Обнаженная.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
ГЛАВА II.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Обнаженная. ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ГЛАВА II. (старая орфография)

II.

В начале весны, когда весь Мадрид искренно поверил уже в прочность хорошей погоды, и нетерпеливые люди вынули из картонок свои летния шляпы, зима вернулась самым неожиданным и изменническим образом. Небо затянулось облаками, и толстая пелена снега покрыла землю, потрескавшуюся от солнечного тепла, и сады, где распускались уже весенния почки и первые цветы.

Камин снова запылал в гостиной графини де-Альберка, привлекая своею приятною теплотою всех гостей, являвшихся к "знаменитой графине" в те вечера, когда она была дома, никуда не выезжая и нигде не председательствуя.

Однажды вечером Реновалес с восторгом отозвался о чудной картине, которую представляли сады Монклоа. Он только что побывал там и полюбовался роскошным зрелищем. Лес был окутан белою пеленою и погружен в зимнее безмолвие в то время, как семена готовились уже пустить ростки. Жаль только что фотографы-любители так наводнили лес, что портили повсюду чистоту снега своими штативами.

Графиня воспылала детским любопытством. Ей хотелось посмотреть это; она решила отправиться туда на следующийже день. Тщегно пытались друзья отговорить ее от этой поездки, предупреждая о неустойчивости погоды. Следующий день мог быть солнечным и теплым, и снег того гляди растает. Эти резкия перемены погоды делали мадридский климат предательским.

- Все равно, - упрямо повторяла Конча. - Я решила непременно съездить в Монклоа. Я не была там уже несколько лет. Это и немудрено при моем деятельном образе жизни.

Она решила поехать туда утром... впрочем, нет, не утром. Она вставала поздно и принимала прежде всего членов "Женской Лиги", приходивших за советом. Лучше после завтрака. Жаль, что маэстро Реновалес работает как раз в эти часы и не может сопровождать ее! Он умеет искренно восторгаться пейзажами, любоваться ими с глубоко художественною чуткостью, и не раз рассказывал ей о чудном виде, во время заката солнца, из садов Монклоа. Это зрелище было почти равно по красоте ясному вечеру в Риме на Пинчио. Художник галантно улыбнулся. Он сделает все возможное, чтобы быть на следующее утро в Монклоа и встретиться там с графинею.

Графиня, повидимому, испугалась этого обещания и бросила быстрый взгляд на доктора Монтеверде. Но она жестоко обманулась в надежде получить упрек за легкомыслие и измену, так как доктор остался вполне равнодушным.

Счастливый доктор! Как ненавидел его маэстро Реновалес! Это был красивый молодой человек, хрупкий, как фарфоровая фигурка; черты его лица были чрезмерно красивы, что придавало физиономии что-то каррикатурное. Черные, как воронье крыло, и блестящие волосы с синим отливом были расчесаны на пробор над бледным лбом. Разрез мягких бархатных глаз был несколько узок; белые, как слоновая кость, глазные яблоки заканчивались ярко-красными уголками; это были настояшие глаза одалиски. Красные губы алели из под закрученных усов. Кожа его была матово-молочного тона, как цвет камелии. Блестящие зубы переливали перламутром. Конча глядела на него с благоговейным восторгом. Разговаривая, она постоянно посматривала на него, спрашивая взглядом его совета, сожалея внутренно, что он не проявляет деспотизма по отношению к ней, желая быть его слугой и чувствовать его авторитет над своим капризиым и непостоянным нравом.

Реновалес презирал его, сомневаясь в том, что он - настоящий мужчина и высказывая на своем грубом жаргоне самые ужасные предположения.

Монтеверде был доктором естественных наук, и жаждал, когда освободится в Мадриде кафедра, чтобы выступить в числе конкуррентов. Графиня де-Альберка взяла его под свое покровительство и с упоением говорила о Монтеверде со всеми серьезными господами, имевшими хоть небольшое влияние в университетском мире. В присутствии Реновалеса она разсыпалась всегда в невероятных похвапах доктору. Он был ученый человек. Ее особенно восхищало то, что вся ученость Монтеверде ничуть не мешала ему одеваться с утонченным изяществом и быть красивым, как ангел.

- Таких чудных зубов, как у Монтеверде, нет ни у кого, - говорила она, глядя на него в лорнетку в присутствии посторонних.

Иной раз она прерывала общий рааговор и выпаливала вдруг, не замечая своей безтактности:

- Но видели-ли вы руки доктора? Оне изящнее моих и выглядят, как дамския ручки.

Художник возмущался этим откровенностями Кончи, которая ничуть не стеснялась присутствием мужа.

Его поражало спокойствие важного сеньора с орденами. Что он слеп, чтоли? Граф повторял только всегда с отеческим добродушием:

- Ах эта Конча! Как она бывает откровенна иногда! He обращайте на нее внимания, дорогой Монтеверде. Это ребячество, оригкинальности.

Доктор улыбался. Его самолюбию льстила среда обожания, которою окружала его графиня.

Он написал книгу по истории развития животных организмов, о которой графиня отзывалась с восторгом. Художник следил с удивлением и завистью за переменами в её вкусах. Она перестала интересоваться музыкою, поэзией и пластическим искусством, занимавшими прежде её непостоянный ум, привлекаемый всем блестящим и звучным. Она смотрела теперь на искусство, как на красивую и пустую игрушку, которая могла служить только для развлечения в детском периоде человечества. Времена менялись; пора было стать серьезными и интересоваться наукой, чистой наукой. Она была покровительницею, добрым другом, советником ученого человека. И Реновалес находил у нея в гостиной на столах и на креслах известные ученые книги; оне были разрезаны только на половину. Конча набрасывалась на них с любопытством, лихорадочно перелистывала страницы и бросала книги от скуки и непонимания.

Гости её - почти все старики, восторговавшиеся её красотою и влюбленные в нее без надежды - улыбались, спушая, как она говорит с серьезным видом о науке. Некоторые, приобревшие видное имя на политическом поприще, наивно удивлялись её разностороннему образованию. Чего только не знала эта женщина! Куда им до нея! Остальные господа - знаменитые врачи, профессора, ученые, которые давно не занимались наукою - относились к ней тоже с одобрением. Для женщины она была недурно образована. А Конча подносила изредка лорнетку к глазам, чтобы насладиться красотою своего доктора, и говорила с педатичною отчетливостью о протоплазме, о размножении клеток, о канибализме фагоцитов, о человекообразных и собакообразных обезьянах, о дископлацентарных млекопитающих и о питекантропосе, разсуждая о тайнах жизни просто и фамильярно и повторяя непонятные научные слова, как-будто это были люди из хорошого общества, пообедавшие у нея накануне.

Красавец Монтеверде стоял по её мнению, выше всех ученых с мировою славою. Книги их, которыми так увлекался доктор, вызывали у нея мигрень; тщетно пыталась она понять глубокия тайны этих крупных томов. Но зато она прочитала книгу Монтеверде безчисленное множество раз. Это было волшебное произведение, и она рекомендовала его для приобретения всем своим знакомым, не шедшим в чтении дальше романов или модных журналов.

вы прочитали его книгу! Знаетели вы Дарвина? Наверно нет. Так он выше Дарвина, много выше.

- Еще-бы, - ответил художник: - этот Монтеверде красив, как херувим, а Дарвин был безобразный дядя.

Графиня не знала, смеяться ей или принять слова Реновалеса в серьез, и кончила тем, что погрозила ему лорнеткою.

- Замолчите вы, гадкий! Сейчас видно, что вы - художник. Вы не можете понять нежной дружбы, чистых отношений, братской любви, основанной на серьезном, совместном труде.

С какою горечью смеялся маэстро над этою чистою братскою любовью! Он ясно видел положение вещей, и Конча не отличалась достаточною осторожностью, чтобы скрывать свои чувства. Монтеверде был её любовником, заняв место одного музыканта; во времена этого счастливца Конча только и разговаривала о Бетховене и Вагнере, точно это были её старые приятели. А до музыканта она жила с одним молодым герцогом, красивым малым, который выступал, по приглашению, на боях быков и убивал несчастных животных, отыскав предварительно влюбленным взором графиню де-Альберка, которая нагибалась из ложи, с белою мантильею и гвоздиками на голове. С доктором она жила почти открыто. Стоило только послушать, как злобно отзывались о нем завсегдатаи дома графини, утверждая, что он - дурак, и книга его ничто иное, как пестрый костюм Арлекина, и состоит из чужих мыслей, понахватанных у разных ученых и плохо даже подтасованных, благодаря невежеству доктора. Эти гости, оскорбленные в своей старческой и молчаливой любви, тоже завидовали победе молодого человека, отбившого у них кумир, перед которым они молча благоговели, оживляясь старческою страстью.

Реновалес возмущался самим собою. Тщетно боролся он со своим увлечением, побуждавшим его ходить к графине каждый вечер.

- He пойду больше туда, - говорил он с бешенством по возвращении домой. - Хороша моя роль там! Подпеваю в хоре старых идиотов любовному дуэту. Подумаешь, стоит этого графиня!

Но на следующий день он опять шел к графине. Все его надежды были основаны на претенциозно-гордом отношении Монтеверде к графине, на презрении, с которым тот принимал её обожание. Эта кукла с усами не могла не надоесть Конче, и тогда она обратится к нему, к мужчине.

Художник прекрасно понимал происшедшую в нем перемену. Он стал другим и делал величайшия усилия, чтобы дома не заметили этой перемены. Он признавал, что влюблен, и это сознание доставляло ему удовлетворение, как каждому пожилому человеку, который видит во влюбленности признак молодости, возрождение к новой жизни. Его толкнуло к Конче желание нарушить однообразие своего существования, подражать другим, отведать прелестей измены и выглянуть из строгих и крепких стен домашняго очага, который становился все тяжелее и невыносимее. Сопротивление графини приводило его в отчаяние и только раздувало страсть. Он сам плохо разбирался в своих чувствах; может-быть это было неудовлетворенное животное чувство и оскорбленное самолюбие; ему было больно и обидно встретить отказ, когда он впервые изменял добродетели, которой держался всегда с дикою гордостыо, воображая, что все блага земные ждут его, знаменитого человека, и ему стоит только протянуть руку, чтобы взять их.

Он был унижен и оскорблен этим крахом. Им овладевала глухая злоба каждый раз, как он сравнивал свои седые волосы и глаза в морщинах с красивою мордочкою этого младенца-ученого, сводившого графиню с ума. Ах, эти женщины! Чего стоил их восторг и преклонение перед наукою! Все это сплошная ложь. Оне поклонялись таланту только под красивой, юношеской наружностью.

Упорный характер Реновалеса побуждал его делать все возможное, чтобы сломить сопротивление графини. Без малейшого раскаяния вспоминал он о сцене с женою ночью в спальне и о презрительных словах её, предупреждавших о невозможности успеха у графини. Но презрение Хосефины только подбодряло его упорнее стремиться к достижению цели.

Конча одновременно отталкивала и привлекала его. Несомненно, что любовь художника льстила её самолюбию. Она смеялась над его объяснениями в любви, обращая их в шутку и отвечая ему такимъже тоном. "Будьте посерьезнее, маэстро. Этот тон вам не подходит. Вы - великий человек, гений. Предоставьте лучше молодежи принимать вид влюбленных студентов". Но когда он, взбешенный тонкою ирониею, клялся мысленно, что не вернется к графине никогда больше, она, повидимому, догадывалась об этом, принимала ласковый тон и привлекала к себе художника такою приветливостью, которая сулила ему скорый успех.

Если он чувствовал себя оскорбленным и умолкал, она сама заговаривала о любви и о вечной страсти между людьми с возвышенным умом; эти чувства были основаны, по её мнению, на единстве мысли. И она не прерывала этих завлекательных речей, пока маэстро не проникался снова доверием к ней и не предлагал ей опять своей любви, получая в ответ добродушную и в то же время насмешливую улыбку, словно он был большим, но неразумным ребенком.

Так жил маэстро, то окрыляемый надеждою, то впадая в отчаяние; Конча то привлекала, то отталкивала его, но он не мог оторваться от этой женщины, как будто она заворожила его. Он искал, точно школьник, случая остаться с нею наедине, выдумывал предлоги, чтобы являться к ней в неурочные часы, когда гости не приходили, и бледнел от досады, заставая у нея доктора и замечая атмосферу неловкости и натянутости, которую создает своим присутствием всякий непрошенный, назойливый гость.

Слабая надежда встретиться с графинею в Монклоа и погулять с нею наедине час или два, вдали от круга невыносимых старичков, таявших вокруг нея от слюнявого обожания, не давала ему покоя всю ночь и все следующее утро, как будто он шел действительно на любовное свидание. Идти или нет? Может-быть её обещание означало простую прихоть и было давно забыто? Реновалес написал письмо одному бывшему министру, с которого писал портрет, с просьбою не приезжать на сеанс, и взял после завтрака извозчика, прося гнать лошадь во всю мочь, словно он боялся опоздать.

Он прекрасно знал, что Конча приедет в Монклоа не ранее, чем через несколько часов, если явится вообще. Но сумасшедшее и совершенно неосновательное нетерпение не давало ему покоя. Он воображал почему-то, что явившись раньше, он ускорит этим приезд графини.

Он вышел на площадку перед маленьким дворцом Монклоа. Извозчик уехал обратно в Мадрид вверх по аллее, конец которой терялся под сводом голых деревьев.

Реновалес стал прогуливаться один по площадке. Солнце сияло на небольшом кусочке голубого неба, обрамленном густыми облаками. Всюду, куда не проникали лучи его, чувствовался резкий холод. Тающий снег обильно капал с ветвей и стекал по стволам деревьев вниз к подножью их. Лес плакал, казалось, от удовольствия под ласками солнца, уничтожавшого последние остатки белой пелены.

над фронтоном дворца плавно кружились искавшие солнца голуби вокруг старого флагштока и классических бюстов, почерневших от непогоды и времени. Устав летать, они опускались на балконы с заржавевшими перилами и украшали старое здание букетами белых перьев, придавая ему оригинальную прелесть. Посреди площадки находился фонтан в виде мраморного лебедя с задранною к небу головою, из которой вздымалась большая струя воды, усиливая своим журчаньем впечатление ледяного холода, чувствовавшагося в тени.

Реновалес гулял, давя в тенистых местах тонкий лед, трещавший под его ногами. Он подошел к полукруглой железной балюстраде, замыкающей площадку с одной стороны. За решеткою из черных ветвей, на которых распускались первые почки, виднелась на горизонте горная цепь Гуадаррамы - снежные призраки, сливавшиеся с клубами облаков. Далее обозначались темные, поросшия соснами вершины гор Пардо, а слева склоны холмов, на которых пробивалась первая травка, зеленая с желтоватыми переливами.

У ног маэстро разстилались поля Монклоа, сады старинной разбивки, аллея вдоль речки. По дорогам внизу катились роскошные экипажи. Солнце отражалось на их лакированной поверхности, точно огненная кисть. Луга и молодая зелень лесов выглядели блестящими и чисто вымытыми от таяния снега. Нежная зелень всех тонов от темного до желтоватого улыбалась из-под снега, чувствуя первые ласки солнца. Вдали слышались частые ружейные выстрелы, раскатывавшиеся в тихом пространстве звучным эхом. Это были охотники в лесах Деревенского Домика. Среди темных стволов деревьев, на зеленом фоне лугов сверкала вода под теплыми лучами солнца; то были небольшие прудики, ручейки, лужи, образовавшиеся от таяния и блестевшие, словно огромные мечи, затерянные в траве.

Реновалес почти не глядел на пейзаж, который ничего не говорил сегодня его сердцу. Голова его была занята иными заботами. Он следил глазами за приближающеюся изящною каретою и пошел ей навстречу. Это Конча!.. Но карета проехала мимо, не останавливаясь и катясь медленно и величественно. Реновалес увидел в окне фигуру старой, закутанной в меха дамы с впалыми глазами и искривленным ртом. Голова её покачивалась в такт езде от старческой дряхлости. Карета удалилась по направлению к маленькой церкви около дворца, и художник снова остался один.

Ох, Конча, наверно, не приедет. У Реновалеса появилось предчувствие, что он тщетно ждет ее.

Несколько девочек в рваных башмаках и с жидкими напомаженными волосами стали бегать по площадке. Реновалес не заметил, откуда оне выбежали. Это были, может-быть, дети сторожа.

По аллее подходил стражник с ружьем за спиною и рожком на боку. За ним шел какой-то лакей, в черном, с двумя огромными датскими догами серо-голубого цвета, которые выступали с чувством собственного достоинства, мерно и осторожно, гордясь своею внушительною внешностью. Но экипажей не было видно. Ах ты, Господи!

Сидя на каменной скамье, маэстро вынул из кармана маленький альбом, который всегда носил при себе, и стал набрасывать фигуры девочек, бегавших вокруг фонтана. Это было хорошим средством для сокращения тяжелого ожидания. Он зарисовал всех девочек по очереди, затем в группах, пока оне не исчезли за дворцом. За отсутствием развлечений, Реновалес встал со скамьи и сделал несколько шагов, шумно постукивая каблуками по земле. Ноги его зазябли, а тщетное ожидание привело его в ужасное надтроение. Он уселся на другой скамейке подле лакея в черном, державшого собак у своих ног. Доги неподвижно сидели, со спокойным видом важных людей и глядели своими умными, серыми, мигающими глазами на господина, который внимательно поглядывал на них и водил карандашом по альбому, лежавшему у него на коленях. Художник рисовал собак в разных позах, так увлекшись работою, что он забыл о причине, приведшей его сюда. Это были очаровательные животные! Реновалес любил всех животных, в которых красота соединялась с силою. Если бы он жил один и по своему вкусу, то непременно обратил-бы свой особняк в зоологический сад.

Ho лакей с собаками ушел, и Реновалес снова остался один. Мимо него медленно прошло несколько влюбленных парочек и исчезло за дворцом по направлению к нижним садам. За ними прошла толпа семинаристов в развевающихся рясах, оставив после себя специальный запах здоровых, целомудренных и грязных тел, свойственный конюшням и монастырям. А графиня все еще не являлась!

Художник снова подошел к балюстраде. Он решил ждать еще не дольше получаса. Становилось поздно. Солнце стояло еще высоко, но пейзаж изредка затуманивался. Облака, сдерживавшияся до сих пор на горизонте, вырвались, казалось, на свободу и катились по небу, принимая фантастическия формы и жадно носясь по небесному своду в бурных клубах, как будто они старались поглотить огненный шар, медленно скользивший по лазуревому атласу.

Но вдруг Реновалес почувствовал что-то вроде удара, какой-то укол в сердце. Никто не дотрагивался до него; он почуял что-то своими возбужденными нервами. Он был уверен, что графиня близко, что она идет. И обернувшись, он действительно увидел, что она спускается вдали по аллее, вся в черном, в меховой жакетке, с маленькою муфтою и в шляпке с вуалью. Её высокий, изящный силуэт выделялся на фоне желто-бурой земли, между стволами деревьев. Карета её медленно катилась обратно по аллее, вероятно, чтобы подождать наверху у школы земледелия.

Встретившись с художником посреди площадки, Конча протянула ему маленькую руку в перчатке, сохранившую теплоту муфты, и направилась с ним к балюстраде.

- Я вне себя от бешенства... меня сейчас до смерти разозлили. Я не собиралась придти, совершенно забыв о вас, честное слово. Но выйдя от председателя совета министров, я вспомнила о вас. Я была уверена, что встречу вас здесь и приехала, чтобы вы разогнали мое дурное настроение.

Реновалес видел, как сверкали нехорошим блеском её глаза под вуалью, и как были искривлены злобою её красивые губы.

Она говорила быстро, желая излить поскорее гнев, накопившийся в её груди и не обращая внимания на окружающую обстановку, как будто сидела дома в гостиной.

Она приехала прямо от премьера, к которому заезжала по делу. У графа было одно страстное желание, от осуществления которого зависело его счастье и душевное спокойствие. Бедный Пако (муж её) мечтал об ордене Золотого Руна. Только этого не хватало ему для полного комплекта крестов, орденов и лент, которыми он увешивал свою персону от живота до шеи, не оставляя непокрытым ни одного миллиметра на этой славной поверхности. Получив Золотое Руно, он мог спокойно умереть. Кажется, почему бы не исполнить высшим сферам желания Пако, который был так добр, что не мог обидеть и мухи? Что стоило дать ему эту игрушку и осчастливить бедняжку?

- Нет на свете друзей, Мариано, - говорила графиня с горечью. - Премьер этот - дурак, который забыл старых друзей, как только занял пост председателя совета министров. А еще вздыхал, словно тенор из зарзуэлы, ухаживая за мною (да, да, правда!), и собирался лишить себя жизни, видя, что я нахожу его дураком и буржуа!.. Сегодня он был попрежнему любезен. Жал мне руки, закатывал глаза к небу. "Дорогая Конча, безподобная Конча" и всякия другия сладости. Совсем, как в совете, когда он поет, точно старая канарейка. Одним словом, Золотого Руна бедному Пако не получить. Премьеру очень жаль, но во дворце не желают этого.

И как будто она впервые попала в это место, графиня устремила злобный взгляд на темные холмы, откуда слышались выстрелы.

- А потом еще удивляются, почему люди возмущаются. Я - анархистка, слышите, Мариано? Я чувствую себя с каждым днем все больше и больше революционеркою. He смейтесь, пожалуйста, это вовсе не шутка. Бедный Пако - святой агнец и пугается, когда слышит мои слова. "Голубушка, подумай, что ты товоришь. Мы должны быть в хороших отношениях с дворцом". Но я протестую. Я знаю этих людей, это все одна дрянь. Почему не дать моему Пако Золотого Руна, если он так желает иметь его. Поверьте, маэстро, что наша трусливая и покорная Испания бесит меня. Хорошо, если бы у нас повторился французский 93-ий год. Если бы я была одинока, без этой ерундовской фамилии и положения, то я выкинула бы здоровую штуку. Я бросила бы бомбу... или нет, схватила бы револьвер и...

- Паф! - сказал художник энергичным тоном, расхохотавшись от души.

Конча сердито отвернулась.

Но она не выдержала серьезности и улыбнулась слегка, точно вспомнила что-то приятное.

- Впрочем, я не во всем потерпела крах, - сказала она после краткого молчания. - Я ушла не с пустымиг руками. Председатель не хочет сделать себе врага из меня и предложил мне вместо ягненка кое что иное, а именно провести в депутаты любого по моему указанию при первых-же дополнительных выборах.

Реновалес широко раскрыл глаза от удивления.

- А для кого вам это, голубушка? Кому вы собираетесь преподнести депутатское звание?

- Для кого! - повторила Конча тоном насмешливого удивления. - Для кого! А как вы думаете, большое дитя? Конечно, не для вас. Вы, ведь, ничего не знаете и не понимаете кроме своего искусства... Для Монтеверде, для доктора. Он сделает великия дела.

Тихая площадка огласилась громким смехом художника.

- Дарвин - депутат! Дарвин будет решать политические вопросы.

И он продолжал хохотать от этой комичной мысли.

- Смейтесь, смейтесь, гадкий. Открывайте пошире рот, потрясайте своею апостольскою бородою. Как вы очаровательны! Что же в этом особенного?.. Да перестаньте же хохотать! Вы действуете мне на нервы. Я уйду, если вы не перестанете.

Они долго молчали. Непостоянство её птичьяго ума и легкомыслие заставили ее скоро забыть обо всех заботах. Она презрительно огляделась по сторонам, желая унизить художника. Так вот чем он восторгался! Стоило того! Они медленно начали прогулку, спускаясь к старым садам, лежавшим на склоне позади дворца. Путь их вел среди откосов, поросших мхом, по черным ступенькам пологого спуска.

Ничто не нарушало тишины. Вода нежно шептала, стекая по стволам и образуя ручейки, которые змеились вниз по склону, исчезая в траве. В тенистых уголках лежали еще местами, словно хлопья белой шерсти, кучи снега, уцелевшого от солнца. Птицы наполняли воздух своим чириканьем, напоминавшим резкий звук алмаза по стеклу. Около лестниц цоколи из почерневшого и изъеденного камня говорили об исчезнувших статуях и вазах, красовавшихся на них в былое время. В маленьких садах, разбитых в виде геометрических фигур, зеленели на каждом уступе темные ковры газона. На площадках пела вода, журча в небольших прудах, обнесенных заржавевшими решетками, или падая в тройные чаши высоких фонтанов, оживлявших одиночество своими бесконечными жалобами. Всюду была вода: в воздухе, в почве, наполняя все своим ледяным журчаньем и усиливая холодное впечатление от этого пейзажа, в котором солнце выглядело, как красный мазок, не дававший никакого тепла.

Графиня с художником прошли под темными сводами, среди огромных, умирающих деревьев, обвитых до вершин змеящимися кольцами плюща, задевая за вековые стволы, покрытые от сырости зеленоватыми и бурыми корками. Дорожки шли по склону горы. С одной стороны их высились откосы, с вершины которых доносился звон колокольчиков; время от времени появлялся на голубом фоне пространства неуклюжий силуэт ленивой коровы. По другой стороне дорожки тянулись грубые перила из столбиков, выкрашенных в белый цвет, а за ними, в глубине, разстилались мрачные, пустынные лужайки с ручьями, плакавшими день и ночь среди дряхлости и запустения. Почва между деревьями была покрыта густым, колючим кустарником. Стройные кипарисы и прямые, крепкия сосны с тонкими стволами образовали частую колоннаду, пропускавшую свет солнца - ложный, театральный свет, точно в апофеозе, - который разукрасил почву золотыми полосами и темными линиями.

Художник восторженно расхваливал эти места. По его мнению, это был единственный художественный уголок в Мадриде. Великий дон Франсиско приходил сюда работать. Реновалесу казалось, что за первым поворотом дорожки они натолкнутся на Гойю, сидящого перед мольбертом, нахмурившись перед какою-нибудь прелестною герцогинею, служащею ему моделью.

Современные туалеты не гармонировали с этим фоном. Реновалес заявил, что к такому пейзажу подходят только яркий кафтан, напудренный парик, шелковые чулки и платье с высокой тальей.

Графиня улыбнулась, слушая художника. Она оглядывалась кругом с искренним любопытством. Этот уголок был действительно недурен, по её мнению; только ей вообще не нравилась деревня и ширь полей.

В её глазах лучшим пейзажем было шелковое убранство гостиной, а что касается деревьев, то ей больше нравились декорации на сцене Королевского театра с приятным аккомпаниментом оркестра.

- Я не люблю полей, маэстро. Они наводят на меня скуку. Природа, когда ее предоставляют самой себе, очень неинтересна.

Они вышли на маленькую площадку с прудом; пилястры вокруг него свидетельствовали о том, что раньше тут была решетчатая ограда. Вода, набухшая от растаявшого снега, выливалась через каменный порог и стекала тонкою пеленою вниз по склону. Графиня остановилась, боясь замочить ноги. Художник пошел вперед, выбирая места посуше и ведя ее за руку, а она шла за ним, смеясь над этим препятствием и подбирая юбки.

Продолжая путь по сухой дорожке, Реновалес не выпустил маленькой, нежной ручки, чувствуя через перчатку её приятную теплоту. Конча не отнимала руки, словно не отдавала себе отчета в прикосновении художника, но на губах и в глазах её засияла легкая усмешка. Маэстро был в смущении и нерешимости, не зная, что предпринять.

- Вы все такая же? - начал он слабым голосом.У вас нет ни малейшого сострадания ко мне?

- Вот оно. Я так и знала. Потому-то не хотелось мне приезжать. Еще в карете по дороге сюда я говорила себе: "Напрасно ты едешь в Монклоа, матушка. Ты соскучишься. Тебя ждет тысячное объяснение в любви".

И она сейчас же перешла в тон комического негодования.

- Но серьезно, маэстро, неужели нельзя поговорить с вами о чем-нибудь ином? Неужели женщины обречены непременно выслушивать объяснения в любви, как только заговорят с мужчиной?

Реновалес запротестовал. Она могла говорить это кому угодно, только не ему, потому что он был искренно влюблен. Он клялся в этом и готов был пасть на колени, чтобы она поверила. Он был безумно влюблен в нее! Но она грубо оборвала его, прижав руку к груди и засмеявшись жестоким смехом.

- Да, да, я знаю эту песню. Можете не повторять. Я знаю ее наизусть. "Вулкан в груди... не могу жить... Если не полюбишь меня, я лишу себя жизни..." Все говорят одно и тоже. Никто не пробует оригинальничать. Ради Христа, маэстро, не будьте таким пошлым. Человек, как вы, и говорит такия плоския вещи.

- И зачем вы добиваетесь моей любви? Вы полагаете, что упадете в моих глазах, если откажетесь от того, что каждый из моих близких знакомых почитает своею обязанностью? Я очень расположена к вам, маэстро, я люблю ваше общество. Мне было бы очень жаль поссориться с вами. Я люблю вас, как друга, первого, лучшого. Я люблю вас, потому что вы - добрый, большой ребенок, бородатый бебе, который совсем не знает света, но талантлив, очень талантлив. Мне хотелось поговорить с вами наедине, чтобы высказать все это на полной свободе. Я люблю вас, как никого на свете. Вы внушаете мне доверие, как никто. Мы - друзья, брат с сестрой, если хотите... Но не стройте же печальной физиономии! Развеселитесь немного! Засмейтесь тем веселым смехом, который радует мне всегда душу, знаменитый маэстро!

Но художник мрачно уставился в землю, сердито навивая длинную бороду на пальцы правой руки.

- Все это ложь, Конча, - сказал он грубо. - Правда только то, что вы влюблены, что вы без ума от этой куклы Монтеверде.

Графиня улыбнулась, как будто слова эти льстили ей.

- мой друг. Я не знаю, что делается со мною в вашем присутствии, но я должна все говорить вам. Мы любим друг друга, или, вернее, я люблю его гораздо сильнее, чем он меня. К моей любви примешивается в значительной степени чувство благодарности. Я не увлекаюсь иллюзиями, Мариано. Мне тридцать шесть лет! Только вам я решаюсь открыть свои года. Я не утратила красоты, я берегу и холю себя, но он много моложе меня. Еще несколько лет разницы, и я могла бы быть ему почти матерью...

Она помолчала немного, словно испугавшись этой разницы в годах между нею и любовником, и добавила вдруг, снова оживляясь:

- Он тоже любит меня, это я вижу. Я - его советчица, вдохновительница. Он говорит, что я даю ему силы для работы, что он будет, благодаря мне, великим человеком. Но я люблю его больше, гораздо больше. В наших чувствах друг к другу почти такая-же разница, как в нашем возрасте.

- А почему вы не любите меня? - спросил маэстро слезливым тоном. - Я обожаю вас. Ваша роль переменилась-бы. Я окружил бы вас вечным поклонением, а вы позволяли-бы обожать и ласкать себя, видя меня у своих ног.

Конча снова засмеялась, грубо передразнивая сдавленный голос, страстные жесты и пылкий взгляд художника.

тем, что вы - первый из моих друзей. Знайте, что я позволяю себе откровенничать с вами, как ни с кем - даже с Монтеверде. Да, да, я говорю вам иногда вещи, которых никогда не скажу ему.

- Это все хорошо! - воскликнул художник в бешенстве. - Но мне этого мало. Я хочу обладать вашим телом, вашей красотою. Я изголодался. Истинная любовь...

- Маэстро, возьмите себя в руки, - сказала она с напускным целомудрием. - Я узнаю вас. Опять вы отпускаете неприличия... как всегда, впрочем, когда вы раздеваете мысленно женщину... Я уйду! Я не желаю больше выслушивать вас.

И она добавила матерински-урезонивающим тоном, точно хотела успокоить вспыльчивого собеседника:

- Я не такая сумасшедшая, как думают. Я осторожно обдумываю последствия своих поступков. Мариано, оглядитесь кругом, посмотрите хорошенько. У вас жена, у вас дочь - невеста, вы скоро можете стать дедушкой. А вы еще думаете о таких глупостях! Я не могла бы согласиться на ваше предложение даже, если бы любила вас... Какой ужас! Обманывать Хосефину, свою школьную подругу! Бедняжка такая славная, милая, добрая... постоянно болеет. Нет, Мариано, никогда. На такия вещи можно идти только, когда мужчина свободен. У меня не хватает мужества полюбить вас. Друзья и больше ничего...

не видя вас.

- Вы не сделаете этого, - сказала Конча нежно, но твердо, уверенная в своей силе. - Вы останетесь подле меня, если действительно меня любите, и будете лучшим из моих друзей... Перестаньте быть ребенком, маэстро. Вы увидите, что дружба принесет нам обоим много радостей, вопреки вашим ожиданиям. Вы будете видеть с моей стороны то, чего не имеет никто из остальных - чистую дружбу и доверие.

И с этими словами она взяла художника под руку, доверчиво опершись на него и подняв на него глаза, в которых светилось что-то загадочное и таинственное.

До них долетели звуки моторного рожка, и глухой стук мягких колес прорезал воздух. Внизу по дороге полным ходом промчался автомобиль. Реновалес попытался разглядеть седоков, выглядевших на далеком разстоянии, словно кукольные фигурки. Может-быть на месте шоффера сидел Лопес де-Соса, а две задния фигурки в вуалях были жена и дочь маэстро.

Мысль, что Хосефина промчалась внизу, не видя его, не заметив, что он здесь и, забыв все на свете, молит графиню о любви, глубоко взволновала его и вызвала угрызения совести.

тучи как-бы поняли, что оно умирает, и набрасывались на него с дерзкою жадностью.

Конча любовалась закатом солнца, как редким зрелищем.

- Поглядите на это огромное облако, маэстро. Какое оно черное! Точно дракон!.. Нет, это гиппопотам. Посмотрите на его лапы. Оне круглые, точно башни. Как оно подвигается! Сейчас поглотит солнце! Вот уже! Готово, поглотило.

Пейзаж темнел. Солнце исчезло во внутренностях чудовища, заполнявшого горизонт; волнистая линия спины чудовища окрашивалась серебром, а живот вздулся, словно распертый ярким светилом, и выпустил из себя сноп бледных лучей. Затем, сжигаемое этим пищеварением, огромное облако разсеялось, разорвалось на черные хлопья, и красный диск снова очистился, залив светом небо и землю и населив безпокойными огненными рыбками воду в прудах.

Опершись на перила рядом с графиней, Реновалес с наслаждением вдыхал запах её духов, чувствуя приятную теплоту и упругость её тела.

Она ускоряла шаги, догадываясь, благодаря своей опытности в обхождении с мужчинами, что дольше оставаться с Реновалесом наедине опасно. Она прочла на его бледном и взволнованном лице приближение грубого и бурного порыва страсти.

На одной площадке они встретили медленно спускавшуюся парочку. Молодые люди тесно прижимались друг к другу, не решаясь идти в открытом месте обнявшись, но намереваясь, очевидно, сделать это за первым поворотом дорожки. Он нес свернутый плащ под мышкою с дерзким, вызывающим видом галантного молодого человека в старинной комедии; она, маленькая и бледная, была привлекательна только молодостью и шла, кутаясь в жалкую пелерину и подняв на своего собеседника большие, ясные глаза.

- Студентик с портнихой, - сказал Реновалес, когда те прошли. - Они посчастливее нас с вами, Конча. Их прогулка приятнее.

- Мы старимся, маэстро, - сказала графиня искусственно-печальным тоном, исключая, очевидно, себя и наваливая всю тяжесть лет на спутника.

- А почему бы и мне не быть таким же счастливым, как этот студент? Разве я не имею права на счастье? Конча, вы не знаете меня. Вы забываете, кто я, привыкши обращаться со мною, как с ребенком. Я - Реновалес, знаменитый художникт. Весь свет знает меня.

Он говорил о своей славе с вульгарною нескромностью, раздражась все больше из-за холодности этой женщины, хвастаясь своею славою, точно красивым плащом, который ослеплял женщин и заставлял их падать к его ногам. И такой человек, как он, не выдерживал конкурренции жалкого докторишки!

Графиня сострадательно улыбалась. В глазах её тоже светилось некоторое сожаление. Глупый! Большое дитя! Как наивны бывают великие люди!

- Да, вы - великий человек, маэстро. Я горжусь вашей дружбой. Я признаю даже, что она возвышает меня... Я люблю вас, я преклоняюсь пред вашим талантом.

- Ах голубчик, любовь!

Глаза её сверкали иронией. Он не знал женщин. Любовь не признает талантов. Любовь невежественна и хвалится своею слепотою, понимая только благоухание молодости и цветущей жизни.

- Мы будем друзьями и только, Мариано. Вы привыкнете и найдете удовлетворение в чувстве дружбы... Не будьте материалистом. He верится даже, что вы художник. Будьте идеалистом, маэстро, истинным идеалистом.

- Так - мы друзья, Мариано... только друзья, но зато искренние.

Когда Конча уехала, Реновалес вышел в полумраке сумерек из Монклоа, возбужденно жестикулируя и сжимая кулаки. В нем снова вспыхнул гнев, и он ругал мысленно графиню, освободившись теперь от любовной покорности и ослепления, которые овладевали им в её присутствии. Как она насмехалась над ним! Как посмеялись-бы его друзья, увидя его покорным и безвольным в руках женщины, которая принадлежала на своем веку многим мужчинам! Гордость не позволяла ему отказаться от желания победить ее, во чтобы то ни стало, хотя-бы ценою унижений или грубости. Он видел долг чести в том, чтобы сделать ее своею, хотя-бы один раз, а затем отомстить, оттолкнув ее, бросив к своим ногам и сказав с видом властелина: "Вот как я поступаю с теми, которые сопротивляются мне".

Но он скоро отдал себе отчет в своей слабости. Он понял, что всегда будет побежден этою женщиною, которая относилась к нему холодно, была неспособна потерять голову и видела в нем низшее существо. Разочарование заставило его вспомнить о домашнем очаге, о больной жене, о чувстве долга перед нею, и душа его наполнилась сладостно-горьким сознанием приносимой жертвы и тяжелого жизненного креста.

Решение было принято. Он бежит от этой женщины и никогда больше не увидит её.