Дон-Кихот и Гамлет

Дон-Кихот долго оставался молодым. Но теперь, когда ему перевалило за триста, он начал чувствовать, что стареет. Так давно уже появился он на свет в маленькой Аргамизилье в Ламанче. Он обладал даром многократного перевоплощения - в различных странах, под разнообразными именами. На протяжении сменявшихся столетий он облекался во многие образы. Испанец в семнадцатом веке, он в начале восемнадцатого, при Карле XII, был шведом, в начале девятнадцатого, при Наполеоне, поляком, а в конце девятнадцатого русским революционером. Таким образом, с течением времени он несколько модернизировался; но теперь, в двадцатом столетии, он считался всеми устарелым и знал это сам.

За последние полвека он ломал копья несчетное число раз. Но теперь, когда он сидел в раздумье на краю рва, ему стало казаться, что слишком уж долго был он предметом насмешек для умников, слишком часто подвергался нападениям погонщиков ослов и пасовал пред здравым взглядом Санчо Пансы на земные дела и обстоятельства.

Он сам понимал, как смешно странствовать по свету в качестве защитника невинных и угнетенных. Но что же ему было делать, если среди всех превращений и перевоплощений в нем еще продолжал жить испанец 1605-го года! Силы в нем по прежнему кипели, когда он видел, как юношей, бежавших в изгнание, выдают властям, чтоб подвергнуть их пыткам, или слышал, как жертву инквизиции называют "лжемучеником", или должен был быть свидетелем того, как самомнительные дураки рассказывают небылицы о несчастных повешенных, заживо сожженных или разстрелянных. Но он постиг теперь безнадежность борьбы за нечто столь отжившее или столь далеко рисующееся в будущем, как справедливость.

Поздно, гораздо поздней, чем все другие, понял он, наконец, что время странствующих рыцарей миновало.

Он начал с защиты целой половины человеческого рода, выступил ратоборцем женщины, бросал вызовы направо и налево во имя Дульцинеи. За это его не раз колотили на больших дорогах и ославили его апостолом плоти, - несмотря на всю его худобу. Притом же, Дульцинея давно уже сделалась гораздо воинственней его самого, и то, чего она теперь всего настойчивей домогалась, не имело для него, как странствующого рыцаря, особенной цены.

Затем, юным оруженосцем, он ломал копья за обширные классы человечества. Он брал сторону крестьян против чиновников в больших и маленьких городах; он вступался за рабочих против тунеядцев, смотревших на них сверху вниз и выжимавших из них соки.

Но если в ком крестьяне теперь не нуждались, то именно в нем. Их идеалом был не он, а Санчо Панса. Мужицкой смёткой Санчо они восхищались от всего сердца, а так как Санчо в то самое время, как Дон-Кихот начал остывать, стал обнаруживать своего рода набожность и своего рода энтузиазм, бывшие им несравненно более по вкусу, чем гарцование рыцаря на Росинанте, то Санчо был провозглашен президентом совета на своем острове, и Дон Кихот его больше не видал.

Затем, если рабочие к кому-нибудь питали недоверие, если, с искренним сознанием своего превосходства, они к кому нибудь относились свысока, то именно к Дон-Кихоту. Они вполне естественно делили людей на таких, которыми могли пользоваться, и на таких, пользоваться которыми они не могли. А он был не из тех, которыми можно пользоваться.

Молодым рыцарем он сочувствовал угнетаемым племенам и нациям.

С негодованием отнесся он к изгнанию евреев из Испании и пожелал вести их дело. Но вел он его не так, как они хотели, - ведь он же был не еврей, - и никого во всей Европе не осыпали евреи такою бранью, виня его в равнодушии к их судьбе.

В свое время он сделал попытку вступиться за армян, когда их избивали турки. Но кому во всем мире было какое-нибудь дело до армян! Ни одной великой державе, ни одному правительству, едва-ли даже самим армянам. Ибо они так же сильно ненавидели друг друга, как ненавидели их какие-нибудь курды или турки.

Тогда-же отдал он свое сердце и свое время русским революционерам. Но кому во всем мире было какое-нибудь дело до русской революции! Ни даже жителям святой Руси, ни даже великому русскому народу. Иначе вышло-же бы что-нибудь из этой революции...

Он воспринял чувствования поляков и симпатизировал им, - больше того: приветствовал их, подняв руку к шлему, в котором его недруги видели таз для бритья, хоть таз для бритья не может даже плотно пристать к голове. Но, кроме него, ни одна душа в мире за пределами Польши не думала о поляках, да и сами они в позднейшия времена нередко делали вещи, свидетельствовавшия о том, что эпоха рыцарства миновала.

Он стал соображать: сколько народностей найдется в Европе которые не изображали-бы его в каррикатурном виде? Только, те разве, которые, как турки, совсем не знали об его существовании.

Даже в столь далеко лежащих от Испании странах, как Германия и Австрия, даже в самых отдаленных, как Швеция, Норвегия, Исландия, по временам выдумывали, будто он враг, - к счастию не опасный, - будто он вмешивается в дела, которые его не касаются, заслуживает палок и насмешек.

Теперь он сам это видел. Да, он действительно, как и называли его, рыцарь печального образа.

Взор его упал на бедного Росинанта, щипавшого траву возле него. Не боевой это конь, нельзя отрицать этого. Не многого стоит его аллюр.

Он снял с головы своей шлем и стал его разсматривать, Если это и не был таз для бритья, то защитой для его головы он во всяком случае не мог служить, весь погнутый и изрубленный; едва можно было разглядеть, где когда-то развевались перья.

Он взвесил в руке свое копье. Разве же это оружие? Кто в настоящее время вооружается копьем? Разве только уланы, скачущие целыми отрядами и снабженные, кроме копья карабинами или револьверами. Да и похоже-ли это на копье? Ведь оно когда-то раскололось и было потом скреплено гвоздями, законопачено паклей, - короче сказать, так мизерно починено, что было в сущности пародией на оружие...

Несчастье с ним случилось уже много лет тому назад, в стране беотийцев. Не в битве с ветряными мельницами, которые Дон-Кихот, как рассказывали пересмешники, принял будто-бы за странствующих рыцарей. Нет, таким безумцем он не был никогда. Не о ветряные мельницы сломилось его копье, оно сломилось о гранит.

Конечно, он был неразсудителен и легковерен. Он вообразил, что твердыня беотийцев состоит просто из ширмочек, из готовых обрушиться кулис, как, по преданию, Потемкинския деревни. Ведь беотийцы считались среди других греков представителями глупости, и твердыню глупости можно было поэтому представить себе чистым аттропом, который опрокинется от сильного толчка.

Но затем оказалось, что она из гранита, вся из гранита, и построена на граните, что она не сокрушима, неодолима, неприступна, что это крепость, от которой отскакивают всякие удары.

- больше того: с чувством, похожим на благоговение.

Набожный, каким он был всегда, он сложил руки и тихо сказал: Я поеду назад в Беотию; это будет мое последнее странствование. Я хочу увидеть вновь эту твердыню, построенную из гранита, построенную на граните, на утесе, который никогда не сдается, но держится во веки веков. На стенах этого утеса, покорившись своей судьбе, я повешу свое исколотое оружие. И последние дни свои посвящу созиданию церкви, церкви будущого. На скалистом фундаменте.

Он оседлал Росинанта и медленно тронулся в путь.

II.

Глядя перед собой на безлюдную большую дорогу, он увидал в некотором отдалении в высшей степени странное животное, какое-то чудовище, зловещую птицу, насчитывавшую, повидимому, несколько сотен лет, всю обросшую белыми взъерошенными перьями, с полупотухшими глазами и большим клювом. Не смотря на свою старость, она быстро, так быстро, как только могли нести ее ноги, бежала к нему навстречу, хлопая крыльями, точно спасаясь от погони.

Дон-Кихот воскликнул: Кто ты, странное существо?

Глухим голосом отвечала престарелая тварь: Я твоя ровесница. Я та курица времен Генриха IV, относительно которой король высказывал желание, чтобы каждый крестьянин имел ее по воскресеньям в своем горшке. Я жива еще. Меня так и не зарезали.

Пока курица еще говорила, Дон-Кихот заметил молодого парня, одетого клоуном или придворным шутом; он бежал вдогонку за птицей, и было очевидно, что он то и вспугнул ее. - Запусти свое копье в это животное, храбрый рыцарь, - весело кричал он. Ты еще более тогда прославишься. Это лучше, чем вызывать на бой странствующих рыцарей, и с такой задачей ты можешь справиться. Проколи эту тварь своим копьем!

В эту минуту на большой дороге, как раз позади клоуна, показалась целая кавалькада. Во главе её ехал знатный молодой человек в черном костюме эпохи Ренессанса, с развевающимся плащом, и, улыбаясь, кричал Дон Кихоту: Да, благородный рыцарь, убейте ее! Этим самым вы разрешите социальный вопрос и стяжаете неувядаемую славу.

-- Я вас не понимаю, ответил Дон Кихот. Что общого между курицей и общественными вопросами? Вы заговорились.

-- Это довольно просто, однако, - ответил молодой вельможа. - Я безумен только при норд-норд весте, а ветер дует сейчас с юга. Когда простолюдин будет иметь в своем горшке курицу, тогда его участь во всем остальном устроится сама собою. Тогда вы получите возможность прекратить вашу борьбу за угнетаемые народности и насладиться вполне заслуженным покоем; ибо простой народ окажется тогда наверху, а он никогда не будет угнетать чужих народностей, будет только соотечественникам своим досаждать и их теснить.

Молодой человек остановил своего гордого вороного коня и, приветствуя странствующого рыцаря с изысканной учтивостью, упомянул о том, какое это для него удовольствие познакомиться с такой всесветной знаменитостью.

-- Вы знаете меня? - воскликнул Ламанчский рыцарь.

-- Кто-же не знает вас! ответил всадник. Но я-то особенно хорошо вас знаю и следил за вами на протяжении всей вашей жизни. Дело в том, что я не только воин, как вы, но - опять-таки, как и вы - человек начитанный, и теми книгами, которые я о вас читал, можно было-бы заполнить целую полку.

-- Кто же вы?

-- Я, как и курица, которую мы напугали, ваш сверстник. Между вашими годами и моими такая ничтожная разница, что для нашего теперешняго возраста она не имеет ни малейшого значения. Вы родились в 1605 г., я в 1602-м.

-- Вам на вид нельзя дать больше тридцати лет. Ваше имя?

-- Быть может, вы в свою очередь слыхали обо мне. Дело в том, что и обо мне тоже много писано. Меня зовут Гамлет, принц датский. Говорит вам что-нибудь это имя?

-- Очень мало. Но когда я занимался чтением рыцарских романов, мне встретилось однажды это имя в старинной хронике. Не вы-ли это избивали насильников, пускали в ход хитрость, не вы-ли имели одновременно двух жен, англичанку и шотландку?

-- Да, так было в то время. С тех пор, за все эти долгие годы, прибавилось еще несколько женщин. Я не мог удовольствоваться, как вы, одной Дульцинеей, которой, к тому же, никогда не видал. Но сойдите сначала с Росинанта; тогда я прикажу своей свите сойти с коней, мы все вместе усядемся здесь на траве, велим постлать скатерть и познакомимся поближе за трапезой и за кубком вина.

Все они сошли с коней, и принц продолжал: - Итак мне, как и вам, перевалило за триста лет. Но я не чувствую гнета старости. Вы, может быть, читали обо мне, что я толст, и что у меня короткое дыхание. Это глупые выдумки из тех, что попадают в театральные рукописи, при делаемых в них добавлениях. Теперь вы сами можете убедиться в том, что я не толст и не страдаю одышкой.

Вся компания вскоре расположилась на траве. Одному из слуг было дано специальное поручение заботиться о подкреплении истощенного Дон Кихота.

-- Кушайте без опаски! - сказал принц, - кушайте без опаски и эту курочку! Она не от 1600 г., а свежая. Позвольте мне выпить за ваше здоровье!

-- Как это вы сумели остаться таким молодым? - спросил Дон Кихот.

-- То, что в конце концов заставило вас поседеть, почувствовать утомление, то самое сохранило во мне свежесть. Когда мне было девятнадцать лет, я до боли негодовал на испорченность мира, злился чуть не до слез на глупость. Но затем я начал тешиться и порочностью, и глупостью. Оне насыщали меня. Оне утоляли мою жажду. Оне питали мое остроумие, внушая мне тысячи забавных мыслей. Если я высказывал эти мысли, люди воображали, что я сошел с ума, и я этим тешился вдвое. Я родом из Дании, как я уже говорил. Знаете вы эту страну?.

-- Не остров-ли это Санчо Пансы?

это. Полонии обращались со мной, как с помешанным, и меня это тешило. Таким образом, несмотря на некоторые невзгоды, моя жизнь с самого начала полна была утех.

-- Вас глупость веселит. Меня-же она печалит. Она оказалась для меня неодолимой. Это единственная вещь, которой я страшусь и пред которой чуть-ли не преклоняюсь.

-- Вы к ней, как ко всему, относитесь слишком торжественно. Для меня глупость есть источник наслаждения, источник жизни. Я не знаю, кажется, большого удовольствия, как согласиться с мнением какого-нибудь глупца, заставить его окунуться в его глупость, чтоб он так и оставался и барахтался в ней. Глупость, конечно, неодолима, но такова она и должна быть, к вечной утехе умных голов. Весь свой esprit я употребляю на то, чтоб сохранять глупости в спирту и забавляться ими. Да, смею сказать, что мне не нужно никакой другой aqua vita, никакой другой воды жизни, кроме чистой, дистиллированной глупости. Она для меня источник молодости, она меня бодрит. Но, храбрый мой рыцарь, я отлично знаю, что то, что годится одному, не может годиться для всех. Вам нужен совсем другой напиток.

Принц отдал приказание, и ему подали походную фляжку.

-- Вы знаете, есть страна, которую зовут Бимини. В этой стране бьет ключом источник молодости. Наш почтенный современник, д-р Фауст, когда начал чувствовать себя старым, как вы теперь, вкусил от него и сделался молодым. В этой фляжке у меня вода из этого источника.

-- Можно мне дать маленький глоток Росинанту? - попросил он. Принц кивнул головой, и радостное ржанье тотчас же показало, что к разслабленному коню вернулись молодость и резвость.

-- Вам известен мой жизненный путь, - сказал затем рыцарь, - разскажите-же мне ваш!

-- Я родился, как вы знаете, в Дании, учился в Германии, в Виттенберге, жил некоторое время в Англии, изведал много горя по поводу смерти своего отца, а затем брака своей матери, и с самого уже начала мне плохо жилось в моей отчизне; я считался в ней опасной личностью, которую нужно было обезвредить. Друзья моей юности, Розенкранц и Гильденштерн, предали меня; горько было мне это разочарование. Моя возлюбленная допустила врагов моих воспользоваться ею против меня; это разочарование было жестоко. Родная мать отступилась от меня, это было больней всего. Вся оффициальная Дания были против меня, и, хотя и принц, я был отверженцем.

-- Вам, я вижу, много пришлось бороться. Но разве вы не терпели, подобно мне, поражения за поражением? Разве грубые, глупые или злые люди не одерживали верх над вами?

их роют; трудно ожидать, чтоб я под их подкоп не сумел подвести другой, на целый аршин глубже. Так я и делал; я подкапывался под их мины, и не я, а они взлетали на воздух.. У меня было всегда то преимущество, что я говорил вчера то, что они скажут завтра. Больше того: сорок лет тому назад я говорил то, что они скажут через сорок лет. - Наружно я много раз уступал, меня высылали из страны, и я подолгу оставался за границей, но возвращался с твердо намеченным планом. Я не пренебрегал никаким средством. Я пускал в ход поэтов и актеров, изобличавших и пристыжавших моих врагов. Мало по-малу мне удалось отправить на тот свет моих вероломных друзей. К сожалению, одновременно с этим, мне пришлось, - как и вашему Сиду - убить несносного отца моей возлюбленной. Но действовать без риска нельзя. И все-же большим тогда было для меня горем, что моя подруга оказалась не из такого твердого металла, как Химена.

-- Ну, а вы, храбрый рыцарь, что вы теперь задумали, куда вы направляетесь?

-- Строить церковь в дальней стране, в Беотии. На граните.

-- Отлично! Я всегда говорил, что для того, чтоб великий человек остался жить в памяти потомства, он должен при жизни строить церкви.

Тогда испанский рыцарь рассказал, как ему пришла эта мысль, и сообщил принцу, как в прежния времена он менял национальность, был шведом, поляком, русским и т. д.

его стороны так пристрастно сравнивать нас, только сегодня встретившихся друг с другом! Глубокое соответствие между нами осталось ему так-же непонятно, как и всем другим. Я тоже целые века менял национальность; я был римлянином, как Брут, флорентинцем, как Лорензаччио, был типичным русским у Тургенева, немцем, даже всей Германией, у Фрейлиграта, поляком, даже всей Польшей, у Красинского. Кем только меня не считали, - от медлителя до насильника, от помешанного до мудреца, от мечтателя до мстителя! То видели во мне только любящого искусство принца, театрального критика, дилетанта и мецената, то только духовидца и мрачного скептика, из неспособности к действию откладывающого свою вендетту. В Дании мне было не по себе; я, как и вы, объездил всю Европу. Теперь ни Германия, ни Англия, ни Россия не ищут больше во мне своего отражения. Теперь я вернулся в свою страну, к своему народу. Маленькое знамя, развевающееся, как вы видите, над моими всадниками, это датский флаг, носящий имя Данеброг, и я служу ему теперь, как служил и прежде.

-- А разве вам не неприятно жить в Дании? Датчане пьют все так же много, как и прежде?

-- Нет, они с похвальным усердием отстали от порока, о котором я когда-то так сильно сокрушался. Не могу сказать, чтоб я был у них особенно популярен, хотя никогда еще они не имели принца, так много странствовавшого по свету, столько видевшого, участвовавшого в стольких сражениях. Впрочем, они поставили мне жалкую статую в Эльсиноре, и никто не поднял голоса против этого. Ваш жребий и мой с том отношении различны, ибо меня никто не колотил и мне никто не давал пиньков, как это было с вами. Да ведь за то и оружие у меня лучше по качеству и более современно, чем ваше старомодное копье. В ранней молодости я любил называть Данию тюрьмой. Она и была для меня тюрьмой в то время. Это, однако, неверное выражение. Дания - страна открытая. Я желал-бы, чтоб она была лучше защищена.

-- Так вы чувствуете себя теперь в гармонии с вашей страной? - спросил рыцарь.

-- Самое главное, здесь, как и всюду, это привыкнуть к воздуху, к тону, стилю, ритму умственной и политической жизни. Дания плоская, но холмистая, хлебородная страна. Красивая страна. Датчане окружены морем. Море точно все колышется вокруг вас, качает вас и производит в вас тошноту. В этой стране женщины по большей части сладостно-очаровательны, мужчины же за то часто бывают немножко приторны. С чем иностранцам трудно мириться здесь, это с овладевающим ими, как только они ступят на почву страны, легким ощущением тошноты во всей общественной жизни. Это своего рода морская болезнь на суше. Но с ней свыкаются, как свыкаются с морем.

-- Природные жители не чувствуют этого недуга, - продолжал принц. - Они привычны к морю, опытные мореходы, они не испытывают никакого неприятного чувства, если разговоры, или политика, или пресса, или искусство становятся приторны. Дания - страна учтивостей. В ней есть и поныне люди, подобно Озрику, даже и за грудь матери не принимавшиеся без комплиментов. У нас благодарят по девяти раз в тех случаях, когда в других странах довольствуются одним разом. Часто бывает, что сразу выражают тысячи и тысячи благодарностей. Значительная доля богатства страны заключается в благодарениях.

-- Датчанам чужды страсти? - спросил рыцарь.

-- Никоим образом. Но только они не прибегают к ножу или кинжалу, как испанцы. Оружие, которым они пользуются - слово. В дни моей юности датчане убивали друг друга с помощью яда; они отравляли острия шпаг, вливали яд в ухо своему недругу. Когда они в настоящее время хотят кого нибудь погубить, они вливают в уши другим ядовитую клевету на его счет. Все это они проделывают любезно, безшумно; они душат подушками, умерщвляют сплетнями, подобно тому, как награждают они не золотом, а рукоплесканиями. Эта действительно прелестная страна есть обетованная страна холмов, болтунов, благодарителей, рукоплескателей, - к сожалению, также и ругателей. В конце концов эта милая страна все-таки жемчужина на старой шее Европы. Когда вы, мой рыцарь, подумаете об Испании, которая так отстала, то пожалуй, будете готовы позавидовать мне. Но мы с вами не будем завидовать друг другу и поддразнивать друг друга не будем, а побратаемся, по обычаю моих северных предков.

Принц подал знак. Служитель принес чашу. Принц и рыцарь сделали себе по надрезу на руке и смешали капли крови в чаше. - Благородная кровь! - угодливо воскликнул один господин из свиты.