Хижина дяди Тома.
Глава XXVI. Смерть

Глава XXVI.
Смерть.

Не плачь о тех, кого могильная завеса сокрыла от наших глаз на заре их жизни.

Спальня Евы была просторная комната, открывавшаяся, подобно прочим комнатам дома, на широкую веранду. Комната сообщалась с одной стороны со спальней отца и матери, с другой с комнатой мисс Офелии. Сент-Клер убрал спальню дочери по собственному вкусу, и таким образом чтобы она вполне соответствовала характеру своей обитательницы. На окнах висели занавесы из розовой и белой кисеи; пол устлан был ковром деланным на заказ в Париже по его собственному рисунку; кайму его составлял бордюр из бутонов и листьев роз, а в середине красовались вполне распустившиеся розы. Кровать, стулья и кушетки были из бамбука, чрезвычайно изящного и причудливого фасона. Над изголовьем, на алебастровой подставке стояла красивая статуя ангела со сложенными крыльями и миртовым венком в руках. От него спускался над кроватью легкий полог из розового газа с серебряными полосами, защищавший спящую от москитов, необходимая предосторожность в этом климате. На изящных бамбуковых кушетках лежали розовые шелковые подушки, а над ними из рук хорошеньких статуй спускались газовые пологи такие же, как на кровати. В средине комнаты стоял легкий бамбуковый стол, а на нём белая мраморная ваза сделанная в форме лилии с бутонами, и всегда наполненная цветами. На этом столе лежали книги Евы, разные мелкие безделушки и алебастровый письменный прибор, который отец купил для неё, заметив, что она старается упражняться в писании. В комнате был камин, и на мраморной доске его стояла прелестная статуэтка, изображающая Христа благословляющего детей, а с обеих сторон её две мраморные вазы; наполнять их каждое утро свежими цветами составляло радость и гордость Тома. По стенам висели художественные изображения детей в разных видах. Одним словом, в этой комнате глаз всюду находил изображения детства, невинности и мира. Когда девочка просыпалась утром, взгляд её неизменно встречал предметы навевавшие успокоительные и хорошие мысли.

Обманчивый прилив сил, поддержавший несколько времени Еву, быстро исчезал; всё реже и реже слышались шаги её на веранде, всё чаще и чаще полулежала она на маленькой кушетке подле открытого окна, и большие, глубокие глаза её были устремлены на волнующуюся воду озера.

Один раз после полудня она лежала таким образом с открытой Библией, на которой покоились её прозрачные пальчики, - вдруг она услышала на веранде голос матери, кричавший резким тоном:

-- Это еще что, негодница? - Опять ты принялась за свои проказы! Как ты смела рвать цветы, а? - и Ева услышала звук звонкой пощечины,

-- Господи, миссис, - донесся до неё голос Топси, - да ведь это для мисс Евы!

-- Для мисс Евы? Хорошо оправдание! Ты думаешь ей очень нужны твои цветы, черномазая дрянь? Пошла вон!

В одну секунду Ева сошла с кушетки и очутилась на веранде.

-- Ах, не гоните ее, мама! Мне хочется цветов, дайте мне их!

-- Зачем тебе, Ева! у тебя и так вся комната в цветах.

-- Цветы никогда не бывают лишние. Топси, дай-ка их сюда!

Топси, стоявшая мрачно с опущенной головой, подошла к ней и протянула свой букет. Она смотрела робко, застенчиво, прежнего задора и смелости не было и следа.

-- Какой красивый букет! - вскричала Ева, - взглянув на него.

Это был скорее оригинальный, чем красивый букет: он состоял из ярко красных гераний и одной белой японской розы с блестящими листьями. Составительнице его очевидно понравился этот контраст цветов и она придала каждому листику красивое положение.

Топси была очень польщена, когда Ева сказала: - Тоней, ты очень красиво составляешь букеты! Смотри, в этой вазе нет цветов. Мне бы хотелось, чтобы ты каждый день ставила в нее букет.

-- Господи, как дико! - вскричала Мария, - для чего это тебе понадобилось?

-- Ничего, мама, ведь вам всё равно, если Топси будет это делать, вы позволите?

-- Конечно, милая, если это доставит тебе удовольствие! Топси, ты слышала, что велела барышня? смотри же, не забудь!

Топси сделала книксен и опустила глаза. Когда она уходила, Ева заметила, что по её черной щеке катится слеза.

-- Ах, пустяки! Она просто любит всё делать на зло. Ей не позволяют рвать цветов, она нарочно рвет. Но если тебе хочется, чтобы она рвала, пусть себе.

-- Мама, мне кажется, Топси переменилась за последнее время, она старается вести себя хорошо.

-- Ну, ей долго придется стараться, прежде чем дойти до хорошего! - отвечала Мария с беззаботным смехом.

-- Ах, мама, ведь вы знаете, какая Топси несчастная: всё и всегда было против неё!

-- Но только не с тех нор, как она у нас. Здесь ее и учили, и наставляли, и делали для неё всё, что только возможно, она всё такая же гадкая, как была, и всегда такой останется. Из этой твари ничего не выйдет.

-- Но, мама, подумай, какая разница: расти так как я, среди друзей, среди всего, что может сделать меня и доброй, и счастливой, и расти так, как она росла, пока не попала к нам!

-- Конечно, большая разница, - согласилась Мария, зевая. - Господи до чего жарко!

-- Мама, а что верите вы, что Топси может сделаться ангелом, как каждый из нас, если будет жить по христиански?

-- Топси! вот - то смешная идея! Кроме тебя она никому бы не пришла в голову! А впрочем, что ж? пожалуй, может!

-- Мама, ведь Бог её отец, так же как наш, ведь Христос и для неё Спаситель!

-- Конечно, это очень вероятно. Я думаю Бог создал, всех людей, - ответила Мария. - Где же это мой флакончик с солью?

-- Как жаль, ах, как жаль! - проговорила Ева как бы про себя, опять глядя вдаль, на озеро.

-- Чего тебе жаль? - спросила Мария.

-- Что человек, который мог бы быть светлым ангелом, и жить с ангелами, опускается вниз всё ниже и ниже, и никто не протянет руку, чтобы помочь ему! Ах, Господи!

-- Ну, этого мы не можем изменить, так не стоит и огорчаться, Ева! Я не знаю, что тут можно сделать; мы должны благодарить Бога за те преимущества, которые он нам дал.

-- Ах, я, право, не могу, мне так грустно за тех людей, у которых нет этих преимуществ.

-- Ну, уж это довольно странно! Я знаю, что религия учит нас быть благодарными за всё, что мы имеем.

-- Мама, - сказала Ева, - мне бы хотелось отрезать часть своих волос, так порядочную частичку.

-- Зачем?

-- Мне хочется раздать их на память своим друзьям, пока я еще не ослабела и могу сама раздавать. Будь добра, позови тетю, чтобы она меня остригла. - Мария возвысила голос и позвала мисс Офелию из её комнаты.

Когда тетка вошла, девочка приподнялась с подушек и тряхнув своими золотисто-каштановыми кудрями, сказала шутливо: - Придите, тетя, остригите овечку.

-- Папа, я прошу тетю отрезать мне немножко волос, их слишком много, от них мне жарко голове. И потом мне хочется раздать их. - Мисс Офелия подошла с ножницами в руках.

-- Смотрите не испортите её локонов, - сказал отец, - отрезайте снизу, чтобы не было видно. Локоны Евы - моя гордость.

-- О папа! - грустно проговорила Ева.

-- Да, и я хочу чтобы они сохранились во всей своей красе до тех пор, пока мы поедем на плантацию к твоему дяде, в гости к кузену Генриху, - сказал Сент-Клер весело.

-- Я никогда не поеду к ним папа; я иду в лучший мир. Ах, пожалуйста, верьте мне! Разве вы не видите, папа, что я слабею с каждым днем?

-- Зачем тебе нужно, чтобы я поверил такой ужасной вещи, Ева? - спросил отец.

-- Да потому что это правда, папа; и потом, если вы поверите теперь, вы, может быть, будете относиться к этому так же, как я.

Сент-Клер сжал губы и мрачно смотрел, как длинные прелестные локоны один за другим падали на колени к Еве. Она поднимала их, серьезно рассматривала, навивала на свои тоненькие пальчики и от времени до времени тревожно поглядывала на отца.

-- Я это предчувствовала! - вскричала Мария, - именно это и подтачивало день за день мое здоровье, это и сведет меня в могилу, хотя никто не обращает на меня внимания. Я давно говорила это тебе, Сент-Клер, ты скоро увидишь, что я была права.

-- И это несомненно доставит тебе большое утешение, - сказал Сент-Клер сухо, с горечью.

Мария откинулась на кушетку и закрыла лицо батистовым платком.

Ясные, голубые глаза Евы серьезно смотрели то на отца, то на мать: это был спокойный всё понимающий взгляд души, наполовину освободившейся от земных уз. Она очевидно заметила и почувствовала разницу между этими двумя людьми. Знаком подозвала она к себе отца. Он подошел и сел подле неё.

-- Папа, силы мои слабеют с каждым днем, и я знаю, что должна умереть. Мне многое хочется сказать и сделать, я должна это сделать, а вы так недовольны, когда я об этом говорю! Но ведь всё равно это придет, этого нельзя избежать! Позвольте мне говорить теперь!

-- Хорошо, девочка, говори, - сказал Сент-Клер, закрыв глаза одной рукой и держа другой ручку Евы.

-- Мне бы хотелось, чтобы все наши люди пришли сюда, мне нужно сказать им что-то.

-- Хорошо! - отозвался Сент-Клер тоном человека, решившегося терпеть до конца.

Мисс Офелия распорядилась, и скоро вся прислуга собралась в комнате Евы.

Девочка полулежала на подушках; распущенные волоса её свободно падали вокруг личика; яркий румянец её щек болезненно поражал сравнительно с необыкновенной белизной её кожи, с худобой её ручек и всего тельца. Её огромные одухотворенные глаза серьезно и пристально смотрели на каждого из входивших.

Слуги были поражены и взволнованы. Личико девочки, сиявшее неземной красотой, длинные локоны волос, срезанные и лежавшие подле неё, отвернувшийся в сторону отец, рыдания Марии, всё это потрясло чувствительных и впечатлительных негров; входя, они переглядывались, вздыхали и качали головами. В комнате стояла глубокая тишина, точно на похоронах.

Ева приподнялась и долго внимательно глядела вокруг себя. Все были грустны и встревожены. Некоторые женщины закрывали лицо передником.

-- Я хотела видеть всех вас, мои милые друзья, - сказала Ева, - потому что я люблю вас. Я люблю всех вас, и я хочу сказать вам одну вещь и хочу, чтобы вы не забыли моих слов... Я скоро уйду от вас через несколько недель вы уже не увидите меня.

-- Если вы меня любите, вы не должны прерывать меня. - сказала она. - Послушайте меня, я хочу поговорить с вами о ваших душах... Я боюсь, что многие из вас совсем об этом не думают. Вы думаете только об здешнем мире. Но мне хочется напомнить вам, что есть другой прекрасный мир, где живет Иисус Христос. Я иду туда и вы тоже, могли бы придти туда. Там есть место для вас также, как для меня. Но если вы хотите попасть туда, вы не должны вести ленивую, беспечную, легкомысленную жизнь; вы должны быть христианами. Помните, что каждый из вас может сделаться ангелом и навеки остаться ангелом. Если вы хотите быть христианами, Христос поможет вам. Вы должны молиться ему, должны читать...

Девочка остановилась, с состраданием посмотрела на них и сказала печально. - Но, Боже мой! вы не можете читать! Бедные, бедные! - она спрятала лицо в подушки и заплакала. Сдержанные рыданья негров, стоявших на коленях вокруг её кушетки, заставили ее успокоиться.

-- Ничего, - сказала она, поднимая головку и улыбаясь, сквозь слезы, - я молилась за вас, я знаю, что Христос поможет вам, хотя вы и не умеете читать. Старайтесь поступать, как только можете, хорошо; молитесь каждый день; просите Его помочь вам, просите чтобы другие почаще читали вам Библию, и я надеюсь, что мы с вами все встретимся на небе.

-- Аминь! - вполголоса проговорили Том, Мамми и кое-кто из стариков, принадлежавших к методистской церкви. Более молодые и легкомысленные, охваченные незнакомым им чувством, рыдали пригнув головы к коленям.

-- Я знаю, - проговорила Ева, - что вы все любите меня.

-- Да, о да! конечно, любим! Господи, благослови ее! - невольно вырвалось у всех.

-- Да, я знаю, что любите. Все вы были всегда добры ко мне; и мне хочется дать каждому из вас что-то на память. Я дам вам всем по локону своих волос; когда вы взглянете на него, вспомните, что я любила вас, что я ушла на небо и хочу всех вас увидеть там.

Последовавшую сцену невозможно описать. Со слезами и рыданиями толпились негры вокруг малютки и брали из её рук последний дар её любви. Они бросались на колени, они рыдали и молились, они целовали край её платья; старшие осыпали ее ласковыми именами вперемежку с молитвами и благословениями.

Когда каждый получил по локону, мисс Офелия боли боявшаяся, что всё это волнение повредит маленькой больной, сделала слугам знак выйти из комнаты.

Наконец, все вышли, кроме Тома и Мамми.

-- Вот тебе, дядя Том, - сказала Ева, - самый красивый. Я так рада, дядя Том, когда подумаю, что мы с тобой увидимся на небе, - я уверена, что мы увидимся; и с тобой также, моя милая, хорошая, добрая Мамми! - вскричала она нежно обнимая свою бывшую няню. - Я знаю что и ты будешь там.

-- О мисс Ева, не знаю, как мне и жить-то без вас: Кажется, свет Божий померкнет, когда вас не станет! - рыдала преданная Мамми.

Мисс Офелия ласково выпроводила из комнаты ее и Тома и думала, что все уже ушли, но, обернувшись, она вдруг заметила Топей.

-- Ты откуда явилась? - спросила она.

-- Я всё время была здесь, - отвечала Топей, утирая слезы. - О мисс Ева, я была очень дурная девочка, но неужели вы не дадите мне ничего?

-- Дам, моя бедная Топей, конечно, дам! Вот возьми! И всякий раз как ты посмотришь на эти волосы, вспоминай, что я тебя любила, что я хотела, чтобы ты сделалась хорошей девочкой!

-- О, мисс Ева, я стараюсь! - проговорила Топси серьезно, - но так трудно быть хорошей. Может быть, это оттого, что я не привыкла.

-- Иисус Христос я паст это, Топси; Он жалеет тебя, Он поможет тебе.

Топси закрыла лицо передником, и мисс Офелия вывела ее из комнаты; она спрятала драгоценный локон у себя на груди.

Когда все вышли, мисс Офелия заперла дверь. Почтенная леди пролила не мало слез во время этой сцены, но в душе её преобладала главным образом тревога за последствия такого возбуждения для больной.

Сенг-Клер сидел всё время неподвижно закрыв глаза рукой. Когда они остались одни, он не переменил положения.

-- Милый папа! - проговорила Ева.

-- Нет, не могу! - вскричал Сент-Клер, вскакивая, - я не могу перенести этого! Бог слишком жесток ко мне! - он произнес последние слова с глубокою горечью.

-- Августин, разве Бог не имеет права делать, что хочет, со своими собственными созданиями! - заметила мисс Офелия.

-- Может быть, по от этого нисколько не легче, - проговорил он сухим, жестким тоном и отвернулся.

-- Папа, вы разбиваете мне сердце! - вскричала Ева, приподнимаясь и бросаясь к нему на шею. - Вы не должны так чувствовать! - Девочка заплакала и зарыдала с таким отчаянием, что все перепугались, и мысли отца сразу приняли другое направление.

-- Полно, Ева, полно, моя дорогая! Тише, успокойся! Я был неправ, я согрешил. Я буду чувствовать и делать всё, как ты хочешь, только не волнуйся, не плачь так. Я покорюсь. Я знаю, что с моей стороны было очень нехорошо так говорить.

Через несколько минут Ева лежала словно усталая голубка на руках отца, а он наклонялся над ней и успокаивал ее всевозможными нежными словами.

Мария встала и перешла в свою комнату, где с ней сделалась сильнейшая истерика.

-- А мне ты и не дала локона, Ева, - с грустной улыбкой сказал отец.

-- Они все ваши, папа, - улыбаясь отвечала она, - ваши и мамины; дайте только милой тете, сколько она захочет. Я хотела раздать сама нашим людям, потому что, знаете, папа, об них, пожалуй, забудут, когда меня не станет, и потому, что я надеялась, что это поможет им помнить... Ведь вы христианин, папа, правда? - спросила Ева с некоторым сомнением.

-- Почему ты у меня это спросила?

-- Не знаю. Вы такой хороший, я не понимаю как вы можете не быть христианином. 

-- Что же по твоему значит быть христианином, Ева?

-- Это значит, любить Христа больше всего на свете, - отвечала девочка.

-- Ты так и любишь Его, Ева?

-- Да, конечно.

-- Но ведь ты же Его никогда не видала? - заметил Сент-Клер.

-- Не всё ля равно, - сказала Ева, - я верю в него и через несколько дней увижу его. - Её личико сияло верой и радостью.

Сент-Клер не сказал ни слова больше. Он видел то же самое чувство раньше, у своей матери, но оно не находило отклика в душе его.

После этого дня Ева стала быстро приближаться к концу: нельзя было больше сомневаться и обольщать себя надеждою. Её красивая комната превратилась в больничную палату, а мисс Офелия исполняла при ней день и ночь должность сиделки, и только- теперь друзья её могли вполне оценить насколько она полезна. Ловкая и опытная в уходе за больными, она искусно умела поддерживать чистоту и удобства, устранять всякое неприятное напоминание о болезни; никогда не забывала она времени, не теряла присутствия духа и ясности соображения, аккуратно исполняла все предписания и советы доктора, одним словом, она была прямо незаменима. Даже те, кто пожимал плечами при виде её странностей и мелочной аккуратности, столь отличной от беспечной распущенности южан, сознавали, что в данном случае нужен именно такой человек, как она.

Дядя Том проводил много времени в комнате Евы. Девочка страдала нервным беспокойством, и ей было приятно, когда ее носили. Для Тома было величайшим наслаждением носить это хрупкое тельце на руках по комнате или но веранде, когда с озера дул свежий ветерок и девочка чувствовала себя лучше, он иногда выносил ее в сад, под апельсинные деревья или садился с ней на одну из их любимых скамеек и пел ей её любимые, старые гимны.

-- Папа, позвольте Тому взять меня. Бедняга, ему это так приятно! Он только это одно и может делать, а ему так хочется что-нибудь сделать для меня.

-- И мне тоже хочется, Ева, - говорил отец.

-- О, папа, вы для меня всё можете сделать и всё делаете. Вы мне читаете, вы по ночам сидите подле меня, а Том только носит меня да поет; и я знаю, что для него носить легче, чем для вас. Он такой сильный!

Ни один только Том желал что-нибудь сделать для больной. Все слуги дома разделяли это желание, и всякий старался, чем мог, услужить ей.

Бедная Мамми всем сердцем стремилась к своей маленькой любимице. Но она ни днем, ни ночью не могла посидеть около неё: Мария объявила, что при её настоящем состоянии духа покой для неё невозможен и, конечно, никому не давала покою. Двадцать раз в ночь будила она Мамми то потереть ей ноги, то помочить голову, то найти носовой платок, то посмотреть, что за шум в комнате Евы, то опустить занавес, потому что слишком светло, то поднять его, потому что слишком темно; днем, когда Мамми так хотелось поухаживать хоть немножко за своей дорогой девочкой, Мария удивительно искусно изобретала для неё разные занятия в доме п вне дома, или держала ее около себя; так что она могла видеть Еву только урывками, на минутку.

-- Я чувствую, что обязана особенно заботиться о себе, именно теперь, - говорила Мария, - я так слаба, а на мне лежит весь уход за нашей дорогой малюткой.

-- Неужели, моя милая? - удивился Сент-Клер, - а мне казалось, что кузина избавила тебя от этого.

-- Ты рассуждаешь, как мужчина, Сент-Клер, точно будто кто-нибудь может избавить мать от забот об её умирающем ребенке! Ну, да всё равно, никто не понимает, что я чувствую! Я не могу относиться ко всему так легко, как ты!

Сент-Клер улыбнулся. Простите ему эту улыбку, он не в состоянии был удержаться. - Сент-Клер еще мог улыбаться! Так светлы и спокойны были последние дни странствия этой маленькой души, такой легкий, благоухающий ветерок нес эту лодочку к небесным берегам, что не чувствовалось, чтобы это было приближение смерти. Девочка не страдала; она ощущала только спокойную, безболезненную слабость, которая постепенно увеличивалась с каждым днем; она была так прелестна, так нежна, так счастлива и преисполнена веры, что всякий невольно поддавался умиротворяющему влиянию невинности и покоя, которые она разливала вокруг себя. Сент-Клер ощущал какое-то странное спокойствие. Не то, чтобы он надеялся, - это было невозможно. Он и не покорился, он только мирно отдыхал в настоящем, которое казалось таким прекрасным, что не хотелось думать о будущем. Нечто подобное мы. ощущаем в лесу осенью, когда воздух ясен и мягок, деревья горят болезненным румянцем и последние цветы красуются на берегу ручья; мы наслаждаемся всем этим тем сильнее, что знаем, как скоро оно исчезнет.

Мечты и предчувствия Евы были всего лучше известны её верному другу Тому. Ему она говорила то, что боялась сказать отцу, чтобы не расстроить его. Ему она поверяла те таинственные приметы, по которым душа узнает, что ей скоро можно будет сбросить свою земную оболочку.

Под конец Том перестал спать у себя в комнате, а проводил ночи на веранде, готовый вскочить по первому зову.

-- Дядя Том, с чего это ты вздумал спать где попало и как попало, точно собака? - спросила мисс Офелия. - Я думала, что ты человек аккуратный, любишь спать у себя на постели, по-христиански...

-- Я и то люблю, мисс Фели, - отвечал Том таинственным голосом, - только теперь...

-- Ну, что такое теперь?

-- Не надо говорить так громко, масса Сент Клер не любит, чтобы об этом говорили. Но вы знаете, мисс Фели, настало время ждать жениха.

-- Что ты хочешь сказать, Том?

-- В Писании сказано: "В полунощи был глас велий: се жених грядет, бдите убо!" Вот этого-то я и жду каждую ночь, мисс Фели, я не хочу проспать жениха.

-- Почему ты так думаешь, дядя Том?

-- Мисс Ева сказала мне. Господь посылает своего вестника душе. Я должен быть при этом, мисс Фели; когда это благословенное дитя войдет в царствие небесное, врата его откроются так широко, что мы все увидим славу Господню, мисс Фели.

-- Дядя Том, разве мисс Ева говорила тебе, что ей сегодня хуже?

-- Нет, по сегодня утром она мне сказала, что час близится, - это они шепнули младенцу, мисс Фели, - ангелы. "То трубный звук перед рассветом дня", - привел Том строчку своего любимого гимна.

Она не была женщиной нервной, впечатлительной, но его торжественные, прочувствованные слова поразили ее. Ева была в этот день необыкновенно бодра и весела, она сидела в постели, разбирала разные безделушки и драгоценности и назначала, кому что отдать. Она была более оживлена, голос её звучал громче, чем все последние недели. Отец зашел к ней вечером и заметил, что сегодня девочка больше похожа на прежнюю Еву, чем за всё время болезни; поцеловав ее на ночь, он сказал мисс Офелии: - А что, кузина, может быть нам и удастся сохранить ее! сегодня ей положительно лучше! - И он ушел к себе с более легким сердцем, чем за всё последнее время.

Но в полночь - чудный, мистический час, когда редеет завеса, отделяющая мимолетное настоящее от вечного будущего, - в полночь явился вестник.

Прежде всего в её комнате послышались торопливые шаги: мисс Офелия решила не спать и просидеть всю ночь около больной. В полночь она вдруг заметила в лице её то, что опытные сиделки многозначительно называют "переменой". Она быстро открыла наружную дверь; Том, стороживший на веранде, вскочил.

-- Беги за доктором. Том, живей, не теряй ни минуты! - приказала мисс Офелия и, перейдя через комнату, постучала в дверь Сенть-Клера.

-- Кузен, - позвала она, - придите-ка сюда.

Почему слова эти отдались в его сердце точно ком земли, падающий на гроб? Он вскочил с постели и в одну минуту был около Евы, наклоняясь над спавшей девочкой.

Что такое увидел он, отчего сердце его сразу замерло? Отчего оба они не обменялись ни словом? Только тот может сказать это, кто видел на милом лице это необъяснимое выражение, безнадежно, безошибочно говорящее, что дорогое существо уже не принадлежит нам.

Они поглядели на нее и стояли так тихо, что в этой тишине даже тиканье часов казалось слишком громким. Через несколько минут вернулся Том с доктором. Доктор пошел, взглянул на девочку и остался неподвижен, как остальные.

-- Когда произошла эта перемена? - спросил он тихим шёпотом у мисс Офелии.

-- Около полуночи, - отвечала она.

Мария, проснувшаяся при входе доктора, вбежала в комнату с криком: - Августин! Кузина! О! что?..

Мамми услышала эти слова и побежала разбудить прислугу. Вскоре весь дом проснулся, зажглись огни, послышались шаги, испуганные лица виднелись на веранде, заплаканные глаза заглядывали в стеклянные двери. Сент-Клер ничего не слышал и не говорил; он видел только одно: это выражение на лице спящей малютки.

-- О, если бы она проснулась, если бы она сказала еще хоть слово! - вскричал он и, наклонившись над ней, проговорил ей на ухо: - Ева, дорогая!

-- Ты узнаешь меня, Ева?

-- Папа милый! - сказала девочка, - и, сделав последнее усилие обвила ручками его шею. Через минуту ручки снова упали. Сент-Клер поднял голову и увидел, что судорога исказила её личико; она задыхалась и ловила воздух руками.

-- О Господи, как это ужасно! - вскричал он отворачиваясь с тоской и бессознательно сжимая руку Тома. - Том, голубчик, я этого не перенесу!

-- Слава Господу! всё кончено, всё прошло мой дорогой господин! - проговорил Том, - посмотрите на нее.

Девочка лежала на подушках, тяжело дыша, как бы от усталости, её большие, ясные глаза были широко отркыты и неподвижны. Ах, что выражали эти глаза, в которых было столько небесного? Всё земное прошло, прошли и земные страдания; но так величаво, так таинственно, так торжествующе было это просветленное личико, что при взгляде на него невольно умолкали рыданья и жалобы. Все стояли вокруг неё, затаив дыхание.

-- Ева! - тихонько позвал Сент-Клер.

Она не слышала.

смерти к новой жизни.

Прощай, возлюбленное дитя! Светлые врата вечности закрылись за тобою; мы более не увидим твоего кроткого личика. О, какое горе для тех, кто видел, как ты возносилась на небеса, когда они проснутся и найдут над собой лишь холодное серое небо будничной жизни, увидят, что ты навсегда ушла от них.