Обнаженная.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
ГЛАВА IV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Обнаженная. ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ГЛАВА IV. (старая орфография)

IV.

Было три часа дня, когда знаменитый художник вернулся домой после завтрака с венгерцем.

Войдя в столовую, он увидел двух женщин в шляпах с вуалями; оне собирались, повидимому, выходить. Одна из них, ростом с самого Реновалеса, бросилась ему на шею.

- Папа, папочка, мы ждали тебя почти до двух часов. Хорошо-ли ты позавтракал?

Она осыпала его поцелуями, громко чмокая и прижимаясь румяными щеками к седой бороде маэстро.

Реновалес добродушно улыбался под этим дождем поцелуев. Ах, Милита! Она была единственною радостью в этом пышном и величественном, словно пантеон, доме. Она одна смягчала атмосферу тяжелого гнета, которою больная наполняла весь дом. Реновалес с любовью поглядел на дочь, приняв шуточно-галантный тон.

- Вы прелестны, моя дорогая. Вы просто очаровательны сегодня. Вы сошли с картины Рубенса, сеньорита, вы брюнетка с картины Рубенса. А куда мы отправляемся сиять своей красотою?

Он оглядывал довольным взором творца крепкую и здоровую фигуру дочери; переходный возраст выражался у нея во временной худобе от быстрого роста и в черных кругах под глазами. Влажные, загадочные глаза Милиты обнаруживали, что она начинает понимать жизнь. Туалет её отличался изяществом иностранки; платье было мужского покроя, коричневый галстук и воротничек гармонировали с её быстрыми, но определенными движениями, с английскими ботинками на высоких каблуках и с ровною, полумужскою походкою, отличавшеюся не столько грациею, сколько быстротою и громким постукиванием каблуков. Маэстро любовался здоровою красотою дочери. Какой роскошный экземпляр!,.. С нею не исчезнет его здоровая порода. Дочь была вылитым его портретом. Если-бы он родился женщиною, то был-бы несомненно точно такой, как Милита.

Она продолжала болтать, не отнимая рук от шеи отца и устремив на него взгляд больших глаз, переливавших жидким золотом.

Она шла, по обыкновению, гулять с Miss часа на два - по аллее Кастельяна, по парку Ретиро нигде не присаживаясь и не останавливаясь и практикуясь попутно в английском языке. Тогда только обернулся Реновалес, чтобы поклониться Miss, полной женщине с красным, морщинистым лицом и крупными зубами, которые обнажались при каждой улыбке и выглядели желтыми как костяшки в домино. Реновалес с приятелями часто смеялись в мастерской над внешностью и причудами англичанки, над её рыжим париком, надетым на голый череп так просто, точно это была шляпа, над отвратительными, искусственными зубами, над капорами, которые она фабриковала сама изо всех тряпок и обрезков лент, попадавшихся ей под руку, над отсутствием аппетита и манерою постоянно наливаться пивом, что поддерживало ее всегда в возбужденном состоянии, выражавшемся в чрезмерной вежливости и любезности.

Эта рыхлая, полная пьяница волновалась теперь от неприятной перспективы прогулки, которая была для нея пыткой, так как она делала неимоверные усилия, чтобы поспевать за быстрыми шагами Милиты. Увидя обращенный на нее взгляд художника, она еще более покраснела и три раза низко присела:

- О, мистер Реновалес! О, сэр!

Она не назвала его этот раз лордом лишь потому, что маэстро, ответивший ей легким наклонением головы, отвернулся и продолжал разговор с дочерью.

Милита интересовалась завтраком отца с Текли. Так он пил Chiаnti? Ах, эгоист! Она сама так любила это вино. Жаль, что он сказал ей о завтраке слишком поздно. К счастью, Котонер пришел какъраз вовремя, и мама оставила его завтракать, чтобы не было скучно одним. Старый друг отправился на кухню и собственноручно состряпал одно блюдо, которое научился готовить еще в те давния времена, когда он был пейзажистом. Милита заметила, что все пейзажисты были недурными поварами. Условия жизни на открытом воздухе, в скверных гостиницах и бедных хижинах невольно развивали в них любовь к кулинарному искусству.

Завтрак прошел весело. Мамаша смеялась над шутками Котонера, который был всегда в хорошем настроении духа. Но во время дессерта, когда пришел Сольдевилья, любимый ученик Реновалеса, мама вдруг почувствовала себя нехорошо и ушла, чтобы скрыть слезы и рыдания.

- Она, наверно, наверху, - сказала довольно равнодушно Милита, привыкшая к нервным припадкам матери. - Прощай, папочка, поцелуемся разок. В мастерской тебя ждут Котонер и Сольдевилья. Ну, еще раз на прощанье. Постой-ка, я укушу тебя.

И нежно укусив своими маленьками зубками маэстро в щеку, молодая девушка вышла в сопровождении Miss, которая пыхтела авансом перед утомительною прогулкою.

Реновалес долго не шевелился, словно не желая нарушить атмосферу любви, которою окружала его дочь. Милита была его ребенком. Она любила мать, но эта любовь была холодна в сравнении с пылким и страстным чувством её к отцу. Дочери обыкновенно отдают предпочтение отцам, сами того не сознавая, и чувство это является предвестником другого, более глубокого, которое внушается им впоследствии любимым человеком.

Реновалес подумал было отправиться к Хосефине утешить ее, но отказался от этого намерения после короткого размышления. Все равно ничего не поможет. Милита была спокойна; очевидно, особенного ничего не случилось. Поднявшись к жене, он мог натолкнуться на ужасную сцену, которая отравила бы ему весь день и отняла-бы всякую охоту работать, убив в ием юношески радостное настроение после завтрака с Текли.

Он направился в последнюю мастерскую, единственную, заслужившую этого названия, потому что только она служила для работы. Котонер сидел там в своем любимом кресле, отдавив мягкое сиденье тяжестью грузного тела; руки его покоились на дубовых ручках кресла, жилет был разстегнут, чтобы дать свободу полному животу, голова глубоко ушла в плечи, лицо было красно и потно, глаза - слегка затуманены от приятного пищеварения в теплой атмосфере, нагретой огромною печью.

стол и видит высшее счастье в дремотном состоянии боа, переваривающого пищу.

Ему надоело жить в Риме. Заказов стало мало. Папы жили дольше библейских патриархов; раскрашенные литографированные портреты римских старцев раззоряли его своею конкурренциею. Вдобавок сам Котонер состарился, и приезжавшие в Рим молодые художники не знали его; это были все невеселые люди, видевшие в нем шута. Время его прошло. Отголоски успехов Мариано на родине долетели до его ушей и побудили тоже переселиться в Мадрид. Жить можно всюду. В Мадриде у него тоже есть друзья. Ему было не трудно вести здесь такой же образ жизни, как Риме. Он был лишь простым поденщиком в области искусства, но чувствовал некоторое стремление к славе, как будто дружба с Реновалесом налагала на него обязанность добиваться в царстве живописи такого же высокого положения, какого достиг его друг.

Он снова стал пейзажистом, не достигнув иных успехов кроме наивного восхищения прачек и каменщиков, останавливавшихся у его мольберта в окрестностях Мадрида; бедный люд воображал, что этот господин с пестрою розеткою папских орденов в петлице был важною персоною - одним из великих художников, о которых писалось в газетах. Реновалес доставил ему своей протекцией два почетных отзыва на выставке картин, и после этой победы, не превышавшей успехов всех начинающих художников, Котонер почил на лаврах, решив, что цель его жизни достигнута, и ему нечего больше трудиться.

Жизнь в Мадриде была для него ничуть не тяжелее, чем в Риме. Он жил у одного священника, с которым познакомился в Италии, где они вместе бегали по папским канцеляриям. Этот священник, служивший в верховном судилище римской курии, почитал за великую честь давать у себя приют Котонеру, воображая, что тот сохранил дружеския отношения с кардиналами и состоит в переписке с самим папою.

Они уговорились, что Котонер будет платить ему за комнату, но священник никогда не торопил своего жильца, все обещая, что он лучше возьмет с него плату натурою в виде заказа на картину для одного женского монастыря, где он состоял исповедником.

Стол представлял для Котонера еще меньше затруднений. Дни недели были распределены у него между набожными богатыми семьями, с которыми он познакомился в Риме во время испанских, католических паломничеств. Это были либо крупные горнозаводчики из Бильбао, либо богатые андалузские помещики, либо старые маркизы, много думавшия о Боге, что ничуть не мешало им вести богатый образ жизни, которому оне старались придать из чувства набожности строгий характер.

Художник чувствовал себя тесно связанным с этим миром, который был серьезен, набожен и хорошо питался. Ддя всех этих людей он был "милым Котонером". Дамы благодарили его приятными улыбками, когда он подносил им четки или другие предметы, привезенные из Рима. Если оне выражали желание получить разрешение на что-нибудь из Рима, Котонер предлагал им немедленно написать "своему другу кардиналу". Мужья были довольны присутствием в доме дешевого артиста, советовались с ним на счет плана новой часовни или рисунка алтаря и величественно принимали в день именин подарки от Котонера в виде малеиького настольного пейзажа. За обедом он развлекал этих людей со здравыми принципами и чопорными манерами, рассказывая им об оригинальностях разных "монсиньоров" и "святейшеств", которых он знал в Риме. Важные господа благодушно принимали эти шутки, несмотря на некоторую скабрезность их, так как оне относились к столь уважаемым лицам.

Когда по болезни или другой причине нарушался порядок приглашений к обеду, и Котонеру некуда было пойти, он оставался без всяких церемоний в доме Реновалеса. Маэстро предложил ему поселиться у него в особняке, но тот не согласился. Он очень любил всю семью Реновалеса. Милита играла с ним, как со старою собакою. Хосефина относилась к нему довольно тепло, потому что он напоминал ей своим присутствием о хороших временах в Риме. Но несмотря на это, Котонер боялся поселиться в доме друга, догадываясь о бурях, омрачавших жизнь его. Он предпочитал свой свободный образ жизни, к которому приспособился с гибкостью паразита. За дессертом он слушал, одобрительно кивая головою, степенные беседы между учеными священниками и важными ханжами, а через час после этого перебрасывался смелыми шутками в каком-нибудь кафе с художниками, актерами и журналистами. Он знал весь свет. Ему было достаточно поговорить два раза с художником, чтобы перейти с ним на ты и уверять его в своей любви и искренном восхищении его талантом.

Когда Реновалес вошел в мастерскую, Котонер очнулся от дремоты и вытянул короткия ноги, чтобы привстать с кресла.

- Тебе рассказали, Мариано?.. Великолепное блюдо! Я состряпал им пастушескую похлебку. Оне пальчики облизали.

Котонер с восторгом говорил о своем кулинарном искусстве, как-будто все заслуги исчерпывались этим. Затем в то время, как Реновалес передавал лакею шляпу и пальто, Котонер, интересовавшийся в качестве любопытного близкого друга всеми подробностями жизни своего кумира, стал разспрашивать его про завтрак с иностранцем.

Реновалес развалился на подушках глубокого, словно ниша, дивана между двумя шкафами. Разговор о Текли невольно заставил их вспомнить об остальных римских приятелях, художниках всевозможных национальностей, которые двадцать лет тому назад шли по своему пути с гордо поднятою головою, словно гипнотизированные надеждою. Реновалес спокойно заявил в качестве отважного борца, неспособного на фальшивую скромность и лицемерие, что он один достиг высокого положения. Бедный Текли был профессором; его копия Веласкеса была терпеливым трудом вьючного животного.

- Неужели? - спросил Котонер с сомнением. - Она так плоха?

Он старался из эгоизма не отзываться ни о ком дурно, сомневался в зле и слепо верил в похвалы, сохраняя таким образом репутацию доброго человека, открывавшую ему доступ всюду и облегчавшую ему жизнь. Образ венгерца не выкодил из его головы, наводя его мысли на целый ряд завтраков до отъезда Текли из Мадрида.

- Здравствуйте, маэстро.

Это был Сольдевилья; он вышел из-за ширмы с заложенными за спину руками, выпяченною вперед грудью в модном бархатном жилете гранатового цвета и высоко поднятою головою, подпертою невероятно высоким крахмальным воротником. Его худоба и маленький рост вознаграждались длиною белокурых усов, которые торчали по обеим сторонам розового носика так высоко, точно стремились слиться с волосами, лежавшими на лбу в виде жалких, тощих прядок. Сольдевилья был любимым учеником Реновалеса, "его слабостью", как говорил Котонер. Маэстро пришлось выдержать несколько крупных сражений, чтобы добиться для своего любимца пенсии в Риме; после этого он давал ему несколько раз награды на выставках.

Реновалес любил его, как родного сына; может-быть тут играл значительную роль контраст между его собственною грубостью и слабостью этого дэнди, всегда корректного и любезного. Сольдевилья спрашивал во всем совета у своего учителя, хотя не обращал большого внимания на эти советы. Критикуя своих товарищей по профессии, он делал это всегда с ядовитою кротостью и с чисто женскою ехидностью. Реновалес смеялся над его внешностью и манерами, и Котонер всегда вторил ему. Сольдевилья был фарфоровой вазой, всегда блестящей, без единой пылинки; ему следовало мирно спать где-нибудь в углу. Ох, уж эти молодые художники! Оба старых приятеля вспоминали свою безпорядочную молодость - веселую богему, длинные бороды и огромные шляпы, все свои оригинальности, которыми они хотели отличаться от прочих смертных и образовать свой особый мир. Молодые, вновь испеченные художники приводили двух старых ветеранов в бешенство, точно изменники; они были корректны, осторожны, неспособны ни на какие безумные выходки и подражали изяществу разных бездельников с видом государственных чиновников и канцеляристов, работающих кистью.

Раскланявшись с маэстро, Сольдевилья ошеломил его непомерною похвалою. Он был в восторге от портрета графини де Альберка.

- Это одно великолепие, маэстро! Это ваше лучшее произведение... а вы еще не сделали и половины работы.

Эта похвала тронула Реновалеса. Он встал, оттолкнул в сторону ширму и вытащил на середину комнаты мольберт с огромным портретом, повернув его прямо к свету.

волосами; кружева декольте красиво лежали на округлостях её груди; руки в перчатках выше локтя держали роскошный веер, а одна рука поддерживала еще край темного плаща на шелковой подкладке огненного цвета, спадавший с её обнаженных плеч. Нижняя часть фигуры была пока намечена только углем на белом холсте. Голова была почти окончена, гордые, несколько холодные глаза, казалось, глядели на трех мужчин, но за обманчивою холодностью их чувствовался страстный темперамент, потухший вулкан, готовый ежеминутно вспыхнуть.

Это была высокая, стройная женщина с очаровательною и в меру полною фигурою; видно было, что прелести второй молодости поддерживаются в ней гигиеной и беззаботностью её высокого положения. В углах её глаз лежала, однако, складка усталости.

Котонер любовался ею со своего места со спокойствием чистого человека, невозмутимо критикуя её красоту и чувствуя себя выше всякого искушения.

- Она очень похожа. Ты отлично схватил её выражение, Мариано. Это именно она. Какая видная и интересная она была раньше!

Реновалеса, повидимому, задело, это замечание.

- Она и теперь видная и интересная, - сказал он враждебным тоном: - она вполне сохранилась.

Котонер не был способен спорить со своим кумиром и поспешил исправить свою ошибку.

- Да, да, она красивая бабенка, и очень элегантная. Говорят также, что у нея добрая душа, и она не может спокойно видеть страданий своих поклонников. He мало развлекалась эта дама на своем веку!..

Реновалес снова разозлился, как будто слова эти оскорбляли его.

- Все это ложь и клевета, - сказал он мрачно. - Некоторые молодые господа просто не могли переварить её презрения к ним и пустили про нее эти гадкие толки.

Котонер снова разсыпался в объяснениях. Он, ведь, ничего не знал, а только слышал, что люди говорят. В тех домах, где он обедал, дамы дурно отзывались о графине Альберка... но, конечно, это может-быть только женския сплетни. Наступило молчание. Реновалесу хотелось, повидимому, переменить разговор, и он набросился на своего ученика.

- А ты что же не работаешь? Я постоянно встречаю тебя здесь в рабочие часы.

Он двусмысленно улыбался при этих словах, а молодой человек покраснел, оправдываясь и объясняя, что он много работает ежедневно, но чувствует потребность непременно зайти в мастерскую маэстро прежде, чем пройти в свою. Он приобрел эту привычку еще в то время - лучшее в его жизни, - когда он учился под руководством великого художника в менее роскошной мастерской, чем эта.

- А Милита? Ты видел ее? - продолжал Реновалес с добродушной улыбкою, в которой звучало некоторое ехидство. - Она не выдрала у тебя волосы за этот новый, с ног сшибательный галстух?

Сольдевилья тоже улыбнулся. Он был в столовой с доньей Хосефиной и Милитой; последняя, по обыкновению, посмеялась над ним, но безо всякой злобы. Маэстро знал, вед, что у него с Милитой были чисто братския отношения.

Когда она была совсем крошкою, а он подростком, Сольдевилья не раз таскал ее на спине по старой мастерской, а маленький бесенок дергал его за волосы и награждал пощечинами своими рученками.

- Какая она славная! - прервал Котонер. - Она самая грациозная и симпатичная изо всех молодых девушек, что я знаю.

- А где наш несравненный Лопес де-Соса? - спросил опять маэстро ехидным тоном. - He заходил сегодня этот шоффер, который сводит нас с ума своими автомобилями?

Улыбка исчезла с лица Сольдевилья. Он побледнел, и глаза его загорелись нехорошим огнем. Нет, он не видал сегодня этого господина. По словам дам, он был очень занят починкою автомобиля, сломавшагося у него на дороге в окрестностях Мадрида. Воспоминание об этом друге семьи было, повидимому, тяжело молодому художнику и, желая избежать новых намеков, он попрощался с маэстро. Надо воспользоваться двумя остающимися солнечными часами и поработать. На прощанье он высказал еще несколько похвал потрету графини.

Друзья остались сидеть вдвоем в глубокой тишине. Усевшись поглубже на диване из персидских материй, Реновалес молча глядел на портрет.

Реновалес сделал рукою недовольный жест. Сегодня или в другой день. От этой женщины немыслимо ожидать серьезного отношения к работе.

Он ждал ее теперь, но нисколько не удивился бы, если бы она не пришла. Он работал уже около месяца, а она не приходила на сеанс аккуратно два дня подряд. Графиня была очень занята; она была председательницею в нескольких обществах эманципации и распространения просвещения между женщинами, устраивала балы и лоттереи; скучая от отсутствия забот, она наполняла жизнь благотворительностью; ей хотелось, подобно веселой птичке, быть одновременно всюду. Круговорот женских сплетен увлекал ее и держал крепко; она не могла остановиться. У художника, не сводившого глаз с портрета, вырвалось вдруг восклицание восторга.

- Какая это женщина, Пепе! Какая модель для портрета!

Его глаза раздевали, казалось, красавицу, гордо глядевшую с полотна во всем своем аристократическом величии. Они старались проникнуть под шелк и кружева и увидеть кожу и линии тела, неясно обозначавшияся под платьем. Воображению художника сильно помогали обнаженные плечи и начало упругих грудей, слегка намечавшихся под кружевами декольте и разделенных нежною, темноватою полосою.

- Вот это самое я сказал и жене твоей, - простодушно заявил старый холостяк. - Когда ты пишешь портреты красавиц, как эта графиня, то видишь в них только модели, а не женщин.

- Ах, значит, Хосефина говорила с тобою об этом?

Котонер поспешил успокоить друга, боясь испортить его пищеварение. Пустяки! Все это лишь нервничанье бедной Хосефины, видевшей все в черном свете.

Она намекнула во время завтрака на графиню Альберка и её портрет. Хосефина не долюбливала её, повидимому, несмотря на то, что воспитывалась с нею вместе в Sacre Coeur'е. Она смотрела на нее, как на всех остальных женщин, и графиня была для нея страшиым врагом. Но Котонеру удалось успокоить ее и даже вызвать на её губах слабую улыбку. Этим разговором был положен конец всем её подозрениям.

Но Реновалес не разделял оптимизма друга. Он догадыьался о душевком состоянии жены и понимал теперь, почему она ушла с завтрака и отправилась наверх плакать и призывать смерть. Хосефина ненавидела Кончу как всех женщин, входивших в его мастерскую. Но это печальное впечатление скоро изгладилось в душе художника, привыкшого к нервности жены. Вдобавок сознание супружеской верности окончательно успокоило его. Совесть его была чиста, и Хосефина могла думать, что ей нравится, Она была несправедлива к нему, и он покорно преклонял голову и безропотно терпел это рабство.

художники.

- Я стал стариться, Пепе. Ты думаешь, я не замечаю этого. Нет, не спорь. Я знаю, что еще не стар в сорок три года. Я хочу сказать, что закоснел на своем пути. Давно уже не создавал я ничего нового. Все y меня выходит тоже самое. Ты знаешь, что разные старые жабы, завидующия моей славе, бросают мне в лицо этот упрек, словно ядовитый плевок.

И с эгоизмом великих художников, которые постоянно считают себя забытыми и подверженными зависти всего мира, маэстро жаловался на рабское состояние налагаемое на него судьбою. Зарабатывать деньги! Какая ужасная цель для художника! Если бы мир управлялся соответственно здравому смыслу, художники содержались-бы на счет государства, которое щедро оплачивало бы все их потребности и причуды. Тогда они были-бы свободны от материальных забот. "Пишите, что хотите, и как хотите". При таких условиях создавались-бы великия произведения, и искусство шло-бы вперед гигантсками шагами, не унижая себя лестью перед невежественными богачами и вульгарною публикою. Но при современных условиях надо было много зарабатывать, чтобы быть знаменитым художником, а деньги платились почти исключительно за портреты; приходилось открывать лавочку и пускать к себе каждого прохожого без права выбора. Проклятая живопись! Для писателя бедность являлась заслугою, свидетельствуя о его честности и добродетели. Но художник должен был быть богатым; талант его оценивался высотою заработка. Слава о его картинах соединяаась непременно с тысячами дуро. Говоря о его произведениях, публика прибавляла всегда: он зарабатывает столько-то, и для поддержания этого богатства, неизменного спутника славы, приходилось работать сдельно и льстить богатой, но вульгарной публике.

Реновалес говорил нервно. Иной раз эта работа славного поденщика была еще терпима, когда моделями служили красивые женщины или мужчины с интеллигентным выражением лица. Но приходилось, ведь, иметь дело и с грубыми людьми, богачами с видом ломовых извозчиков, толстыми дамами с безжизненными лицами. Когда он позволял стремлению к истине одерживать над собою победу и изображал модель в её действительном виде, к числу его врагов прибавлялся еще один новый, который платил с недовольным видом и рассказывал всюду, что Реновалес вовсе не так талантлив, как говорят. Во избежание этого он лгал на полотне, пуская в ход приемы, которыми пользовались менее талантливые художники, и эта двуличность сильно мучила его.

телом. Мы забыли о нем. Мы говорим о нем со страхом и уважением, как о церковном предмете, который достоин поклонения, но которого мы не видали вблизи. Все платья, да материи. Приходится плотно закутывать тело, от которого мы бежим, как от заразы...

Реновалес остановился перед портретом и пристально поглядел на него.

- А что, Пепе, - сказал он тихим голосом, инстинктивно взглянув предварительно на двери, из вечного опасения, что жена услышит его художественные восторги, - Что, если-бы эта женщина разделась, и я мог-бы написать ее такою, как она есть в действительности!

Котонер расхохотался с видом хитрого монаха.

- Это было-бы великолепно, Мариано. Только она не захочет. Я уверен, что она не пожелает раздеться, не смотря на то, что не раз делала это на глазах у своих кавалеров.

- А почему не захочет! Что за рутина! Что за косность!

Он воображал с эгоизмом артиста, что мир создан лишь для художников, а все остальные люди должны служить им моделями. Это непонятное целомудрие вызывало в нем негодование. Ох, нет теперь древнегреческих красавиц, спокойно служивших скульпторам моделями, или венецианских дам с янтарною кожею, увековеченных Тицианом, или грациозных фламандок Рубенса или миниатюрных, пикантных красоток Гойи! Красота скрылась навсегда за завесою лицемерия и ложного стыда. Дамы позволяли любоваться собою по очереди нескольким любовникам, открывали голое тело своим безчисленным кавалерам более чем для созерцания его и тем не менее краснели при мысли о женщинах прежних времен, которые вели себя гораздо скромнее, но не стыдились обнажать перед людьми великое творение Бога - целомудренную наготу.

Реновалес снова растянулся на диване и стал шопотом говорить с Котонером, поглядывая изредка на дверь, словно он боялся быть услышанным.

Он уже давно мечтал о великом произведении. Оно было уже создано его воображением в мельчайших подробностях. Он видел его, закрывая глаза, таким как оно должно было быть. Картина должна была изображать Фрину, знаменитую афинскую красавицу, которая показывается паломникам в голом виде на дельфийском берегу. Все больные люди Греции шли по берегу моря к знаменитому храму в надежде на божественное исцеление от своих болезней; тут были параличные с искривленными руками и ногами, и прокаженные с отвратительными опухолями, и больные водянкою, и бледные женщины, измученные женскими болезнями, и дрожащие старики и молодые люди - калеки от природы; все здесь было: огромные головы, лица сведенные страданиями, изсохшия руки, безформенные, как у слонов, ноги, одним словом все уродства в природе, все отчаяние и скорбь людская были на лицо. Но при виде Фрины, красота которой была национальною гордостью в Греции, паломники останавливаются и глядят на нее, повернувшись спиною к храму, который выделяется своими мраморными колоннами на фоне темных гор. А красавица, тронутая этою печальною поцессиею, желает утешать несчастных людей, бросить в их жалкие ряды пригоршню здоровья и красоты и сбрасывает с себя одежду, позволяя им любоваться своим роскошным телом. Белое и блестящее, оно выделяется изящною линиею её живота и острыми сосками крепкой груди на фоне темной лазури моря. Ветер развевает её волосы, извивающиеся по чудным плечам из слоновой кости, на подобие золотых змей; волны, замирающия у её ног, обдают ее звездочками пены, от ласк которой содрогается все её тело от янтарной шеи до розовых ступней. Мокрый песок, ровный и блестящий, как зеркало, смутно отражает её роскошную наготу. А паломники падают в пылу восторга на колени и протягивают к смертной богине руки, воображая, что красота исцелит их болезни.

- Прекрасно! Божественно, Марианито!

Но после этого восторженного возбуждения маэстро снова упал духом.

Привести в исполнение этот план было очень трудно. Пришлось-бы поселиться на берегу Средиземного моря, где-нибудь в Каталонии или Валенсийской провинции, выстроить маленький барак на том самом месте, где вода замирает на песке с блестящими переливами, и возить туда женщин за женщинами хотя-бы сотню, если понадобится, для изучения их белой наготы на лазури неба и моря, пока не попадется наконец божественное тело, достойное Фрины.

- Это очень трудно, - шептал Реновалес: - право, очень трудно! Пришлось-бы бороться со многими препятствиями.

- Есть еще одна, главная причина, - сказал он шопотом, пугливо поглядывая на дверь. - Я думаю, что Хосефина не одобрит мысли об этой картине с обилием натурщиц.

Маэстро склонил голову.

- О если-бы ты знал, Пепе! Если-бы ты видел мою жизнь!

- Я все знаю, - поспешно сказал Котонер: - или, вернее, я догадываюсь. Можешь не рассказывать мне.

нем лишь слабый интерес.

Реновалес заговорил после долгого молчания. Он часто размышлял о том следует-ли артисту быть женатым или нет. Некоторые художники, со слабым и неустойчивым характером, нуждались в нравственной поддержке подруги жизни и в семейной атмосфере.

Реновалес охотно вспоминал первые месяцы брака; но после этого брачные узы тяжело давили его. Он не отрицал любви; приятное общество женщины необходимо в жизни, но с известными передышками, без обязательного условия совместной жизни. Художники, как он, должны быть свободны; это его твердое убеждение.

- Ах, Пепе, если-бы я был подобно тебе полным хозяином своего времени и труда, мне не пришлось бы думать о том, что скажут люди, когда я пишу то или другое. Какие великия произведения создал-бы я тогда!

- Сеньора графиня.

Котонер вскочил с своего места одним прыжком. Такия дамы не любят встречать публику в мастерской. Куда скрыться? Реновалес помог ему отыскать пальто, шляпу и трость, разбросанные, по обыкновению, по разным углам комнаты,

Маэстро вытолкнул друга в дверь, ведущую в сад. Затем, оставшись один, он подбежал к старому венецианскому зеркалу и поглядел на себя, приглаживая рукою свои кудрявые, поседевшие волосы.