая-то другая причина? Я помедлил, прежде чем пройти мимо этой двери. Но зная, что она ведет только в переднюю, и будучи уже так близко от лестницы, которая вывела бы меня из дому, я решился пройти мимо, ускорив шаг. Я последовал дальше, еще осторожнее ступая на мягкий ковер. Дойдя до двери, я заглянул внутрь. Мое предположение подтвердилось, дверь вела в переднюю. Она была маленькая и обставлена самой простой мебелью. Но заглянуть я смог не только в переднюю, но и в следующую комнату, соединявшуюся с ней большой стеклянной дверью, к тому же еще полуоткрытой. А в этой комнате стояла Наталия. За нею у стены высились благородные средневековые шкафы. Она стояла почти в середине комнаты у стола, на котором лежали две цитры и с которого ниспадала старинная узорная скатерть. Наталия была полностью одета для выхода, не хватало только шляпы на голове. Ее красивые волосы были собраны на затылке и скреплены лентой или чем-то подобным. Платье было закрытое и застегивалось без каких-либо дополнительных украшений. Снова из светло-серой шелковой материи, но с очень тонкими ярко-красными полосками, оно обтягивало бедра, а дальше спускалось к ногам пышными складками. Рукава были узкие, доходили до запястий, и на них, как и выше локтей, чередовались поперечные полосы, замыкавшиеся, словно браслеты. Наталия стояла совершенно прямо, даже немного откинувшись. Левая ее рука была вытянута и опиралась ладонью на вертикально стоявшую на столике книгу. Правая рука легко лежала на левом предплечье. Ее несказанно прекрасное лицо пребывало в покое, как если бы глаза, прикрытые сейчас веками, были опущены и она о чем-то задумалась. В чертах ее была такая чистая, такая тонкая одухотворенность, какой я и в ней - а уж в ней-то всегда являла себя глубокая душа - прежде не видел. Я понял, что выражала ее фигура, я как бы слышал ее мысленный возглас: «Свершилось!» Она не слышала моих шагов, потому что пол коридора покрывал ковер, и не видела меня, потому что лицо ее было обращено к югу. Я недолго наблюдал ее задумчивость и, тихо пройдя мимо, спустился вниз. Меня, словно море, охватило блаженство, когда я увидел, что Наталия окрылена тем же чувством, что я, чувством, что нужно объять умом это нежданное счастье, понять этот дар судьбы, уразуметь, какой новый, неизмеримо важный поворот сделала жизнь. Мне не верилось, что существо, в котором воплощалось самое прекрасное из всего, что я знал, существо, которое можно было назвать и гордым, ибо до сих пор оно отворачивалось от всякого сближения, что это существо погрузилось в такую задумчивость из-за меня. Я подумал, что, пока жив, проживи я хоть до предельного возраста или дольше того, буду любить ее, живую ли, мертвую ли, каждой каплею своей крови, всем своим сердцем, и всегда, во все времена, буду беречь ее в глубинах своей души. Самым сладостным показалось мне ощущение способности любить ее не только в этой жизни, но и в тысячах жизней после тысяч смертей. Сколько всего я видел на свете, сколько получал радостей, сколько вещей находил приятными - и все это теперь - ничто, а высшее счастье - это возможность назвать чистую, глубокую, прекрасную человеческую душу совсем-совсем своей.

Пройдя через дверцу, оказавшуюся незапертой, я пошел по дороге, проходящей с этой стороны мимо замка и ведущей в поля. Она широка, засыпана мелким песком и потому, благодаря своей сухости, особенно хороша для утренних моционов. Проложена она прежним владельцем замка, и Матильда улучшила ее. От калитки она идет в обе стороны, на север и на юг, образуя таким образом касательную линию к замку. Роланд в шутку всегда и называл ее касательной. Фруктовые деревья, густо теперь окаймляющие ее, Матильда большей частью пересадила сюда уже взрослыми. Прежде вся эта дорога представляла собой аллею из тополей. Но поскольку шла она совершенно прямо и была обсажена совершенно прямыми деревьями, ее нашли очень некрасивой и неподходящей для приятных прогулок. Посоветовавшись со своими друзьями, Матильда постепенно убрала тополя, очень к тому же вредные для полей. Они были срублены, а корни их выкорчеваны. При замене их фруктовыми деревьями умышленно не сажали последних во всех тех местах, где стояли тополя, чтобы из тополиной аллеи не получилась опять аллея плодовых деревьев, что было бы, правда, не так некрасиво, как было раньше, но все-таки не очень красиво. Благодаря этим пробелам в посадке дорога, прямизну которой совсем устранить было бы трудно, да и менять без какого-то нового общего замысла не следовало - слишком она была своеобычна, - приобрела нужное разнообразие. На север от замка она идет через луга и поля мимо кустов, затем поднимается к лесу и в него проникает. На юг она идет через поля, там она окаймлена особенно красивыми яблонями и, плавно поднимаясь на горбик пашни, открывает оттуда прекрасный вид на горы.

Я пошел на юг, как то вообще люблю делать в начале прогулки, чтобы удобнее было глядеть вперед, где все освещено, и любоваться блеском и оттенками облаков. Небо, как и вчера, было совершенно ясно, солнце, светя с востока, слизывало капли, висевшие на травинках и на листьях деревьев. Утренняя свежесть еще не исчезла, хотя солнце делалось все ощутимее. Я смотрел на мир новыми глазами, казалось, все вокруг помолодело и нужно постепенно привыкнуть к новому виду вещей. Я поднялся на холмик и взглянул на длинную гряду гор. На меня взирали их синие острия и направляли свой тонкий блеск десятки снежных полей. Видел я и вершины гребня, где работал в последний раз. Мне казалось, что прошло много лет с тех пор, как я был в тех снежных котловинах и ледяных полях. Я стоял и отдавался ласковому воздуху, блеску солнца, сиянию мира. Обычно, отправляясь бродить по окрестностям, я совал в карман какую-нибудь книгу, а сегодня я этого не сделал. У меня не было теперь никакой охоты читать. Вскоре я снова зашагал мимо деревьев, на которых уже висели, на каждом своего сорта, яблоки, уже принимавшие свойственную им окраску. Я дошел по взгорью пашни до начала легкого спуска, после которого дорога кончается в долине на границе чужого поместья или, вернее, переходит в другую дорогу, обладающую свойствами всех бесчисленных пешеходных дорог нашей страны, благоустраивать, улучшать или украшать каковые никто не думает. Спускаться, однако, я не стал, потому что не хотел идти к долине, где обзор ограничен.

Я обернулся и увидел перед собой замок, который приобрел для меня теперь такое значение. Окна его блестели на солнце, южная его стена, очищенная от краски, мягко серела, темная крыша выделялась на синем небе севера, из нескольких ее труб поднимался дымок.

Я медленно пошел краем поля мимо фруктовых деревьев назад и дошел до места, где дорога плавно спускается к замку.

Здесь я увидел, что навстречу мне движется какая-то фигура, которую прежде, вероятно, закрывали от меня вершины деревьев. Это оказалась Наталия. Увидев друг друга, мы оба пошли быстрее, чтобы встретиться раньше. Когда мы сошлись, она приветливо взглянула на меня своими большими темными глазами и протянула мне руку. Я горячо пожал ее и приветствовал Наталию от всей души.

- Замечательно, - сказала она, - что мы одновременно идем дорогой, которой я сегодня один раз уже хотела пойти, а сейчас и в самом деле иду.

- Как вы провели ночь, Наталия? - спросил я.

- Я очень долго не засыпала, - отвечала она, - но потом все-таки сон пришел, очень легкий, мимолетный. Я вскоре проснулась и встала. Утром я хотела выйти на эту дорогу и пройти по ней через горку, но на мне было платье, которое не годилось для прогулок вне дома. Мне пришлось переодеваться, и теперь я вышла, чтобы насладиться утренним воздухом.

Я действительно заметил, что на ней было уже не светло-серое платье с тонкими темно-красными полосками, а более простое и более короткое тускло-коричневое. То платье, конечно, не годилось для утренней прогулки, потому что ниспадало пышными складками почти до земли. На голове у нее была теперь легкая соломенная шляпа, которую она всегда носила, бродя в полях. Я спросил, полагает ли она, что до завтрака у нее хватит времени пройти за горку и вернуться в замок.

- В таком случае позвольте мне проводить вас, - сказал я.

- Мне это будет очень приятно, - ответила она.

Я пошел рядом с ней, назад по дороге, по которой пришел. Мне очень хотелось предложить ей руку, но я не отваживался. Мы медленно пошли по песчаной дорожке, минуя, один за другим, стволы и тени, которые отбрасывали на дорогу деревья, и блики солнца, падавшие на нее между ними, оставались у нас за спиной. Сначала мы ничего не говорили, но затем Наталия спросила:

- А вы провели ночь спокойно, благополучно?

- Спал я очень мало, но мне это не было неприятно, - отвечал я. - Окна моего жилища, которое так любезно отвела мне ваша матушка, выходят на открытое место, большая часть звездного неба была мне видна. Я очень долго наблюдал звезды. Утром я рано встал и, полагая, что никому в доме не помешаю, вышел наружу, чтобы насладиться этим ласковым воздухом.

- Ни с чем не сравнимая услада - дышать чистым воздухом благодатного лета, - заметила она.

- Это самая возвышающая пища, какую даровало нам небо, - отвечал я. - Я ощущаю это, когда стою на какой-нибудь высокой горе, а кругом - воздушный простор, как необъятное море. Но сладостен не только воздух лета, сладостен и воздух зимы, сладостен всякий воздух, если он чист и в нем нет частиц, противных нашему естеству.

- В тихие зимние дни я часто хожу с матерью как раз по этой дороге, по которой мы сейчас идем. Она широка и хорошо раскатана, потому что жители Ольховой долины и окрестных домов зимой сворачивают со своего проходящего ниже тракта на поля и тогда раскатывают нашу прогулочную дорогу на всем ее протяжении. Тут бывает довольно красиво, когда на ветвях деревьев лежит снег или когда их стволы и ветки покрыты тонкой сеткой инея. Часто кажется даже, что воздух наполнен инеем. Тогда все окутано какой-то пленкой и ближайшие предметы видны как бы сквозь дымку. А другой раз небо так ясно, что все различаешь очень отчетливо. Оно синеет над равниной, которая сияет на солнце, а если подняться на самую высокую точку в полях, то видна вся гряда гор. Зимою здесь очень тихо, потому что люди стараются как можно больше сидеть дома, потому что певчие птицы улетели, потому что звери ушли в глубь лесов и потому что не слышно даже ни стука копыт, ни шума колес, и только однозвучный звон колокольчика, который здесь надевают на лошадей, говорит, что в этой зимней тишине кто-то куда-то едет. Мы идем по чистой дороге, мать направляет разговор на разные предметы, и цель нашего похода обычно - то место, где дорога начинает спускаться в долину. В городе у вас нет таких прекрасных зимних прогулок, какие нам дарует деревня.

- Да, Наталия, их у нас нет. От зимы как таковой нам достается только холод, ведь и снег из города убирают, - отвечал я, - и не только зимой, летом тоже у города нет ничего, что могло бы хоть отдаленно сравниться со свободою и простором открытой местности. В городе есть радение об искусстве и науке, бурная светская жизнь и управление человеческим родом, и этого-то в городе ищут. Но часть наук и искусств можно пестовать и в деревне, а можно ли передать деревне и большие, чем в настоящее время, области общего руководства людьми, я не знаю, поскольку слишком мало в этом осведомлен. Я давно уже ношусь с мыслью отправиться в горы как-нибудь зимой и провести там некоторое время, чтобы приобрести опыт. Очень любопытно и заманчиво то, что сообщают нам книги, написанные людьми, которые посещали зимой высокогорные области и даже взбирались на вершины крупнейших гор.

- Если это не опасно для здоровья и жизни, вам следует это сделать, - отвечала она. - Такова, видно, привилегия мужчин - отваживаться на большое и этого добиваться. Побывав зимой в больших городах и поглядев там на жизнь разных людей, мы возвращались в Штерненхоф с удовольствием. Мы здесь подолгу наслаждались всеми временами года и знаем все их перемены на вольном воздухе. Мы связаны с друзьями, чье общество нас облагораживает, возвышает, и мы совершаем небольшие поездки к ним. Мы взяли в свою уединенность некоторые плоды искусства, а в какой-то мере, насколько это подобает женщинам, и науки.

- Штерненхоф - благородное и достопочтенное место, - отвечал я, - он собрал прекрасную часть человеческого и не должен принимать то, что в людях отталкивает. Но понадобилось и совпадение множества обстоятельств, чтобы получилось то, что получилось.

- Мать тоже так говорит, - согласилась она, - и говорит, что должна быть очень благодарна Провидению за то, что оно так поддерживало и направляло ее усилия, ибо иначе мало что вышло бы.

За этим разговором мы постепенно достигли высшей точки дороги. Дальше она шла вниз. Мы на минутку остановились.

- Скажите мне, - начала Наталия снова, - где же находится этот кар, на котором вы пробыли часть лета? Отсюда его, наверное, можно увидеть.

- Разумеется, можно, - отвечал я, - он находится почти на крайнем западе той части гряды, которая отсюда видна. Если вы от тех снежных полей, которые находятся правее той синеватой вершины, что видна как раз над дубом на границе вашего пшеничного поля, - они похожи на два одинаковых треугольника, направленных остриями вверх, - возьмете еще правое, то увидите в сером сумраке гор светлые, почти горизонтальные полосы, это и есть ледяные поля кара.

- Вижу их очень ясно, - сказала она, - вижу и зубцы, торчащие надо льдом. И на этом-то льду вы были?

- На его границах со всех сторон, - ответил я, - и на нем самом.

- Оттуда, наверное, вам отчетливо были видны здешние места, - сказала она.

- Горы кара, которые нам отсюда видны, - возразил я, - так громадны, что мы можем различить и отдельные их части. Но участки здешней местности так малы, что ее членения оттуда не видно. Окрестность кажется сверху просто плоскостью, подернутой дымкой. С помощью подзорной трубы я мог отыскать отдельные знакомые места, и я выискивал очертания холмов и лесов Штерненхофа.

- Самый высокий, который вы видите надо льдом, - это Каргратшпитце, - отвечал я, - правее Гломшпитце, затем Этерн и Крумхорн. Левее только два - Ашкогель и Зента.

- Вижу их, - сказала она, - вижу.

- Дальше к склонам гор спускаются зубцы поменьше, они никак не названы, и их отсюда не видно.

Постояв еще некоторое время, посмотрев на горы и поговорив, мы повернулись и пошли к замку.

- Странно все-таки, - сказала Наталия, - что в этих горах нет белого мрамора, хотя в них так много сортов цветного.

- Вы несправедливы к нашим горам, - отвечал я, - в них есть залежи белого мрамора, откуда его и вырубают для всякой надобности, и в их разветвлениях таится, возможно, благороднейший и чистейший белый мрамор.

- Хотелось бы мне заказать вещи из подобного мрамора, - сказала она.

- Вы можете так поступить, - ответил я, - нет материала более для этого подходящего.

- Но мне по силам было бы заказать лишь небольшие вещицы, украшения и тому подобное, - сказала она, - если бы мне удалось раздобыть подходящие обломки и если бы мои друзья помогли мне советом.

- Вы можете их раздобыть, - отвечал я, - и я мог бы помочь вам в этом, если хотите.

- Мне это будет очень приятно, - сказала она, - в доме нашего друга есть изделия из цветного мрамора, да и вы заказали славные вещи из этого мрамора для ваших родителей.

- Да, я всегда стараюсь заполучить хорошие обломки, чтобы при случае использовать их для поделок, - ответил я.

- Мое пристрастие к белому мрамору, - сказала она, - идет от богатых, прекрасных, великолепных изделий из него, которые я видела в Италии. Особенно незабываемы для меня Флоренция и Рим. Эти произведения вызывают у нас восторг, и все-таки, помнила я всегда, они задуманы и сотворены человеком. Во время ваших походов вам тоже, наверное, встречались предметы, глубоко трогающие душу.

- Творения искусства привлекают к себе взгляд, и по праву, - отвечал я, - они вселяют в нас восторг и любовь. Естественные вещи сотворены другою рукой, и если смотреть на них правильно, они тоже вызывают величайшее изумление.

- Так я всегда и чувствовала, - сказала она.

- На своем жизненном пути я много лет созерцал творения природы, - отвечал я, - и в меру своих возможностей знакомился с творениями искусства. Душу мою восхищали и те и другие.

За этими разговорами мы постепенно приближались к замку, и вот подошли к дверце.

Остановившись возле нее, Наталия сказала:

- Я вчера долго говорила с матерью. С ее стороны нет возражений против нашего союза.

- Фрейлейн, я поступил бы неверно, если бы что-нибудь от вас утаил. Я вас уже один раз видел сегодня, до того как мы встретились. Когда я утром проходил по коридору мимо ваших комнат, двери в переднюю и в одну из комнат были открыты, и я увидел, как вы там стояли у покрытого старинной скатертью столика, опершись ладонью на книгу.

- Я думала о своей новой доле, - сказала она.

- Я знал это, - отвечал я, - и пусть силы небесные сделают ее счастливой, как того хотят ваши доброжелатели.

Я протянул ей обе ладони, она приняла их, и мы пожали друг другу руки.

Затем она прошла в дверцу и поднялась по лестнице.

Я немного подождал.

Когда она прошла наверх и затворила за собой дверь, я тоже поднялся по лестнице.

Все в это утро сияло в Наталии, казалось мне, сильнее, чем когда-либо прежде, и я вернулся в свою комнату в душевном подъеме.

Там я переоделся, насколько то требовалось, чтобы устранить следы утренней прогулки и принять пристойный вид, и, поскольку уже приближался час завтрака, прошел в столовую.

Я оказался там один. Стол был уже накрыт, и все было готово для трапезы. Через некоторое время в столовую вошли вместе Матильда и Наталия. Наталия переоделась, на ней было теперь более нарядное платье, чем во время нашей прогулки, потому что она, как и Матильда, всегда в честь гостей принаряжалась к столу. По обыкновению спокойно и весело, но, пожалуй, еще приветливее, чем обычно, Матильда поздоровалась со мной и указала мне место. Мы сели. Мы завтракали, как к тому привыкли за много дней. На столе находились те же предметы, и все происходило так же, как всегда. Хотя в комнату входила только одна служанка, а в промежутках мы были одни и Матильда, по своему обыкновению, сама совершала за столом необходимые при таком завтраке действия, речь об особых наших обстоятельствах все же не заходила. Содержание разговора составляли обычные темы, какие всегда можно найти в обычные дни. Говорили об искусстве, о прекрасной погоде этого времени года, о пребывании в Асперхофе в пору цветения роз. Затем мы встали и разошлись.

И весь день об отношениях, в которые я вступил с Наталией, так и не заговаривали. До полудня мы были еще вместе в саду. Матильда показала мне кое-какие изменения, ею произведенные. Некоторые живые изгороди, слишком вытянутые в линейку, еще оставшиеся в дальней части сада, были устранены и заменены более легкими и приятными насаждениями. Были разбиты грядки для цветов, и многие растения, которых недавно еще не знали, очень любимые моим гостеприимцем и порой необычайно красивые, были собраны в одну группу. Матильда сообщала их названия, Наталия внимательно слушала. Во второй половине дня совершили прогулку. Сначала посетили рабочих, снимавших краску с каменной облицовки дома, и некоторое время понаблюдали за их усилиями. Матильда задавала всяческие вопросы и вдавалась в связанные с этим делом подробности. Затем мы описали большую дугу, обойдя горки, господствующие над частью долины, где находился замок. Мы прошли опушкой леска, с которой видны были замок, сад и службы, и наконец северным рукавом той дороги, по южной части которой я утром гулял с Наталией, вернулись в замок.

К вечеру прикатила коляска с путешественниками. Мой гостеприимец вышел первым, за ним, почти разом, остальные, более молодые люди. Меня все приветствовали и побранили за то, что я приехал так поздно. Затем мы немного поговорили в общей гостиной, прежде чем разошлись по отведенным каждому комнатам.

Мой гостеприимец спросил меня, где я обосновался в этом году и какие части гор исходил. Я ответил, что уже говорил ему в общих чертах о своем намерении пройти к леднику и что станом своим избрал Карграт, деревушку с тем же названием, какое носит и этот горный массив. Оттуда я и ходил в походы. Я назвал ему отдельные направления, потому что он очень хорошо знал расположение ледяных полей. Ойстах говорил о прекрасных картинах природы тех мест, что они посетили. Роланд сказал, чтобы я как-нибудь посмотрел Кламскую церковь, где они побывали. Ойстах покажет мне свою зарисовку, чтобы дать мне хотя бы какое-то представление о ней. Густав просто приветствовал меня с приязнью и любовью, как то всегда делал. Когда мой гостеприимец невзначай спросил, надолго ли я останусь в обществе моих друзей, я ответил, что мне, может быть, очень скоро придется уехать из-за одного важного дела.

После этого общего разговора приехавшие отправились в свои комнаты, чтобы удалить следы путешествия, снять пыльную одежду, вообще освежиться, разложить привезенные вещи. Увиделись мы только за ужином. Он прошел так же весело и приятно, как всегда. На следующее утро мой гостеприимец вышел после завтрака с Матильдой прогуляться в саду, затем пришел ко мне в комнату и сказал:

- Вы правы, и это очень хорошо с вашей стороны, что вы хотите сообщить своим родителям и родным то, что так приятно вашим здешним друзьям.

Я ничего не ответил, покраснел и очень почтительно поклонился. Утром же я объявил, что мне нужно как можно скорее уехать. Мне дали лошадей до ближайшей почты, и, уложив свой небольшой багаж, я решил еще до полудня отправиться в путь. С этим согласились. Я попрощался. Ясные, веселые глаза моего гостеприимца провожали меня, когда я уходил от него. Матильда была мягко-благосклонна, Наталия стояла в углублении окна, я подошел к ней и тихо сказал:

- Прощайте, милая, милая Наталия.

- Милый, дорогой друг, прощайте, - ответила она так же тихо, и мы подали друг другу руки.

Через мгновение я простился и с остальными, которые, зная, что я уезжаю, собрались в общей гостиной. Я пожал руки Ойстаху и Роланду и расцеловался с Густавом: эта более теплая форма приветствия и прощания вошла у нас с ним в привычку уже довольно давно, и сегодня она оказалась для меня особенно важной.

Лошади Матильды доставили меня на ближайшую почту. Оттуда я отправил их назад и поехал в сторону Карграта на других. Я не давал себе передышки. Прибыв на место, я объявил своим людям, что возникшие обстоятельства не позволяют продолжать нынешние работы. Я уволил их, вручив им, однако, такое вознаграждение, какое они получили бы, если бы служили мне весь условленный срок. Они были этим довольны. Егерь, научивший меня игре на цитре, уехал еще до моего приезда. Куда он направился, никто не имел понятия. Важнейшим для меня делом на моем рабочем месте было уладить отношения с рабочими. Перед своим отъездом в Асперхоф я сказал, что скоро вернусь, дал им задание на время моего отсутствия и посулил новую работу после моего возвращения. Теперь пришлось это изменить. Затем я оставил в Карграте свои вещи в надежном месте и тотчас уехал снова. Я не отпускал лошадей, взятых в Карграт в последнем большом селении, и уехал теперь на них. На первой же станции я потребовал особых для себя, почтовых, и направился к родителям.

Мое неожиданное прибытие вызвало чуть ли не удивление. Все произошло так стремительно, что письмо, которым я извещал родителей о своем скором приезде, не могло, вероятно, прийти к ним раньше, чем я сам. Поэтому они не понимали, почему я без предварительного оповещения приехал летом, а не, как предполагалось, осенью. В ответ на их вопрос я сказал, что есть причина для моего неожиданного возвращения и причина отнюдь не неприятная, что выехал я так поспешно от нетерпения и не мог известить о своем приезде заранее. Они успокоились и, по своему обыкновению, не стали выспрашивать у меня мою причину.

На следующее утро, прежде чем отец отправился в город, я пошел к нему в библиотеку и сказал ему, что давно уже питаю симпатию к Наталии, дочери приятельницы моего гостеприимца, что я скрывал это влечение и намеревался, если оно будет безнадежно, подавить его, никому не проронив об этом ни слова. Но вот оказалось, что и Наталия не считала меня недостойным своего участия, я ничего об этом не знал, пока случай - мы говорили о других, очень далеких вещах - не обнаружил нашего обоим неведомого взаиморасположения. И мы заключили договор, что будем хранить до конца своих дней и никому больше не подарим это влечение. Наталия пожелала, и я всей душой с нею согласен, сообщить о случившемся нашим близким, чтобы радоваться своему счастью с их изволения или, если одна из сторон откажет нам в нем, по-прежнему беречь эту привязанность, но личное друг с другом общение прекратить. Поскольку у близких Наталии нет возражений, я приехал сказать об этом родителям, говорю сначала ему, а позже сообщу матери.

- Сын мой, - отвечал он, - ты совершеннолетний, ты вправе заключать договоры и заключил сейчас очень важный. Хорошо зная тебя и узнав тебя с некоторых пор значительно лучше, я не сомневаюсь, что ты выбрал предмет, который, хотя и ему, разумеется, как всем людям, свойственны недостатки, обладает высокими достоинствами. Вероятно, он обладает ими в большей мере, чем большинство нынешних людей. В этом мнении утверждают меня и еще некоторые обстоятельства. Ваше влечение возникло не вдруг, а исподволь, ты хотел преодолеть это чувство, ты ничего не говорил, ты мало рассказывал нам о Наталии, стало быть, не какое-то опрометчивое, порывистое желание движет тобою, а основанное на уважении влечение. С Наталией дело обстоит, вероятно, так же, потому что, как ты сказал, ответное влечение было у нее еще до того, как ты услышал о нем. Далее, у твоего гостеприимца твое развитие так продвинулось, ты узнал от него столько замечательных мелочей, что он, видимо, отличается большой добротой и образованностью, которые распространяются на его окружение. У меня возражений нет.

Хотя я полагал, что отец не станет чинить препятствий заключенному мною союзу, во время этого разговора я был в стеснении и напряжении, и вид отца тоже выдавал глубокую его взволнованность. Теперь, когда он все сказал, сердце мое наполнилось радостью, которая, должно быть, и выразилась в моих глазах и у меня на лице. Отец ласково посмотрел на меня и сказал:

- С матерью тебе будет не так легко говорить об этом предмете, я заменю тебя и расскажу ей о заключенном тобою союзе, чтобы избавить тебя от долгих речей. Пусть пройдет утро, после обеда я приглашу мать в эту комнату, а потом и Клотильда узнает при случае о твоем шаге.

Мы покинули библиотеку. Отец, как каждое утро, стал собираться в город, в свою контору. Собравшись, он попрощался с матерью и ушел. Предполуденные часы протекали так, как обычно проходит время после моего приезда. Не спросив меня о причине моего неожиданного возвращения, мать и Клотильда занялись своими делами. Когда прошел обед, отец отвел мать в библиотеку и пробыл там с нею некоторое время. Когда он вышел оттуда ко мне и Клотильде, мать ласково посмотрела на меня, но ничего не сказала.

Они снова сели к нам, и мы еще немного посидели за столом.

Поднявшись, мы пошли в сад, которого я уже долгие годы летом не видел. Разбросанные там и сям розы не были похожи на розы моего гостеприимца, но штерненхофским не уступали. Сад, который всегда был мне в детстве так мил и приятен, показался мне сейчас маленьким и неказистым, хотя его цветы, как раз в это время еще цветшие, его фруктовые деревья, его овощи, виноградные лозы и персиковые решетки были отнюдь не худшими в городе. Видна была только разница между городским садом и садом в богатом поместье. Мне показали все, что считали важным, и обратили мое внимание на все изменения. Все радовались, что я хоть раз появился здесь в начале жаркого времени года, ведь обычно я приезжал лишь к холодам, когда падали листья и сад терял свой убор. Под вечер отец снова ушел в город. Мы остались в саду. В минуту, когда сестра была занята подвязыванием лозы, а я наедине с матерью стоял у мраморного фонтана с вороньим глазом, где струилась дивная, светлая вода, мать сказала:

- Желаю, чтобы счастье и благословение неба сопровождали тебя на том очень важном пути, на который ты встал, сын мой. Хотя ты выбирал и осмотрительно, хотя все условия для удачи и налицо, шаг этот остается серьезным и важным. Еще предстоит сойтись и сжиться друг с другом.

- Дай нам Бог, чтобы было так, как мы того осмеливаемся ожидать, - отвечал я, - я и не хотел составлять себе счастье, не спросив родителей и без того, чтобы их желание совпадало с моим. Сначала нужно было увериться во взаимности влечений. Когда это выяснилось, следовало узнать мнение близких и испросить у них разрешения, и потому-то я здесь.

- Отец говорит, - ответила она, - что все идет правильно, что дорога выровняется и что те вещи, которые в каждом союзе, а значит, и в этом поначалу не ладятся, сгладятся в данном случае скорее, чем во всяком другом. Но даже если бы он этого не сказал, я все равно знала бы это. Ты находился среди превосходных людей, но ты и так не сделал бы недостойного выбора, а если ты сделал выбор, значит, твоя душа добра и вскоре сольется с сердцем женщины, а твоя жизнь станет и ее жизнью. Не всем, не многим союзам этого рода суждено счастье. Я знаю большую часть города, да и достаточно насмотрелась на жизнь. Ты видел, в сущности, только наш брак. Пусть же и твой будет таким же счастливым, как мой с твоим достопочтенным отцом.

Я не ответил, мои глаза увлажнились.

- Клотильде будет теперь одиноко, - продолжала мать, - у нее нет других привязанностей, кроме нашего дома, кроме отца, матери и тебя.

она лучше, чем я, ты будешь говорить уже не об одиночестве, а о союзе: у Клотильды станет одной привязанностью больше, чем теперь, и у тебя с отцом тоже. Но и Матильда, мой гостеприимец и весь круг этих людей тоже сблизятся с вами, и вы сблизитесь с ними, и то, что до сих пор было разделено, соединится.

- Я так это и представляла себе, сын мой, - ответила мать, - и думаю, что так оно и будет, но Клотильде придется изменить характер своей привязанности к тебе, и пусть бы все это прошло безболезненно.

К концу этих слов появилась и Клотильда. Она принесла мне розу и весело сказала, что дарит мне ее только затем, чтобы хоть как-то заменить все те розы, которых я не увижу в этом году в Асперхофе из-за своей поездки домой.

Только при этих словах я заметил, что в отцовском саду розы цвели, а в расположенном выше и открытом более резкому воздуху Асперхофе уже увяли. Я сказал об этом. Причину установили быстро. Асперхофские розы были весь день на солнце, да и уход за ними, и почва были там, наверное, лучше, а здесь, отчасти из-за деревьев, которые при недостатке места пришлось посадить теснее, отчасти из-за стен ближайших и более отдаленных домов, было много тени.

Я взял эту розу и сказал, что Клотильда сослужила бы моему гостеприимцу дурную службу, если бы сорвала розу в его саду.

прекрасно и целесообразно он все устроил и сколь многому я могу у него поучиться. Я заранее порадовался недалекому уже времени, когда отец встретится с моим гостеприимцем.

Когда мы уходили от фонтана, Клотильда отвела меня к площадке, откуда открывался вид на окрестности и которую решили снабдить парапетом. Парапет был частично готов. Каменная его кладка была покрыта привезенными мною плитами, а по бокам облицована мрамором, который добыл отец. Мои карнизы и консоли тоже пошли в дело. Но я видел, что мрамора нужно еще много, и обещал, что постараюсь, чтобы весь парапет был облицован однородными плитами.

- Видишь, мы и вдалеке думаем о тебе и хотим сделать тебе что-то приятное, - сказала Клотильда.

- Я никогда в этом не сомневался, - отвечал я, - и тоже думаю о вас, как то доказывают мои письма.

- Остался бы ты здесь как-нибудь на все лето, - сказала она.

Когда стало смеркаться, из города вернулся отец, и мы сели ужинать в оружейном домике. Поскольку дни стояли очень долгие и полная темнота наступала довольно поздно, в домике со стеклянными стенками мы не сидели при уютном свете лампы так долго, как осенью, когда я возвращался к своим после летних работ. К тому же в этот теплый вечер многие из окошек были отворены, на сквозняке шелестел плющ, и пламя в лампе неприятно мигало. Мы разошлись и отправились на покой.

На следующий день, ранним утром, Клотильда пришла ко мне. Когда я на ее стук открыл дверь и она вошла, по лицу ее было видно, что мать говорила с ней о моих делах. Она посмотрела на меня, подошла ко мне, бросилась мне на шею и залилась слезами. Я дал ей поплакать, а потом ласково спросил:

- Клотильда, что с тобой?

- Мне хорошо и больно, - ответила она, и я отвел ее к дивану, на который опустился с ней рядом.

- Все знаю. Почему ты не сказал это мне раньше?

- Я же должен был прежде поговорить с родителями, а кроме того, Клотильда, как раз перед тобой у меня было меньше всего храбрости.

- А почему ты ничего не говорил в прошлые годы?

- Потому что нечего было говорить. Только теперь у нас произошло объяснение, и я поспешил сюда открыться своим родным. Когда это чувство принадлежало только мне и будущее было неведомо, я не мог говорить, потому что мне казалось, что это не по-мужски, и потому что чувствам, от которых, может быть, вскоре придется совсем отказаться, нельзя давать волю словами.

- Клотильда, - отвечал я, - ты увидишь ее, познакомишься с ней, полюбишь ее. И если она любит меня любовью не сестринской, не врожденной, то любит другой любовью, которая тоже будет умножать мое счастье, твое счастье, счастье наших родителей.

- Когда ты о ней рассказывал, хотя ты говорил мало, и именно оттого, что ты говорил мало, - продолжала Клотильда, - я часто думала, что тут могла бы возникнуть близость, что очень желательно, чтобы ты завоевал ее симпатию, что из этого мог бы выйти лучший союз, чем через соединение с какой-либо девушкой из нашего города или какой-то другой.

- И так оно и вышло.

- Почему ты не писал ее портретов? - спросила Клотильда.

- Будь же доволен и счастлив до глубокой старости и никогда ни в самой малой степени не жалей о том, что сделал этот шаг, - сказала она.

- Думаю, что не пожалею, и от души благодарю тебя, моя дорогая, моя любимая Клотильда, за твои пожелания, - ответил я.

Вытерев слезы платком, она как бы собралась с мыслями и ласково посмотрела на меня.

- Кто теперь будет со мной рисовать, читать испанские книги, играть на цитре, кому расскажу все, что у меня на душе? - сказала она через несколько мгновений.

вместе со мной. Как только ты познакомишься с нею, ты поймешь, что я сказал правду.

- Очень хочу поскорее увидеть ее, - сказала Клотильда.

- Ты увидишь ее скоро, - отвечал я, - теперь завяжется связь нашей семьи с людьми, у которых я так часто бывал. Я и сам хочу, чтобы ты увидела ее как можно скорее.

- Но до того ты должен побольше рассказать мне о ней и, если возможно, привезти ее портрет, - сказала Клотильда.

- Расскажу, - отвечал я, - теперь, когда все сказано, мне будет очень приятно дать волю словам, с тобою мне будет легче говорить об этом союзе, чем с нею самой. Смогу ли я привезти или прислать тебе ее портрет, не знаю. При возможности я это сделаю. Но возможно это только в том случае, если ее портрет существует и мне дадут его или рисунок с него. Тогда пусть он останется у тебя до тех пор, пока ты не встретишься с нею самой и мы не начнем жить в дружеском союзе. Но наконец, Клотильда…

- Наконец придет ведь и время, когда ты уйдешь от нас, не душою, но частью твоих привязанностей, то есть когда и ты заключишь некий важный союз.

- Никогда, никогда я не сделаю этого, - воскликнула она с жаром, - я злилась бы на него, на того, кто увел бы мою душу отсюда. Я люблю только отца, мать и тебя. Я люблю этот тихий дом и всех, кто по праву бывает в нем, я люблю то, что он содержит в себе, обстановку, которая постепенно в нем складывается, я буду любить Наталию и ее близких, но никогда не полюблю чужого человека, который захочет отнять меня от вас.

- Но он отнимет тебя от нас, Клотильда, - сказал я, - и все-таки ты останешься здесь, он будет вправе бывать здесь, он будет той обстановкой, которая постепенно складывается в доме, и, может быть, тебе не придется покидать отца с матерью, но наверняка никто не принудит тебя меньше любить их или меня.

- Нет, нет, не говори мне об этих вещах, - возразила она, - это мучит меня и омрачает мне душу, которую я с полным участием несла к тебе в этот утренний час.

- Я и остаюсь, - ответила она, - давай поговорим дружески. - Она смахнула с глаз последний след слез, села рядом со мною еще прямее, и мы заговорили. Она снова расспрашивала меня о Наталии, как та выглядит, что делает, как относится к своей матери, к своему брату и моему гостеприимцу. Я рассказал, как впервые увидел Наталию, как бывал в Штерненхофе, как она приезжала в Асперхоф, когда в мою душу закралось какое-то смутное чувство, как оно там росло, как я боролся с ним, что происходило потом и как вышло, что мы нашли наконец слова, которые нам нужно было друг другу сказать.

Рассказывал я охотно, рассказывать становилось все легче, и чем больше выливалось у меня слов, тем сладостнее становилось у меня на сердце. Никогда я не думал, что смогу с кем-либо говорить о самом своем сокровенном. Но душа Клотильды была единственным ларцом, которому я мог доверить свою драгоценность.

Сидели мы долго, Клотильда снова и снова расспрашивала меня о новом и старом. Затем в мою комнату вошла мать. Застав нас за задушевной беседой, она присела к стоявшему передо мной и Клотильдой столу и вскоре сказала, что пришла позвать нас завтракать. Нигде не найдя Клотильды, она подумала, что в это утро та, наверное, у меня.

- Любимые мои дети, - продолжала она, - сохраняйте вашу любовь, не отдаляйтесь друг от друга душой, оставайтесь во всех обстоятельствах так же привязаны друг к другу, как привязаны теперь и как вы привязаны к своим родителям. Тогда вы обретете одно из самых прекрасных в жизни сокровищ, которым так часто пренебрегают. В своем единении вы будете сильны нравственно, составите радость отца и станете утешением моей старости.

Отец уже ждал нас в столовой, и поскольку причина моего неожиданного возвращения была теперь всем известна, мы открыто обсуждали случившееся. Родители ожидали от нового союза самого лучшего и обрадовались согласию между мной и сестрой. Я должен был, как то уже было с Клотильдой, подробнее рассказать им о Наталии - какая она. чем занимается, к чему склонна по своему образованию и как прошла ее юность. Пришлось мне также добавить всякие подробности о Матильде и Штерненхофе, а также об Асперхофе и моем гостеприимце, чтобы дополнить представление моих родных о тамошних обстоятельствах. Я оказал им также, что тут замешана сама судьба, ибо именно Наталия оказалась той самой девушкой, которая некогда на спектакле «Короля Лира» так волновалась в соседней со мною ложе, той самой, которая внушила мне большую симпатию и как бы в благодарность за то, что я разделял боль от этой трагедии, бросила на меня при выходе приветливый взгляд. И выяснилось это только недавно.

Отец сказал, что семьи, которые долгое время были словно бы связаны незримыми узами, узами умственного развития его сына, имевшего общение с обеими сторонами, сблизятся и в действительности, познакомятся и вступят в союз.

Мать заметила, что отцу, который, чем старше он становится, тем крепче приковывает себя к своей конторе с непонятным упорством, пришло самое время - причем это не только его общественный, но и семейный долг - оторваться наконец от дел, отправиться в поездку и заняться в ней вещами только приятными и веселыми.

- Не только я отправлюсь в поездку, - отвечал отец, - но и ты, и Клотильда. Мы посетим людей, которые так любезно принимали моего сына. Но и им придется совершить поездку, ибо и они приедут к нам в город и поживут в этих комнатах. Но когда состоятся эти поездки, сейчас еще нельзя сказать. Во всяком случае сначала наш сын должен снова поехать туда один и сообщить о согласии своей семьи. От его усмотрения и главным образом от советов его старшего друга будет зависеть, как пойдут дела дальше. Поездка же сына должна состояться тотчас. Этого требует новое обязательство, которое он взял на себя. А мы подождем, какие вести он пришлет нам из Штерненхофа или какое мнение передаст сам.

- Не будет поздно поехать и послезавтра, поскольку кое-что придется еще обсудить, может быть, - ответил отец.

Клотильда выразила свою радость по поводу того, что все наконец куда-то поедут.

- А у нашего славного отца чаще теперь будет повод, - сказала мать, - отправляться на лоно природы, дышать чистым воздухом, смотреть на горы, леса и поля.

- Когда-нибудь, дорогая моя Тереза, я закончу свою бухгалтерию, - ответил отец, - и отойду от дел. Пусть они перейдут в другие руки или совсем прекратятся. Тогда придет пора снять или построить дом с видом на горы, леса и поля, чтобы жить летом там, а зимою здесь, а то и провести иную зиму на лоне природы.

- Выйдет, если случится подходящее время и место, - возразил отец.

- Если это еще пойдет на пользу твоему здоровью и душевному состоянию, - сказала мать, - я буду благословлять каждую зиму, которую мы проведем где-нибудь в деревне.

- Произойдет много чего, о чем мы сейчас еще не думаем, - ответил отец.

Мы встали из-за стола, и каждый занялся своими делами.

во многом другом, особенно в моем гардеробе, который следовало бы теперь обновить. Матери хотелось узнать мое мнение, чтобы все начать и сделать вовремя. Я сказал, что о таких вещах и в самом деле не думал, что время на это еще есть и что прежде всего надо посоветоваться с отцом.

Она согласилась с этим.

Когда мы после обеда спросили отца, он разделил мое мнение, что сейчас еще рано думать о таких вещах. Еще успеется все устроить. А пока нужно обсудить и обдумать другое. Когда придет час, матери скажут, чтобы она приняла все нужные меры.

Она согласилась с этим.

Во второй половине дня, находясь в городе, я заглянул в дом княгини и узнал, что она сейчас как раз на месте. Она собирается отправиться в Риву, чтобы провести там несколько недель на берегах синего озера Гарда. Сейчас она занята подготовкой к этой поездке. Я спросил, когда можно будет поговорить с нею, и был приглашен к двенадцати часам следующего дня.

Она назвала причиной предстоящую поездку, а я сказал, что мою летнюю жизнь прервали и привели меня в город неожиданные обстоятельства.

Она спросила меня о моих работах за время моего отсутствия.

Я рассказал ей о них. Когда я говорил о ледниковых полях, она проявила особенный интерес, потому что знала эти горы по прежним временам. Я должен был подробно описать и показать ей, где мы были и что делали. Я извлек из папки и разложил перед нею сделанные мною в красках зарисовки ледовых полей, их кромок, изгибов, их сползания и их зачатков вверху. Она требовала объяснения мельчайших подробностей этих рисунков. Я пообещал ей также в следующий раз показать и подробнейше объяснить свою карту дна Лаутерского озера. Это, сказала она, ей тем более любопытно, что сейчас она сама едет на одно из самых замечательных озер южного склона Альп. Затем она спросила о других моих усилиях на поприще изобразительного искусства, и я отвечал, что, кроме зарисовок ледника - а это почти все работы научного характера, - ничего нынче не успел сделать, ни по части пейзажей, ни по части человеческих голов.

- Если вы хотите зарисовать очень красивое, юное лицо, - сказала княгиня, - изыщите возможность зарисовать молодую Тарона. Я стара, многое видела, насмотрелась на множество лиц, но более благородных, привлекательных и приятных черт, чем эти, почти не встречала.

Я залился краской при этих словах.

- Может быть, вы уже кого-нибудь находите красивее?

Я ничего не ответил, да она как бы и не ждала ответа. О Наталии я не мог ей сказать, поскольку до огласки дело еще не дошло.

Мы умолкли, я вскоре откланялся, она любезно подала мне руку, которую я поцеловал, и пригласила меня поскорее вернуться с гор на зиму, ибо и она очень скоро вернется в город.

Я отвечал, что определить это время сейчас никак не могу. На следующее утро я стоял в своей комнате, готовый отправиться в путь. Коляска была заказана на дом. Я не мог отказать себе в том, чтобы в особой коляске добраться до Штерненхофа как можно скорее. Отец, мать и сестра собрались в столовой, чтобы проститься со мною. Я тоже направился туда, и мы легко позавтракали. Затем я попрощался.

о нем.

Она поцеловала меня в губы и осенила мне лоб крестом.

Отец сказал:

- С ранней юности ты видел, что я не вмешиваюсь в твои дела. Действуй самостоятельно и бери на себя последствия. Если ты, как ты это сделал теперь, спросишь меня о чем-нибудь, я всегда тебе помогу, насколько то позволяет мой опыт. Но в этом важном деле я хочу дать тебе один совет, вернее, не дать совет, а обратить твое внимание на одно обстоятельство, о котором в заботах этих дней ты, может быть, не подумал. Прежде чем заключать серьезный союз, тебе нужно как-то укрепиться, окрепнуть умом и душой. Поездка в важнейшие города Европы и к самым значительным ее народам - отличное для этого средство. Ты можешь это сделать, твое имущественное положение сильно улучшилось, и я, наверное, кое-что прибавлю, да и вообще мне нужно с тобой рассчитаться.

От волнения я не мог говорить. Я только взял руку отца и поблагодарил его молча.

- Отправляйся с Богом, все, что ты сделаешь, будет правильно, потому что ты добр и потому что умен.

Я высказал надежду, что скоро вернусь, и сошел с лестницы.

Мое путешествие прошло очень быстро, потому что везде были уже заказаны лошади, потому что я нигде не спал и на еду тратил кратчайшее время.

Когда я в Штерненхофе вошел в комнату Матильды, она поднялась мне навстречу и сказала:

- Мои родные чтут вас, чтут нашего друга и верят в наше счастье и наше будущее, - ответил я.

- Я рад вам, Наталия, - сказал я, когда ее позвали и она вошла в комнату, - я привез вам дружеские приветы от моих близких.

- Я рада вам, - отвечала она, - я твердо надеялась, что так будет и что ваше отсутствие окажется столь коротким.

- Да и я надеялся на то же, - ответил я, - но теперь все ясно, и можно совсем успокоиться.

Когда я вошел в столярную мастерскую, где в час моего приезда находился мой гостеприимец, тот подал мне руку и сказал:

- Я уже оповещен о вашем возвращении: из Штерненхофа мне написали сразу же по вашем туда прибытии.

Мы пошли в дом, и мне открыли обычное мое помещение. Вскоре ко мне поднялся Густав, который никак не мог нарадоваться на то, что все вышло так, как вышло. Мой гостеприимец рассказал ему о том, что произошло, только сегодня. Густав без утайки сказал, что это ему гораздо, гораздо милее, чем если бы его сестру увез из дому Тильберг, который, кажется, всегда стремился к тому.