Случай в жизни мистера Джона Окгёрста

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Случай в жизни мистера Джона Окгёрста (старая орфография)

Случай в жизни мистера Джона Окгёрста.

РАССКАЗ

Он всегда думал, что судьба должна быть. Без сомнения, ничто не могло представлять более резкого противоречия с его привычками, как пребывание в этот летний день на городском гуляньи в семь часов утра. Его бледное лицо действительно было редким явлением в Сакраменто, в это время года, и во всякое время года, в каком бы то ни было публичном месте, ранее двух часов пополудни. Вспоминая об этом в позднейшие годы своей исполненной приключений жизни, он, с свойственною его профессии философиею, окончательно решил, что судьба должна быть.

Но в качестве повествователя, строго придерживающагося фактов, я должен заявить, что пребывание его здесь в это утро объяснялось весьма просто. Ровно в половине седьмого, когда банк был в выигрыше, доходившем до двадцати тысяч долларов, он вдруг поднялся из-за игорного стола, передал свое место надежному союзнику, и спокойно удалился, не вызвав этим ни одного взгляда со стороны людей, в молчании склонивших над столом озабоченные лица. Но войдя в свою роскошную спальню, выходившую на улицу, он был несколько поражен потоком солнечного света, лившагося в безпечно распахнутое окно. Повлияла ли на него редкая прелесть этого утра, или самая идея показалась ему привлекательной по своей новизне, но, собираясь уже закрыть глаза, он вдруг впал в раздумье, затем схватил свою шляпу и, выйдя на заднюю лестницу, спустился по ней на улицу.

Люди, находившиеся на улице в такой ранний час принадлежали к классу, совершенно незнакомому мистеру Окгёрсту. Тут были продавцы молока и разносчики, выставлявшие свои товары; мелочные торговцы, открывавшие свои лавочки, горничные, подметавшия ступени подъездов; иногда же попадались и дети. На этих последних мистер Окгёрст смотрел с каким-то холодным любопытством, повидимому, совершенно чуждым того цинического недоброжелательства, с каким он обыкновенно смотрел на тех из своих ближних, которые имели притязание на особенное значение, и с которыми ему часто приходилось сталкиваться. Кроме того, я думаю, что ему не были особенно неприятны те восхищенные взгляды, которые попадавшияся женщины, принадлежавшия к весьма скромному классу, останавливали на его прекрасном лице и фигуре, заметных даже в стране, славящейся красивыми мужчинами. Хотя весьма вероятно, что этот отчаянный бродяга сохранил бы ледяное равнодушие, еслибы дело шло о какой нибудь изящной лэди, но восхищение маленькой бежавшей рядом с ним девочки в лохмотьях вызвало слабый румянец на его бледные щеки. Он, наконец, отослал ее, но она все-таки имела время убедиться, - в чем и всегда более или менее скоро, убеждались особы этого одаренного сердечною теплотою и проницательностью пола, - что он был чрезвычайно щедр на деньги, и, вместе с тем, - чего еще может быть не заметила ни одна особа её пола, - что черные глаза этого прекрасного джентльмена имели на самом деле карий и даже нежно-серый оттенок.

Вскоре внимание мистера Окгёрста было привлечено небольшим садиком перед белым коттеджем, замеченным им в одной из боковых улиц. Там было очень много роз, гелиотропу и вербены, - цветов, очень хорошо знакомых мистеру Окгёрсту (хотя в форме весьма разорительной и более портативной, а именно - в форме букетов) но ему показалось, что таких прекрасных, как эти, он еще никогда не видывал. Способствовала ли этому свежая утренняя роса, еще покрывавшая цветы, или то обстоятельство, что они не были сорваны, но мистер Окгёрст восхищался ими не как будущею вероятною данью очаровательной и безукоризненной мисс Этелинде, игравшей тогда на местном театре, исключительно ради мистера Окгёрста, как она уверяла, и не как знаком внимания к покорительнице сердец, мисс Монморенси, с которою он должен был ужинать в этот день, но ради самого себя и даже, может быть, ради самых цветов. Как бы то ни было, он расхаживал взад и вперед по этой открытой местности и, наконец, заметив скамейку под хлопчато-бумажными деревами, уселся на нея, обмахнув предварительно пыль своим носовым платком.

Утро было прекрасно. Воздух был так тих и спокоен, что шелест листьев сикоморы производил такое впечатление, как будто это был глубокий вздох только что проснувшагося дерева, а слабый шорох его ветвей наводил на мысль, что оно расправляет свои занемевшие и возвращающиеся к жизни члены. Далеко в стороне рисовался хребет Сиерры; так далеко, что он сперва казался какого-то неопределенного цвета, пока, наконец, солнце, повидимому, потеряв надежду достичь его, не разлило свои лучи на всю окрестность и не осветило его вершины, резко выделившияся на небосклоне своею сияющею белизною. С совершенно несвойственным ему порывом, мистер Окгёрст снял шляпу и, откинувшись на спинку скамьи, обратил лицо свое к небу. Несколько птичек, критически разсматривавших его с расположенных над ним ветвей, очевидно, начали оживленную беседу относительно его, быть может, недоброжелательных намерений; одна или две, ободренные его неподвижностью, скакали по земле у самых его ног, пока звук колес, катившихся по песчаной дорожке, не спугнул их оттуда.

Мистер Окгёрст посмотрел в ту сторону и увидал медленно приближавшагося к нему человека, катившого перед собою колесницу весьма странного вида, которая была занята полулежавшею в ней женщиной. Мистер Окгёрст тотчас же догадался, что колесница представляла изобретение и самодельную работу управлявшого ею мужчины. Он заключил так отчасти по странному виду экипажа, по силе и ловкости двигавшей его рабочей руки, и по некоторой гордости и очевидному довольству собою, отражавшимся во всех движениях человека, приводившого его в движение. Затем мистер Окгёрст заметил, что лицо мужчины ему знакомо. При помощи постоянной способности не забывать лица тех, с которыми ему приходилось иметь дело по своей профессии, он тотчас же сделал правильную классификацию и для этого лица, выразив ее в следующей сжатой формуле: "Во Фриско, Полька Салон. Проиграл свое недельное жалованье. Кажется 70 долларов - на красном. Никогда не являлся после этого". Не смотря на то, в его спокойном взгляде и на его безстрастном лице не отразилось никаких следов этих воспоминаний, когда он обратил его к незнакомцу, который, напротив, вдруг вспыхнул, растерялся и остановился, безсознательно придвинув колесницу с её прекрасным пассажиром прямо к ногам мистера Окгёрста.

Теперь, принимая во внимание ту важную роль, которую эта лэди займет в моем правдивом повествовании, я должен заняться описанием её наружности, если только я в силах сделать это. Само собою разумеется, что общественное мнение на этот счет не отличалось единодушием. Я должен, к сожалению, сказать, что покойный полковник Старботтль - обширной опытности которого по отношению к прекрасному полу я не раз был обязан многими весьма важными замечаниями - не признавал в ней никакой привлекательности. "Желтолицая калека, клянусь честью, одно из ваших безцветных духовных созданий, без всякого тела на костях". Однако же, с другой стороны, она пользовалась впоследствии весьма лестным неодобрением со стороны особ своего пола. Мисс Селестина Говард, вторая танцовщица одного из местных театров, в позднейшие годы, называла ее с особенно выразительною интонациею: "аспидом с орлиным носом". М-lle Brimborion вспоминала, как она всегда предупреждала "мистера Джэка", что эта женщина отравит его. Но мистер Окгёрст, впечатления которого, быть может, были в данном случае наиболее важными, увидал только бледную, худую женщину с глубокими глазами, женщину, резко отделявшуюся от своего спутника тою утонченностью, которая является следствием долгого страдания и одиночества, и какою-то девственною, застенчивою грациею манер. Даже самые складки её опрятного платья говорили о физической непорочности, а подробности всего туалета отличались самым изысканным вкусом; заметив это, мистер Окгёрсг, сам не зная почему, подумал, что это платье было изобретено и сработано ею самою, подобно тому, как занимаемый ею экипаж был, очевидно, делом рук её спутника. Рука её, слишком худощавая, но очень красивая, женственная, с тонкими пальцами, покоилась на боковой подушке экипажа, и представляла резкий контраст с сильною рабочею рукою её товарища.

В это время встретилось какое-то препятствие, остановившее дальнейший ход экипажа, и мистер Окгёрст поспешил на помощь. Так как было необходимо приподнять наскочившее на камень колесо, то она должна была опереться на его руку, и её худая и как снежный хлопок легкая и холодная ручка оставалась на его руке несколько мгновений, и затем, как ему показалась, исчезла, растаявши подобно этому хлопку. Далее наступила пауза и, наконец, разговор, в котором, мало-по-малу, и лэди застенчиво начала принимать участие.

Оказалось, что это были муж и жена; что в последние два года она была очень больна и лишилась употребления своих нижних конечностей вследствие ревматизма; что до последняго времени она была прикована к постеле, пока её муж, плотник по ремеслу, не напал на мысль сделать для нея этот экипаж. Он аккуратно вывозил ее подышать воздухом, перед тем, как уходил на работу, так как это было для него единственным свободным временем, и в этот час они менее привлекали на себя внимание. Они советовались со многими докторами, но без всякого успеха. Им советовали отправиться к серному источнику, но это требовало значительных расходов. Мистер Декер (супруг) скопил однажды 80 долларов для этой цели, но в С.-Франциско ему подрезали карман, - да, мистер Декер был настолько прост, что допустил это. (Догадливому читателю не нужно разъяснять, что все это рассказывала лэди). Им никогда уже не удавалось накопить такую сумму, и они оставили уже всякую надежду на это. Какая ужасная вещь - подрезыванье карманов. Он, вероятно, разделяет это мнение? Не так ли?

Лицо её супруга сделалось багровым, но лицо мистера Окгёрста оставалось совершенно спокойным и безстрастным, когда он высказал серьезным тоном, что согласен с нею. Он шел таким образом около нея, пока они не достигли того маленького садика, которым он так любовался. Здесь мистер Окгёрст попросил подождать и, войдя в калитку, поразил собственника предложением неслыханно щедрой платы за право нарвать цветов по своему выбору. Вслед затем он возвратился к экипажу с запасом роз, гелиотропу и вербены, и бросил все это к ногам больной женщины. В то время, как она с детскою радостью нагнулась к цветам, мистер Окгёрст, воспользовавшись этим случаем, отвел в сторону её супруга.

-- "Быть может", сказал он в полголоса, но чуждым всякого раздражения тоном, "быть может, вы и хорошо сделали, что не сказали ей правды. Теперь вы можете сказать, что вор был после того задержан, и вы получили свои деньги обратно". Мистер Окгёрст спокойно сунул 80 золотых монет в объемистую руку оцепеневшого от изумления мистера Декера. "Скажите так, или как сами знаете, но только не правду. Дайте слово, что вы этого не сделаете"ю

Тот обещал. Мистер Окгёрст спокойно повернулся к передней части маленького экипажа. Больная женщина все еще была погружена в созерцание цветов, но когда она подняла голову, то можно было подумать, что её увядшия щеки заимствовали от этих роз их нежный оттенок, а её глаза - часть покрывавшей эти цветы росы. Но в это мгновенье мистер Окгёрст приподнял свою шляпу и исчез, прежде чем она успела поблагодарить его.

Я с грустью должен заявить, что мистер Декер безстыдно нарушил свое обещание. В ту же самую ночь, в припадке откровенности и супружеского самоотвержения, он, подобно всем преданным супругам, принес в жертву семейному алтарю, не только самого себя, но и своего друга и благодетеля. Но мне приятно добавить, что он очень горячо говорил о великодушии мистера Окгёрста и, с свойственным его классу энтузиазмом, распространялся о необузданных наклонностях и щедрости игрока.

"А теперь, дорогая Эльси, скажи, что ты прощаешь меня", говорил мистер Декер, опускаясь на одно колено перед ложем своей супруги, "я хотел сделать к лучшему. Только ради тебя, моя дорогая, тогда ночью, во Фриско, я поставил на карту эти деньги. Я думал выиграть целую груду золота, достаточную для того, чтобы увезти тебя отсюда, и оставил столько, чтобы быть в состоянии сшить тебе новое платье".

Мистрис Декер улыбнулась и сжала руку своего супруга: "Я прощаю тебя, Джо, дорогой, сказала она все еще улыбаясь и задумчиво устремив взоры в потолок: - но тебя стоило бы хорошенько высечь за то, что ты так обманул меня, злой мальчик, и заставил сказать ему такую речь". Она схватила розовую ветку, поднесла цветы к своему лицу, и, прикрыв его ими, проговорила: "Джо!"

-- Что, моя милая.

-- Да.

-- Еслибы он вовсе не видал меня? Мистер Декер взглянул на нее. Она старательно прикрыла розами все свое лицо, за исключением глаз, светившихся каким-то опасным блеском.

-- Нет; это для тебя Эльси. Ос сделал это только потому, что смотрел на тебя.

-- На такую бедную, больную женщину?

-- На такую прекрасную, маленькую, хорошенькую Эльси, на милую женушку Джо! Как мог он поступить иначе?

Мистрис Декер с любовью обвила одною рукою шею своего мужа, все еще держа в другой розы, и заслоняя ими свое лицо. Потом из-за этих роз послышался такой милый и безсмысленный шепот: "Дорогой мой, толстый старый Джо. Мой милый, косолапый медведь". Но я не думаю, чтобы, в качестве строгого повествователя, излагающого одни только факты, я был обязан передавать и дальнейшее содержание речей этой маленькой лэди, и умолкаю из уважения к моей незамужней читательнице.

Но на следующее утро мистрис Декер выказала легкую и, повидимому, ничем не вызванную раздражительность, когда они достигли вчерашняго места, и тотчас же сказала своему супругу, чтобы он вез ее домой. Далее она была чрезвычайно удивлена, встретив на обратном пути мистера Окгёрста, и даже усомнилась, действительно ли это он, и, когда он подходил, спросила своего супруга: точно ли это вчерашний незнакомец. Её тон по отношению к мистеру Окгёрсту представлял совершенный контраст с дружеским приветствием её супруга. Мистер Окгёрст тотчас же заметил это. "Муж все сказал ей, и она сердится на меня", подумал он, желая разрешить загадку относительно истинных причин женского настроения, загадку, ставившую втупик самых мудрых критиков мужеского пола. Он приостановился только, чтобы справиться о месте, где работал её муж и затем, приподняв с достоинством шляпу, продолжал свой путь, даже не взглянув на лэди.. Честный плотник был очень поражен очаровательною странностью характера своей жены, которая, не смотря на то, что встреча, очевидно, была натянутой и неприятной, тотчас же вслед затем пришла в хорошее настроение.

"Ты жестко обошлась с ним - немножко жестко, не правда ли, Эльси? сказал мистер Декер заискивающим тоном: - я боюсь, он догадается, что я не сдержал обещания". "А, право?" равнодушно сказала лэди. Мистер Декер тотчас же остановился и повернулся к её лицу. "Ты смотришь совсем как первоклассная лэди, прогуливающаяся по Бродуэй в собственном экипаже, Эльси, сказал он. - Я никогда еще не замечал у тебя такого гордого вида".

Спустя несколько дней собственник Серного Источника св. Изабеллы получил следующее письмо, написанное хорошо ему знакомым, четким почерком мистера Окгёрста:

"Дорогой Стэв. Я обдумал ваше предложение относительно покупки участка Никольса и решился принять его. Но мне кажется это дело может оплачиваться только в том случае, если там устроить удобные помещения для лиц самого высшого класса - я подразумеваю моих клиентов. Прежде всего нужно расширить главный корпус и построить два или три коттэджа. Я посылаю плотника с тем, чтобы он тотчас же принимался за дело. Он берет с собою свою больную жену, и я прошу вас заботиться о них также, как вы бы заботились о ком нибудь из нас.

"Я приеду туда сам после скачек, посмотреть как идут дела. В этот сезон я уже не буду вести никакой игры.

"Преданный вам
"Джон Окгёрст".

Только последняя фраза этого письма подверглась строгой критике. "Я еще могу понять, говорил мистер Гамлин (товарищ Окгёрста по профессии), когда показали это письмо - я могу понять для чего он тратится на постройки, так как это дело верное и может принести хорошие плоды, если только он будет аккуратно приезжать сюда сам. Но почему он отказывается от игры в этом сезоне и упускает случай воротить те деньги, которые пустил в оборот, употребив их на постройки - это выше моего понимания. Я очень желал бы, прибавил он задумчиво: - разгадать эту последнюю игру".

Истекший сезон был чрезвычайно удачен для мистера Окгёрста и, следовательно, весьма разорителен для многих членов законодательного собрания, судей, полковников и других лиц, имевших кратковременное удовольствие пользоваться по ночам обществом мистера Окгёрста. Не смотря на это, Сакраменто стал сильно надоедать ему. В последнее время он сделал привычку гулять рано по утрам, и это обстоятельство казалось до того странным и загадочным его друзьям обоего пола, что возбудило сильнейшее любопытство. Двое или трое из них даже посылали шпионов следить за ним, но это разследование повело только к такому открытию, что мистер Окгёрст расхаживает по городскому гулянью, садится на несколько минут всегда на одну и ту же скамью, и, не видясь ни с кем, возвращается домой. Таким образом, предложенная теория, по которой в деле должна была участвовать женщина, была совершенно оставлена. Некоторые суеверные джентельмены его профессии думали, что он ходит туда ради какой-нибудь "приметы"; другие, более практические, уверяли, что он изучает там различные крапы.

После скачек в Мерисвиле, мистер Окгёрст прибыл в С.-Франциско; оттуда возвратился в Мерисвиль, а спустя несколько дней его уже видели в С.-Жозе, в Санта-Круце и в Окланде. Лица, встречавшия его там, рассказывали, что он имел безпокойный и лихорадочный вид, совершенно противоречивший его обычному спокойствию и флегматичности. Полковник Старботтль указал на тот факт, что в С.-Франциско, в клубе, Джек уклонился от игры. "Ненадежный малый, сэр. - Разсчитывайте на него после этого... Никакой выдержки, клянусь честью!"

Из С.-Жозе он выехал сухим путем в Орегон с большит запасом лошадей и с целым походным лагерем, но, достигнув Стоктона, он вдруг раздумал продолжать путь, и спустя четыре часа, верхом на единственной, оставленной при себе лошади, подъезжал уже к теплому серному источнику Св. Изабеллы.

Это была живописная долина треугольной формы, расположенная у подошвы трех крутых гор, скаты которых были покрыты темными соснами и фантастически разубраны мадроновыми и манзонитовыми деревьями. Разбросанные строения лепились у самой горы, а сквозь листву дерев мелькала длинная терраса отеля. Там и сям виднелись белые, точно игрушечные котеэджи. Мистер Окгёрст не был большим любителем природы, но он почувствовал то же новое для него внутреннее довольство, какое он испытал при своей первой утренней прогулке в Сакраменто. Вскоре ему навстречу стали попадаться проезжавшия по дороге тележкя, занятые порядочно одетыми женщинами, и холодные очерки калифорнского ландшафта начали принимать более теплый колорит населенной местности. Затем открылась длинная терраса отеля, изукрашенная всевозможными цветами. Мистер Окгёрст, как хороший наездник, по калифорнскому обычаю, не замедлил хода своей лошади при приближении к цели путешествия, но поскакал в галоп к отелю и, разом осадив коня на разстоянии одного фута от террасы, спокойно спустился с него, окруженный целою тучею поднявшейся пыли.

Как бы ни было сильно то лихорадочное возбуждение, в каком он находился в эту минуту, но к нему тотчас же возвратилось его обычное спокойствие, как только он вступил на террасу. С помощью выработанного долговременною привычкою инстинкта, он встретил направленную на него баттарею глаз с таким же холодным равнодушием, с каким он впродолжении многих лет встречал полускрытые колкости мужчин и робкое восхищение женщин. Только один человек вышел ему на встречу, чтобы приветствовать его. По странному случаю это был Дик Гамильтон, быть может единственное лицо из всех присутствующих, которое, по своему рождению, образованию и общественному положению, могло выдержать самую строгую критику. К счастью, для репутации мистера Окгёрста, он был в то же время богатым банкиром и главою одной влиятельной партии. "Знаете ли вы того, с кем только что разговаривали?" спросил его юный Паркер озабоченным тоном. "Да, отвечал Гамильтон, с свойственным ему нахальством: - это тот самый человек, которому вы проиграли тысячу долларов на прошлой неделе. Я знаком с ним только с точки зрения". "Но ведь он игрок!" сказала младшая мисс Смит. "Это совершенно справедливо, отвечал Гамильтон: - но я бы желал, моя милая молодая лэди, чтобы все вели такую же открытую и честную игру, как этот человек, и чтобы все встречали её превратности с таким же равнодушием".

Но мистер Окгёрст, к счастью, не слышал этого разговора, так как в это время он уже беззвучно, но с сосредоточенным вниманием расхаживал по верхней зале. Внезапно он услыхал легкие шаги за собою и, затем, свое имя, произнесенное знакомым голосом, при звуке которого вся кровь прилила к его сердцу. Он обернулся, она стояла перед ним.

Но как она изменилась! Если я, за несколько страниц перед этим, затруднялся описанием калеки с ввалившимися глазами, опрятно одетой жены ремесленника, то что же я могу сделать теперь, при появлении этой грациозной, стройной, щегольски одетой лэди, в какую она успела превратиться в эти два месяца? Действительно она была замечательно хороша. Без сомнения, мы с вами, дорогая читательница, тотчас бы разсмотрели, что эти очаровательные ямочки на щеках не согласовались с требованиями истинной красоты, что оне были слишком резко обозначены для выражения откровенной веселости характера, что нежные линии около этого орлиного носа могли служить признаком жестокости и эгоизма, что этот симпатичный румянец, то появлявшийся, то исчезавший на её щеках, выражал собою только её внутреннее настроение, но нисколько не располагал в её пользу; но дело в том, что мы с вами, милая читательница, вовсе не влюблены в нея, тогда как мистер Окгёрст влюблен положительно. Я даже опасаюсь, что и теперь складки её парижского платья показались этому бедному малому такими же поразительными признаками непорочности, как и те, какие он подметил в её прежнем платье домашней работы. К этому присоединилось приятное открытие, что она могла ходить, и что её милые, маленькия ножки были обуты в прекрасные туфли самой тонкой французской работы, с великолепными голубыми бантами, с собственным клеймом Снареня (Rue такая-то и такая-то, Paris и проч.).

Он бросился к ней с зарумянившимся лицом и протянутыми руками. Но она быстро обернулась, окинула беглым взглядом залу и стала перед ним, придав своему лицу полу-вызывающее, полу-лукавое выражение, совершенно не соответствовавшее её прежней сдержанности.

-- Я было решилась вовсе не подавать вам руки. Вы прошли мимо меня на террасе, не сказавши мне ни одного слова, и мне пришлось бежать за вами, как это, вероятно, случалось со многими другими бедными женщинами.

Мистер Окгёрст пробормотал, что она сделалась неузнаваемой.

-- Тем скорее вы должны были узнать меня. Кто же произвел во мне эту перемену? Вы. Вы пересоздали меня. Вы нашли безпомощную, безногую, больную, подавленную бедностью женщину, одетую в единственное платье её собственной работы, и вы дали ей жизнь, здоровье, силу и богатство. Вы сделали все это, и вам это известно, сэр. Как вам нравится ваше собственное создание? и придерживая обеими руками полы своего платья, она сделала ему шутливый реверанс, и, как бы поддавшись внезапному наплыву чувства, вдруг протянула ему обе руки.

Я боюсь, что эта речь, не отличавшаяся особенною скромностью и женственностью (как это, вероятно, подумает каждая из массы прекрасных читательниц), не смотря на то, понравилась мистеру Окгёрсту. И это не потому, что он привык к откровенным излияниям со стороны женского пола, но потому, что он стоял ближе к кулисам, чем к монастырю, с которым, по его мнению, жизнь мистрис Декер имела много общого. Обращение к нему в таком тоне этой пуританки, этой больной праведницы, с сохранившеюся еще печатью страдания на челе, этой женщины, которая всегда имела библию на своем спальном столике, ходила в церковь по три раза в день, и сохраняла неизменную верность своему супругу, произвела на него весьма сильное впечатление. Он все еще держал её руки в своих, когда она продолжала:

-- Отчего вы не приехали раньше? Что вы делали в Мерисвиле, в С.-Жозе, в Окланде? Видите ли, я следила за вами. Я видела, как вы подъезжали к долине и тотчас же узнала вас. Я читала ваше письмо к Джозефу, и знала, что вы приедете. Отчего вы не писали ко мне? Вы будете иногда писать? Не так ли? Добрый вечер, мистер Гамильтон.

Она отдернула свои руки, но это случилось когда поднявшийся по лестнице мистер Гамильтон стоял уже около них. Он вежливо приподнял свою шляпу, фамильярно кивнул Окгёрсту, и прошел мимо. Когда он исчез мистрис Декер подняла глаза на мистера Окгёрста. "Когда нибудь я потребую от вас большой услуги".

Мистер Окгёрст просил, чтобы это было сделано теперь же. "Нет, нет, когда вы меня лучше узнаете. Тогда я как нибудь попрошу вас убить этого человека". Она разсмеялась таким милым, сладкозвучным смехом, на лице её появились такия хорошенькия ямочки, хотя несколько резко обозначенные при углах рта, её карие глаза засветились таким невинным блеском, а щеки покрылись таким прекрасным румянцем, что сам мистер Окгёрст, смеявшийся весьма редко, не мог удержаться от смеху. Дело имело такой же вид, как еслибы овечка предложила лисице сделать нападение на соседнее стадо.

Однажды вечером, спустя несколько дней после этого, мистрис Декер, сидевшая на террасе отеля в кругу своих очарованных поклонников, поднялась с своего места, извинилась, что оставляет на несколько минут общество, шутливо отклонила предложение почетной свиты и побежала через дорогу к своему маленькому коттэджу, построенному её супругом. Быть может вследствие слишком. сильного и непривычного моциона в таком состоянии, когда еще силы её невполне возстановились после болезни, но дыхание её было прерывисто и лихорадочно в то время, как она входила в свой будуар, и раз или два она прикладывала руку к груди. Войдя в освещенную комнату, она вдруг вздрогнула, увидав своего супруга, лежавшого на софе.

-- Ты, как будто, чем-то взволнована, дорогая Эльси, сказал мистер Декер: - тебе ведь не стало хуже? Не правда ли?

Побледневшее лицо мистрис Декер снова вспыхнуло. "Нет, сказала она: - только немного давит вот здесь". И она снова приложила руку к своей груди.

-- Не могу ли я что нибудь для тебя сделать? спросил мистер Декер, приподнимаясь с озабоченным видом.

-- Сбегай в отель и принеси мне немного водки. Скорее.

Мистер Декер побежал. Мистрис Декер затворила дверь на задвижку и, опустив руку за корсаж, сняла с своей груди давившую ее тяжесть... Это было искусно сложенное письмо, и я должен, к сожалению, добавить, что оно было написано почерком мистера Окгёрста.

поднесла водку к своим губам и заявила, что чувствует себя лучше.

-- Ты уже не выйдешь сегодня из дому? покорно спросил мистер Декер.

-- Нет, отвечала мистрис Декер, опустив глаза и задумчиво устремив их в одну точку.

Мистрис Декер запустила свои пальцы в густые, черные волосы мужа, и заявила, что никак не может догадаться.

-- Я думал о старых временах, Эльси; я думал о тех днях, когда я и деньги, и дом, но ты стала совсем другою женщиною. Я даже могу сказать, дорогая, что ты теперь новая женщина. Вот это-то меня и безпокоит. Я могу сделать для тебя повозку, могу построить тебе дом, Эльси - но это и все. Я не в состоянии сделать тебя самой. Ты теперь сильна, красива и свежа, Эльси, и совсем новая. Но ведь это не я сделал тебя такою.

Он замолчал. Грациозно положив одну руку на его голову, другою же ощупывая корсаж, как бы для того, чтобы убедиться в целости давившей её грудь тяжести, она ответила самым веселым и ласковым тоном:

Мистер Декер горестно покачал головой.

-- Нет, Эльси, не мое. Я мог когда-то это сделать, но упустил благоприятный случай. Теперь это уже сделано, но не мною.

Мистрис Декер подняла на него свои удивленные, невинные глаза. Он нежно поцаловал ее и продолжал уже более веселым голосом.

-- Но я думал не только об этом, Эльси. Я думал также, что ты проводишь слишком много времени с этим мистером Гамильтоном. Я не хочу сказать, чтобы это было сколько нибудь предосудительно для тебя, или для него. Но могут пойти разные разговоры. Ты ведь здесь единственное существо, Эльси, прибавил плотник, любовно смотря на жену: - о котором нет никаких толков, и поступки которого не подвергаются разбору и осуждениям.

в нем, в тоже время, могущественного врага. "И он всегда обращался со мною, как с настоящей лэди своего круга, прибавила маленькая женщина с некоторою гордостью, что вызвало ласковую улыбку со стороны её супруга. - Но мне пришла в голову одна мысль. Он не останется здесь, если я уеду. Если бы я съездила, положим, хоть в С. Франциско на несколько дней, навестить мою мать, - он верно бы уехал прежде, чем я успела бы вернуться".

Мистер Декер просиял. "И прекрасно, сказал он: - поезжай завтра же. Джек Окгёрст отправляется туда же, и я отдам тебя под его покровительство.

Мистрис Декер не думала, чтобы это было ловко: "мистер Окгерст наш друг, Джозеф, но ведь тебе известна его репутация". Она даже сомневалась должна ли выезжать завтра, зная, что он отправляется в тот же день, но, при помощи поцелуя, мистеру Декеру удалось разсеять её опасения. Она согласилась уступить ему, выказав при этом такую очаровательную грацию, на которую способны не многия женщины.

В С. Франциско она пробыла неделю. Возвратившись оттуда, она казалась несколько худее и бледнее прежнего. Это обстоятельство объяснялось, по её мнению, слишком сильным движением и разсеянною жизнью. "Меня по целым дням не было дома, что может подтвердить тебе матушка, говорила она мужу: - и я всюду ходила одна. Я теперь стала очень самостоятельной, прибавила она весело: - мне уже не нужно никакой свиты, и я думаю, дорогой Джо, что могу идти куда угодно, даже без тебя: я сделалась такой отважной.

Но её поездка, повидимому, вовсе не привела к желанной цели. Мистер Гамильтон не уехал никуда, и пришел к ним в тот же вечер. "Мне пришла в голову одна мысль, дорогой Джо, сказала мистрис Декер, когда он ушел. - У бедного мистера Окгёрста очень плохое помещение в отеле, что если бы мы предложили ему жить вместе с нами, когда он возвратится из С. Франциско. Ему можно отвести нашу кладовую. Тогда, прибавила она лукаво: - мистер Гамильтон, как я думаю, не будет посещать нас особенно часто." Супруг расхохотался, назвал ее маленькою кокеткою, шутливо ущипнул ее за щеку и согласился. "Удивительный народ эти женщины, - сообщал он впоследствии по секрету мистеру Окгёрсту: - у них, как будто, нет своего собственного плана: оне берут наш и строят на нем такое здание, какое им всего более приходится по вкусу. И чорт меня возьми, если мы не думаем, что все это построено по нашему собственному рисунку и маштабу. Удивительная история".

была очень популярна: ее считали хорошею семьянинкой, скромною и благочестивою. В стране, где женщины пользуются самою широкою свободою, она никогда не выезжала, не прогуливалась ни с кем, кроме своего мужа; в такое время, когда язык воров и всякия двусмысленные выражения были в сильном ходу, разговор её всегда отличался совершенным приличием и сдержанностью; в эпоху общого стремления к наружному блеску и роскоши, на ней никто не видал ни одного бриллианта, ни одной слишком ценной безделушки. Она строго соблюдала общественные приличия и никогда не терпела фамильярностей, принятых в калифорнском свете. Она горячо протестовала против господствующого неверия и религиозного скептицизма. Без сомнения только весьма немногие из присутствовавших тогда в общей зале забудут когда нибудь тот достойный и вместе внушительный тон, с которым она упрекала мистера Гамильтона за его разсуждения об одном сочинении, исполненном крайняго матерьялизма и впоследствии вышедшем в свет; немногие из них забудут также то недоумевающее выражение, которое появилось при этом на лице мистера Гамильтона, и постепенно перешло в насмешливую серьезность, когда он, с свойственною ему вежливостью, старался смягчить высказанные мысли. Конечно этого не мог забыть мистер Окгёрст, который с этого времени стал как-то странно относиться к своему другу и я сказал бы даже - если бы такое выражение, хотя сколько нибудь согласовалось с нравственными качествами мистера Окгёрста - несколько бояться его.

Именно с этого времени в привычках мистера Окгёрста произошла заметная перемена. Его уже весьма редко и даже почти невозможно было встретить в его привычных местах, в тавернах и вообще в обществе старых товарищей. На его письменном столе в Сакраменто появилась целая груда белых и розовых записок, написанных очень разсеянным почерком. В С. Франциско ходили слухи, что он страдает органическим пороком сердца, и что доктора предписали ему совершенное спокойствие. Он много читал, делал большие прогулки, продал своих великолепных лошадей, и начал ходить в церковь.

У меня живо сохранилось в памяти его первое появление в ней. Он пришел туда не с Декерами, и не пошел на их всегдашнее место, но войдя в церковь при самом начале службы, спокойно уселся на одной из боковых лавок. По какому-то таинственному инстинкту его присутствие сделалось тотчас же известным всем молящимся, и некоторые из них, поддавшись чувству любопытства, до того забылись, что, произнося слова молитвы, очевидно обращались прямо к нему. Прежде чем окончилась служба, все уже они хорошо знали, что под словами: "недостойные грешники" следует подразумевать мистера Окгёрста. Тот же таинственный инстинкт не преминул повлиять и на совершавшого богослужение священника, который, в своей проповеди об архитектуре Соломонова храма, делал такие ясные и глубокомысленные намеки на образ жизни и привычки мистера Окгёрста, что сердца, наиболее юные из слушателей, исполнились самым пламенным негодованием. К счастью, его красноречие не произвело никакого впечатления на Джэка; я даже не думаю, чтобы он хотя что нибудь разслышал, так как его прекрасное, бледное, - хотя несколько изнуренное и слишком задумчивое лицо, - осталось совершенно неподвижным. Только однажды, во время пения гимна, при одной контр-альтовой ноте, в его темных глазах появилось такое нежное, умоляющее и, вместе, безнадежное выражение, что те, которые наблюдали за ним, вдруг почувствовали, что их собственные глаза покрываются влагою. У меня в памяти сохранилось весьма ясное представление о той позе, какую он принял, принимая благословение: при этом он, в своем до верху застегнутом сюртуке, имел такой достойный вид, как будто стоял на разстоянии десяти шагов перед пистолетами своего противника. После службы он исчез также спокойно, как и появился, и, к счастью, не слышал тех пересудов, которые были вызваны его смелым поступком. Его появление здесь было вообще сочтено дерзостью, и объяснялось единственно свойственной ему внезапной причудой, или даже каким нибудь пари. Один или двое выразили мнение, что причетник сделал непростительную оплошность, не выгнав его тотчас же вон, как только узнал кто он такой; один из очень влиятельных прихожан заявил, что если ужь ему нельзя будет привести сюда свою жену и детей, не подвергая их такому вредному влиянию, то он постарается отыскать какой нибудь другой приход. Другой прихожанин приписывал присутствие мистера Окгёрста некоторым радикальным идеям, которые он, в последнее время, начал, к сожалению, замечать у пастора. Декан Сойер, - жена которого, отличавшаяся слабою, болезненною организациею, подарила ему одинадцать человек детей и умерла жертвою своего честолюбивого стремления подарить ему полную дюжину, - признался, что присутствие в церкви такого искателя приключений, как мистер Окгёрст, он считает оскорблением памяти покойницы, и, по долгу мужчины, никогда не потерпит этого.

Около этого же времени мистер Окгёрст. сопоставляя самого себя с так-называемым светским кругом, с которым он до того времени сталкивался весьма редко, вдруг стал замечать, что в его лице, фигуре, походке, было что-то такое, совершенно непохожее на других людей, что, хотя и не обнаруживало его прежней карьеры, но все-таки указывало на какую-то подозрительную оригинальность. Под влиянием этой мысли он обрил свои длинные, шелковистые усы и аккуратно каждое утро расчесывал свои вьющияся кудри. Он зашел так далеко, что старался выказать некоторую небрежность в своем костюме, и обул свои маленькия, красивые, стройные ноги в широкие и неуклюжие дорожные сапоги. В Сакраменто рассказывали, что он отправился к своему портному и потребовал, чтобы тот сделал для него такое же платье, какое он делал всем другим. Когда же портной, которому хорошо была известна его щедрость, не сразу понял чего он хочет, то мистер Окгёрст воскликнул с нетерпением: "То есть, что нибудь такое, чтобы было енее, ". Но как ни старался мистер Окгёрст прикрыть свои стройные члены дешевой одеждой грубой работы - в самой его походке, в манере держать свою красивую голову, в его крепкой, прекрасной, мужественной фигуре, в его уменьи управлять своими мускулами, в величавом спокойствии его характера - которое было не столько следствием уменья владеть собою, сколько его природным свойством - было что-то такое, свойственное исключительно ему и делавшее его заметным среди тысячи людей. Быть может это никогда не выказывалось с такою ясностью как тогда, когда мистер Окгёрст, поддавшись советам и убеждениям мистера Гамильтона, также как и собственному влечению, принял место маклера в Сан-Франциско. Даже прежде всех недоброжелательных толков, возбужденных его вступлением в присутственное место, - толков, которые, сколько мне помнится, были красноречиво поддерживаемы Уэттом Сандерсом, тем самым джентльменом, который, судя по рассказам, был главною причиною раззорения и самоубийства Бриггса, из Туолумны - даже прежде этого формального протеста респектабельности против беззакония, - внушительность манер и физиономии мистера Окгёрста не только сразу разогнала всех голубков, но и причинило заметное безпокойство среди хищных птиц, кружившихся около него с своею добычею. "Клянусь честью! - он для нас нисколько не хуже всякого другого", говорил Джо Фильдинг.

Оставалось только несколько дней до окончания краткого летняго сезона на теплых источниках св. Изабеллы. Все наиболее фешионэбельное население уже начало переселяться, и там вскоре остался только некомфортэбельный экстракт самых подонков общественного слоя. Мистер Окгёрст вдруг сделался угрюмым: ему намекнули, что даже прочно установившаяся репутация мистрис Дэкер не могла долее предохранить ее от тех сплетен, которые начало вызывать его присутствие здесь. К чести этой особы я должен сказать, что она встречала все испытания этой последней недели с достоинством кроткой, бледной мученицы, и что она обращалась со своими порицателями с какою-то всепрощающею снисходительностью, ясно показывавшую, что она разсчитывает не на праздное поклонение толпы, а на твердость своих правил, более дорогих для нея, чем одобрение со стороны общества. "Они толкуют обо мне и о мистере Окгёрсте, моя милая, говорила она одной из своих подруг: - но Бог и мой супруг лучше всех могут ответить на эти сплетни. Никто не посмеет сказать, чтобы мой муж когда нибудь отворачивался от друга в трудную минуту, только потому, что их положение изленилось: что тот стал беден, а он - богат". Это был первый публично высказанный намек на то, что мистер Окгёрст проигрался, тогда как все знали, что Декеры приобрели в последнее время очень ценное именье в Сан-Франциско.

Спустя несколько дней после этого, гармония общественной жизни местечка была нарушена таким диссонансом, который, по общему мнению, был самым неприятным из всех когда-либо имевших место при источниках св. Изабеллы. В этот день во время обеда все заметили, что мистер Окгёрст и мистер Гамильтон, сидевшие за особым столиком, вдруг поднялись с своих мест в несколько возбужденном состоянии. Выйдя в переднюю, они, как бы сговорившись, повернули в маленькую отдельную комнату, в то время никем незанятую, и тотчас же затворили за собою дверь. Тогда мистер Гамильтон повернулся к своему другу с полусерьезной, полунасмешливой улыбкой, и сказал:

-- Если уже нам суждено поссориться, Джэк Окгёрст, из-за каких нибудь пустяков, то пусть, по крайней мере, это случится не из-за этой...

Я не знаю какой пмеино эпитет хотел он употребить. Последнее слово не было произнесено, или может быть осталось неразслушаяным, потому что в это самое мгновенье мистер Окгёрст поднял свой стакан и выплеснул все заключавшееся в нем вино прямо в лицо мистеру Гамильтону.

на стол, трясся между его пальцами. Мистер Гамильтон стоял неподвижно, вытянувшись во весь рост и покрытый каплями пота. После небольшой паузы он заговорил совершенно хладнокровно:

-- Да будет так! Но помни: наша ссора начинается только теперь. Если я паду от твоей руки, ты не воспользуешься этим, чтобы уяснить себе её характер; если ты падешь от моей - тебя никто не будет считать мучеником за правду. Мне очень жаль, что дело зашло так далеко, но - аминь! Теперь чем скорее, тем лучше.

Он принял гордую осанку, полуопустил веки над своими холодными голубыми глазами с стальным отливом, поклонился и спокойно вышел из комнаты.

Встреча произошла спустя двенадцать часов, в небольшой долине на Стоктонской дороге, на разстоянии двух миль от отеля. Когда мистер Окгёрст брал свой пистолет из рук полковника Старботтля, он сказал вполголоса этому последнему: "Чем бы ни кончилось дело - я уже не возвращусь в отель. У меня в комнате вы найдете некоторые указания. Сходите туда" - по здесь голос его вдруг дрогнул, глаза покрылись влагой, и он отвернул в сторону лицо, к великому изумлению своего секунданта. "Мне раз двенадцать случалось видать в деле Джэка Окгёрста, говорил впоследствии полковник Старботтль, и я никогда не замечал в нем ни малейшого замешательства. А тут, чтоб мне провалиться, если я не подумал, что он упадет на песок, когда он шел к своему месту!"

Оба выстрела последовали почти одновременно. Правая рука мистера Окгёрста повисла, и пистолет едва не выскользнул из её онемевших пальцев, но приученные к дисциплине, нервы и мускулы взяли верх, и он не расжал раненой руки, пока, не изменяя позиции, не взял пистолета в другую. Затем наступило молчание, казавшееся бесконечным; на том месте, где еще курился дымок, появились две или три фигуры, и затем, под ухом мистера Окгёрста раздался поспешный, сиплый, задыхающийся голос полковника Старботтля: "Он тяжело ранен: в самые легкия. Вам следует бежать".

несколько шагов по направлению к группе, и затем снова остановился. Фигуры отодвинулись, и хирург поспешно подошел к нему:

-- Он хочет сказать вам несколько слов, сказал этот человек. - Я знаю, что у вас теперь немного времени, но, прибавил он в полголоса: - мой долг сказать вам, что у него его еще меньше.

Обыкновенно безстрастное лицо мистера Окгёрста вдруг приняло такое очаянное, глубоко безнадежное выражение, что хирург невольно вздрогнул.

-- Вы ранены, сказал он, смотря на безпомощно висевшую руку Джека.

-- Это пустяки - простая царапина, сказал Джек поспешно. - Мне не везет сегодня, прибавил он, горько улыбнувшись: - но пойдемте, посмотрим, что ему нужно.

фигуру, среди суетившейся группы. Лицо мистера Окгёрста было менее спокойно, когда он опустился около него на одно колено и взял его за руку. "Мне нужно поговорить с этим джентльменом без свидетелей", сказал мистер Гамильтон, обращаясь к окружающим таким тоном, который несколько напоминал его прежния повелительные манеры. Когда все отошли он посмотрел прямо в лицо Окгёрсту.

-- Мне нужно кое-что сказать тебе, Джек.

Его лицо было бледно, но не так, как склонившееся над ним лицо Окгёрста: это лицо было так странно, так полно муки и безнадежного сознания совершившагося зла, - на нем выражалась такая бесконечная усталость, такая завистливая жажда смерти, что умирающий, несмотря на свое полубезчувственное состояние, почувствовал глубокое сострадание и циническая улыбка исчезла с его губ.

-- Прости меня, Джек, слабо прошептал он, за то, что я скажу. Я говорю не под влиянием гнева, но только потому, что я должен сказать это. Я был бы не прав перед тобою, и не могу умереть спокойно, пока ты не узнаешь все. Это тяжелая обязанность, но что же делать. Я должен бы быль пасть не от твоей руки, а от пули Декера.

Щеки Джека покрылись легким румянцем, он хотел было встать, но Гамильтон удержал его.

Джек молчал, держа письма в своей руке с таким видом. как будто это были раскаленные уголья.

-- Дай слово, слабо повторил Гамильтон.

-- Для чего, спросил Окгёрст, холодно выпуская руку своего друга.

-- Для того, сказал умирающий с горькою улыбкою: - что если ты прочтешь их раньше, то возвратишься назад... сюда, где тебя ждет заключение... смерть.

Около десяти часов вечера мистрис Декер лениво полулежала на софе с романом в руках, между тем как её супруг толковал о местной политике в общей зале отеля. Ночь была темная, и большое окно во французском вкусе, выходившее на маленький балкончик было полураскрыто. Вдруг ей послышался звук шагов на балконе, и она, слегка вздрогнув, подняла глаза от книги. Вслед за тем окно было растворено настеж и к комнату вскочил мужчина.

Мистрис Декер поднялась на ноги и испустила слабый крик ужаса.

-- Во имя неба, Джек? Не сошел ли ты с ума? Он вышел на самое короткое время и может вернуться каждую минуту. Приходи часом позднее, - завтра когда хочешь, как толь ко мне можно будет отделаться от него, - но теперь, мой дорогой, уходи скорее!

Мистер Окгёрст подошел к двери, запер ее на задвижку, и, не говоря ни слова, посмотрел ей прямо в лицо. Лицо его было бледно, а пустой рукав его сюртука висел поверх окровавленной и забинтованной руки.

"Что случилось, Джек? Зачем ты здесь?

Он растегнул сюртук и бросил ей на колени два письма.

-- Для того, чтобы возвратить тебе письма твоего любовника, чтобы убить тебя, и затем себя, сказал он так тихо, что его едва можно было разслышать.

В числе добродетелей этой восхитительной женщины, без сомнения, была и замечательная неустрашимость. Она не упала в обморок, даже не вскрикнула, но спокойно усевшись опять, сложила на коленах свои руки и спокойно спросила: "ну так зачем же стало дело?"

Если бы она растерялась, выказала хотя какой нибудь испуг или замешательство, прибегла бы к объяснениям и извинениям, - мистер Окгёрст вглянул бы на все это, как на очевидное доказательство виновности. Но ничто не оказывает такого влияния на мужественные характеры, как тоже мужество в других, подобно тому как отчаяние не может устоять против отчаяния. А та способность к анализу, которою отличался мистер Окгёрст не была настолько утонченною, чтобы не допустить его смешать эту неустрашимость с нравственным достоинством. Даже под влиянием бушевавшей в нем злобы, он не мог не любоваться этим безстрашным слабым созданием.

Она протянула руки с такою-же бесконечною, мягкою грациею, с какою когда-то протягивала их ему, при их первой встрече в отеле. Джек поднял голову, посмотрел на нее как безумный, опустился на колени и, схватив полу её платья, поднес ее к своим горячим губам. Но она была слишком умна, для того, чтобы тотчас же не понять своей победы, и, при всем уме, слишком женщина, для того, чтобы не воспользоваться этой победой. В одно мгновенье она поднялась с своего места, как бы в порыве глубоко оскорбленной женщины, и указала на окно повелительным жестом. Мистер Окгёрст встал в свою очередь, бросил на нее пристальный взгляд и, не сказав ни слова, навсегда удалился из её присутствия.

Когда он ушел, она затворила окно, заперла его на задвижку и, подойдя к камину, сожгла на свечке оба письма одно за другим. Но я не стану уверять читателя, что во время этой операции, она не испытывала никакого волнения. Рука её дрожала и несколько мгновений она чувствовала себя весьма дурно, при чем углы её чувственного рта заметно опустились. Но когда вернулся её супруг, она бросилась к нему с такою неподдельною радостью и с таким искренним чувством прижалась к его широкой груди, что бедный малый был растроган до слез.

-- Сегодня я слышал весьма печальную новость, Эльси, сказал он после взаимного обмена ласк.

-- Не рассказывай мне ничего страшного, милый; мне что-то нездоровится сегодня, сказала она кротким, умоляющим голосом.

том месте, где прикасался к нему мистер Окгёрст, осталось кровавое пятно.

Это была совершенная безделица: она немножечко порезала руку, притворяя окно. Оно так туго прикрывается. Еслибы мистер Декер не забывал, уходя, сам затворять и задвигать окна, то он бы избавил ее от этого. Это замечание было сделано с такою выразительностью и с таким естественным раздражением, что мистер Декер почувствовал сильные угрызения совести. Но мистрис Декер простила его с тою грациею, на которую мне неоднократно приходилось указывать в продолжении этого рассказа. Теперь, с позволения читателя, мы оставим счастливую пару, окруженную этим ореолом примирения и супружеского согласия, и возвратимся к мистеру Окгёрсту.

Спустя около двух недель после этого он расхаживал по своим комнатам в Сакраменто, и, сообразно своим прежним привычкам, вскоре занял место за игорным столом.

-- Что ваша рука, Джек? неосторожно спросил один из игроков.

-- Она еще действует не совсем свободно, но я могу стрелять и левою.

Затем игра продолжалась при такой же торжественной тишине, какая всегда отличала тот игорный стол, за которым председательствовал мистер Джон Окгерст.

"Отечественные Записки", No 12, 1874