Бодега.
Глава II.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Бодега. Глава II. (старая орфография)

II.

Когда дон-Пабло Дюпон ездил со своей семьей пронести день на знаменитом винограднике в Марчамале, одним из его развлечений было показывать сеньора Фермина, старичка приказчика, отцам иезуитам или братьям доминиканцам, без присутствия коих не считал возможной ни одной удачной поездки.

- Ну-ка, сеньор Фермин, - говорил он, вытаскивая старика на широкую площадку, простиравшуюся перед постройками Марчамалы, составлявшими почти целый городок.-- Покажите-ка свой голос; но только покрепче, как в те времена, когда вы были из красных и шли походом в горы.

Приказчик улыбался, видя, что хозяину и его спутникам в сутанах или капюшонах доставляет большое удовольствие послушать его; но по его улыбке хитрого крестьянина нельзя было узнать, потешается ли он над ними, или польщен доверием барина. Довольный доставить минуту отдыха парням, согнувшимся над лозами, сбросив пиджаки, и поднимавшими свои тяжеленные мотыки, он подходил с комической важностью к изгороди площадки и издавал протяжный, громоподобный крик:

- Закурива-а-ай!

Сталь мотык переставала сверкать между виноградных лоз, и длинная вереница рабочих, в растегнутых рубахах, потирала руки, затекшия от ручки инструмента, и медленно доставала из за пояса принадлежности для курения.

Старик следовал их примеру, с загадочной улыбкой принимая похвалы господ своему громовому голосу и повелительному тону, каким отдавал приказания, свертывал сигару и курил ее не торопясь, чтобы беднягам выдалось несколько минут отдыха за счет доброго настроения хозяина.

Когда от сигары оставался один хвостик, господам предстояло новое развлечение. Он снова придавал своей походке умышленную деревянность, и дрожащее эхо разносило его голос к ближним холмам:

- Начина-а-ай!..

При этом традиционном призыве к возобновлению работ, люди снова сгибались и над головами их начинали поблескивать инструменты, все сразу, мерными взмахами.

Сеньор Фермин был одной из достопримечательностей Марчамалы, которую дон-Пабло показывал своим гостям. Все смеялись над его прибаутками, над забавными и редкими выражениями в его речах, над мнениями высказываемыми напыщенным тоном, и старик принимал ироническия похвалы господ с простотой андалузского крестьянина, живущого еще точно в феодальную эпоху, рабом хозяина, задавленным крупной собственностью, без ворчливой независимости мелкого земледельца, считающого землю своей.

Кроме того, сеньор Фермин чувствовал себя привязанным на весь остаток своих дней к семье Дюпон. Он видел дона-Пабло в пеленках и, хотя относился к нему с почтением, внушаемым его властным характером, но все видел в нем по прежнему ребенка и с отеческой добротой принимал все его выходки.

Приказчик пережил ранее период тяжелой нищеты. В молодости он был виноградарем, захватив еще хорошия времена, те времена, когда на работу ездили в полуколясках и копали землю в лаковых башмаках, как меланхолически говорил старый винодел фирмы Дюпон.

Достаток делал тогдашних рабочих великодушными; они думали о высоких материях, которых не могли определить, но величие которых смутно предчувствовали. Сверх того, вся нация переживала период революций. Недалеко от Хереса, в невидимом море, сонное дыхание которого доносилось до самых виноградников, правительственные суда палили из пушек, возвещая королеве, чтобы она покинула свой трон. Перестрелка в Алколее, на том конце Андадузии, разбудила всю Испанию; "незаконнорожденная порода" бежала, жизнь стала лучше, и вино казалось вкуснее при мысли о том, что (утешительная иллюзия!) каждый обладает маленькой частицей власти, удерживаемой ранее одним лицом. А затем, какая лестная музыка для бедных! сколько похвал и преклонения пред народом, который несколько месяцев назад не был ничем, а теперь стал всем!

Сеньор Фермин волновался при воспоминании об этой счастливой эпохе, совпавшей с его женитьбой на бедной мученице, как он называл свою покойную жену. Товарищи по работе каждый вечер собирались в тавернах читать газеты, и кувшин с вином ходил без страха, с щедростью хорошого и правильно распределяемого заработка. Соловей неутомимо перелетал с места на место, принимая города за леса, и его божественное пение сводило с ума людей, заставляя их с криками требовать республики... но только федеративной... федеративной, или никакой! Речи Кастелара, читаемые на ночных собраниях, с его проклятиями прошлому и гимнами матери, домашнему очагу, всем нежным чувствам, волнующим простую душу народа, заставляли упасть не одну слезу в рюмку с вином. Затем, каждые четыре дня приходило напечатанное на отдельном листе, с короткими строчками, какое-нибудь письмо "гражданина Роке Барсиа к его друзьям", с частыми восклицаниями: "слушай меня хорошенько, народ", "приблизься, бедняк, и я разделю твой холод и голод", разнеживающими виноградарей, внушая им глубокое доверие к сеньору, обращавшемуся к ним с такой братской простотой. И чтобы стряхнуть с себя этот лиризм, они повторяли замысловатые фразы патриархального Ореиса, остроты маркиза Альбаиды, маркиза, бывшого с ними, с виноградарями и батраками, привыкшими с некоторым суеверным страхом почитать их, как существ, рожденных на другой планете, аристократов, владеющих почвой Андалузии. Священное уважение к иерархии, унаследованное от предков и проникшее до самых недр их души за долгие века рабства, влияло на воодушевление этих граждан, все время говоривших о равенстве.

Больше всего в юношеских восторгах сеньору Фермину льстило общественное положение революционных вождей. Никто не был простым рабочим, и он ценил это, как достоинство новых учений. Самые знаменитые поборники "идеи" происходили из классов, которые он почитал с атавистической преданностью. Это были сеньоры из Кадикса, привыкшие к праздной и веселой жизни большого порта; кабальеро из Хереса, владельцы поместий, отличные наездники, прекрасно владеющие оружиемь и неутомимые кутилы, даже священники увлекались движением, утверждая, что Христос был первым республиканцем и, умирая на кресте, сказал что-то, вроде "Свобода, Равенство и Братство".

те же самые генералы, которые изгнали королей. И он бродил несколько дней по горам, сражаясь с теми же войсками, которые несколько месяцев назад приветствовал восторженными криками, когда, возмутившись, они проходили через Херес на пути к Алколее.

Во время этого приключения он познакомился с Сальватьеррой и почувствовал к нему обожание, от которого никогда не мог избавиться. Бегство и долгое пребывание в Танжере были единственными результатами его восторгов, а когда, наконец, ему удалось вернуться на родину, он поцеловал Ферминилъо, первенца, подаренного ему бедной мученицей за несколько месяцев до его похода в горы.

Он снова стал работать на виноградниках, несколько разочарованный дурным исходом революции. Кроме того, отцовское чувство делало его эгоистичным, заставляло больше думать о семье, чем о царственном народе, который мог освободиться и без его помощи. После провозглашения республики в нем возродилось прежнее воодушевление. Наконец то она наступила! Настанут хорошия времена! Но через несколько месяцев Сальватьерра уже искал его, как и многих других. Мадридские друзья оказались изменниками, и такая республика ничего не стоила. Нужно сделать ее федеративной или уничтожить; необходимо провозгласит кантоны. И снова, с ружьем на плече, Фермин дерется в Севилье, в Кадиксе и в горах, за идеи, которых не понимает, но которые должны быть истинными, ясными, как солнце, раз их провозглашал Сальватьерра. Из этого второго приключения он вышел не так удачно. Его схватили, и он провел несколько месяцев в крепости Цеуте, с заключенными карлистами и кубинскими мятежниками, среди тесноты и лишений, о которых через столько лет вспоминал еще с ужасом.

После освобождения, жизнь в Хересе показалась ему печальнее и безнадежнее, чем в крепости. Бедная мученица умерла за время его отсутствия, оставив на попечение родственников двоих детей, Ферминильо и Марию де-ла-Луц. Работы не хватало; был избыток рабочих рук, и негодование против керосинщиков, смутивших страну, было еще свежо; Бурбоны только что вернулись, и богатые боялись допускать в свои поместья тех, которых недавно видели с ружьем в руке, и которые обращались с ними за панибрата, позволяя себе даже угрожающие жесты.

Сеньор Фермин, чтобы не явиться с пустыми руками к бедным родственникам, приютившим его малюток, решил заняться контрабандой. Кроме его, Пако из Альгара, участвовавший вместе с ним в походах, знал это ремесло. Между ними существовало родство по крестинной купели, кумовство, более священное среде сельского населения, чем узы крови. Фермин был крестным отцом Рафаэлильо, единственного сына Пако, у которого тоже умерла жена за время его скитаний и заключения.

Кумовья совместно взялись за трудные экспедиции бедных контрабандистов. Они странствовали пешком, по самым отвесным крутизнам гор, пользуясь знаниями, приобретенными во время походов. Бедность не позволяла им обзавестись лошадьми, подобно другим, гарцовавшим караванами, имея в тороках по два огромных тюка табаку, с ружьем у передней луки, чтобы храбро провозить контрабанду. Они были скромными тружениками; по прибытии в Сен-Рок или Альесжирас они навязывали на себя три пачки табаку и пускались в обратный пут, избегая дорог, разыскивая самые опасные тропки; шли ночью, а днем прятались, карабкались на четвереньках по крутым утесам, подражая привычкам диких зверей, жалея о том, что они люди, и не могут ходить по краю пропасти с той же уверенностью, как животные.

При переходе через пограничную полосу Гибралтара они платили таможенной страже. Пограничники налагали на них контрибуцию, смотря по разряду: столько-то пезет с пешеходов, столько-то дуро с верховых. Все отправлялись в одно время, вложив дань в руки, протягивающияся из-под золотых галунов, и пешеходы, и всадники, вся армия контрабандистов развертывалась, как пластинки веера, во мраке ночи по разным дорогам, чтобы разсеяться по всей Андалузии. Но оставалось самое трудное: опасность наткнуться на летучия банды, которые не участвовали в подкупе и старались перехватить похитителей и воспользоваться их грузом. Всадников боялись, потому что они отвечали выстрелами на вопрос "кто идет?", и все преследования выпадали на долю беззащитных пешеходов.

Кумовьям требовались целых две ночи, чтобы добраться до Xepeca; они шли, согнувшись, обливаясь потом в средине зимы, с звоном в ушах, и грудью, ноющей от тяжелой ноши. Дрожа от безпокойства, они подходили к некоторым горным проходам, где располагались враги. Они замирали от страха при входе в ущелья, во мраке которых сверкал огонек и свистела пуля, если они не слушались оклика притаившейся в засаде стражи. Несколько товарищей погибло в этих проклятых проходах. Вдобавок, враги мстили за долгия ожидания в засаде и за тревогу, внушаемую им верховыми, жестоко избивая пеших. Не раз ночное безмолвие гор нарушалось криками боли, исторгаемыми варварскими ударами, наносимыми без разбору, в темноте, вдали от всякого жилья в дикой пустыне...

Наконец, Фермин нанялся на виноградник Марчамалы, в большое поместье Дюпонов. Мало-по-малу он завоевал доверие хозяина, который вполне полагался на его работу.

Когда бывший революционер стал приказчиком на винограднике, то во взглядах его произошла уже большая перемена. Он считал себя частью фирмы Дюпон. Он гордился величиной бодег дона Пабло и начал признавать, что господа не так уж плохи, как думали бедные. Он почти отбросил в сторону уважение, которое питал к Сальватьерре, скитавшемуся тем временем за пределами Испании. Девочка и невестка жили на винограднике, в старом доме, огромном, как казарма, мальчик ходил в школу в Хересе, и дон Пабло обещал сделать его "человеком", в виду его живого ума. Сам он получал три пезеты в день, без другого обязательства, кроме приема счетов по работам, набора людей и наблюдения за ними, чтобы ленивые не отдыхали раньше, чем он подаст им голос - выкурить сигару.

От периода бедствий в нем осталось сострадание к рабочим, и он притворялся, что не видит их промахов и небрежности. Но поступки его значили больше его слов, хотя, желая выказать большое рвение к интересам хозяина, он грубо говорил с батраками, с излишком властности, выдающим простого человека, как только он возвысится над товарищами.

Сеньор Фермин и его дети проникли, сами не зная как, в семью хозяина, даже совсем почти смешались с ней. Простота приказчика, веселая и благородная, как у всех андалузских крестьян, завоевала ему доверие всех в барском доме. Старик дон Пабло смеялся, заставляя его рассказывать свои похождения в горах. Хозяйские сыновья играли с ним, предпочитая его лукавство и деревенские остроты мрачной физиономии приставленной к ним гувернантки-англичанки. Даже гордая донья Эльвира, сестра маркиза де Сан-Дионисио всегда сумрачная и недовольная, точно считала, что унизила себя, выйдя замуж за какого-то Дюпона, дарила некоторым доверием сеньора Фермина.

которого он управлял, и дочери маркиза де Сан-Дионисио, две своенравные девочки с наивными глазами и дерзким ртом; оне ссорились с мальчиками, заставляли их бегать, бросали в них камнями, обнаруживая характер их знаменитого отца. Ферминильо и Мария де ла Луц играли с этими детьми, как равные, с простотой детского возраста. Приказчик следил нежными взглядами за их играми, испытывая гордость, что дети его были на ты с детьми и родственниками хозяина.

Иногда являлся и маркиз де Сан-Дионисио и, несмотря на свои пятьдесят лет, устраивал форменную революцию. Благочестивая донья Эльвира гордилась дворянскими титулами брата, но презирала его за его характер.

Сеньор Фермин, под влиянием давняго почтения к историческим иерархиям, восхищался этим благородным и веселым жуиром. Он доедал остатки большого состояния, повлиял на замужество своей сестры с Дюпоном, чтобы иметь, таким образом, приют, когда придет час его окончательного разорения. Дворянство его принадлежало к числу самых древних в Хересе. Флаг тулузских судов, который торжественно выносили из городской ратуши по большим праздникам, был захвачен в сражении одним из его предков. Маркизский титул его носил имя святого патрона города. В роду его красовались всякия знаменитости: друзья монархов, губернаторы, вселявшие страх в мавров, вице-короли обеих Индий, святые архиепископы, адмиралы королевских галер; но веселый маркиз недорого ценил все эти почести и всех светлейших предков, думая, что лучше бы обладать состоянием, как у его зятя Дюпона, хотя без его обязательств и его работы. Он жил в барском доме, остатке сарацинской крепости, реставрированной и перестроенной его прадедами. В залах, почти пустых, оставалось, в воспоминание о былом великолепии, лишь несколько истертых ковров, почерневшия картины с окровавленными святыми в отвратительных позах, и мебель в стиле Empire: все, чего не захотели взять севильские антикварии, которых маркиз призывал в минуты безденежья. Остальное, ширмы и картины, шпаги и вооружение Торреареалей времен завоевания, экзотическия богатства, вывезенные из Индии вице-королями, подарки, которые разные европейские монархи делали его предкам, послам, оставившим при самых пышных дворах воспоминание о своей чисто царской роскоши, все исчезло после ужасных ночей, в которые фортуна отворачивалась от него за игорным столом, и он искал утешения в бурных оргиях, о которых долго говорил весь Херес.

Очень рано овдовев, он отдал своих двух дочерей на попечение молодых служанок, которых маленькия синьориты не раз заставали целующими их папу и говорящими ему ты. Сеньора Дюпон возмутилась, узнав об этих скандальных происшествиях, и взяла племянниц к себе, чтобы избавить их от дурных примеров. Но оне, истые дочери своего отца, желали жить в этой свободной среде и протестовали, с отчаянными рыданьями катаясь по полу, пока их не вернули к полной независимости в доме отца, где деньги и наслаждения проносились как ураган безумия.

В барском доме располагался весь цвет цыганщины. Маркиза привлекали и порабощали женщины с оливковой кожей и горящими как угли глазами, точно в прошлом его существовали тайные скрещения расы, таинственной силой действующия на его влечения. Он разорялся, покрывая драгоценностями и яркими тканями гитан, работавших в поместьях, вскапывая поля, и спавших в распутном соседстве батраков. Безконечные родичи каждой из его фавориток преследовали его низкопоклонными причитаниями и ненасытной жадностью, свойственными их расе, и маркиз позволял обирать себя, от души смеясь над этой родней с левой руки, которая превозносила его, заявляя, что он чистокровный cani, самый настоящий цыган из всех них.

Знаменитые торреадоры приезжали в Херес почтить своим присутствием де Сан-Дионисио, устраивавшого в их честь шумные пиры. Много безсонных ночей провели девочки в своих кроватках, прислушиваясь к звону гитар, жалобам простонародных песен, топоту пляски на том конце дома; а в освещенные окна на противоположной стороне внутренняго двора, величиной с площадь для турниров им видны были мужчины в одних жилетах, с бутылкой в одной руке и подносом с рюмками в другой, и женщины, с растрепанными прическами и увядшими, дрожащими за ухом цветами, убегающия с вызывающим покачиванием, спасаясь от преследования кавалеров, или размахивающия своими Манильскими шалями, дразня их, как быков. Иногда утром, синьориты, вставши, заставали на диванах растянувшихся ничком неизвестных мужчин, храпевших во всю мочь. Оргиями этими некоторые восхищались, как симпатичным проявлением народных вкусов маркиза.

Маркиз был атлетом и лучшим наездником в Хересе. Нужно было видеть его на коне, в платье горца, с широкополой шляпой, бросающей тень на его седеющия баки, подстриженные по гитанской моде, и с перекинутой через седло пикой. Сам Сантьяго легендарных битв не мог сравняться с ним, когда, за неимением мусульман, он опрокидывал самых свирепых быков и скакал на коне в самых тесных местах пастбищ, проносясь стрелой между сучьями и деревьями, не разбивая себе черепа. Человек, на которого опускался его кулак, падал, как подкошенный: дикий конь, бока которого он сжимал своими стальными ногами, мог подниматься на дыбы, грызть воздух и метать пену от злобы, но, в конце концов, сдавался, побежденный и тяжело дыша, не в состоянии освободиться от тяжести своего укротителя.

Смелость первых Торреареалей-де ла-Реконквиста и щедрость последующих поколений, живших при дворе и разорявшихся около королей, воскресали в нем, как последняя вспышка готовой исчезнуть расы. Он мог наносить такие же удары, как его предшественники при завоевании знамени las Navas, и разорялся с таким же равнодушием, как те из его пращуров, которые уезжали губернаторами в Индию поправлять состояние.

Маркиз де Сан-Дионисио гордился проявлениями своей силы, резкостью своих шуток, кончавшихся почти всегда поранением товарищей. Когда его называли зверем с оттенком восхищения, он улыбался, гордый своим родом. Зверь, да: каким были его лучшие предки; каким были всегда кабалеро в Хересе, образом андалузской знати, смелые рыцари, образовавшиеся за два века ежедневных сражений и постоянных стычек в мавританских землях, потому что не даром, ведь, Херес называется де ла Фронтера. И, перебирая в памяти то, что читал и слышал об истории своего рода, он смеялся над Карлом V, великим императором, который, проезжая через Херес, пожелал сразиться с знаменитыми местными рыцарями, не любившими шуточных сражений, и принимавшими их в серьез, точно они сражались с маврами. В первой же стычке они порвали платье императору, во вторую оцарапали его до крови, и императрица, находившаяся на эстраде, вне себя от страха, стала звать мужа, умоляя его сохранить свое копье для менее грубых людей, чем кабальеро Xepeca.

Задорный характер маркиза пользовался такой же известностью, как его сила. Сеньор Фермин хохотал в винограднике, повторяя рабочим забавные похождения де Сан-Дионисио. Это были шутки, выражающияся в действии, в которых всегда бывала жертва; жестокия измышления на потеху грубому народу. Однажды, когда маркиз проходил по рынку, - двое слепых узнали его по голосу и приветствовали его высокопарными фразами, ожидая, что он, по обыкновению, подасть им что-нибудь. "Возьмите, это обоим". И пошел, не дав ничего, а нищие начали ругаться, полагая каждый, что товарищ получил милостыню и отказывался отдать ему причитающуюся половину, пока, устав ругаться, не схватились за палки.

В другой раз маркиз приказал объявить, что в день своих именин даст по пезете каждому хромому, который явится к нему в дом. Весть эта распространилась повсюду, и внутренний двор дома наполнился хромыми из города и деревень: одни опирались на костыли, другие ползли на руках, как человеческия личинки. При появлении на балконе маркиза, в кругу приятелей, растворилась дверь конюшни, и мыча выскочил молодой бычок, предварительно раздраженный конюхами. Те, которые были, действительно, хромыми, разбежались по углам и столпились, махая руками в безумном страхе; притворщики же отвязали костыли и деревяшки и с забавным проворством взобрались на забор. Маркиз и его приятели смеялись, как дети, и Херес долгое время обсуждал проказы де Сан Дионисио и его обычную щедрость, потому что, когда быка загнали обратно в конюшню, он полными горстями раздавал деньги калекам, и настоящим и мнимым, чтобы они позабыли страх, выпив несколько кружек за его здоровье.

Сеньор Фермин удивлялся негодованию, с которым сестра маркиза принимала его чудачества. Такой человек никогда не умрет!.. Однако, в конце концов, он все же умер. Умер, когда ему уже нечего было тратить, когда в салонах его дома не оставалось уже ни одного стула, когда его зять Дюпон категорически отказался давать ему новые суммы, предлагая в своем доме все, что он пожелает, сколько угодно вина, но ни полушки денег.

Дочери его, почти взрослые уже девушки, привлекавшия внимание своей живительной красотой и свободными манерами, покинули отцовския палаты, имевшия тысячу хозяев, так как дом оспаривали все кредиторы де Сан Дионисио, и поселись у своей благочестивой тетки доньи Эльвиры. Присутствие этих очаровательных чертенят вызвало целый ряд семейных недоразумений, омрачивших последние годы дома Пабло Дюпон. Жена его не могла выносить вольностей племянниц, и старший сын, Пабло, любимец матери, подкреплял её протесты против этих родственниц, нарушавших спокойствие дома и, как будто вносивших с собой отголосок нравов маркиза.

- На что ты жалуешься? - говорил с досадой дон Пабло.-- Разве это не твои племянницы? Разве в них не твоя кровь?!.

Донья Эльвира не могла пожаловаться на последния минуты брата. Он умер, как христианин, как приличный человек. Смертельная болезнь застала его во время оргии, в кругу женщин и кутил. Кровь первого приступа отерли ему приятельницы шалями, окаймленными китайскими рисунками и фантастическими розами. Но при виде близкой смерти и слыша советы сестры, которая после стольких лет отсутствия, решилась войти в его дом, он согласился "подать хороший пример" и уйти из мира с приличием, подобающим его рангу. И духовенство всех одеяний и орденов прибыло к его постели и, садясь, снимало с кресла забытую гитару или нижнюю юбку; ему говорили о небе, в котором для него, наверное, уготовано избранное место, в виду заслуг его предков. Безчисленные братства и общины Xepeca, в которых веселый дворянин имел наследственные вклады, присутствовали при причащении; а после смерти тело его одели в монашеское одеяние и нагромоздили на грудь все образки, которые сеньора де Дюпон считала наиболее действительными, чтобы облегчить этому жуиру препятствия или задержки в его восхождении на небо.

Донья Эльвира не могла пожаловаться на брата, который в последния минуты доказал свое благородное происхождение; не могла пожаловаться и на племянниц, безпокойных пташек, довольно дерзко потряхивавших крыльями, но сопровождавших ее безпрекословно на обедни и всенощные с грациозной серьезностью, внушавшей желание задушить их поцелуями. Но ее мучили воспоминания о прошлом маркиза, и несдержанность, проявляемая его дочерьми в обращении с молодыми людьми; их голоса и безпорядочные жесты были точно отголоском того, что оне слышали в отцовском доме.

Приказчик Марчамалы больше всей семьи ощутил смерть старого хозяина Дюпона, скоро последовавшого за своим распутным шурином. Он не плакал, но дочь его Мария де ла Луц, начинавшая уже подростать, приставала к нему и теребила его, желая вывести его из угрюмой неподвижности и помешать ему проводить целые часы на площадке, зажав подбородок в руку и устремив взор в пространство, растерянным и печальным, как собака без хозяина.

Напрасны были утешения девочки. Мог ли он позабыть своего покровителя, спасшого его от нищеты! Этот удар был одним из самых сильных: он мог сравниться только с горем, которое причинила бы ему смерть его героя, дона Фернандо. Чтобы оживить его, Мария де ла Луц, вытаскивала из недр шкапа какую-нибудь бутылку из тех, что оставляли господа, когда приезжали на виноградник, и приказчик слезящимися глазами смотрел на золотистую влагу рюмки. И когда последняя наполнялась в третий, или четвертый раз, грусть его принимала оттенок покорности.

Продолжая свой мрачный монолог, он пил с спокойствием андалузского крестьянина, который смотрит на вино, как на величайшее из богатств, вдыхает его и разсматривает, пока, через полчаса такого торжественного и утонченного смакования, мысль его, перескочив с одной привязанности на другую, не покидала Дюпона и не останавливалась на Сальватьерре, обсуждая его скитания и приключения, проповедь его идеалов, которую он вел таким образом, что большую част времени проводил в тюрьме.

Приезжая иногда на виноградник, миллионер Дюпон, встречался с мятежником, гостившим в его имении без всякого позволения. Сеньор Фермин полагал, что, раз дело идет о столь заслуженном человеке, то не зачем спрашивать разрешения хозяина. Дюпон, в свою очередь, уважал честный и добродушный характер агитатора, а эгоизм делового человека подсказывал ему эту благожелательность. Кто знает, не придется ли этим людям властвовать в день, когда всего менее этого ожидаешь!..

Миллионер и вождь бедняков спокойно пожимали друг другу руки, после стольких лет разлуки, как будто ничего не случилось.

- А, Сальватьерра!.. Мне говорили, что вы учитель Ферминильо. Ну, что, каков этот ученик?

Ферминильо делал быстрые успехи. Он часто по вечерам не оставался в Хересе, и отправлялся на виноградник, взять урок у Сальватьерры. Воскресенья он целиком посвящал своему учителю, которого обожал с такой страстью, как и его отец.

Сеньор Фермин не знал, по совету-ли Сальватьерры, или по собственному побуждению, хозяин властным тоном, который употреблял, делая добро, выразил желание, чтобы Ферминильо отправился в Лондон на счет фирмы, в длинную командировку при отделении бодеги на Каллинз-Стрите.

Увы! Покровитель его умер. Сальватьерра скитался по миру, а кум его Пако из Альгара покинул его на всегда, скончавшись от простуды на мызе, в самом сердце гор. Судьба кума тоже несколько улучшилась, хотя и не настолько, как судьба сеньора Фермина. Он работал батраком и служил в скотоводствах, скитаясь, как цыган, вечно сопровождаемый своим сыном Рафаэлем, нанимавшимся на разные работы, и, наконец, сделался приказчиком на бедной мызе, принужденный убивать голод, говорил он, сгибаясь над бороздами, ослабленный преждевременной старостью и суровыми ударами в борьбе за хлеб.

Рафаэль, бывший уже восемнадцатилетним парнем, закаленным работой, приехал на виноградник, сообщит дурную весть крестному.

- Ах, парень, что-же ты теперь будешь делать? - спросил прикащик, интересуясь делами крестника.

- В конце-концов, крестный, с тем, что у меня есть, никто еще не умер с голода.

И Рафаэль не умер с голода. Чего ему было умирать!... Крестный отец любовался им, когда он приезжал в Марчамалу, верхом на сильном и тяжелом вороном коне, одетый как горный помещик, с ухватками деревенского волокиты, с торчащими из карманов камзола богатыми шелковыми тканями и болтающимся за седлом ружьем. У старого контрабандиста мурашки бегали по коже от удовольствия, когда Рафаэлино рассказывал о своих подвигах. Юноша мстил за страхи, пережитые им и кумом в городах, за удары, полученные ими от тех, кого он называл "сбиррами". Уж, наверное, к этому они не посмели-бы подойти и отнять груз!

Юноша принадлежал к кавалерии контрабандистов и не ограничивался ввозом табаку. Гибралтарские жиды делали ему кредит. и его вороной скакал, неся на крупе тюки шелковых и ярких китайских шалей. Перед изумленным крестным и его дочерью Марией де-ла-Луц, пристально смотревшей на него жгучими глазами, юноша горстями вытаскивал золотые монеты, английские фунты, точно это были гроши и, наконец, извлекал из мешков какую-нибудь яркую шаль, или замысловатое кружево, привезенное в подарок дочери приказчика.

Молодые люди смотрели друг на друга с некоторой страстностью, но в разговоре испытывали большую робость, точно не знали друг друга с детства и не играли вместе, когда сеньор Нако навещал изредка старого товарища на винограднике.

Крестный лукаво улыбался, видя смущение молодых людей.

- Похоже, что вы никогда не видались. Говорите смелее, я ведь знаю, что ты хочешь стать мне больше, чем крестником... Жаль, что ты пошел по этой дороге!

И он советовал ему копить деньги, раз судьба шла ему навстречу. Пусть он бережет свои доходы, и когда накопить маленький капиталец, можно будет поговорит и о другом, о том, о чем никогда же упоминалось, но что знали все трое. Копить деньги! Рафаэль смеялся над этим советом. Он верил в будущее, как все деятельные люди, уверенные в своей энергии; в нем было расточительное великодушие приобретающих деньги, пренебрегая законами и людьми; безпорядочная щедрость романтических бандитов, старинных негроторговцев, контрабандистов, всех прожигателей жизни, которые, привыкнув встречаться с опасностью, не придают значения тому, что зарабатывают, играя со смертью.

В деревенских кабаках, в избах угольщиков в горах, всюду, где собирались люди выпить, он щедро платил за все. В тавернах Хереса, он устраивал шумные попойки, затмевая своей щедротою господ. Он жил, как наемные ландскнехты, приговоренные к смерти, пожиравшие в несколько ночей чудовищных оргий цену своей крови. Он жаждал жизни, наслаждений, а когда, среди этого бурного существования, его охватывало сомнение в будущем, он видел, закрывая глаза, прелестную улыбку Марии-де-ла-Луц, слышал её голос, постоянно говоривший одно и то же, когда он являлся на виноградник.

- Рафаэ, мне много говорят о тебе, и все плохое... Но ты хороший! Ты ведь, переменишься, правда?

И Рафаэль клялся самому себе, что переменится, чтобы не смотрел на него грустными взорами этот ангел, поджидавший его на верхушке холма, около Xepeca, и сбегавший вниз, между ветками лоз, едва завидев его скачущим по пыльной дороге.

точно она готова была свалиться.

- Отворите крестный, - сказал он слабым голосом.-- Это я, Рафаэль. Я ранен. Кажется, они проткнули меня насквозь.

Он вошел в дом, и Мария-де-ла-Луц, выглянув из-за ситцевой занавески своей комнаты, громко вскрикнула. Позабыв всякую стыдливость, девушка выбежала в одной рубашке помочь отцу, насилу поддерживавшого юношу, бледного, как смерть, в платье, запачканном кровью, продолжавшей капать из под его камзола.

В сумерках он встретился в горах с стражниками. Он ранил их, чтобы пробить себе дорогу, и на скаку ему попала пуля в лопатку, пониже плеча. В одном кабачке ему сделали кое как перевязку, с той же грубостью, с какой лечили животных. Уловив в ночном безмолвии, тонким слухом горца, топот вражеских коней, он снова взобрался на седло, чтобы не попасться в руки. Он хотел скрыться, чтобы его не схватили, а для этого сейчас не найти места лучше Марчамалы, так как здесь не было работ и рабочих. Кроме того, если судьба определяла ему умереть, то он хотел умереть среди тех, кого любил больше всех на свете. И глаза его расширялись при этих словах; сквозь слезы боли, он старался взглядом приласкать дочь своего крестного.

- Рафаэ! Рафаэ!-- рыдала Мария-де-ла-Луц, склоняясь над раненым.

И, словно несчастье заставило ее позабыть свою обычную сдержанность, она чуть не поцеловала его в присутствии отца.

Лошадь пала на следующее утро, надорванная безумной скачкой. Хозяин её спасся после недели, проведенной между жизнью и смертью.

Когда раненый встал с постели, Мария-де-ла-Луц провожала его во время неуверенных прогулок по площадке и прилегающим дорожкам. Между ними установилась прежняя робость влюбленных крестьян, традиционная сдержанность, в силу которой влюбленные обожают друг друга, не высказываясь, не объясняясь в любви, довольствуясь безмолвным выражением её глазами. Девушка, перевязывавшая его рану, видевшая обнаженной его сильную грудь, пронизанную сквозной раной с лиловыми краями, теперь, видя его на ногах, не смела предложить ему руки, когда он гулял, опираясь на палку. Между ними образовалось широкое пространство, как будто тела их инстинктивно взаимно отталкивались, но глаза искали друг друга с робкой лаской.

Когда начинало вечереть, сеньор Фермин садился на скамью, под навесом своего дома, с гитарой на коленах.

- Поди ка сюда, Марикита-де-ла-Лу! Надо развлечь немножко больного.

И девушка начинала петь, с серьезным лицом и опущенными глазами, точно исполняя какое-нибудь священное действие. Она улыбалась только, когда встречалась глазами с Рафаэлем, слушавшим ее в экстазе, сопровождая похлопываньем в ладоши меланхолический звон гитары сеньора Фермина.

Что за голос был у Марии де-ла Луц! Низкий, с грустными нотами, как голос мавританки, привыкшей к вечному заточению и поющей для невидимых слушателей за плотными деревянными гардинами: голос, дрожащий литургической торжественностью, словно ее баюкала греза таинственной религии, известной ей одной. И вдруг он повышался, уносясь, подобно пламени, ввысь, превращаясь в резкий крик, извивавшийся, образуя сложные арабески своеобразной дикости.

На страстной неделе, люди, присутствующие при прохождении процессий капуцинов на заре, сбегались послушать ее поближе.

- Это дочь марчамальского приказчика идет поднести стрелу Христу.

Подталкиваемая подругами, она открывала рот и наклоняла голову с горьким выражением Скорбящей Богоматери и ночное безмолвие, казавшееся еще большим от возбуждения печальной церемонией, нарушалось медленной и мелодичной жалобой этого кристального голоса, оплакивавшого трагическия сцены Страстей Господних. Не раз толпа, забывая о святости ночи, разражалась похвалами девушке и благословениями, родившей ее матери.

Не меньшие восторги вызывала Мария де-ла Луц и на винограднике. Слушая ее, мужчины под навесом чувствовали себя взволнованными, и их простые души открывались перед потоком поэзии сумерок, в то время как отдаленные горы окрашивались закатом, и белый Херес пылал пожаром, выделяясь на фиолетовом небе, на котором начинали зажигаться первые звезды.

- Оле, девушка! Слава её золотому горлышку, воспитавшей ее матери... и отцу тоже! - говорил сеньор Фермин-отец.

И, становясь снова серьезным, говорил крестнику тоном профессора, возвещающого мировые истины.

Когда Рафаэль окреп, настал конец этой сладкой близости. Однажды вечером он говорил наедине с сеньором Фермином. Он не мог больше оставаться здесь, скоро придут виноградари, и дом в Марчамале снова оживится, как маленький город. К тому же, дон Пабло объявил о своем намерении снести старый дом, чтобы построить замок, о котором мечтал, как о прославлении своей семьи. Как объяснит Рафаэль свое присутствие на винограднике? Позор для мужчины с его силой оставаться здесь без занятия, живя на счет крестного.

Приключение той ночи казалось забытым. Он не боялся преследований, но решил не возвращаться к старой жизни.

- Довольно одного раза, крестный; вы были правы. Это не манера зарабатывать честно хлеб, и ни одна женщина не пойдет за парня, который из-за того, чтоб принести в дом побольше денег, рискует умереть плохой смертью.

Он не боялся, - нет! но имел свои планы на будущее. Он хотел обзавестись семьей, как его отец, как крестный, а не проводить жизнь, скитаясь верхом по горам. Он поищет другого занятия, более честного и спокойного, хотя бы и пришлось поголодать.

Тем временем Луис вернулся в Херес взрослым мужчиной, после скитаний по всем испанским университетам, в поисках за снисходительными профессорами, которые не проваливали бы упорно будущих адвокатов. Дядя заставил его избрать какую-нибудь карьеру, и пока он был жив, Луис покорился необходимости вести студенческую жизнь, применяясь к скудным посылкам денег и увеличивая их отчаянными займами, за которые, с закрытыми глазами, подписывал какие угодно бумаги, представляемые ему ростовщиками. Но когда во главе семьи очутился его двоюродный брат Пабло, и приближалось его совершеннолетие, он отказался продолжать комедию своего учения. Он был богат и не желал тратить время на вещи, нисколько его не интересовавшия. И, вступив во владение своими имениями, он начал свободную жизнь наслаждений, о которой мечтал в тесные годы студенчества.

Он путешествовал по всей Испании, но уже не для того, чтобы получит одну отметку здесь, другую там; он жаждал стать авторитетом в искусстве тауромахии, великим человеком в этой области, и переезжал из одного цирка в другой, вместе со своим любимым матадором, присутствуя на каждом бое быков с его участием. Зимой, когда кумиры его отдыхали, он жил в Хересе, управляя своими поместьями, и управление это заключалось в том, что он проводил ночи в Клубе Наездников, с жаром обсуждая достоинства своего матадора и негодность его соперников, но с такой пылкостью, что из-за сомнения, падал-ли после эстокады, полученной несколько лет тому назад какой-нибудь бык, от которого не оставалось уже и костей, или же удерживался на ногах, он вытаскивал из под платья револьвер, наваху, весь бывший при нем арсенал, как гарантию храбрости и дерзкой отваги, с которой разрешал свои споры.

к горцам, как буревестник, и они встречали его с уверенностью, что в конце концов, он перебьет бутылки и тарелки, будет бросать в воздух стулья, чтобы показать, какой он молодец, и что потом он может заплатит за все втрое. Претензия его заключалась в том, чтобы быт продолжателем достославного маркиза де Сан-Дионисио, но в Клубе Наездников говорили, что он только его каррикатура.

- В нем нет барства, того,

Женщины и храбрецы были двумя страстями молодого сеньора. Но с женщинами он, впрочем, тоже оказывался не особенно великодушным; он желал, чтобы его обожали за его качества отважного наездника, чистосердечно веря, что все балконы Хереса сотрясаются от биения скрытых сердец, когда он проезжал мимо за последней, только что купленной лошади.

Когда приказчик Марчамалы заговорил о Рафаэле, молодой помещик принял его сейчас же. Он слышал уже о парне; он был из их лагеря и, говоря это, он принимал покровительственный вид, он помнил некоторые случаи в горах, и страх, питаемый к нему стражниками. Ничего: пусть он остается у него; ему нравились именно такие.

- Я помещу тебя на мою мызу Матанцуэлу, - сказал он, дружески похлопывая Рафаэля, как будто принимал нового ученика.-- Мой теперешний смотритель старик, полуслепой, над которым батраки смеются. Известно ведь, что такое рабочие: скверный народ. С ними надо так: в одной руке хлеб, в другой - виселица. Мне нужен такой человек, как ты, который подтянул бы их и блюл мои интересы,

И Рафаэль поступил на мызу и приезжал в виноградник не более раза в неделю, когда ездил в Херес переговорить с хозяином относительно полевых работ. Часто юноше приходилось разыскивать его в доме какой-нибудь из его протеже. Он принимал его в постели, развалясь на подушках, на которых лежала другая голова. Новый смотритель втихомолку посмеивался над бахвальством своего хозяина, более занятого тем, чтобы внушить ему строгость в "подтягивании" бездельников, работавших на его полях, чем разспросами о сельскохозяйственных операциях: он обвинял в плохих урожаях батраков, каналий, не любящих работать и требующих, чтобы хозяева превратились в слуг, как будто свет может вывернуться на изнанку.

Этот родственник, возобновивший скандалы де Сан Дионисио, отягчаемые, по мнению донны Эльвиры, его плебейским происхождением, был несчастьем в доме, всегда внушавшим почтение своим благородством и благочестием. А довершением несчастья были дочери маркиза, Лола и Мерседес. Сколько раз тетка задыхалась от негодования, заставая их по ночам у низкой решетки своего отеля, с поклонниками, сменявшимися почти еженедельно. То это были ремонтеры, вроде господ из Клуба Наездников, то молодые англичане, служащие в конторах, восторгавшиеся ощипыванием индюшки, маркизонками. Оне не пренебрегали никем: достаточно было остановиться у их решетки, чтобы завязать разговор, а тех, которые проходили, не останавливаясь, преследовали смешки и издевательства, звеневшие за их плечами. Вдова Дюпон не могла справиться со своими племянницами, а оне, в свою очередь, подростая, становились все более дерзкими с набожной сеньорой. Напрасно двоюродный брат запрещал им подходить к решетке. Оне издевались над ним и его матерью, прибавляя, что родились не затем, чтобы стать монахинями. С лицемерным выражением оне выслушивали проповеди духовника доньи Эльвиры, рекомендовавшого им смирение, и пускали в ход всевозможные хитрости, чтобы сноситься с пешими и конными кавалерами, кружившимися по улице.

Один из молодых людей, членов Клуба Наездников,

Донья Эльвира и её сын приняли предложение, а в клубе смелость молодого человека, желающого жениться на одной из дочерей маркиза де-Сан-Дионисио, вызвала большое изумление.

Замужество это явилось для обеих сестер великим освобождением. Незамужняя сестра переехала к замужней, желая избавиться от тирании необщительной и набожной тетки, и не прошло нескольких месяцев, как оне возобновили в доме мужа обычаи, которым следовали в доме Дюпонов.

оне обе стали негодовать на него, как он смеет истолковывать эти невинные развлечения оскорбительным для их чести образом.

Сколько неприятностей причиняли строгой донье Эльвире обе маркизочки, как их называли в городе. Мерседес, незамужняя, бежала с богатым англичанином. Изредка о ней доходили смутные вести, заставлявшия бледнеть от ярости благородную сеньору. Ее видели то в Париже, то в Мадриде, ведущей жизнь элегантной кокотки. Она часто меняла покровителей, потому что привлекала их дюжинами своей живописной грацией. Кроме того, на некоторых тщеславных производил большое впечатление титул маркизы де-Сан-Дионисио, который она присоединила к своему имени, и дворянская корона, украшавшая её ночные сорочки и простыни постели, столь-же много посещаемой, как и тротуар большой улицы.

Оставалась еще другая, старшая, замужняя, и эта хотела покончить со всеми родственниками, убив их позором. Её семейная жизнь, после бегства Мерседес, сделалась сплошным адом. Муж жил в постоянном недоверии, бродя впотьмах среди вечных подозрений, не зная, на ком остановиться, потому что жена его смотрела на всех мужчин одинаковым образом, точно предлагая себя глазами, говорила с ними с вольностью, дававшей повод ко всяким дерзким поступкам. Он ревновал ее к Фермину Монтенегро, который только что вернулся из Лондона и, возобновив детскую дружбу с Лолой, часто посещал ее, привлекаемый её образной речью.

и ловкостью дикого ребенка, достойного её знаменитого отца, наносила такие удары, что всегда влетало мужу еще больше.

Он часто приходил в клуб с царапинами на лице или с синяками.

- С ней тебе не справиться, - говорили друзья тоном забавного участия, - она слишком женщина для тебя.

И прославляли энергию Лолы, восхищались ею, с тайной надеждой попасть когда-нибудь в число осчастливленных.

Скандал принял такие размеры, что муж уехал к родителям, и наконец, могла зажить по своему.

- Уезжай, - сказал ей однажды её двоюродный брат Дюпон.-- Ты и твоя сестра позорите нас. Уезжай подальше, и где бы ты ни была, я буду высылать тебе на жизнь.

Но Лоло отказалась с неприличным жестом, наслаждаясь возможностью шокировать своего благочестивого родственника. Ей не хотелось уезжать, и она не уезжала. Она была настоящая гитана; ей нравилась эта местность и народ. Уехать - почти все равно, что умереть.

Иногда она ездила в Мадрид к сестре, но поездки её всегда были весьма непродолжительны. Она была истая дочь маркиза де-Сан-Дионисио.

Разстаться с кутежами до зари, на которых она хлопала в ладоши и сидя постукивала каблуками, с юбками поднятыми до колен! Лишиться местного вина, бывшого её кровью и блаженством! Ели семья бесилась, пусть бесится на здоровье. Она желала быть гитаной, как её отец. Она ненавидела господ; ей нравились мужчины в широкополых шляпах, и если они носили простые шаровары, тем лучше; но только настоящие мужчины, пахнущие конюшней и здоровым мужским потом. И изящная рыжая красавица, с фарфоровым телом таскалась по всем трактирам и кабакам, обращалась с преувеличенной фамильярностью с певицами и проститутками, требуя, чтобы оне говорили ей иы, и хохотала нервным пьяным смехом, когда мужчины, осатаневшие от вина, хватались за ножи, а испуганные женщины забивались в угол.

Весь город обсуждал безчинства которую очень радовало изумление спокойных людей.

Последней любовью её был молодой человек, торговавший свиньями, курносый и лохматый атлет, с которым она жила в предместье. Тайная власть этого сильного самца лишала её разсудка. Она говорила о нем с гордостью, наслаждаясь контрастом между своим благородным происхождением и профессией своего любовника. Иногда на нее нападали порывы желания исправиться, и она на несколько дней удалялась из лачуги предместья. Грубый любовник не искал ее, уверенный в её возвращении; и когда капризная птичка действительно являлась, весь квартал приходил в тревогу от ударов и криков; Маркизочка выбегала на балкон, с распущенными волосами, зовя на помощь, пока грубая лапа не отрывала ее от перил и не втаскивала в комнату, где потасовка возобновлялась сначала.

- Он бьет меня, потому что ценит, а я люблю его, потому что он один меня понимает. Мой свинарь - настоящий мужчина.

Навещая по праздникам свою семью, Фермин Монтенегро всегда встречался с хозяевами. Таким образом, незаметно произошло его сближение с доном Пабло. Казалось, что властный характер Дюпона смягчался в деревне, под темно-лазурным небом и он относился к своему подчиненному с большей приветливостью, чем в конторе.

Смотря на море виноградных лоз, покрывавшее белесоватые склоны, богатый помещик любовался плодородностью своего имения, скромно приписывая его благословению Божьему. Несколько пустых пятен пестрили трагической безплодностью зелень виноградников. То были следы филлоксеры, разорившей половину Xepeca. Помещики, обедневшие, благодаря падению вин, не имели средств засадить заново свои виноградники. Это была аристократическая и дорогая земля, которую могли возделывать только богатые. Довести до степени эксплуатации акр этой земли стоило столько же, сколько содержание приличной

- Посмотри, Ферминильо, - говорил дон Пабло, - все эта плешины я засажу американской лозой. С нею, а главное, с Божьей помощью, увидишь, как хорошо пойдут дела. Господь всегда с теми, кто Его любит.