Дурак

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дурак (старая орфография)

ДУРАК.

РАССКАЗ
Брет-Гарта.

Он жил один. Я не полагаю, чтоб это происходило от желания уединить свою глупость от остальных жителей стана; точно также невероятно, чтобы соединенный разум Пятиречия обратил его в изгнание. По моему мнению, он жил один по влечению к одиночеству, которым он отличался гораздо ранее того времени, как жители стана начали критически относиться к его умственным способностям. Он был очень молчалив и, хотя с виду казался сильным, мощным, постоянно жаловался на свое здоровье. На этом основании некоторые построили особую теорию, объяснявшую его изолированную жизнь тем, что она была удобнее для принятия лекарств, уничтожаемых им в громадном количестве.

Его глупость впервые блеснула на жителей Пятиречия из окон почтового отделения. Впродолжении долгого времени он один изо всего стана писал домой с каждой почтой, и все его письма были адресованы одному лицу - женщине. Обыкновенно же в Пятиречии случалось противоположное, то есть получалось много писем и большинство от женщин, но на редкия из них посылались ответы.

Жители Пятиречия получали эти письма совершенно равнодушно; некоторые распечатывали их с самонадеянной улыбкою и прочитывали с нетерпением, другие бросали их после первых слов "мой милый муж", а третьи вовсе не ходили за ними в почтовое отделение. Мало по малу, все узнали, что единственный аккуратный корреспондент никогда не получал ответа. Поэтому, когда получился большой пакет на имя Дурака, более известного под именем Сайруса Гокинса, то все население стана пришло в неописанное волнение. Я не знаю, каким образом открылась тайна, но всеми было узнано, что в этом пакете возвращены не распечатанными все письма Гокинса. Это было первым доказательством слабости его умственных способностей; человек, постоянно писавший к женщине, которая ему не отвечала, должен быть дурак. Я полагаю, что Гокинс подозревал какого мнения был весь стан об его умственных способностях, но он искал спасения в каплях и пилюлях, жалуясь на усиленные лихорадочные припадки. Как бы то ни было, в конце недели он с прежним постоянством взялся за перо, только на письмах его теперь стоял новый адрес.

В те времена, по общему мнению, счастье улыбалось на золотых розсыпях особливо дуракам и неучам. Поэтому никто не удивился, когда Гокинс нашел золотоносную жилу на горном скате близь своего уединенного жилища. "Он спустит все деньги на следующую раскопку", говорили соседи, зная по опыту, как обыкновенно счастливые рудокопы распоряжались своим капиталом. Ко всеобщему удивлению Гокинс, выручив около 8,000 доллров и истощив золотоносную жилу, не стал разъискивать другой. Тогда стан начал терпеливо выжидать, недоумевая на что он употребит свои деньги. Но, узнав наконец, что он послал по почте -вексель в 8,000 долларов на имя "этой женщины", жители Пятиречия пришли в такое негодование, что едва не выразили его насильственными действиями. Этого еще было мало; вскоре распространился слух, что деньги возвращены также, как и письма, и что Гокинс стыдился взять их обратно из почтамта. "Не дурно было бы отправиться на Восток, разодеть какую нибудь девчонку и, выдав ее за эту ведьму, заполучить 8,000", говорил один дальнозоркий финансист. Здесь кстати заметить, что мы всегда называли, хотя и без всякого основания, прекрасную незнакомку Гокинса ведьмой.

В том факте, что Дурак иногда играл и выигрывал большие суммы, не было ничего удивительного; это было совершенно естественно, особливо применяясь к вышеизложенной теории о счастье дураков. Но чтоб он сорвал банк, открытый Джоном Гамлином и, получив от 10 до 20,000 долларов, не возвратился на другой день для проигрыша этих денег - было совершенно невероятно. Однако, это действительно случилось, и впродолжении двух или трех дней Гокинс никуда не поместил своего вновь приобретенного капитала.

-- Если он пошлет деньги опять к ведьме, сказал один из знатнейших граждан Пятиречия: - то надо будет принять меры. Нельзя дозволять, чтоб так чернили честь нашего стана и бросали деньги чужим гражданам, которые даже их не берут.

-- Это - вредный пример расточительности, заметил другой: - и право не лучше мошенничества. Ведь найдется в стане человек пять, которые, следуя по стопам Гокинса, должны бы отправить домой тяжело нажитой капитал. К тому же все это - вздор или 8,000 лежат преспокойно в конторе Адамса и К°. Я того мнения, что в настоящем случае необходимо было бы учредить общественный контроль над действиями Дурака.

Однако, прежняя глупость Гокинса не повторилась, и с каждым днем все более и более увеличивалось всеобщее любопытство относительно того, куда он дел деньги. Наконец, произвольно образованный наблюдательный комитет из четверых граждан отправился к нему, повидимому, совершенно случайно, но в сущности с преднамеренной целью. После обмена обыкновенных учтивостей, Том Вингэт приступил к делу.

-- Задали же вы себя знать Джаку Гамлину, сказал он: - Джак жалуется, что вы не дали ему отъиграться, но я сказал, что вы - не такой дурак, вот при Дике.

-- Да, поспешно произнес Дик: - вы сказали, что 20,000 долларов нельзя безсмысленно бросать. Вы сказали, что Сайрус намерен лучше поместить свой капитал, но право я забыл на что именно, прибавил Дик, обращаясь с искуственным спокойствием к своему товарищу.

Конечно, Вингэт не отвечал, но молча взглянул на Дурака, который с безпокойством потирал себе ноги. Наконец, он сказал с сожалением, обращаясь к своим посетителям:

-- Кто нибудь из вас чувствовал ли когда ломоту и дрожь в ногах от колена до пятки? Это - такое странное чувство; сначала кажется что бьет лихорадка, но нет, это - не лихорадка, что-то другое, точно оцепенение, точно смерть настает. Пилюли Райта и Хина не помогают.

-- Нет, отвечал резко Вингэт за всех товарищей: - но мы говорили о том, куда вы поместили ваш капитал.

-- И при том желудок всегда не в порядке, продолжал Гокинс, краснея от взгляда Вингэта, но все же отчаянно держась своего предмета, как потерпевший крушение матрос держится за последний обломок мачты.

Вингэт ничего не отвечал, но многозначительно взглянул на товарищей. Гокинс очевидно понял, что этот взгляд выражал общее признание его глупости, и, как бы защищаясь, сказал:

-- Вы говорили что-то о моем капитале?

-- Да, произнес Вингэт, с необыкновенной быстротой: - я говорил, что вы употребили ваш капитал на...

Впродолжении нескольких минут посетители смотрели друг на друга с безмолвным изумлением. Овраг Раферти был самой гибельной неудачей в Пятиречии. Непрактичный Раферти хотел исполнить непрактический план, провести не существовавшую воду в такое место, где в ней вовсе не нуждались, и в грязи этого оврага похоронены капиталы самого Раферти и двадцати несчастных его компанионов.

-- Вот в чем дело, сказал наконец Вингэт: - я теперь все понимаю. Вот почему оборванец Раферти отправился вчера в Сан-Франциско в нарядной одежде, а его жена с детьми поехала в карете на Сакраменто. Вот почему работники Раферти, не имевшие все это время ни пенса, вчера играли на бильярде и ели устрицы. Вот почему во вчерашнем "Таймсе" появилось объявление, стоившее 100 долларов, о новом выпуске бумаг этой компании и шестеро чужестранцев прибыло вчера в гостинницу Магнолию. Все это наделал Дурак с своими деньгами.

Дурак молчал. Посетители, также не говоря ни слова, встали.

-- Вы никогда не принимали индийских растительных пилюль? спросил застенчиво Гокинс у Вингэта.

-- Нет, отвечал громовым голос Вингэт, отворяя дверь.

-- А мне сказали, что оне отлично действуют, продолжал Гокинс; но в эту минуту Вингэт и его товарищи с ожесточением хлопнули дверью под нос Дураку.

Однако, через полгода, все это дело было забыто; деньги, уплаченные Гокинсом, прожиты, а самый овраг перепродан компании бостонских капиталистов, увлеченных блестящим описанием какого-то туриста, который пропьянствовал целую ночь в Пятиречии. Я полагаю, что критика более не коснулась бы умственных способностей Гокинса, если бы не случилось особого обстоятельства.

Во время пламенной политической борьбы, когда страсти партий были воспламенены до крайности, явился в Пятиречие горячий капитан Макфаден. Вступив в отчаянный спор с Калькуном Бунгстартером, он вызвал его на дуэль. Капитан был известен, как дуэлист и прекрасный стрелок; он не пользовался популярностью, и все полагали, что его прислала оппозиция с кроважадною целью. К тому же он был чужестранец, а я должен с сожалением сказать, что Пятиречие не отличалось гостеприимством, как все кочевые племена. По этому в толпе произошло замешательство, когда капитан попросил, чтоб кто нибудь согласился быть его секундантом. Наконец, к всеобщему изумлению и к негодованию многих, вызвался Дурак. Я право не знаю, выбрал ли бы его добровольно в секунданты капитан Макфаден, но за недостатком лучшого ему пришлось воспользоваться его услугами.

Однако, дуэль никогда не состоялась. Все приготовления сделаны, место избрано, соперники явились с секундатами в определенное время, не было никакого вмешательства извне, не представлено никаких объяснений или извинений, и все же дуэль не состоялась. Легко себе представить, в какое волнение было повергнуто Пятиречие, когда узнаны были все эти факты. соперники, доктор и один из секундантов уехали на другой день. Гокинс остался, но он не отвечал ни на какие вопросы, говоря, что дал слово молчать, и вообще, по мнению всех, вел себя, как настоящий последовательный дурак. Только через полгода, полковник Старкботль, секундант Калькуна Бунгстартера, в минуту слабости, за стаканом вина объяснил все дело. Я поступил бы совершенно несправедливо в отношении полковника, еслиб не передал его рассказа с буквальною точностью. При этом следует заметить, что его характеристическая черта, гордое достоинство, увеличивалось пропорционально выпитому вину, а напротив юмор его исчезал в эти минуты.

-- Я говорю с благородными людьми, сказал полковник, гордо поднимая голову: - и надеюсь, что мне не придется защищать себя от легкомысленных выходок, как в Сакраменто, где, рассказав впервые об этом деликатном деле, я был принужден вызвать на дуэль одного из слушателей. Я уверен, прибавил он, грациозно проводя по воздуху рукою, в которой виднелся стакан вина: - что ничего подобного не потребуется здесь, в месте пребывания мистера Гокинса и поведение которого, господа, заслуживает всяких похвал.

Удовлетворенный, повидимому, серьезным, почтительным вниманием слушателей, полковник Старкботль нежно улыбнулся и, закрыв глаза, как бы для того, чтоб лучше припомнить все случившееся, продолжал:

-- Место, выбранное для дуэли, было близь жилища мистера Гокинса, а потому решено собраться у него. Действительно, в 6 ¹/₂ часов, мы все явились. Утро было холодное, и мистер Гокинс гостеприимно предложил бутылку виски, которую все и роспили, кроме меня. Я полагаю, что вам известно, почему я составил исключение. Я всегда, вставая утром, пью чашку крепкого кофе с рюмкой коньяку. Это поддерживает организм, сэр, не разстроивая нервов.

Эти последния слова были обращены к буфетчику трактира, в котором происходила описываемая сцена, и он, как эксперт, одобрительно кивнул головой.

-- В двадцать минут мы достигли назначенного места, продолжал полковник среди всеобщого напряженного внимания: - мы отмерили шаги и зарядили пистолеты. Вдруг мистер Вунгстартер сказал мне на ухо, что чувствует себя не хорошо и очень страдает. Я передал об этом мистеру Гокинсу,^:и оказалось, что его дуэлист также очень страдал. Симптомы их болезни доктор назвал бы холерными. Я говорю назвал бы, потому что доктор также страдал и объявил, в неприличных выражениях, что их всех чем нибудь опоили. Я обратился за объяснением к мистеру Гокинсу, и он вспомнил, что он, по разсеянности, подал гостям бутылку виски, настоянного на лекарстве, которое не имело на него никакого действия и потому считалось им безвредным. Его готовность дать удовлетворение каждому из соперников, искреннее сожаление о своей ошибке и неподдельный страх, возбужденный в нем состоянием его здоровья, на которое не влияло то, что так сильно действовало на других - были вполне достойны благородного человека и джентельмена. Через час соперники пришли в совершенное истощение, а доктор их бросил, сам безпокоясь о себе. А я, вместе с мистером Гокинсом, решились отвезти их в Марклквиль. Там, после продолжительного совещания с мистером Гокинсом, все дело окончено мировой, сохранившей честь обеих сторон. До сих пор, прибавил полковник, стуча стаканом по столу и обводя взглядом всех присутствовавших: - ни один джентльмен не осудил этого окончания дела.

Каково бы ни было мнение жителей Пятиречия о проявлении умственных способностей Гокинса в этом случае, но, быть может, благодаря резким манерам полковника, никто не высказал ни малейшей критики. Через несколько недель это дело было забыто и только составило лишнюю цифру в числе глупостей, в которых обвиняли Гокинса. К тому же, новые его выходки заставляли забывать старые. Около года спустя, в Звездном Тунеле, под горою, где он жил, найдена драгоценная свинцовая руда и ему предложили большую сумму за участок земли на горной вершине. Как ни привыкли соседи к его глупости, но известие, что он упорно отвергнул предложение, возбудило всеобщее изумление. Причина этого отказа была еще удивительнее. Он хотел строить дом.

Строить дом на земле, которая могла быть употреблена в дело рудокопами, было нелепостью; строить дом, когда у него был кров, значило безсмысленно бросать деньги; строить дом такой, какой он хотел, было просто безумием.

Однако, факты подтвердили слухи. План дома был уже составлен и необходимый материал заготовлен, в то самое время, как под этим местом устроена шахта Звездного Тунеля. Действительно, избранная местность была очень живописна, а здание задумано в таком стиле, какого не видывали еще в Пятиречьи. Соседи сначала скептически и недоверчиво наблюдали за постройкою. День за днем, с необыкновенной быстротой возвышалось среди дубов и сосен здание, известное по всей окрестности под названием "Приюта кретинов". Наконец, оно было готово. Мистер Гокинс приступил тогда к его внутреннему устройству, вполне достойному внешности. Ковры, мягкия кушетки, зеркала и фортепьяно, единственное во всей окрестной стране и привезенное за большие деньги из Сакраменто - возбуждали, в продолжении двух месяцев, лихорадочное любопытство Пятиречия. Кроме того, по мнению немногих женатых соседей, в числе предметов, купленных Гокинсом, находились вещи чисто женския. Когда в доме все было готово, Дурак запер наружную дверь, положил ключ в карман и спокойно удалился в свое скромное жилище на южном склоне.

Я не счел нужным передавать читателям всех теорий, с помощью которых жители Пятиречия объясняли постройку Приюта кретинов; их легко себе представить. Конечно, самым распространенным мнением было, что ведьма своей искуственной скромностью и систематичным безмолвием так обошла Дурака, что он выстроил дом для будущого медового месяца "несчастной четы", так как все были уверены, что этот брак будет несчастный. Но когда прошло достаточно времени и дом все же оставался необитаемым, соседи пришли к тому убеждению, что Дурак был в третий раз обманут. Общее негодование при этом дошло до того, что, еслиб тогда и явилась ведьма, то, по всей вероятности, вся община помешала бы её браку. Между тем, все распросы мистера Гокинса, зачем он выстроил дом и не живет в нем, не увенчались никаким успехом. Причины, приводимые им, были уклончивы, неопределенны и неудовлетворительны. Он уверял, что нечего было торопиться и что всегда успеет перебраться в новый дон, когда он будет совершенно готов. Часто в летние вечера его видали на балконе этого необитаемого жилища, где он курил сигару. Разсказывали, что однажды ночью весь дом с верху до низу был блестяще освещен и что один из соседей, подкравшись к окну гостинной, видел, как Дурак во фраке и белом галстухе ходил по комнате, как бы принимая многочисленное общество. Однако, не смотря на это, по показанию того же свидетеля, в доме никого не было, кроме его владельца. Когда впервые был узнан этот факт, практические люди объясняли его тем, что мистер Гокинс подготовлял себя на едине к приличному исполнению своих будущих обязанностей гостеприимного хозяина. Некоторые полагали, что дом посещали духи, а редактор местной газеты рассказал на её столбцах целую трогательную историю о том, как Гокинс ежедневно принимал призрак его умершей невесты в великолепном мавзолее, который он нарочно для этого воздвигнул. Наконец, неожиданное обстоятельство обратило всеобщее внимание совершенно в другую сторону.

и таких больших водопадов. Корреспонденты прославляли ее, страшно злоупотребляя реторическими фигурами и вполне несоответствовавшими поэтическими цитатами. Мужчины и женщины, никогда не любовавшиеся дома заходом солнца, играющим на окнах их жилища, и летней ночью, при лунном свете которой они ложились спать - ехали теперь за тысячу миль для точного измерения высоты утеса и глубины оврага, для того, чтоб взглянуть на громадное, уродливое дерево и сказать себе с отрадным самодовольствием: "мы восхищаемся природою". Таким образом, согласно вкусам и слабостям многочисленных посетителей этой долины, её главнейшия местности получили характеристическия названия: "Водопад Кружевного Платка", "Источник Сочувственных Слез", "Мыс Восхищения", "Долина Безмолвного Обожания" и бесконечное количество вершин было окрещено именами великих людей, умерших и живых. С течением времени, у подножия водопада находили пустые бутылки содовой воды, а под тенью гигантских деревьев остатки бутербродов и лоскутки засаленных газет. Поэтому на единственной большой улице Пятиречия часто появлялись чисто выбритые мужчины в пестрых галстухах и нарядно одетые дамы.

В один прекрасный день, ровно через год после окончания "Гокинсовского Приюта Кретинов", в Модную Долину прибыла веселая кавалькада учительниц из общественных школ в Сан-Франциско. Это были не строгия Минервы в очках, не Паллады, защищенные кольчугой невинности, а прелестные, молодые, веселые, живые девушки, увы! чрезвычайно опасные для обитателей Пятиречия. По крайней мере, так думали рудокопы, не покидая своего тяжелого труда в оврагах и шахтах, а когда учительницы, ради интересов науки и умственного развития молодого поколения, решились остаться в ИИятиречии трое суток для посещения различных копей и особливо Звездного Тунеля, то весь стан пришел в неописанное волнение: всюду слышались требования приличной одежды, крахмаленных рубашек и бритв.

Между тем, с смелостью и нахальством, обычными женскому полу в стадном виде, учительницы сновали взад и вперед по городу, открыто любуясь красивыми лицами и мужественными фигурами, выглядывавшими на них из копей и тунелей. Говорят, что Джени Форестер, поддержанная семью другими, столь же безстыдными молодыми девушками, открыто и публично махала платком Геркулесу Пятиречия, Тому Флипу из Виргинии, так что этот добродушный, но простоватый гигант долго крутил усы в безмолвном изумлении.

В светлый июньский вечер мисс Нелли Арнот, старшая учительница малолетняго отделения одной из общественных школ в Сан-Франциско, искусно скрывшись от своих подруг, решила привести в исполнение смелый план, давно задуманный в её отважной, шаловливой головке. С удивительным, мистическим инстинктом её пола, для которого открыты все тайны сердца, она выслушала историю Гокинсовского Приюта Кретинов и положила во что бы то ни стало проникнуть под его таинственный кров. Миновав кусты у подножия горы, густой лес, отделявший Звездый Тунель и шалаш Гокинса на скате, она, никем не замеченная, достигла по маленькой тропинке до вершипы. Теперь перед нею находился мрачный, безмолвный, неподвижный предмет её желаний, но мужество ей тут изменило с характеристической непоследовательностью женского пола. Вдруг на нее напал страх тех опасностей, которые она благополучно миновала. Страх медведей, тарантул, пьяных людей и ящериц. Около минуты, она, как впоследствии объяснила, думала, что сейчас умрет. Вероятно с этой мыслью она подняла два большие, тяжелые камня, но потом бросила их, взяла в рот две шпильки, старательно поправила растрепавшияся пряди роскошных, черных волос и ощупала в своих карманах платок, бумажник, футляр с визитными карточками и флакон со спиртом. Наконец, приняв на себя спокойный, небрежный вид, она взошла на балкон и дернула колокольчик, хотя вполне была уверена, что никто не отзовется на её звон. После довольно приличной паузы, она осмотрела закрытые ставни окон. Один из них подался под её рукой; она на минуту остановилась, кокетливо поправила свою шляпку и, отворив окно, вошла в комнату.

Хотя дом был заперт долгое время, но в нем пахло свежей краской, а не сыростью, как обыкновенно в жилищах, посещаемых духами. Пестрые ковры, светлые обои и блестящая мебель совершенно не согласовались с мыслью о призраке. С детским любопытством начала она подробно разсматривать безмолвное жилище; сначала она боязливо отворяла двери и быстро отскакивала в сторону, боясь кого-нибудь увидать, но потом, убедившись в своей безопасности и безусловном одиночестве, она сделалась смелее. В самой большой из комнат красовались в вазе цветы, очевидно, собранные в то самое утро, и, что еще замечательнее, в кружках и кувшинах была налита свежая вода. Это побудило мисс Нелли заметить странный факт, что в доме вовсе не было пыли, от которой страдало все Пятиречие. Полы и ковры были недавно выметены, мебель тщательно вычищена. Если дом посещался каким-нибудь призраком, то этот призрак не отличался обычным пристрастием к сырости и паутине. Однако, на постелях никто еще не спал, пружины в кресле, на которое опустилась мисс Нелли, заскрипели, как новые, двери туго отворялись, и, несмотря на окружающие чистоту, блеск и комфорт, ясно было, что никто здесь не обитал. Ей очень хотелось, как она впоследствии объяснялась, нарушить тишину, хоть уронив что-либо из мебели, но особенно ее искушало фортепьяно, безмолвно стоявшее у стены. Ей хотелось только открыть его, чтоб посмотреть, какого оно мастера. Сделав это, она подумала, что не было большого греха и попробывать тон. Она села за фортепьяно и положила свою маленькую ножку на педаль. Но мисс Нелли была слишком пламенной музыкантшей и слишком хорошо играла, чтоб удовольствоваться двумя-тремя нотами. Она взяла несколько акордов и с такою силой, что звуки фортепьяно раздались по всему дому. Она умолкла и прислушалась. Пустой дом снова впал в прежнее безмолвие. Она вышла на балкон: везде царила тишина; только дрозд долбил соседнее дерево и вдали смутно слышался шум телеги. Никого не было видно вокруг дома. Мисс Нелли, успокоенная, возвратилась в комнату. Рука её снова забегала по клавишам, и через пять минут она совершенно забылась; сбросив свою накидку, повесив соломенную шляпу на фортепьяно и закинув назад свои черные волосы, она вполне предалась музыке.

Проиграв около получаса, она вдруг остановилась и ясно услышала рукоплескания извне. С раскрасневшимися от стыда и негодования щеками она бросилась к окну и увидела быстро исчезавших в лесу человек десять или двенадцать в синих и красных фуфайках.

Мисс Нелли тотчас решила, что ей следовало делать. Я уже упоминал, что в минуту одушевления она была очень мужественна, и теперь, спокойно надев шляпу, перчатки и накидку, она казалась опасным противником для застенчивого, неопытного человека. Закрыв фортепьяно и окно, затворив двери и приведя дом в прежнее положение, она сошла с балкона и прямо направилась к шалашу Гокинса, отстоявшему на четверть мили.

Не успела мисс Нелли постучаться в дверь шалаша, как она отворилась и Дурак предстал перед нею. Молодая девушка никогда не видала еще человека, носившого такое неблагозвучное имя, и не могла скрыть своего удивления при виде мужчины высокого роста, прекрасно сложенного, с черной бородой. Над впалыми от забот и нездоровья щеками блестели карие глаза, большие, мягкие, невыразимо грустные. Конечно, не такого человека ожидала встретить мисс Нелли, но, оправившись от первого смущения, она еще более почувствовала оскорбление, нанесенное её гордости. Однако, с удивительным искусством и врожденным женским инстинктом она тотчас изменила свою тактику.

мне так понравился по внешности, что я, оставив своих подруг внизу, продолжала она, слегка махая рукою, словно указывая на целый отряд амазонок, которые готовы были отомстить за малейшее оскорбление, нанесенное ей: - я вошла в комнаты. Увидав, что в них никого не было, я взяла смелость открыть фортепьяно и позабавиться музыкою до прихода подруг.

Гокинс поднял на нее свои прекрасные глаза. Перед ним стояла хорошенькая молодая девушка с блестящими, серыми глазами, раскрасневшимися пухлыми щечками и алыми губками, полускрывавшими ряд маленьких белых зубов. Он смотрел на нее тихо, спокойно; пульс его не бился сильнее обыкновенного, и он чувствовал только естественное безпокойство застенчивого, молчаливого человека.

-- Я знал это, сказал он просто: - я слышал вас.

Его хладнокровие и подозрение, что он участвовал в таинственных рукоплесканиях, вывели ее из терпения.

-- А! а! сказала она все с той же улыбкой: - я также слышала вас...

Я надеюсь, прибавил он поспешно: - что они ничем не обнаружили, что слышали вашу музыку. Они - недурные люди, наши молодцы, только по временам очень грубы. Впрочем, они не сделают вреда ни вам, ни... кошке, прибавил Гокинс, покраснев от своего неловкого сравнения.

-- Нет, нет, отвечала мисс Нелли, чувствуя неожиданное негодование против себя, Дурака и всего мужского населения Пятиречия: - нет, я поступила очень глупо, и, еслиб они дали мне это понять, то мне было бы поделом. Я хотела только извиниться перед вами. Вы найдете дом в прежнем порядке. Прощайте.

Она повернулась и хотела уйти. Гокинсу было как-то неловко.

-- Я бы вас попросил сесть, сказал он, наконец: - еслиб мое жилище было достойно такой посетительницы. Во всяком случае, мне следовало это сделать, и, право, не знаю, что меня остановило. Но вот видите, мисс, я нездоров. По временам у меня что-то в роде лихорадки... Это, вероятно, от сырости... И тогда, мисс, я не совсем в своем уме.

Нежное сердце мисс Нелли было тронуто, и она взглянула с сочувствием на Гокинса.

-- Нет, разве вы припомните употребление этих пилюль, отвечал он, показывая коробочку с полдюжиной пилюль: - я забыл, как их принимать... Вообще я теперь все забываю... Это - растительные пилюли Джонса. Если вы их когда-нибудь принимали, то припомните, сколько их надо на прием: шесть или восемь? Но, быть может, вы их никогда не употребляли?

-- Нет, отвечала коротко мисс Нелли.

-- Позвольте мне проводить вас до подножья горы, сказал он после нескольких минут неловкого молчания.

а, несмотря на свою живую, веселую натуру, она, как истая женщина, не совершенно презирала светския приличия, поэтому она согласилась с нежной улыбкой на его предложение, и через минуту они оба исчезли в лесной чаще.

Как часто случается в жизни, неознаменованной необыкновенными событиями, это мелкое обстоятельство имело важные последствия. Как ожидала мисс Нелли, так и случилось: она встретила двух или трех из рукоплескавших ей слушателей, которые, как ей показалось, смотрели на нее неловко, застенчиво, и также своих подруг, искавших ее с безпокойством и выразивших удивление, быть может, несколько завистливое при виде её спутника. Я боюсь, что мисс Арнот, в ответ на их тревожные вопросы, не сказала им всей правды, а, ничего прямо не утверждая, дала им понять, что она совершенно пленила слабоумного великана и повергла его к своим стопам. Разсказав эту историю два или три раза, она стала сама верить, что в ней была доля истины, и надеяться на счастливый её исход. Она ни мало не сомневалась, что подобный результат был бы счастьем для Дурака. Она была вполне уверена, что это исцелит его от безумной привязанности к ведьме, как вообще все мужчины и женщины постоянно думают, что любовь, даже безнадежная, внушенная ими, приносит более пользы, чем взаимная любовь другого лица.

Общественное мнение в Пятиречии, как должно было ожидать, вскоре и решительно высказалось по этому предмету. Убедившись, что мисс Арнот не была ведьма, принявшая личину молодой хорошенькой девушки, чтоб обойти Пятиречие и особливо Дурака, весь стан решил, что ему следовало со всех точек зрения как можно скорее жениться на хорошенькой учительнице. Необыкновенное счастье Гокинса совершенно соответствовало теории о счастье дураков, и потому никого не удивляло, что после долгого непоявления ведьмы он открыл златоносную жилу в своем собственном доме без всяких поисков и хлопот. Как бы нарочно для скорейшого осуществления всеобщого желания, мисс Арнот упала, взбираясь на линкольнскую вершину, и вывихнула себе ногу. Поэтому ей пришлось провести несколько недель в гостиннице после отъезда её подруг. Во все это время Гокинс выказывал к ней очень учтивое, но отчасти смешное внимание. Однако, время шло, и дело о занятии пустынного дома счастливой четой нисколько не подвигалось; тогда вдруг общественное мнение изменило свой взгляд на поведение мистера Гокинса. Ведьму стали считать за святую, долготерпеливую мученицу, принесенную в жертву слабости и непоследовательности Дурака. Пятиречию теперь стало ясно, что, выстроив дом по её желанию, он вдруг впал в сомнение и, по слабости характера, не решился довести дела до конца, а теперь он набивал руку на бедной, безпомощной учительнице. По общему приговору решено было не дозволить ему опозорить Пятиречия. Мисс Нелли неожиданно увидела себя предметом рыцарского поклонения, которое было бы очень забавно, еслиб под час не надоедало, и было бы дерзко, еслиб не сопровождалось самыми почтительными изъявлениями преданности. Каждый день кто-нибудь из стана заходил справляться о здоровье прелестной больной.

-- Был у вас сегодня Гокинс? спрашивал с искусственной небрежностью Том Флин, облокачиваясь на спинку кресла мисс Нелли.

-- Нет, отвечала она, слегка покраснев.

с этим букетом и экземпляром его золота.

С этими словами мистер Флин подавал ей букет, набранный им на дороге, и кусок золота, найденный им самим.

-- Вы не должны обращать внимания на манеры Гокинса, мисс Нелли, говорил другой рудокоп самым сочувственным тоном: - во всем стане нет лучше человека Сайруса Гокинса, но он не умеет по светски обращаться с женщинами. Он не бывал в обществе, как некоторые из нас, прибавлял он с чисто честерфильдским пошибом: - но он вас не обманет.

Между тем, другие рудокопы убеждали мистера Гокинса в необходимости выказывать больной как можно более внимания.

-- Не хорошо будет, Гокинс, говорили они: - если эта молодая девушка, возвратясь в Сан-Франциско, разскажет всем, что, когда она была больна, ее бросил единственный человек в Пятиречии, под кровом которого она отдыхала и за столом которого она сидела. (Это считалось естественным и извинительным реторическим украшением). Нет, это было бы позором для Пятиречия.

мисс Нелли быстро выздоравливала, но на уме у нея становилось все смутнее и смутнее, а мистер Гокинс чувствовал, что ему в её присутствии все более и более неловко; граждане же Пятиречия с улыбкой потирали руки и дожидались близкой развязки. Она действительно наступила, но не в том виде, в каком ее ожидало Пятиречие.

В конце июля, в Пятиречие прибыло общество восточных туристов. Они "проделали", только что перед тем, Долину Крупных Предметов, и, так-как в числе их было несколько капиталистов, то положено было не довольствоваться одними красотами природы, а практически познакомиться с горным промыслом Калифорнии. До сих пор все шло прекрасно: в водопаде было достаточно воды, благодаря позднему сезону; в ущельях на высших пиках лежал еще снег; туристы объехали вокруг громадного дерева и проехали чрез внутренность не менее громадного пня, повергнутого на землю. Сказать, что они были довольны своим путешествием было бы не верным выражением их энтузиазма; мужчины и дамы были положительно опьянены любезным гостеприимством, новизною окружавшей их пржроды и сухим, возбуждающим силы воздухом. Двое или трое из туристов объявили, что они с радостью остались бы тут жить и умереть; а один написал в какую-то восточную газету блестящее описание страны, которую возносил надо всем, что можно было видеть в Европе и в Америке. При подобных обстоятельствах следовало ожидать, что Пятиречие также исполнит свой долг и произведет должное впечатление на туристов.

С этою целью были получены письма из Сан-Франциско от известных капиталистов и под искусным руководством одного из их агентов: путешественники увидали все, что следовало видеть, а то, чего не следовало замечать, было от них старательно скрыто. Таким образом, конечно, в программу не входило посещение кладбища, на котором покоилось только двое граждан, умерших естественной смертью, и мрачных, нищенских шалашей на горном скате, с их печальными, циничными, убитыми обитателями, работавшими с утра до ночи за такую плату, от которой с презрением отказался бы простой работник на востоке. За то копи и машины компании Звездного Тунеля были, по словам писем из Сан-Франциско, вполне достойным предметом для любопытства чужестранцев. Им были показаны драгоценные массы руды в копях компании, длинные бруски золота, которые дамы могли легко поднять, самый тунель, мрачный, странный, роковой и вообще, по выражению одного корреспондента, "все богатство Пятиречия и все местные условия, невольно привлекавшия на себя внимание восточных капиталистов". При этом случилось только одно обстоятельство, которое - я могу сказать, как безпристрастный очевидец - не имело никакого привлекательного влияния на кого бы то ни было. Это обстоятельство касалось до главного героя моего правдивого рассказа, и потому я не могу пройти его молчанием.

Двое или трое из самых практичных и трезвых членов веселого общества заметили, что некоторые места Звездного Тунеля (вероятно, в виду большого дивиденда) были экономично, не основательно и небезопасно устроены. Но эти замечания забывались среди веселого хохота и шума пробок от шампанского, громко раздававшихся под полу-освещенными сводами галлерей. Однажды, среди подобного веселья, вдруг наступило неожиданное, таинственное безмолвие. Люди с факелами быстро направились в отдаленную часть галлереи, послышались громкия приказания, шум и говор. Некоторые из туристов побледнели; одна из дам упала в обморок. Что-то случилось. Но что?

-- Ничего нет опасного, произнес какой-то рудокоп, говоря очень поспешно и с видимым безпокойством: - один из джентльменов, желая взять пробу кварца из стены, сшиб с места подпорку. Сделался обвал, и джентльмен засыпан до плеч. Это ничего; его легко можно вытащить, но надо быть очень осторожным, чтоб не расширить обвала. Я не знаю, как его зовут... это - маленький господин, муж веселой дамы, с черными глазами. Эй! куда? Остановите ее. Ради Бога остановите. Она не туда бежит! Она упадет! Она убьется!

по дрожащим доскам, под ненадежными сводами, бежала дико, отчаянно, слепо.

Наконец она налетела на Дурака, который спешил на помощь с веревкой и ломом. Она схватила его за руку.

-- О! спасите его! воскликнула она: - вы - здешний! Вы знаете эти страшные места. Скажите, где он, поведите меня к нему. Он умирает! Скорее, скорее!

Он пристально взглянул на нее и, страшно вскрикнув, прислонился к стене.

-- Господи! Сайрус! промолвила она и упала перед ним на колени.

Он старался освободить себя из её рук, но она крепко держала его.

-- Нет! Нет! восклицала она: - вы меня простите, Сайрус, и забудете прошедшее. Господь привел вас сюда. Вы его спасете... Вы должны его спасти!

-- Спасти кого? глухо произнес Сайрус.

Её слова нанесли ему такой страшный, неожиданный удар, что она, не смотря на собственное, всепоглощающее горе, искренно его пожалела.

-- Я думала... что вы... это знали, промолвила она едва слышно.

Он молча, безсознательно смотрел на нее. В эту минуту до них долетели шум шагов и говор отдаленных голосов. Она снова схватила его за руку.

-- О! Сайрус! воскликнула она: - если вы меня любили во все эти долгие годы, то не бросьте меня в минуту горя. Вы спасете его! Вы можете его спасти! Вы всегда были сильны и отважны! Вы его спасете, Сайрус, ради меня, ради вашей любви! Я знаю, вы его спасете! Да благословит вас Господь!

глазами в её глаза и через мгновение исчез.

Он не возвратился. Через полчаса принесли и положили с её ногам мужа живого и невредимого, только изнуренного от усталости и незначительных ушибов. Опасения рудокопов исполнились; образовался второй обвал. Они едва успели выхватить её мужа, спасенного Сайрусом Гокинсом, как он был сбит с ног и придавлен тяжелой балкой.

Впродолжении двух часов в глазах всех он лежал с раздавленной грудью, терпеливый, в памяти. Впродолжении двух часов, рудокопы отчаянно работали вокруг него с геройской силой воли и с мощью титанов. Наконец, они докопались до отвесного бревна, опиравшагося, на балку, под которой лежал несчастный. В воздухе блеснул топор, но умирающий слабо произнес:

-- Не рубите бревна.

-- Отчего?

-- Отчего?

-- Это - фундамент моего дома.

Топор выпал из рук работника; все побледнели, как полотно. Это была правда. Они находились в верхней галлереи, и обвал произошел именно под новым домом. После некоторого молчания, Дурак едва слышно промолвил:

-- Даму... поскорей!

-- Дом выстроен для вас, голубушка, произнес он шопотом: - и долго дожидался, чтобы мы в нем зажили. Вы должны жить в нем... с ним. Он не разсердится, ему все равно, что я буду вечно близко вас. Дом стоит на моей могиле.

Он был прав. Через несколько минут его не стало. Тело его не тронули с места, а всю ночь, жители стана сидели вокруг него при свете факелов. На другой день они закрыли эту галлерею сводом, но не сделали никакой надписи, никакого знака, полагая, что ему был лучшим памятником блестящий, веселый дом, возвышавшийся над ним на горной вершине под лучезарным сиянием солнца.

-- Этот памятник, говорили они: - не символ смерти, мрака и горя, как все другия гробницы, а жизни, света, надежды. Этот памятник гласит всему миру, что под ним покоится - Дурак!

"Отечественные Записки", No 1, 1875