Предисловие к "Женитьбе Фигаро"

Составляя это предисловие, я не имел в виду безплодных разъисканий относительно того, хороша или дурна пиеса, которую я поставил на сцене - для меня это вопрос несвоевременный; но я хотел самым обстоятельным образом обсудить (и это я должен сделать во всяком случае), не написал-ли я произведения позорного?

Никто ведь не желает писать комедий, которые точь-в-точь похожи были-бы на все другия; если я, вследствие причин, показавшихся мне достаточно основательными, уклонился от слишком избитой колеи, станут-ли осуждать меня, как это сделали некие господа, исходя от правил, которых я не разделяю? В ребяческой поспешности станут-ли печатать, что я возвращаюсь к младенческому состоянию искусства, потому лишь, что я поставил своею целью проложить новую дорогу в этом искусстве, первый, а может быть, и единственный закон которого - забавлять поучая? Но дело тут не в этом.

Нередко между недостатком, о котором громко говорят в известном произведении, и недостатком, о котором думают, бывает немалое разстояние. Черта, не дающая нам покоя, слово, задевающее нас, остаются схороненными в нашем сердце, между тем как язык вымещает за нас, предавая поруганию остальное: таким образом, в театральном деле принято, что если бранят автора, то обыкновенно об обстоятельстве, наиболее нас задевающем, говорят менее всего.

Быть может, полезно будет раскрыть пред всеми такого рода двойственное зрелище, открываемое комедиями, я поступлю хорошо, если, воспользовавшись своим положением, успею, анализируя это зрелище, возстановить, в общественном мнении, действительный смысл и значение этих слов: что такое театральная скромность?

Усиливаясь выставить себя нежными, тонкими знатоками и установить, как я выразился в другом месте, лицемерие скромности на ряду с распущенностью нравов, мы делаемся ничтожными существами, неспособными повеселиться и решить, что прилично и что неприлично - нужно-ли говорить? - делаемся пресыщенными глупцами, которые не знают, чего хотят, что им любить и что следует бросить. Уже эти избитейшия выражения: "приличный тон", "приличное общество", постоянно прибираемые к уровню каждого нелепого кружка, - выражения, растяжимость которых так велика, что не знаешь, право, где они начинаются и где оканчиваются, - уже они извели в конец открытое и истинное веселье, составлявшее отличительную черту комизма, присущого нашему народу.

Присоединим к этому педантическое применение других громких выражений, в роде: "приличие и добрые нравы", имеющих столь важное, столь высокое значение, что наши судьи комедий в большом прискорбии, будучи не в состоянии осудить огулом все театральные пиесы во имя их, и вы до некоторой степени узнаете что сковывает гений, смущает всех авторов и наносит роковой удар могуществу интриги, без которой по необходимости останутся лишь замороженные разсуждения и длиннейшия комедии.

Наконец, в довершение зла, все общественные положения и состояния успели добиться исключения себя в драматической цензуре: поставьте на сцене "Сутяг" Расина, и современные Дандены и даже из числа более образованных людей хором завопят, что нынче погибли добрые нравы и нет более уважения к судьям.

Поставьте на сцене "Тюркарэ", и будете иметь дело со всеми видами и фазисами пошлин и налогов, со всей корпорацией королевских сборщиков податей. Правда, Тюркарэ нынче не имеет своих двойников. Он является под совершенно иными чертами: но затруднение остается все-таки затруднением.

Невозможно играть "Причудливых", "Маркизов" и "Заемщиков" Мольера, не возстановив против себя сразу высшее и среднее, новое и старинное дворянство. Его "Ученые женщины" задевают наших умниц. Наконец, какой математик может вычислить силу и длину рычага, при помощи которого возможно было-бы, в наше время, поднять до уровня сценических требований превосходное творение "Тартюф". Вследствие всего этого, автор, желающий доставить публике забаву или поучение, вместо того, чтобы вложить в свое произведение, по своему выбору, ту или иную интригу, принужден вертеться в кругу совершенно невозможных случаев, принужден паясничать, вместо того, чтобы осмеивать, и избирать себе лиц вне общества, - все это из боязни нажить себе тысячу врагов, из которых он не знал ни одного, сочиняя свою прискорбную драму.

И подумал я себе, что если какой-нибудь отважный человек не стряхнет всей этой пыли, то скучнейшия французския пиесы не замедлят отшатнуть народ от себя и приведут его к фривольной комической опере и даже далее - к бульварным сценам, этой смрадной куче балаганного паясничества, возникшей к нашему позору, где скромная свобода, изгнанная с французской сцены, заменена безшабашной распущенностью и где молодежь питается грубыми нелепостями и, вместе с добрыми нравами, утрачивает чувство приличия и художественный вкус, развиваемый нашими великими писателями. Я дерзнул сделаться этим именно человеком; и если я не вложил в мои произведения достаточно таланта, то цель моя ясно сказалась во всех их.

Я всегда полагал, да и теперь полагаю, что на сцене сильное патетическое впечатление, глубоко нравственная идея, добрый и истинный комизм немыслимы без достаточно сильных положений, которые возникают лишь при явлении какого-нибудь общественного недостатка, в пределах задуманного сюжета. Трагический писатель, в гордом сознании средств, которыми он обладает, дерзает изображать ужаснейшия преступления, заговоры, узурпацию трона, убийство, отравление, кровосмешение в "Эдипе" и "Федре"; братоубийство в "Вандоме", отцеубийство в "Магомете", цареубийство в "Макбете" и т. д. Менее отважная комедия не прибегает к таким крайностям, ибо картины, изображаемые ею, взяты прямо из современных нравов, лица её - прямо из окружающого общества. Но возможно-ли поразить скупость, не выставляя на сцену какого-нибудь отвратительного скупца? снять маску с лицемерия, не указав, подобно Оргону, в лице Тартюфа, отвратительнейшого лицемера? осмеять волокиту, не заставив его обойти целый ряд легкомысленных барынь? отчаянного игрока, не окружив его бездельниками, если сам он не успел еще сделаться таковым?

Все это люди далеко не из числа добродетельных; автор и не выдает их за таковых: он не покровительствует ни одному из них, он лишь изображает их пороки. Но потому лишь, что лев хищник, волк жаден и обжорлив, а лисица коварна и лукава, басня не может быть названа безнравственной; когда автор пишет ее против глупца, которому всякая похвала кружит голову, он роняет сыр из вороньяго клюва в лисью пасть, и мораль басни готова; если бы ему понадобилось обратить ее противу низкого льстеца, он окончил-бы свой аполог так:"Лиса схватила его и проглотила; но сыр был отравлен". Басня есть не что иное как легкая комедия, а всякая комедия есть длинный аполог; разница между ними та, что в басне жи нотные имеют ум, а в комедии люди часто бывают животными и, что еще хуже, злыми животными.

Таким образом, когда Мольер, к которому так приставали глупцы, дает Скупому сына развратного и мота, который крадет у отца шкатулку и в глаза ругает его, откуда собственно выводит автор мораль: из добродетельных лиц или порочных? Разумеется, это ему все равно: он имеет в виду не лица своих комедий, а общество, которое он желал-бы исправить. Правда, литературные вестовщики и подметальщики его времени не преминули довести до сведения доброй публики, до чего все это ужасно! Известно также, что разные высокомерные завистники или завистливые высокомеры напустились на него. Посмотрите, как суровый Буало, в своем послании к великому Расину, мстит за своего уже умершого тогда друга, возстановляя в памяти след. Факты:

В одном из прошений, поданных Мольером Людовику XIV, который был так велик, покровительствуя искусствам, и без просвещенного влияния которого ваша сцена не имела-бы ни одного великого творения Мольера, - в прошении этом философ-автор горько жалуется королю, что за обличение им лицемеров последние повсюду печатают про него, называя Мольера вольнодумцем, нечестивцем, безбожником, дьяволом во плоти, принявшим образ человека, и все это печатается с одобрением и привиллегией короля, покровительствовавшого ему: тут все было по старому.

Но потому лишь, что действующия лица какой-нибудь пиесы изображают нам черты нравов порочные, следует-ли их изгонять со сцены? Что-же мы будем преследовать на сцене? Ошибки и странности? Да стоит-ли о них писать. Оне у нас подобны моде: оне меняются, но от них не исправишь никого.

Пороки и преступления неизменны и под маскою преобладающих нравов являются, лишь прикрытые разнообразными и многочисленными формами: сорвать с них-то маску и показать во всей их наготе - таково должно быть благородное призвание человека, посвящающого себя театру. Морализирует-ли он с улыбкой на устах или плачет при этом, Гераклит он или Демокрит, во всяком случае, это его прямая обязанность. Горе ему, если он уклонится от исполнения её! Людей возможно исправить, лишь показав их в том виде, как они есть.

Полезная и правдивая комедия - не лживая похвала, не праздное академическое витийство.

Но не смешивайте этой общей критики, составляющей одно из благороднейших призваний искусств, с отвратительной личной сатирой: преимущество первой заключается в том, что она исправляет, никого не оскорбляя. Когда на сцене человек правдивый, возмущенный тем, как обыкновенно расплачиваются за благодеяния, говорит: все люди неблагодарны, каждый соглашается с ним, и слова его никому не обидны. Так как если есть неблагодарные, то конечно, должны быть и благодетели; поэтому подобный укор устанавливает известное равновесие между добрыми и злыми людьми: это каждый чувствует и утешает себя этим. Если какой-нибудь юморист скажет на это, что один благодетель может совершить сотню неблагодарных поступков, ему справедливо возразят, что за то нет, быть может, ни одною неблагодарного, который много раз не был-бы благодетелем, и это еще раз примиряет нас с человеческой неблагодарностью. Таким образом, путем обобщений самая горькая критика оказывается плодотворною, не оскорбляя нас; между тем личная сатира, столь-же безплодная, как и пагубная, всегда оскорбительна и не дает никаких результатов. Я всегда и везде ненавидел последнюю и считаю ее преступлением, достойным жестокой кары: поэтому я не раз открыто обращал внимание суда на это обстоятельство, желая, чтобы театр наш не превратился в арену гладиаторов, на которой сильный считал-бы себя в праве разразиться своим мщением, при содействии продажных и, к сожалению, весьма немалочисленных писак, которые торгуют своей низостью.

Не довольно-ли этим сильным тысячи одного фельетониста, мастера бюллетеней, афишера, из которых они могут набрать самых отпетых и из них облюбовать себе самого отъявленного негодяя и при содействии его оклеветать тех, кто им не нравится? К такому легкому злу относятся снисходительно, потому что оно остается без последствий: гадина эта укусит вас и погибнет; но сцена - исполин, наносящий смертельный удар тому, противу кого он направлен. Следует приберечь эти мощные удары для борьбы с общественными недостатками и пороками.

И так, не порок и не обстоятельства, порождаемые им, непристойны на сцене, но отсутствие поучительного и морального элементов. Если автор, по слабости или вследствие застенчивости, не решается вывесть их из своего сюжета, вот что делает его пиесу двусмысленной или прямо безнравственной.

Когда моя "Евгения" была поставлена на сцене (а приходится говорить о себе, так как на меня-то ведь и обрушиваются все нападки), когда "Евгения" была съиграна, все наши наиболее рьяные защитники приличия подняли невообразимый гвалт за то, что я осмелился вывесть на сцене распутного барина, который переодевает своих лакеев патерами и надувает обещанием жениться молодую девушку, которая появляется на сцене беременною, не будучи замужем.

Не взирая на их крики, пиеса признана была если не лучшею, то наиболее нравственною из драм, постоянно играется на всех сценах и переведена на все языки. Люди здравомыслящие явно увидели, что мораль пиесы, весь интерес её сосредоточиваются всецело на том, что могущественный и порочный человек злоупотребляет своим именем и доверием, чтобы тиранить слабую девушку, одинокую, без поддержки, обманутую, добродетельную и покинутую. Таким образом, все полезное и лучшее в этом произведении явилось следствием храбрости автора, осмелившагося факт общественного неравенства провести с полной независимостью.

"Два Приятеля", в которой отец признается своей якобы племяннице, что она его незаконная дочь. Эта драма тоже вполне нравственна, потому что под жертвами самой совершеннейшей дружбы автор старается указать на обязанности, налагаемые природой по отношению к плоду старинной любви, ребенку, которого суровая щепетильность общественных приличий или скорее ложное понимание последних оставляет нередко на произвол судьбы.

В числе других критиков пиесы, некий юный, но весьма важный придворный, сидя в соседней со мною ложе, весело сказал дамам: "Автор, должно быть, какой-нибудь мальчишка-ветошник, не видавший ничего возвышненее прикащиков на ферме и продавцев материй, поэтому то он избирает благородных друзей из-за прилавка и выводит их на французскую сцену". Увы! милостивый государь, сказал я ему, выдвинувшись вперед, делать нечего, пришлось их взять там, где есть хоть какая-нибудь возможность предположить существование подобных людей. Вы-бы наверное еще более посмеялись над автором, если-бы он откопал двух истинных друзей в Oeil-de-boeuf или в карете. Необходимо чуточку правдоподобия даже в деяниях совершенно добродетельных.

Отдаваясь моему веселому характеру, я пытался, вслед затем, в "Севильском Цирюльнике" возродить на сцене доброе старое веселье, соединяя его с легкой шутливостью нашего времени; но так как и это было своего рода нововведение, то пиеса подверглась ожесточенному преследованию. Подумаешь, я подрываю основы государства; избыток осторожности, принятой некоторыми, и крики, раздавшиеся против меня, явно выдавали испуг некоторых порочных людей того времени, которые мнили увидеть в пиесе свое изображение. Пиеса четыре раза ценсурировалась, три раза снималась с афиш в самый момент, когда ее следовало играть, восходила даже, вследствие доноса, на разсмотрение парламента; я-же, пораженный всей этой суматохой, настаивал лишь на том, чтобы публика была судьею того дела, которое предназначалось для удовольствия публики.

Спустя три года, после порицаний, я добился похвалы; каждый тихонько шептал мне: "давайте нам таких пиес побольше - ведь вы одни нынче решаетесь смеяться прямо в лицо".

Автор, обиженный кабалой и крикунами, видя, что пиеса его идет, начинает приободряться; так я и сделал.

Покойный принц Конти, память о котором не умрет среди патриотов (ибо в самом имени его звучит старое слово отечество), покойный принц Конти, говорю я, публично предлагал мне поставить на сцене мое предисловие к "Цирюльнику", которое, по его словам, веселее самой пиесы, и вывесть там всю семью Фигаро, о которой я говорю в этом предисловии. "Ваша светлость, отвечал я, если я вторично выставлю на сцене этот характер, мне придется показать его по-старше, обладающого несколько большей опытностью, - подымется новая кутерьма, да и кто знает, придется-ли ему увидеть свет?" Однако, из уважения к принцу, я принял его предложение; я сочинил этот "Безумный День", который причинил нынче столько волнения. Он удостоил видеть его первым. Это был человек высокого характера, истинный принц, человек благородный и гордый: - сказать-ли: он остался им доволен.

Но увы! какую ловушку поставил я моим критикам, назвав свою комедию пустым именем "Безумный День"! Целью моею было показать, что это сущая безделица; но я не знал еще, до какой степени перемена в объявлении может сбить с толку людей. Оставив за пиесой её действительное заглавие, следовало назвать ее "Муж-подстрекатель". Это был-бы для них новый след, и меня преследовали-бы иначе. Но название "Безумный День" поставило их от меня на сто лье разстояния: они стали видеть в пиесе лишь то, чего в ней никогда не будет, и несколько суровое замечание о том, что обманывать - дело нетрудное, имеет более широкое распространение, чем обыкновенно полагают. Еслибы Мольер, вместо заглавия "Жорж Данден", назвал свою драму "Глупость союзов", он принес-бы несравненно более пользы; еслибы Реньяр назвал свою "Légataire" - "Наказание безбрачию", пиеса его произвела-бы сильное впечатление. То, что не пришло ему в голову, я сделал умышленно. Но можно было-бы написать добрую главу о разнообразных человеческих суждениях и театральной морали, - главу, которую мы назвали-бы: "О влиянии афиши!"

Как-бы то ни было, "Безумный День" пролежал пять лет в портфеле; актеры, узнав про существование его, наконец вырвали его у меня. Поступили ли они хорошо или дурно по отношению к себе, это теперь известно всем. Трудная-ли её передача возбудила в них рвение, поняли-ли они вместе с публикой, что для успеха в комедии нынче им придется прибегнуть к новым усилиям, но доселе еще ни одна столь трудная пиеса не была исполнена с таким ансамблем, и если сам автор (как говорят) остался в ней ниже себя, то из числа исполнителей этого произведения не было ни одного, которому-бы оно не сослужило службы, установив, увеличив или упрочив его репутацию. Но возвратимся к чтению комедии, к принятию её на сцену.

Вследствие преувеличенных похвал актеров о той пиесе, все части общества желали с нею познакомиться, и мне тогда-же предстояло или войти во всяческие споры, или уступить универсальным инстанциям. Тогда-же значительнейшие враги автора не преминули разгласит при дворе, что в этом произведении, в сущности представляющем сплетение глупостей, задеваются религия, правительство, все общественные положения, добрые нравы, и в конце концов, добродетель страждет, а порок торжествует, "как это и следовало ожидать", прибавляют. Если важные господа, столько раз мне о том твердившие, удостоят меня чести прочесть это предисловие, они увидят из него, по крайней мере, что ссылки мои верны, мещанская-же прямота, с какою я их делал, лишь ярче выставит благородную ложь их собственных ссылок.

Так, в "Севильском Цирюльнике" я, изволите видеть, по трясал государственные основы, а в этом новом произведении, еще более безчестном и возмутительном, ниспровергаю их вконец. Если разрешат такое сочинение, значит нет более ничего святого. К властям полетело самые коварнейшие доносы; кабала стала работать пред сильными мира сего; взбунтовали набожных барынь; наделали мне врагов у налоя и церковной кафедры. Я-же, сообразно месту и людям, боролся с презренной интригой посредством моего чрезмерного терпения, стойкого уважения, непреклонного послушания, наконец, путем убеждения, когда оно могло быть услышано.

Эта борьба продолжалась четыре года. Прибавьте к ним еще пятилетнее пребывание в портфеле и скажите, что может уцелеть от тех намеков, которые силятся видеть в пиесе? Увы! когда я писал ее, все то, что нынче процветает, не существовало еще в зародыше, то был совсем иной мир.

В течение этих четырех лет борьбы, я просил только дать мне одного цензора - мне представили их пять или шесть. Что же увидели они в произведении, возбудившем такую ярость? Одну из забавнейших интриг - и только. Знатный испанский вельможа, влюбившись в молодую девушку, решает обольстить ее; эта-то невеста, человек, за которую она должна выйти замуж, и жена вельможи соединяются в своих усилиях разрушить все планы этого повелителя, положение которого, богатство и щедрость так всемогущи, что для него все возможно. Вот все, и ничего более. Пиеса перед вашими глазами.

Откуда-же эти пронзительные крики? А все потому, что автор не преследует один какой-нибудь порок: игрока, честолюбца, скупого, лицемера, что посадило-бы ему на шею одну лишь группу врагов, а отдает предпочтение легкому произведению, или, вернее, составил себе иной план, по которому подвергается критике разом несколько общественных недостатков. Но так как не это является обстоятельством, порочащим произведение в глазах просвещенного цензора, то пиеса и была одобрена к представлению. Делать нечего, пришлось вытерпеть ее на сцене, и тогда наши представители высшого круга с негодованием стали смотреть

О! как я жалел, что не воспользовался этим нравственно-ноучительным сюжетом для какой-нибудь кровавой трагедии! Что-бы мне дать в руки оскорбленному мужу, которого не следовало назвать Фигаро, кинжал, которым он в порыве ревности пронзил-бы развратного вельможу, а так как самое мщение за поруганную честь совершено-бы было в прекрасных, звучных стихах, и мой ревнивец, в ранге, по меньшей мере, армейского генерала, в лице своего соперника имел-бы какого-нибудь жестокого тирана, тяжко угнетавшого население, - то все это, совершенно чуждое нашим нравам, полагаю, не задело-бы никого; все кричали-бы: браво! произведение чрезвычайно нравственное! И мы были-бы спасены, я да мой дикий Фигаро.

Но я хотел только позабавить наших французов, не исторгая потоков слез у их жен, и потому преступный любовник у меня - молодой вельможа нашего времени, мот, человек довольно любезный, даже несколько распутный, почти такой, как все прочие современные нам вельможи. Но что вы дерзнете сказать на сцене о каком-нибудь вельможе такого, от чего не оскорбились-бы все они, - разве упрекнете его избытком любезности? Ведь это, кажется, недостаток, наименее признаваемый ими самими? Я вижу отсюда, что многие из этих господ вспыхнули румянцем скромности (последствием благородных усилий), соглашаясь с тем, что я прав.

И так, желая сделать его менее преступным, я из великодушного почтения не снабдил моего героя ни одним из народных пороков. Вы скажете, чего доброго, что я и не мог этого сделать, что это значило-бы нарушить всякое правдоподобие? Подайте-же голос в пользу моей пиесы, так как я этого не сделал.

Самый недостаток, в котором я его обвиняю, не произвел-бы ни малейшого комического движения, еслибы я ему, веселия ради, не противопоставил самого ловкого человека в народе, истинного Фигаро, который, продолжая защищать Сузанну, как свою собственность, подсмеивается над планами своего господина и весьма забавно негодует на него за то, что последний дерзает пытаться перехитрить его, непобедимого искусника во всякого рода плутнях.

И так, из довольно оживленной борьбы между злоупотреблением властью, забвением всяких принципов, исключительным, благоприятным случаем и всем обаянием соблазна, с одной стороны, и огнем, умом, всеми средствами, какие может придумать задетый за живое подчиненный для самообороны, с другой, - возникает в моей пиесе весьма забавная интрига, в которой муж-соблазнитель, раздраженный неудачами, усталый, измученный, встречая затруднения во всех своих похождениях, вынужден, три раза в течение этого дня, пасть к ногам своей жены, доброй, снисходительной и чувствительной женщины, которая, в конце концов, прощает его - что оне и делают чаще всего. Что-же вы находите достойного порицания в этой морали, милостивые государи?

Вы находите ее, быть может, черезчур игривой, сравнительно с важностью тона, которого я держусь? Примите иную более игривую мораль, которая так и бросается вам в глаза в пиесе, хотя вы и не ищете её. Вот эта мораль: развратный господин, ради своих прихотей предающий позору все, что подвластно ему, забавляющийся в своих владениях непорочностью всех своих молодых вассалок, кончает, подобно Альмавиве, тем, что делается посмешищем у своих слуг. И эта мысль достаточно сильно высказана автором, когда Альмавива, в пятом действии, разсчитывая пристыдить неверную жену, указывает своему садовнику на кабинет и, дрожа от гнева, кричит ему: "Ступай туда, Антонио, веди к своему судье презренную, опозорившую меня!" - А тот ему на это отвечает: "Есть таки благое Провидение! Вы столько их опозорили в околодке, что хорошо бы и вам, в свою очередь..."

Эта глубокая мораль чувствуется во всем произведении, и еслибы автору понадобилось доказать противникам, что, дав сильный урок, кому следует, он все-же поддержал уважение к положению виновного долее, чем можно было от него ожидать, судя по силе кисти, - я-бы обратил их внимание на то, что, потерпев неудачи во всех своих планах, граф Альмавива вынужден был постоянно смиряться, но ни разу не дошел до унижения.

В самом деле, еслибы графиня пустила в дело хитрость, чтобы усыпить его ревность и изменить ему, сделавшись, таким образом, сама виновной, она не могла-бы уже привести к своим ногам супруга, не унизив его в наших глазах. Преступное намерение жены уничтожило-бы уважение к брачному союзу, и автора справедливо могли бы упрекнуть в изображении нравов, достойных порицания. Наши суждения о нравах всегда переносятся на женщину: мужчины не пользуются таким уважением, чтобы к ним можно было предъявить столь строгия требования по этому тонкому делу. Но не только сама она была очень далека от подобного намерения, в этом произведении совершенно ясно видно, что никто тут и не желает обмануть графа, а лишь помешать ему-то обмануть всех. Самая чистота побуждений исключает всякую возможность упрека, и уж по тому одному, что графиня желает лишь возвратить себе своего мужа, смущение её, конечно, вполне добродетельное и ничего унизительного в себе не заключает.

И чтобы эта истина сильнее поразила вас, автор противопоставляет этому грубоватому мужу - добродетельнейшую из жен, как по наклонностям своим, так и по убеждениям.

В какой момент представляется вам покинутая нежно любимым мужем? В критический момент, когда её благосклонность к милому мальчику, её крестнику, могла принять опасное направление, если бы она дала усилиться зарождавшемуся в ней чувству. Автор изображает победоносную для нея борьбу с этим, зарождавшимся чувством, именно с целью ярче выставить истинное чувство долга. О сколько предпринято было усилий по поводу этого легкого драматического движения, чтобы обвинить его в неблагопристойности! В трагедии охотно допускается, чтобы все королевы и принцессы имели самые пламенные страсти, с которыми им предоставляется бороться более или менее успешно; но чтобы в комедии обыкновенная женщина могла бороться с малейшей своей слабостью - это-де не может быть терпимо. О великая сила афиши! верное и основательное мнение! Вместо трагедии, явилась комедия, и здесь порицают то, что разрешается там! И однако, в обоих случаях, вы видите один и тот-же принцип: нет добродетели без жертв.

Осмелюсь обратиться к вам, несчастные молодые девушки, на беду свою попавшия на пути различным Альмавива! Будете-ли вы всегда разграничивать вашу добродетель от вашего горя, если какой-нибудь важный интерес, стремясь разсеять последнее, не напомнит вам, что пора наконец выступить на защиту первой. Не печаль потерять мужа представляется нам тут трогательною: столь личное чувство далеко не может быть названо добродетелью. В графине кажется особенно привлекательною открытая борьба её с зарождающейся наклонностью, которую она признала предосудительной, и её чувства законности. Усилия её вернуть себе неверного мужа выставляют в самом выгодном свете две тяжелые жертвы, принесенные её чувством и гневом; не раздумывая долго, всякий невольно готов приветствовать её торжество; это образец добродетельной женщины, пример для всех других лиц её пола и человек, вполне достойный любви для нас, мужчин.

Если этот метафизический анализ, подтверждающий нравственное достоинство сцен, если принятый принцип всякого театрального приличия не поразили наших судей во время самого представления, то напрасно было-бы развивать и доказывать все это здесь: трибунал беззакония не слушает защиты обвиняемого, которого им нужно во что-бы то ни стало осудить; моей графине не пришлось дойти до народного парламента: судит ее особая коммиссия.

Легкий очерк её доброго характера мы видели в прелестной пьесе "По счастию". Зарождающееся в молодой женщине чувство к своему юному двоюродному брату офицеру не показалось там никому предосудительным, хотя по ходу действия можно было предполагать, что вечер окончился-бы несколько иначе, если-бы муж, как говорит автор, не вернулся. По счастию также, никому не было надобности оклеветать этого автора: каждый добродушно интересовался лишь молодой, честной и чувствительной женщиной, которая сдерживает первые порывы своих чувств; заметьте, что в этой пиесе муж только глуп немного, в моей-же он неверен: заслуги моей графини выше.

Поэтому то в произведении, которое я защищаю, истинный интерес сосредоточивается на графине; остальное в том-же духе.

Почему Сузанна, камеристка, умная, ловкая и веселая, имеет тоже право интересовать нас? А потому, что соблазненная могущественным ловеласом, имевшим более даже, чем нужно, преимуществ, чтобы победить девушку в её положении, она не колеблясь сообщает о намерениях графа двум лицам, наиболее заинтересованным в наблюдении за её поведением: своей барыне и своему жениху. Потому, что во всей её роле, едва-ли не самой большой в пиесе, нет ни одной фразы, ни одного слова, которые не дышали-бы умом и не обнаруживали преданности долгу: единственная хитрость, которую она себе позволяет, вызвана интересами её госпожи, которая дорожит её преданностью и все намерения которой чисты.

Почему, при всех вольностях своих по отношению к своему господину, Фигаро забавляет, но не возмущает вас? А потому, что в противоположность всем слугам, он - и вы это знаете - далеко не самый безчестный человек в пиесе: видя, что он вынужден, будучи слугой, ловко отклонить от себя безчестие, вы все ему прощаете, зная, что он обманывает своего господина только для того, чтобы выручить любимого человека и спасти свое достояние.

И так, за исключением графа и его подручных, каждый в пиесе делает почти то, что должен. Если вы их находите нечестными потому лишь, что они бранят друг друга, это весьма ложное основание. Взгляните на людей образцовой честности в наше время: в течении всей своей жизни они ничего иного и не делают! Безжалостно рвать в клочки отсутствующих до такой степени принято нынче, что мне, имеющему обыкновение защищать их постоянно, часто приходится слышать: что за чорт! пренеприятный человек - хорошо отзывается обо всех на свете.

Уж не мой ли паж, наконец, вас смущает? и безнравственность. в которой обвиняется самая основа произведения, не заключается-ли в аксессуаре? О нежные цензора, неутомимые искатели истины, инквизиторы во имя морали, осуждающие одним взглядом пятилетния размышления, будьте-же хоть раз справедливы, не оглядываясь на следствия! Неужели можно назвать позорным лицом тринадцати-летняго мальчика, с первыми порывами сердца, готового без разбора отдаться первому влечению, обожающого - а таково обыкновенно бывает чувство в этом возрасте - божественную в его глазах женщину, которая случаем оказывается его крестной матерью? Общий любимец всего замка, живой, резвый и страстный, как все умные дети, он, благодаря своему необыкновенному возбуждению, невольно два раза разстраивает преступные замыслы графа. Юный сын природы, на что ни взглянет он, все его волнует: может быть, он уже не дитя, но и не мужчина еще; я и избрал именно тот момент, когда он может возбудить к себе интерес, не заставив никого краснеть. Испытывая совершенно невинные чувства, он таковые же и возбуждает во всех. Вы скажете, пожалуй, что он вызвал настоящую любовь? Господа судьи, это слово тут не годится. Вы слишком просвещенны, чтобы понимать, что самая чистая любовь не бывает безкорыстна: его ведь еще совсем не любят; разумеется, современем он будет любим. Это-то именно, с обычной шутливостью, автор и вложил в уста Сузавны, когда она говорит этому мальчику: "О! через три или четыре года, предсказываю вам, из вас выйдет порядочный повеса"!...

"ты". Будь он хоть на два года постарше, какой слуга в замке позволил бы себе с ним такия вольности! Посмотрите на него в конце пиесы: едва он нарядился в костюм офицера как уж рука его тотчас хватается за шпагу при первой насмешке графа по поводу недоразумения с пощечиной. Он будет горд и самолюбив, во теперь это - дитя, не более. Я ведь видел наших дам в ложах, до безумия влюбившихся в моего пажа. Что им от него было нужно? Увы! ничего: он казался интересным; но интерес этот, подобно интересу графини, был чист и безкорыстен... интерес... без всякого интереса.

Личность:ии пажа или совесть вельможи являются причиною тревоги последняго всякий раз, когда автор сводит их вместе в пиесе? Заметьте это незначительное обстоятельство, оно может вас навести на основную мысль пьесы: мальчик, очевидно, выводится здесь на сцену, чтобы придать моральный колорит всему произведению, показывая вам, что человек наиболее властный у себя дома, затеяв какое-нибудь преступное дело, может быть доведен до отчаяния самым ничтожным существом. - существом, которое страшится попасть ему на дороге.

Еслибы моему поэту было восевинадцать лет, с его живым, кипучим характером, я был-бы, в свою очередь, неправ, выведя его на сцену. Но какие чувства может он внушить в свои тринадцать лет? нечто чувствительное и скромное, не дружбу, не любовь, а что-то причастное и тому, и другому.

Мне нелегко было-бы убедить в невинности этих впечатлений. еслибы мы жили в менее целомудреный век, в одну из тех разсчетливых эпох, когда в погоне за скороспелостью, как с плодами своих теплиц, взрослые ставили под венец своих детей в 12 лет и коверкали природу, скромность и добрые нравы во имя самых гнусных светских разсчетов, особенно торопясь добиться от этих еще не сложившихся созданий детей, конечно, еще более слабых и болезненных, счастие которых никому не было дорого и которые являлись лишь объектом торгового разсчета, не имевшого никакого отношения к ним самим, но лишь к их имени. По счастию, мы далеки от подобного времени: характер моего пажа, независимо от него самого, имеет некоторое отношение к графу, которое заметно для моралиста, но не остановило на себе внимания большинства наших судей.

И так, в этом произведении каждая более важная роль имеет какую-нибудь нравственную цель. Одна лишь роль Марселимы, казалось, составляет, в этом отношении, исключение.

этого более глубокую мораль: в нравах, которые он желает исправить, ошибка молодой девушки, жертвы соблазна, - грех не её, а мужчин. Почему-же он не сказал этого?

Благоразумнейшие гг. цензоры, да ведь он сказал это! Изучите нижеследующую сцену, составлявшую главный нерв третьяго акта, - сцену, которую актеры просили меня исключить, опасаясь, чтобы столь суровое место не омрачило веселого действия.

Когда Мольер пристыдил кокетку и плутовку в "Мизантропе" публичным прочтением её писем ко всем любовникам, он оставляет ее под гнётом этого позора, и хорошо поступает: что с нею делать! Развратная по собственному влечению и выбору, разбитная вдовушка, не имеющая оправдания в действии под влиянием ошибки, являющаяся бичем весьма честного чело века, она всецело предоставляется нашему презрению, и в этом мораль автора. Что касается меня, то, уловив наивное признание Марселины под влиянием чувства благодарности, я выставляю эту женщину в полном унижении: и Бартоло отказывается от нея, и Фигаро, их сын, обращает внимание публики на истинных виновников того распутства, в которое безжалостно вовлекаются все молоденькия девушки из народа, наделенные смазливым личиком.

Вот ход действия в этой сцене:

Бридуазон (обращаясь к Фигаро, который признал в Марселине свою мать). Ясно: он на ней не женится.

Бартоло. Глуп был. Если-бы подобные воспоминания обязывали человека, пришлось-бы пережениться на всех.

Бридуазон. А если так строго приглядываться ко всему, так никто ни на ком не женился-бы.

Бартоло. Грешки известные! печальная молодость!

жизни! Я рождена была для жизни чистой, и стала честно жить, как только мне возможно было руководствоваться собственным своим умом Но в годы иллюзий, неопытности и нужды, когда соблазнители осаждают вас со всех сторон, а нужда тиранит вас, - чем могло дитя защититься от такого дружного натиска недругов? Человек, сурово осуждающий нас здесь, быть может, в своей то жизни сгубил каких-нибудь десять несчастных.

Фигаро. Наиболее виновные обыкновенно наименее великодушны: это общее правило.

Марсели на (живо). Неблагодарные мужчины, уничтожающие своим презрением забаву ваших страстей, ваши жертвы, вы-то именно и должны нести наказание за ошибки нашей молодости: вы и ваши судьи, столь беззаконные, когда приходится им судить, отнимающие у нас своей позорной небрежностью всякое честное средство к существованию! Оставили-ли вы хоть одно какое-нибудь занятие на долю несчастных девушек? Оне ведь имели естественное право на всякого рода женские наряды: вы и тут пристроили тысячи рабочих вашего пола.

Фигаро. Солдат даже усаживают с иголкой в руках!

Марселина (в волнении). Даже добившись наиболее высокого положения, женщины удостаиваются от вас лишь насмешливого уважения. Привлекаемые кажущимся почтением, фактически мы рабы ваши; добро, сделанное нами, безмерно умаляется, наши-же ошибки караются далеко выше действительной вины. О, ваше обращение с нами, во всех отношениях, дело ужасное и безжалостное.

Граф (в сторону). Более чем права.

Бридуазон. Она, ей-богу, дело говорит.

Марселина. Но что нам, сын мой, до отказа человека безсовестного? Не смотри на то, откуда ты, а гляди, куда идешь: это только должно быть важно для каждого. Чрез несколько месяцев твоя невеста будет зависеть от себя одной; она возьмет тебя - ручаюсь. Живи тогда, окруженный женою и нежной матерью, которые будут любить тебя более всего на свете. Будь снисходителен к ним и да пошлет тебе Господь счастие, сын мой! Будь весел, свободен и добр со всеми, и мать твоя будет счастливейшею из женщин!

Фигаро. Все это золотые речи, матушка, и я совершенно с тобой согласен. Экая дурь, подумаешь! Земля вертится тысячи и тысячи лет, и в этом океане времени, случайно подцепив какие-нибудь тридцать ничтожных годков, которые уже не вернутся, стану я теперь мучительно добиваться, кому именно обязан этим! Тем хуже для того, кто безпокоит себя подобными пустяками. Провести всю жизнь в грызне - все равно, что повеситься на своем галстухе, или все равно, что несчастные лошади на тяге по реке: оне не отдыхают даже в то время, когда останавливаются, а вечно тянут, хотя и перестают двигаться. Мы обождем...

даже отвечать, подобно мне, который вынужден был сказать кое-каким великосветским ценсорам, упрекавшим меня, во время чтения, что я интересую их какой-то безнравственной женщиной: - Нет, господа, я говорю о ней не для того, чтобы оправдать в ваших глазах её поведение, но чтобы заставить вас покраснеть от собственного своего на поприще наиболее вредном и позорном в общественном смысле - развращения молодых девушек, и я был прав, утверждая, что вы найдете мою пиесу слишком веселой, потому что часто она черезчур сурова. Дело тут лишь в том, как понимать вещи.

-- Но ваш Фигаро - словно солнце вертящееся: своими лучами он всем обжигает рукава. - Все-то преувеличивают. Будьте хоть тем довольны, если он не обжигает пальцев у тех, кто узнает себя в пиесе: в наше время это явление не редкое в театре. Мне, видите-ли. разрешается писать лишь в качестве автора, только что сошедшого со школьной скамьи! потешать ребят и никогда не говорит со взрослыми! Не будете-ли так милостивы, за мою веселость отпустить мне немного и морали, как французам разрешается чуточку безумия в воздаяние за разум?

чем я сделал. Но я приберегаю множество идей, теснящихся во мне, для одного из наиболее нравственных для сцены сюжетов. В настоящее время, я пишу "Преступную Мат", и если отвращение, в которое меня по горло погрузили, позволит мне ее когда-либо кончить, я намерен исторгнуть ею слёзы у всех чувствительных женщин; язык мой поднимется до высоты создаваемых мною положений; я разсыплю в ней черты самой строгой морали и сильно буду громить пороки, которых щадил до сих пор. Приготовьтесь-же, господа, снова мучить меня: грудь моя уже теперь начинает отзываться в приятном ожидании готовящагося приема: много бумаги и чернил извел я к услугам вашего гнева.

А вы, честные, но равнодушные девицы, пользующияся всем, но ни в чем не принимающия участия, молодые скромницы и застенчивые, которым так понравился мой "Безумный День" (я и защищал-то его лишь для того, чтобы оправдать ваш вкус), встретив в свете одного из этих проницательных людей, которые посвящают себя смутной критике пиесы, все порицают огулом, не указывая ничего определенно, и особенно настаивают на неприличии пиесы, - разберите-ка получше этого человека, узнайте его положение, состояние, характер, и вы тотчас же отгадаете словцо в пиесе, задевшее его.

сколько угодно: сколько-бы ни поносили они, им никто не поверит.

Еще менее имею я в виду тех постыдных пасквилянтов, которые не нашли иного средства удовлетворить своему бешенству, - убийство-де черезчур опасно - как швырнуть в автора из глубины наших зал, в то время, когда играют его пиесу, подлейшими стихами. Им известно, что я их знаю: если-бы я намеревался назвать их, то это было-бы пред судом; страх их пусть будет им наказанием, вполне удовлетворяющим меня; но вы не можете вообразить себе, до чего они осмелились поднять подозрительность публики относительно столь презренной эпиграммы! Они подобны жалким торгашам-шарлатанам, которые, чтобы поднять в глазах публики свою ветошь, увешивают орденами и лентами картину, служащую им вывеской.

Нет, я укажу на наших особ, которые, бог-весть почему, оскорбившись несколько едкими намеками, заключающимися в пиесе, принимаются ругать пиесу, что не мешает им однако продолжать посещать свадьбы.

тотчас-же отклоняются в самую глубь её, чтобы скрыть недовольную гримасу; увлеченные каким-нибудь словцом на сцене, они тут-же омрачаются грустью под влиянием кисти моралиста: при легком веселом штрихе разыгрывают роль грустного изумления и своею щепетильностью ставят себя в весьма неловкое положение; глядя в глаза женщинам, с немым выражением упрека за поддержку такого скандала, они при раздающемся взрыве аплодисментов устремляют на публику полный презрения взгляд, презрения, подавляющого их самих. Они постоянно готовы сказать публике, подобно тому придворному Мольера, который, негодуя на успех "Школы женщин", кричал из ложи публике: "Да смейся-же, публика, смейся!" Право, эти господа доставляют мне истинное удовольствие, которым я и пользовался много раз.

Этот случай напоминает мне другой. В первое представление "Безумного Дня", в фойэ (даже частные плебеи) весьма горячились по поводу моей отважности, как они глубокомысленно выражались. Маленький старичек, сухой и резкий, раздосадовавшись этими криками, стукнул своей тростью о пол и сказал, уходя: "Наши французы, словно дети, орут, когда их умывают". Старичек-то был человек умный. Конечно, можно было лучше выразиться, но мысль то едва-ли могла быть лучше.

С такого рода преднамеренным порицанием всего, понятно, что наиболее остроумные черты приняты были хуже всего. Десятки раз я слышал раздававшийся из лож ропот при этом ответе Фигаро:

Фигаро. А если я заслуживаю лучшей? Многие-ли вельможи могут о себе сказать тоже?

Я лично от себя скажу, что таких вовсе нет, что их и не может быть, за самыми редкими исключениями. Человек темный или мало известный может стоить большого, чем сложившаяся о нем репутация, которая есть не что иное, как мнение других. Но если чиновный глупец кажется на своем месте еще глупее, потому что тут уж ему ничего не скрыть, то знатный вельможа, человек высокого положения, богатство и рождение которого открыли баловню фортуны широкую арену деятельности и который выступил со всевозможными преимуществами в свою пользу, не стоит своей репутации, если он не в силах ее поддержать. Такое простое суждение, далекое от всякого сарказма, должно-ли было возбудить противу себя ропот? Если применение его могло показаться оскорбительным для некоторых вельмож, не слишком заботливых о своей славе, то в каком-же отношения признано оно было эпиграммой людьми, заслуживающими всякого уважения? и возможна-ли для сцены более правдивая идея, которая, служа некоторого рода уздой для наших бар, была-бы своего рода уроком для тех, кто не знает иных?

"Не только не следует забывать (сказал один суровый писатель, и я с удовольствием привожу его слова, будучи с ним согласен) - не только не следует забывать, говорит он чем мы обязаны знатным людям, напротив, преимущества рождения должны-бы быть, по всей справедливости, признаваемы безусловно, потому что это даровое наследственное благодеяние по отношению к подвигам, добродетелям и качествам предков, унаследованным их потомками, никоим образом не может задеть самолюбия тех, кому ничего от них не досталось, потому что в монархии эти посредствующие ранги служат как-бы звеном, соединяющим монарха с его подданными; поддержание этой постепенной лестницы от простого землепашца и до державного властелина равно важно для людей всех сословий и положений и составляет, быть может, наиболее прочную опору монархического учреждения".

Но какой писатель говорил эти слова? Кто высказал это откровенное мнение о дворянстве, мнение, которое считают столь далеким от моего? То был Пьер-Огюстен-Карон-де-Бомарше, письменно защищая пред парламентом в Эксе, в 1778 году, великий и серьезный вопрос чести, который предстояло вскоре решить между одним дворянином и мною. В произведении, которое я защищаю, нет нападок на сословие, но на различные неправды в каждом из них: только люди, виновные в этих неправдах, считают полезным для себя ругать это произведение. Вот вам объяснение этого ропота: да что, в самом деле! неужели эти неправды сделались так священны, что нападая на одну из них, встретишь сразу двадцать защитников?

речами в наше время (это - уничижение благороднейшого учреждения) хорошо показывают, какое значение имеет в моих глазах благородное занятие адвоката; уважение-же мое к суду окажется выше всяких подозрений, когда узнают, в какой школе я получил урок и прочитают следующий отрывок, тоже заимствованный мною у одного моралиста, который, говоря о судьях, выражается буквально следующим образом:

"Какой состоятельный человек пожелал-бы, за весьма умеренный гонорар, избрать себе ужасное ремесло, заставляющее его вставать в четыре часа и ежедневно ходить в палаты суда, занимаясь там, по предуказанным формам, делами, для него совершенно чужими? безпрерывно испытывать тоску от докучливых собеседников, отвращение вследствие приставания просителей, болтовню тяжущихся, монотонность заседаний, утомительных совещаний и напряжения ума, нужных для произнесения приговоров, еслиб он не разсчитывал получить, в награду за эту трудовую тяжкую жизнь, уважение и благодарность от публики? А это уважение не есть-ли именно составляющееся о нем мнение, которое тем более лестно для хороших судей, чем оно будет строже для дурных?"

Но кто-же этот писатель, поучавший меня своими уроками? Вы поверите, что и теперь это опять-таки Пьер-Огюстен: как вам известно, он сам говорит это, в 1773 г., в своем четвертом мемуаре, отстаивая свое печальное существование, которому угрожал некий яко-бы судья. И так, я отношусь с высоким почтением ко всему, что почтенно, и порицаю все зловредное.

Но в этом "Безумном Дне", вместо того, чтобы подрывать общественные недостатки, вы позволяете себе вольности, весьма предосудительные на сцене; в особенности ваш монолог о людях обойденых отличается решительно непозволительными подробностями. - Э! господа! Неужели вы полагаете, что я обладал талисманом, чтобы обмануть, обойти и приворожить цензуру и власть, когда я представил им свое произведение? что я не должен был оправдывать пред ними того, что дерзнул написать? Что говорить у меня Фигаро о таком человеке? Что "печатные глупости имеют значение лишь там, где стеснена печать". Что-же это, но вашему, истина, опасная по своим последствиям? Вместо этих ребяческих и утомительных преследований, которые одни только и придают важность тому, что без них не имело-бы никакого значения, - если-бы у нас, как в Англии, были настолько умны, чтобы относиться к глупостям с презрением, которое для них убийственно, - все оне не вышли-бы из мусорной кучи, в которой родились, и гнили-бы там в самом зародыше, не распространившись никуда. Пасквиль распро страняется боязнью его; если глупости продаются, то потому лишь, что их запрещают.

А к какому выводу приходит Фигаро? Он говорит, что "без свободы обсуждения и порицания похвала не может заключать в себе ничего лестного; что только мелкие людишки боятся печатного слова". Что это такое: преступная дерзость или уколы честолюбия? Коварная мораль или разумные убеждения столь-же справедливые, как и ободрительные?"

не обозначая ни времени, ни места, ни лица, он указывает, при посредстве сцены, путь к желанным реформам, разве это не ведет его к цели?

И так, "Безумный День" показывает нам, каким образом, в данное благополучное время, при справедливом короле и умеренных министрах, писатель может громить противников, не опасаясь оскорбить кого бы то ни было. Только при добром короле можно не опасаясь писать историю злых королей; чем он умнее и просвещеннее, тем менее подвергается сгеснению при нем свобода слова: каждый исполняет свой долг и не боится никаких намеков, служилый люд не страшится того, к чему он должен относиться с уважением, и никому нет надобности хлопотать об угнетении литературы, которая составляет нашу славу заграницей и дает нам превосходство, которого мы не получили-бы никаким иным путем.

В самом деле, на что собственно мы могли-бы предъявить претензию? Каждый народ стоит за свою веру и обожает свое правительство. Мы не оказались храбрее тех, которые, в свою очередь, бивали нас Нравы наши помягче, но не лучше других и, во всяком случае, не дают нам над ними превосходства. Одна литература наша, высоко ценимая всеми народами, распространила могущество французского языка по всему миру и доставила нам во всей Европе безспорное сочувствие, которое оправдывает и, вместе, достойно чествует покровительство, оказанное этой литературе нашим правительством.

у друга это место, а академические архивы наполняются, почти в одинаковой степени, бумагами и пергаментами.

Возвратимся к "Безумному Дню".

"Объясните мне, прошу вас, почему в вашей пиесе встречается столько небрежных фраз, совершенно не соответствующих вашему стилю?" - Моему стилю, милостивый государь? Да если-бы таковой, к несчастию, и был у меня, я постарался-бы забыть его, сочиняя комедию: я ничего не знаю нелепее в драматических произведениях этих безвкусных камей, в которых все Голубое или все розовое, все отдает автором, кто-бы он там ни был.

Наметив себе сюжет, я вызываю своих лиц и заставляю их действовать. - Помни о себе, Фигаро, твой барин тебя раскусит скоро. - Спасайся, Керубино! ведь ты задеваешь самого графа. - Ах! графиня, как вы неосторожно поступаете, имея такого вспыльчивого мужа - Что они будут говорить - я сам не знаю; меня интересует, что они будут делать. Затем, когда они достаточно одушевятся, я быстро пишу под их диктовку, зная, что они меня не обманут: что я всегда узнаю Базиля, у которого нет такого ума, как у Фигаро, который не может иметь благородного тона графа, который не так чувствителен как графиня, которая не обладает веселостью Сузанпы, которая уступает в шаловливости пажу, а все они вместе не имеют напыщенности Бридуазона. Каждый тут говорит своим языком, и да спасет их Бог естественности от иной речи! И так, будем разбирать лишь их мысли и оставим в покое вопрос о том, почему я не дал им своего стиля.

Некоторые злонамеренные люди пытались набросить тень на следующею фразу Фигаро: "Солдаты мы что-ли, которые убивают и идут на смерть, не зная, за что и для чего? Я-же хочу знать, почему я сердит." Сквозь туман неясного понимания они дали заметить, что я проливаю обезкураживающий свет на тяжолое положение солдата; есть-де вещи, которых никогда не следует говорить". Вот во всей своей силе аргумент злобы; остается доказать его глупость.

Еслибы я, сопоставляя тяжесть службы с скромною за нее платой или выставляя какое-нибудь иное неудобство военного быта, ставил военную славу ни во что и высказал-бы что-нибудь не в пользу этого благороднейшого, хотя и жестокого ремесла, меня могли-бы по справедливости упрекнуть в весьма неуместной нескромности. Но от рядового до полковника и генерала включительно, кто же из воинов мог когда-либо претендовать на то, чтобы ему открыта была тайна кабинета, за которую он отправляется в поход? Вот об этом-то и идет речь в известной фразе Фигаро.

Разсуждая об употреблении, какое делает человек из своей свободы в трудные минуты жизни, Фигаро мог, равным образом, противопоставить своему положению и всякое состояние, требующее безусловного подчинения - и ревностного отшельника, долг которого всему верить, не мудрствуя лукаво, равно как доблестного воина, вся слава которого состоит в том, чтобы идти вперед по приказанию, без всяких мотивов, убивать и идти на смерть, не зная, за что и для чего. И так, фраза Фигаро ничего не говорит подобного; смысл её - что человек свободный в своих действиях должен руководствоваться иными принципами, чем те, обязанность которых слепо повиноваться.

великому Конде и которое безмерно прославляется теми-же мудрецами, надсаживавшимися над моей фразой? По их словам, великий Конде явил образец благороднейшого духа, остановив Людовика XIV, когда тот готовился столкнуть своего коня в Рейн, и сказав этому государю: "Сир, вам нужен жезл маршала?"

"Вы на смех что-ли, сир, решаетесь броситься в реку? Ведь чтобы подвергнуть себя подобной опасности, нужно быть человеком сильно нуждающимся в повышении по службе или в деньгах.

Таким образом, доблестный муж, величайший полководец своего времени, считает ни во что честь, патриотизм и славу! Если верить им, ничтожнейший разсчет один должен быть основным принципом отваги! Это было-бы ужасно! И выведи я эту черту в своей пиесе, я заслуживал-бы серьезного упрека, с которым без всякого повода обращаются теперь ко мне.

Предоставим-же свихнувшимся головам хвалить или порицать случайно, не давая себе отчета ни в чем; выходить из себя по поводу глупости, которая никогда не могла быть сказана, и преследовать честное и простое слово, показывающее лишь здравый смысл.

Другой довольно сильный упрек, от которого я не мог оправдаться, вызван тем, что я отвел графине на покой известный монастырь урсулинок. Урсулинки! воскликнул один вельможа, весьма эффектно всплеснув руками. - Урсулинки! воскликнула одна дама, от удивления опрокинувшись на молодого англичанина в её ложе. - Урсулинки! ах, милорд, еслибы вы понимали по-французски!.. - Я чувствую, чувствую, сударыня, сказал молодой человек, краснея. - Дело в том, что никто еще на сцене не выводил женщину-урсулинку! Аббат, да говорите-же! Аббат (попрежнему опрокинувшись на англичанина), как вы находите урсулинок? - Крайне неприлично, отвечает аббат, не переставая лорнировать Сусанну, О весь высший круг повторял: Урсулинки! это крайне неприлично! - Бедный автор! тебя судят, а каждый занят своим делом. Тщетно усиливался я вразумить, что по ходу действия, чем менее склонна графиня затвориться в монастыре, тем более она должна других убедить в этом и в особенности своего мужа. - все напрасно: урсулинка моя была осуждена безповоротно.

В минуты особенно дурного настроения, будучи человеком покладистым, я решился даже попросить одну из артисток, своею игрой придавшую особенную прелесть моей пиесе, разспросить у недовольных, в какой иной девичий монастырь они находили-бы пристроить графиню? Что до меня, то мне это было безразлично; я поместил-бы ее, куда угодно: в августинский монастырь, в целестинский, в Клерет, к визитандинкам, даже в малый францисканский орден - так мало стою я за урсулинок. Но они оказались весьма непреклонны!

Наконец, так как шум не прекращался, то чтобы мирно уладить дело, я оставил слово "урсулинки" там, где оно стояло: тогда каждый, совершенно довольный собой и умом, при сем обнаруженным, успокоился на урсулинках, и тогда заговорили о другом.

Я вовсе, как видите, не враг для моих врагов. Наговорив очень много дурного обо мне лично, они не причинили ничего дурного моей пиесе, и если они с такою-же радостью разорвали-бы ее в клочки, с каким удовольствием я ее писал, то никто не остался-бы в накладе. Беда в том, что они вовсе не смеются; не смеются на представлении моей пиесы, потому что никто не смеется на представлении их пиесы. Я знаю даже многих любителей, которые очень похудели с тех пор, как "женитьба" имела успех; простим-же им их гнев.

присоединил еще легко развивающуюся интригу, в которой искусство было-бы скрыто искусно, которая сказалась и развивалась-бы безпрерывно, проходя сквозь множество комических положений, остроумных и разнообразных картин, не утомляя, поддерживающих внимание публики три с половиною часа, в течение которых продолжается один и тот-же спектакль (опыт, на который не дерзнул отважиться до сих пор еще ни один писатель), - будь все это так, что-же оставалось-бы делать бедным критикам, которые так раздражены пиесой? Нападать и преследовать автора устной, писанной и печатной бранью, чем они и занялись неутомимо. Они истощили все средства, до клеветы включительно, усиливаясь погубить меня в глазах всех лиц, от которых зависит во Франции спокойствие гражданина. По счастию, произведение мое, - перед глазами всего народа, который десять долгих месяцев смотрит его, судит и оценивает. Оставить его на сцене до тех пор, пока оно доставляет удовольствие - вот единственное мщение, которое я позволил себе. Я пишу это не для современных читателей: рассказ о хорошо известном безобразии мало интересен; но через двадцать-четыре года он принесет плоды. Писатели того времени приравнять свою судьбу к моей, и дети наши узнают, какою ценою получалась возможность забавлять их отцов.

Почему этого Фигаро, которого все так охотно слушают.

от него будет еще хуже: следовало-бы методически установить то, на что я лишь мельком указал; следовало-бы показать, что на французском языке выражении: homme de la cour, homme de cour и courtisan par métier - не синонимы.

Нужно было-бы повторить, что слово "придворный" обозначает лишь известное высокое положение лица, что оно применяется к почтенному лицу, ведущему блестящий образ жизни, подобающий его сану; что если этот "придворный" любит добро по влечению своего сердца, безкорыстно, если, не делая никому зла, он заслуживает уважения от старших себя, любит равных и ценит всех других, - в таком случае, название это получает новый блеск, и мне известны многие такие, которых я с удовольствием-бы назвал, еслибы речь шла о том.

Нужно было-бы показать, что французский царедворец - название, не столько указывающее на положение лица, сколько резюмирующее прямой, гибкий, но сдержанный характер; это - человек, пожимающий на пути всем встречным руку, тонко ведущий интригу, прикрываемую постоянной услужливостью, не создающий себе врагов, но при случае готовый охотно столкнуть в ров движением плеча лучшого друга, чтобы обезпечить его падение и занять его место наверху, встречающий с улыбкой на устах ненавистного ему человека и осуждающий любимые свои мысли, соображаясь с тем, кто его слушает, в "полезных ему интрижках жены или любовницы видящий лишь то, что он должен видеть, наконец.....

Последнее значение не так неблагоприятно, как значение придворного по ремеслу, об этом именно человеке и говорит Фигаро.

Но если расширить определение последняго, если пробежав всевозможные типы его, показать эту особу, полную двуличия, высокую и, в то-же время, низкую, пресмыкающуюся с горделивым видом, имеющую претензии на все и ни одного основания к этим претензиям, принимающую покровительственный тон, чтобы стать во главе партии, способную очернить всех конкуррентов, посягающих на её кредит, из долга чести создающую себе прибыльное ремесло, продающую своих любовниц начальству, которое расплачивается за его удовольствия, и т д. и т. д., четыре страницы и т. д., - еслибы включить в это определение все эти подвиги, все-таки пришлось-бы вернуться к двустишию Фигаро: "Получать, брать и просить - в этих трех словах вся тайна".

Вообще великий недостаток её состоит в том, ч то я написал ее, не наблюдая жизни, что она не изображает ничего из действительно существующого и совсем не напоминает того общества, среди которого мы живем, что изображаемые в ней нравы, низменные и извращенные, не имеерными истине. Такое мнение мы прочли недавно в прекрасном печатном разсуждении, сочиненном одним искренним чело веком, которому разве недостаток ума мешает сделаться посредственным писателем. Но посредственность это или нет, что касается до меня, то, не имея обыкновения наносить удары исподтишка, подобно какому-нибудь сбиру, который, будто не глядя на вас, воткнет в бок кинжал, я скажу, что вполне держусь его мнения. Согласен, что и в самом деле, прошлое поколение весьма было сходно с моей пиесой, будущее будет тоже очень сходно с нею, а настоящее ничуть не напоминает её; я никогда ведь не встречал ни мужа подстрекателя для жены, ни развратника вельможи, ни жадного царедворца, ни невежественного или увлекающагося судьи, ни бранчливого адвоката, ни посредственностей, преуспевающих в жизни. И если чистые души, которые, конечно, не узнают себя в пиесе, раздражаются против нея и безпощадно ругают, то единственно из почтительной памяти к своим дедам и нежных чувств к своим внукам. После такого объявления, надеюсь, меня оставят в покое, и тем кончаю.