| Автор: | Бичер-Стоу Г., год: 1856 |
| Категория: | Роман |
Глава XXI.
Богомольцы.
Собрание под открытым небом составляет главную черту в американском развитии религии, особенно приноровленном к обширному протяжению страны и к коренным, первобытным привычкам, которые упорно сохраняются в населении немноголюдном и рассеянном. Само собою разумеется, общие результаты этого способа благотворны. Недостатки его, можно сказать, общи всем большим собраниям, в которых население целой страны, без всякого порядка, стекается в одну массу. На эти сборища, как и на все другие, целью которых бывает богопоклонение, люди отправляются по различным причинам: одни из любопытства, другие из любви к некоторому разнообразию в собственной жизни, иные - что б из мелкой торговли извлечь такую же прибыль, некоторые - чтобы посмеяться, и весьма немногие с чистым желанием - помолиться. Для того чтобы дать хоть несколько полное понятие о разнообразии побуждений, заставлявших различных богомольцев отправиться на собрание, мы считаем за самое лучшее представить нашим читателям несколько сцен из происходивших в разных местах в то утро, когда многие любители собраний приготовлялись двинуться в путь. Между землями мистера Джона Гордона и плантацией Канемой, стояла хижина, в которой помещалось торговое заведение Абиджи Скинфлинта. Заведение это было самым несносным местом для плантаторов, вследствие общего убеждения, что Абиджа вёл бойкую, непозволительную, тайную торговлю с неграми, и что многие из различных предметов, выставляемых им на продажу, воровским образом переносились к нему по ночам с их же плантаций. Уличить в этом не представлялось возможности. Абиджа был дальновидный человек, длинный, сухой, тощий, с острым носом, с острыми маленькими серыми глазами, с острым подбородком, и пальцами, длинными как птичьи когти. Кожа его до такой степени была суха, что каждый раз, когда он улыбался или говорил, так и казалось, что щёки его треснут; и потому, как будто для размягчения их, он постоянно держал за ними табачную жвачку. Абиджа был из числа тех пронырливых янки, которые оставляют своё отечество для его же блага, и которые на месте нового поселения обнаруживают такое сильное, - свойственное, впрочем, их отечеству, - желание нажиться, что этим вполне оправдывается отвращение, которое уроженец Южных Штатов питает к янки. Абиджа пил виски, но довольно осторожно, или, как он выражался, "ума не пропивал". Он женился на своей единоплеменице, которая тоже пила виски, но не так осторожно, как муж, - иногда она перепивала. Белоголовые сыновья и дочери, родившиеся от этой много обещающей четы, были дерзки, грязны и отличались грубыми манерами. Но среди всех домашних и общественных испытаний, Абиджа постоянно и усердно стремился к главной своей цели - накопить побольше денег. За деньги он всё готов был сделать; за деньги он готов был продать жену, детей, даже свою душу, если б ему случилось иметь её. Но душа, если и существовала в нём, то была так ничтожна и суха, что бренчала в его тощем теле, как сморщившаяся горошина в прошлогодней шелухе. Абиджа отправился на собрание по двум причинам: во-первых потому, что хотел нажить деньги, а во-вторых, ему нужно было знать, скажет ли его любимый проповедник, старший Стрингфелли, проповедь о выборах согласно с его видами. Надо сказать, что Абиджа занимался теологией и умел догмы кальвинизма пересчитывать на своих длинных пальцах с непогрешительною аккуратностью. Относительно религиозных убеждений поэтому нельзя сказать, что он не имел их вовсе. Есть закоснелые грешники, которые, однако же, веруют в некоторые истины и трепещут. Единственное различие между их верованием и верованием Абиджи, заключалось в том, что он верил и не трепетал. На истины, потрясающие душу, внушающие глубокое благоговение, он смотрел с таким хладнокровием, как анатом смотрит на кости скелета.
-- Смотри же, Сэм! - сказал Абиджа своему негру-работнику, - бочонок-то поставь поровнее, чтоб он не опрокинулся; да долей его через втулку водой. Без этого будет слишком крепко. Мисс Скинфлинт, торопитесь! Я не буду дожидаться! Другие там - как себе хотят, а я должен приехать раньше всех. В этом мире много пропадает долларов собственно из-за того, что опаздываешь! Жена! Проворней!
-- Я готова; надо подождать только Полли, - сказала мистрисс Скинфлинт, - она чешет волосы.
-- Не могу ждать, не могу и не могу! - сказал Абиджа, выходя из комнаты, чтобы сесть в повозку, нагруженную запасом окороков, яиц, жареных цыплят, хлеба и зелени, не говоря уже о помянутом бочонке виски.
-- Я вам говорю, подождите! - вскричала Полли из окна, - если нет, то я вам наделаю хлопот, когда вы воротитесь; увидите! Не будь я Полли, если не наделаю.
-- Иди же проворней! На будущий раз я тебя с вечера запру на чердак; ты будешь у меня готова вовремя!
Полли торопливо накинула на свою тучную фигуру пунцовое миткалёвое платье, схватила в одну руку пёстрый летний платок, в другую шляпку, опрометью бросилась из комнаты и когда нагнулась, чтоб вскарабкаться в повозку, крючки на её платье один за другим лопались и отлетали.
-- Как это гадко! Я не знаю, что делать! - сказала она, - это проклятое старое платье всё расползлось!
-- А, чтобы позаботиться пораньше! - сказал Абиджа тоном утешения.
-- Зашпиль булавкой, Полли, - сказала мать спокойным, певучим голосом.
-- Чёрт возьми! У меня все крючки отлетели! - возразила многообещающая молодая леди.
-- В таком случае зашпиль несколькими булавками, - сказала маменька, и повозка Абиджи тронулась с места.
-----
На самом краю болота, немного позади хижины Тиффа, жил некто Бен Джин. Бен был замечательный охотник; он имел превосходную свору собак, лучше которых не находилось миль на тридцать в окружности. И теперь ещё в местных газетах можно видеть объявления, со всею аккуратностью изъясняющие точные условия, на которых он вызывался выследить и поймать всякого мужчину, женщину или ребёнка, бежавшего с плантации. Читатели наши, по всему этому, не станут считать Бена за чудовище, если припомнят, что за несколько лет обе сильные политические партии Соединённых Штатов, торжественно дали клятву, сколько будет зависеть от них, посвятить себя подобному призванию; а как многие из членов этих партий занимали высшие духовные должности, и следовательно имели пасторов, которые обязаны были говорить проповеди в этом духе, то мы полагаем, что никто не будет иметь неосновательных предубеждений против Бена. Бен был высокий, широкоплечий, крепкий, коренастый мужчина, готовый оказать услугу ближнему с таким же расположением, как и всякий другой. Несмотря на то, что от времени до времени Бен принимал значительное количество виски, в чём сознавался сам, он считал себя не менее других достойным присутствовать на собрании. Если кто-нибудь решался упрекать Бена в его бесчеловечной профессии, у него всегда являлись в защиту этой профессии основательные доводы. Бен принадлежал к числу тех бойких молодцов, которые не позволят себе оставаться позади ни в чём, что бы ни происходило в обществе, и потому всегда был одним из передовых людей на собрании. С помощью громкого голоса, которым одарён был от природы, Бен производил в хоровом пении удивительный эффект. Подобно многим громадным и крепким мужчинам, он имел маленькую, бледную, чахлую жену, висевшую на его руках, как пустой ридикюль; и надо отдать ему справедливость, он был добр к этому малому созданию: казалось, он полагал, что все её жизненные силы поглощались его собственным необъятным развитием. Она страшно любила есть хину, чистить зубы табаком, петь гимны методистов и заботиться о спасении души Бена. В утро, о котором идёт речь, она смиренно сидела на стуле, между тем как длинноногий, широкоплечий, двухлетний ребёнок, с щетинистыми белыми волосами, дёргал её за уши и волосы и вообще обходился с ней нецеремонно, стараясь принудить её встать и дать ему кусок хлеба с патокой. Не обращая на ребёнка внимания, она следила за малейшим движением мужа.
-----
-- Теперь идёт самое горячее дело! - сказал Бен, - нам бы следовало быть в суде.
-- Ах, Бен! Тебе должно думать о спасении души своей больше, нежели о чём-нибудь другом! - сказала жена.
-- Правда твоя! - заметил Бен, - собрания не каждый день случаются! А что же будем мы делать вон с той? - прибавил он, указывая на дверь внутренней тёмной комнаты.
Эта та была не кто иная, как негритянка, по имени Нэнси, которую накануне пригнали собаки.
Билл открыл дверь, и за нею открылся род чулана, освещаемого единственно сквозь щели деревянного сруба. На полу, покрытом толстым слоем грязи, сидела здоровая, хотя и тощая на вид, негритянка. Поджав и обхватив колени обеими руками, она держала на них свой подбородок.
-- Ну, Нэнси! Как ты поживаешь? - спросил Бен весёлым тоном.
-- Плохо, мистер Бен, - угрюмо отвечала Нэнси.
-- Так ты думаешь, что старик тебя поколотит, когда ты воротишься? - сказал Бен.
-- Думаю, - отвечала Нэнси, - он всегда меня колотит.
-- Ну, вот что, Нэнси: я хочу ехать на богомолье; сиди смирно до нашего приезда, и за это я возьму от старика обещание не бить тебя. Разумеется, я возьму с него и за труды, ведь из этого следует, - не правда ли?
-- Правда, мистер, - отвечала несчастная тоном покорности.
-- А нога-то твоя очень болит? - спросил Бен.
-- Очень.
-- Дай мне взглянуть на неё.
Негритянка выпрямила ногу, небрежно перевязанную старыми тряпками, которые в эту минуту были насквозь пропитаны кровью.
-- Это чёрт, а не собака! - сказал Бен, - тебе бы следовало, Нэнси, стоять смирно, и тогда бы она не кусала тебя так сильно.
-- Да возможно ли это, когда она меня кусала! - сказала негритянка, - кто в состоянии вытерпеть боль в ноге, когда в неё впились собачьи зубы.
-- Не знаю этого и я, - сказал Бен, поддерживая весёлый тон, - мисс Джин, ты бы перевязала ногу Нэнси. Замолчи ты, негодный! - крикнул он неугомонному ребёнку, который, уничтожив один ломоть хлеба, настойчиво требовал другого.
какая-нибудь причина. Если с неграми обращаются порядочно, они не побегут в болото. Люди с христианскими чувствами не должны морить негров голодом, ни под каким видом не должны.
Через некоторое время повозка Бена тянулась по дороге к сборному пункту. Бен подобрал вожжи, откинул назад голову, чтоб дать лёгким своим полную свободу, и запел любимый громогласный гимн, так часто повторяемый на собраниях.
------
Перенеситесь теперь в хижину Тиффа, обитатели которого, в прохладе светлого и раннего утра, были необыкновенно деятельны. Повозка Тиффа представляла собою замечательно сложную машину, преимущественно его собственного произведения. Корпус её состоял из длинного ящика. Колёса привезены были Криппсом домой в разные промежутки времени; оглобли орехового дерева, тонкие с одного конца, с другого прикреплялись к повозке гвоздями. Сверху несколько обручей, покрытых грубой холстиной, доставляли защиту от зноя и непогоды; кипа соломы, под этим покровом, служила местом для сиденья. Тощая, кривая лошадь прицеплялась к этой повозке посредством упряжи из старых верёвок. Несмотря на то, ни один миллионер не восхищался так своей роскошной каретой, как восхищался Тифф своим экипажем. Повозка эта была произведением его рук, предметом наслаждения для его сердца, восхищения для его глаз. Само собою разумеется, что, подобно многим любимым предметам, она имела своя слабые стороны и недостатки. С осей, от времени до времени, спадали колёса, оглобли ломались, упряжь рвалась; но Тифф всегда был готов и при подобных случаях соскакивал на землю и приводил в порядок неисправности с таким удовольствием, как будто повозка его чрез это обстоятельство становилась ещё милее. И вот, она стоит теперь перед изгородью, окружающей небольшую хижину. Тифф, Фанни и Тедди суетятся, хлопочут, укладывают и увязывают. Люльке из камедного дерева отдаётся предпочтение пред всеми другими предметами. Тифф, по секретному совету тётушки Розы, сделал в ней некоторые улучшения, сделавшие её для глаз Тиффа чудом совершенства между всеми люльками. Он прикрепил к одному концу её длинный эластичный прут, склонявшийся над самым лицом малютки. С конца этого прута свешивался кусочек ветчины, которую юнейший потомок благородного племени сосал с особенным наслаждением, причём его большие, круглые глазки то открывались, то закрывались от избытка сонного удовольствия. Этот способ Роза рекомендовала, разумеется, в таинственных выражениях, за самый верный, чтоб отучить детей от материнской груди, о которой, в противном случае, они будут толковать с значительным ущербом для здоровья. День был знойный, но Тифф, не смотря на то, нарядился в свой длиннополый белый кафтан; он не мог сделать иначе, потому что нижнее его платье находилось в слишком ветхом состоянии, чтоб соответствовать достоинству фамилии Пейтонов; на его белой поярковой шляпе всё ещё оставался бант из чёрного крепа.
-- Удивительный вышел денёк, слава тебе, Господи! - сказал Тифф, - птички одна перед другой стараются вознести хвалу Господу. Для нас это может служить чудесным примером. Мисс Фанни! Вы никогда не увидите, чтобы птички унывали или сетовали на свою судьбу; для них всё равно: непогода ли стоит или светит яркое солнышко. Они всегда хвалят Господа. Что ни говорите, а они, да и кроме их многие создания, - далеко лучше нас.
ткань, из которой сшит был мешок, расползлась от падения, и маис посыпался в песок с той неприятной быстротой, которая так свойственна предметам, когда с ними делается совсем не то, что следует. Фанни и Тедди вскрикнули в одно время печальным голосом; но Тифф схватился за бока и смеялся до тех пор, пока из глаз не покатились слёзы.
-- Ха, ха, ха! Последний мешок, и тот лопнул, и всё зерно перемешалось с песком. Ха, ха, ха! Как это забавно.
-- Что же станешь ты делать? - спросила Фанни.
-- Что-нибудь да надо делать, мисс Фанни. Позвольте! У меня где-то есть ящик.
И Тифф скоро возвратился с ящиком, который оказался слишком большим для повозки. Однако ж на время Тифф пересыпал маис и потом, вынув из кармана иглу и напёрсток, пресерьёзно начал зашивать мешок. - У Бога ничто не торопится, - сказал Тифф. - И маис и картофель растут себе, но поспевают в своё время. Готово! - сказал он, починив мешок и пересыпав маис, - теперь он сделался лучше, чем прежде.
числе провизии находились такие предметы, которое в состоянии были возбудить аппетит даже в человеке с разборчивым вкусом. Тут были жареные цыплята и кролики, заяц, о котором мы сказали, связки сочной зелени и кореньев; салат, парниковый латук, зелёный лук, редис и зелёный горох.
-- Что ни говорите, дети, - сказал Тифф, - а мы живём чисто по-царски.
Собравшись окончательно, Тифф тронул лошадь и спокойно двинулся в путь. На повороте перекрёстных дорог, Тифф оглянулся назад и увидел, что его догоняет карета Гордона. Старый Гондред, в праздничной рубахе с пышными манжетами, в белых перчатках и с золотой кокардой на шляпе, сидел ни козлах. Если Тифф испытывал когда-нибудь в душе своей мучительную боль, то именно в эту минуту. Впрочем, он крепко держался идеи, что до какой бы степени наружность не говорила против него, его фамилия нисколько чрез это не теряла; и потому, вооружившись полным сознанием своего достоинства, он лишний раз ударил свою лошадь, мысленно говоря; "мне всё равно, они такие же!" Но, как будто нарочно, лошадь в этот момент дёрнула, вывернула гвозди, прикреплявшие оглобли и одна из оглобель упала на землю. Верёвочная упряжь перепуталась в тот самый момент, когда карета Гордона проезжала мимо.
-- Такую сволочь, чтобы мне ещё не обогнать! - с презрением сказал старый Гондред, - у них, что ни шаг, то оборвётся! На что ни взглянете, во всём видны скоттеры!
-- Что здесь случилось? - сказала Нина, высунув голову из окна кареты, - Ах, Тифф! Это ты! Здравствуй мой друг! Не нужна ли тебе помощь? Джон! Спустись и помоги ему.
-- Не беспокойтесь, мисс Нина, - сказал Тифф, возвратив своё обычное расположение духа, - это ничего не значит. Слава Богу, что случилось на удобном месте; я приколочу в одну секунду. И Тифф говорил совершенную правду: с помощью небольшого камня и огромного, гвоздя он исправил всё дело.
-- Здорова ли мисс Фанни и дети? - сказала Нина.
"Мисс Фанни!" Если б Нина осыпала Тиффа драгоценными каменьями, то, право, они ничего бы не стоили в сравнения с этими словами. В избытке удовольствия, он поклонился почти до земли и отвечал, что, слава Богу, мисс Фанни и дети здоровы.
-- Так поезжай, Джон, - сказала Нина, - знаешь ли ты, что этим одним словом я задобрила Тиффи недель на шесть? Сказав ему: "Здорова ли мисс Фанни"? я одолжила его более, чем если бы послала ему шесть четвериков картофелю.
-----
в глубину дикой пустыни, известной под названием "Проклтяого болота". Мы перейдём чрез те обширные пространства, где лес, по-видимому, растёт из воды. Кипарисы, красный кедр, камедь, тюльпаны, тополя и остролист дружно переплетаются своими ветвями. Деревья высятся огромными массами на пятьдесят, семьдесят пять и даже сто футов; жимолость, виноград, вьющийся шиповник, лавр и другие кустарники, с густой, вечно зеленеющей листвой, образуют между этими деревьями непроницаемую чащу, Ползучие растения, обвивая огромнейшие деревья футов на семьдесят или восемьдесят, опускаются с сучьев тяжёлыми фестонами. Невозможно, кажется, чтоб человеческая нога могла проникнуть в эту дикую, непроходимую глушь; а между тем мы должны провести сквозь неё наших читателей на открытое место, где стволы упавших деревьев, полусгнивших и покрытых мхом, перемешанным с землёю, образовали остров тучного чернозёма, возделанного и расширенного человеческой рукою. Пространство это, в шестьдесят ярдов длины и тридцать ширины, окружено устроенным самой природой валом, который служил верной защитой от нападений человека и зверя. Природа, помогая усилиям беглецов, искавших здесь убежища, покрыла срубленные и сваленные одно на другое деревья терновником, лозами винограда и другими вьющимися растениями, которые, поднимаясь на соседние деревья и снова спускаясь вниз, переплетались так часто, что образовали стену зелени футов на пятьдесят вышиной. В некоторых местах лавр, с его лоснящимися зелёными листьями и массами бледно-розовых цветов, представляет глазу красоту дикой природы во всём её величии. Кисти жёлтого жасмина высятся на воздухе как кадильницы, распространяя сладкое благоухание. Тысячи вьющихся растений, покрытых цветами, названия которых, быть может, ещё неизвестны ботаникам, придают особенную прелесть всей картине. Этот растительный вал окружает очищенное место, сделать которое неприступным употреблены были все усилия; - впрочем, в этой стране зноя и влаги, природа в течение нескольких недель удивительно как помогает человеческим усилиям. Единственным выходом отсюда служит извилистая тропинка, по которой два человека, друг подле друга, пройти не могут. Вода, окружающая весь этот остров, прерывает след от чутья собаки. Надобно заметить, что климат в этой болотистой стране ни под каким видом нельзя назвать нездоровым. Дровосеки, проводящие большую часть года в здешних лесах, свидетельствуют, что воздух и вода чрезвычайно благоприятствуют здоровью. Между ними господствует мнение, что обилие сосен и других смолистых растений - сообщает воде бальзамическое свойство и наполняет воздух благоуханием, которое делает то, что это место может служить здесь исключением из общего правила, будто бы болотистые места вредно действуют на здоровье; так точно и почва, будучи достаточно осушена, становился в высшей степени плодородною. По краям поляны находились два небольших домика; средина, как более подверженная влиянию солнца и воздуха, засеяна была ячменём и картофелем. Полуденное солнце знойного июньского дня бросает на поляну длинные тени, и пение птиц, сидящих на ветках деревьев, оглашает всё пространство. На земле, перед одной из хижин, лежит негр, облитый кровью; его окружают две женщины и несколько детей; дикая фигура, в которой читатель сразу узнает Дрэда, стоит подле негра на коленях и всеми силами старается остановить кровь, которая потоком льётся из другой раны на шее. Тщетно! При каждом биении сердца, она стремится из раны чрезвычайно регулярно, показывая слишком ясно, что у несчастного открыта большая артерия. Негритянка, стоящая на коленях с другой стороны, с озабоченным видом держит в руках тряпки, оторванные от её одежды.
-- Приложи их, пожалуйста, поскорее.
-- Бесполезно, - сказал Дрэд; - он умирает!
-- О нет! Не давай умирать ему! Разве ты не можешь спасти его? - сказала негритянка, голосом, в котором отзывались мучения её души.
Глаза раненого открылись и без всякого выражения обратились сначала на голубое небо, и потом на негритянку. Казалось, он хотел что-то сказать. У него крепкая рука; он старается поднять её, но кровь струится сильнее прежнего; стиснут, во всём теле заметно лёгкое трепетание, и потом всё утихает. Кровь останавливается, потому что остановилось биение сердца, и бессмертная душа отлетает к Тому, Который её даровал. Негр этот принадлежал к соседней плантации; простодушный и честный, он бежал с женой и детьми, чтоб избавить первую от наглых преследований со стороны управляющего. Дрэд принял и приютил его; построил ему хижину и защищал в течение нескольких месяцев. По законам Северной Каролины, невольники, бежавшие в болота и не возвращающиеся в течение определённого срока, лишаются покровительства законов; тогда уже не вменяется в преступление тому лицу или лицам, которые убьют или уничтожать таких невольников, средствами или орудием, какие признают они удобными. Тем же законом постановляется: когда беглый невольник будет убит, то владетель имеет право получить две трети стоимости его с шерифа того округа, в котором негр был убит. В старинные годы, объявление о беглых публиковалось в праздничный день, у дверей церкви или часовни, немедленно после службы приходским старостой или чтецом. Вследствие такого позволения партия охотников на негров с собаками и ружьями выследила негра, который в этот день, к несчастью, осмелился выйти за пределы своего убежища. Он успел убежать от всех собак, кроме одной, которая бросилась на него, вцепилась губами в горло и повалила его на землю, в нескольких шагах от хижины. Дрэд подоспел во время, чтобы убить собаку; но рана на горле оказалась смертельною. Лишь только негритянка убедилась, что муж её умер, она разразилась громким воплем.
Дрэд приподнял не охладевшую ещё руку и потом опустил её.
-- Умер! - сказал он голосом, в котором выражалось подавленное душевное волнение. Став на колени, он воздел руки к небу и в словах, исполненных глубокой горести и негодования, хотел, по-видимому, излить всю скорбь своей души. Его большие, чёрные глаза, расширились и подёрнулись той стекловидной оболочкой, которую замечаем в лунатике во время припадка. Наконец жена его, увидев, что он намерен уйти, бросилась к нему на шею.
-- Ради Бога, не уходи от нас. Тебя убьют когда-нибудь, как убили его!
-- Оставь меня, - сказал Дрэд, - я должен быть на собрании. Я должен доказать этим людям, до какой степени бесчеловечны их поступки.