Победа Элинор.
Глава XXVI. ЛУКАВЫЙ ДЕМОН

Глава XXVI. ЛУКАВЫЙ ДЕМОН

В ясное сентябрьское утро мисс Вэн и ее друзья отправлялись в наемной карете в мирную, старинную церковь Гэртской улицы в Блумсбери. Небольшая толпа собралась вокруг дома башмачника и, кроме того, многие другие сочувствующие зрители были рассеяны по конюшням, потому что свадьба - вещь такого рода, которую самые искусные люди не сумеют сохранить в тайне.

Шелковое платье мисс Вэи светло-коричневого цвета, черное манто и простенькая белая шляпка не составляли наряда, положенного для невесты, но молодая девушка была так прекрасна в своей простой одежде и девственной невинности, что ни один из конюхов, вышедших из конюшен взглянуть на нее, пока она шла к карете, шепнул на ухо своему соседу желание назвать своею женой такую же красавицу.

Ричард Торнтон не провожал прекрасной молодой невесты: в этот именно день он должен был писать декорацию большей значительности, чем все прежние его работы. Итак, он рано вышел из дома, простясь с Элинор самым нежным и братским приветствием. К сожалению, однако, надо сознаться, что он вместо того, чтоб идти прямо в театр "Феникс", перешел медленным, ленивым шагом Уэстминстерский мост, потом устремился почти с бешеной быстротой в самые отдаленные части Лэмбета, мрачно хмурясь на уличных мальчишек, попадавшихся ему на дороге, обогнул Архиепископский дворец и бросал грозные взгляды на пустынный вокзал, бежал далеко, в самые уединенные места Бэттерсийских полей. Там он провел большую часть дня в мрачной и плохой таверне, потягивая подмешанное пиво и куря дурной табак.

В честь дня свадьбы ее протеже, на синьоре было черное шелковое платье - подарок Элинор к прошедшему Рождеству; но в этот день мирного счастья сердце Элизы Пичирилло делилось между радостью за успех и счастье мисс Вэн и грустью за бедного Дика.

Монктон и его два свидетеля встретили невесту па паперти церкви, старший из свидетелей, человек пожилой, с седыми волосами, который должен был вести ее к алтарю, наговорил ей много соответствующих случаю, но довольно обветшалых приветствий. Может быть, в этот день мисс Вэн еще в первый раз взглянула на шаг, который ей предстояло сделать как на шаг важный и страшный, может быть, в этот день ей в первый раз пришла мысль, какой грех она взяла себе на душу, приняв так необдуманно любовь Джильберта Монктона.

"Если бы он знал, -- думала она. -- Что я согласилась за него выйти не из любви к нему, а из желания возвратиться в Гэзльуд!"

Но вскоре мрачные тени сошли с ее лица, и легкий румянец покрыл ее щеки.

"Впрочем, я полюблю его со временем, когда отомщу за смерть отца", -- подумала она.

Сквозь высокое окно церкви лучи осеннего солнца освещали их обоих и обливали их желтоватым светом, подобно изображению Иосифа и Марии на старинной картине. Жених и невеста, стоя друг возле друга, в этом золотистом свете солнечных лучей, оба были прекрасны. Года Джильберта Монктона придавали ему еще более благородного и возвышенного достоинства, и святой обет любви и покровительства он произнес с той торжественностью, на которую едва ли может быть способен юноша двадцати лет.

В это утро свадьбы все, казалось, предзнаменовывало счастье. Свидетели жениха находились в самом блестящем расположении духа, служитель и сторож церкви были воодушевлены надеждою на ожидаемое вознаграждение. Одна только синьора тихо плакала во время чтения молитв, представляя себе, как бедный ее Ричард отчаянно курит и пьет пиво в своей уединенной мастерской; но когда обряд венчания был окончен, добрая учительница музыки осушила свои слезы и скрыла всякий след грусти прежде чем подошла обнять и поздравить молодую.

-- Вы должны к нам приехать, посмотреть на нас в Приорате, милая синьора, -- говорила Элинор, крепко обнимая ее перед выходом из церкви, -- вы знаете, что этого желает и Джильберт.

Голос Элинор слегка задрожал, когда она в первый раз назвала своего мужа просто Джильбертом. Она бросила на него робкий взгляд. Казалось, как будто она не признает за собой право говорить так фамильярно о владетеле Толльдэльского Приората.

каретой, уносившей молодых к станции железной дороги. При отсутствии всякого предпочтения со стороны Элинор, Монктон избрал тихое местечко минеральных вод в Йоркшире, чтобы провести там время медового месяца. Синьора Пичирилло вздохнула, спускаясь со ступеней паперти и поспешно села в наемную карету, которая должна была отвести ее в Пиластры.

"Итак, Блумсбери простился с Элинор навсегда, -- думала она с грустью-- Конечно, мы можем съездить к ней в ее новый великолепный дом, но к нам она, вероятно, не вернется никогда, никогда более она не будет мыть чашки и приготовлять чай с поджаренным хлебом для своей утомленной старой учительницы".

Низкие багрово-оранжевые лучи заходящего сентябрьского солнца уже спускались за серую черту океана, при исходе последнего дня медового месяца Джильберта Монктона. В первый день октября он перевозил свою молодую жену в Приорат. Мистрис и мистер Монктон ходили по песчаному берегу моря, когда исчезал последний слабый отблеск на западе. Нотариус был серьезен, молчалив и по временам украдкой бросал взгляд на свою собеседницу. Иногда его взгляд сопровождался вздохом.

Элинор была бледнее и более грустна, чем во все время после своего посещения конторы маклера. Уединение и тишина того местечка, в которое Джильберт Монктон привез свою жену, дали ей полную возможность предаться единственной преобладающей мысли всей ее жизни. В вихре удовольствий она, быть может, осталась бы верна глубоко вкоренившемуся решению, так давно питаемому ею в душе, но, с другой стороны, можно было надеяться, что прелесть новизны и перемены образа жизни, прелесть, к которой молодость никогда не остается равнодушной, отвлекла бы молодую женщину от постоянных мыслей, отделявших ее от мужа так же действительно, как мог бы разделять океан, если бы находился между ними.

Да, Джильберт Монктон открыл ту роковую истину, что брак не всегда бывает вполне союзом, и что самые священные слова, когда-либо произносимые, не могут соткать той таинственной ткани, посредством которой две души соединяются в одну нераздельную, если в одной из них находится хоть одна нить, не соответствующая магической ткани.

Сколько раз ему случалось, разговаривая с женой, увлекаться собственной мыслью, рассчитывать на ее сочувствие, как на вещь верную, взглядывать на лицо Элинор и вдруг замечать, что душа ее далеко от него, далеко от предмета разговора витает в неизвестных ему пределах. Он не находил ключа к разгадке ее тайных помыслов; с губ ее не срывалось ни одного случайного слова, могущего служить ему руководящею нитью.

Итак, до истечения еще медового месяца Джильберт Монктон стал уже ревновать свою жену, порождая таким образом в себе самом целое гнездо скорпионов или, лучше сказать, гнездо молодых коршунов, которым он с этих пор сам должен служить пищей.

Но ревность его не имела свирепого свойства ревности Отелло. Чудовище с зелеными глазами не представлялось ему под грубой оболочкой, которое изливает свою ярость посредством подушек, яда и кинжалов. Чудовище приняло вид ласкового демона-философа. Оно скрыло свои демонские свойства под личиной степенной важности друга-мудреца. Другими словами, Монктон, обманутый в своих надеждах относительно результата своей женитьбы, старался примириться со своим разочарованием; на деле же он только постоянно терзал себя тайными предположениями насчет причины чего-то неопределенного в обращении его жены, которое говорило ему, что между ними нет полного сочувствия. Нотариус упрекал себя в безумии и слабости, построив прекрасный замок надежд на шатком основании того лишь факта, что Элинор приняла предложение его руки. Разве девушки в положении дочери Джорджа Вэна не выходят замуж по расчету в наш денежный продажный век? Кто знал это лучше нотариуса Джильберта Монктона? Он составлял столько свадебных контрактов, принимал участие в стольких разводах, присутствовал при стольких торговых сделках под фирмой брака, корыстные побуждения которых так же мало скрывались, как в каком-нибудь акте о продаже скота в окрестностях Смитфильда. Кто мог знать лучше его, что прекрасные, невинные молодые девушки ежедневно продают свою красоту и невинность для нескольких строк, составленных нотариусом и переписанных набело за известную плату с листа?

Он хорошо знал все это, а между тем, в своей безумной самоуверенности сказал сам себе: "Я один изо всех буду исключением из общего правила. Девушка, которую я избрал, бедна, но отдается она мне не из других низких побуждений, а за любовь мою, за искренность и преданность. Эти чувства мои будут принадлежать ей до последнего дня моей жизни".

В течение медового месяца Элинор не казалась счастливой. Ей надоедало смотреть на песчаный берег, плоский и пустынный, который тянулся в беспредельном пространстве под сентябрьским небом. Ей надоедало смотреть на нескончаемую непрерывную линию, которая граничила с неизмеримым серым океаном. Свою скуку она выказывала довольно откровенно, но зато скрывала тайный источник этой скуки - этого лихорадочного нетерпения возвратиться в Гэзльуд, чтобы прежде смерти мистера де-Креспиньи открыть то, к чему стремились все ее желания.

Однажды Элинор стала расспрашивать мужа насчет здоровья старика.

-- Как ты полагаешь, долго ли может еще прожить мистер де-Креспиньи? -- спросила она.

-- Это известно одному Богу, душа моя, -- ответил небрежно нотариус. -- Он уже двадцать лет находится в болезненном состоянии, кто знает, может прожить еще столько же. Мне кажется, что смерть его непременно должна быть внезапна, когда бы она ни случилась.

 Как ты думаешь, оставит ли он свое состояние Ланцелоту Дэрреллю?

Произнося имя молодого человека, Элинор слегка побледнела, невидимый дух, постоянный спутник Монктона, тотчас обратил его внимание на этот факт.

-- Я не знаю, -- отвечал Монктон. Но скажи, что побуждает тебя принимать такое сильное участие в судьбе мистера Дэррелля?

-- Я задала только простой вопрос, Джильберт, но никакого особенного участия в нем не принимаю.

Даже коварство злобного духа не могло ничего заметить в выражении голоса Элинор, когда она произносила эти слова, и Монктон устыдился минутной острой боли, причиненной ему напоминанием об имени Ланцелота Дэррелля.

 Я полагаю, что де-Креспиньи, наверно, оставит свое состояние молодому Дэрреллю, моя милая, -- сказал он ласковее прежнего, -- и хотя я не имею очень высокого мнения о характере этого молодого человека, но мне кажется, что наследство от его деда принадлежит ему по праву. Конечно, и старым девицам должна быть назначена пожизненная пенсия. Одному Богу известно, как они упорно боролись для достижения этой награды.

-- Как могут люди поступать так низко из-за денег! -- вскричала Элинор во внезапном порыве негодования.

Монктон посмотрел па нее с восторгом: лицо ее горело ярким румянцем от силы и глубины чувства, наполнявшего ее душу.

Она думала о своем отце и о деньгах, выигранных у него в ту ночь, когда он лишил себя жизни.

"Нет, -- думал Монктон. -- У нее не может быть продажная душа. Такое прелестное существо, с такой впечатлительной душою, никогда не может быть виновно в преднамеренной низости. Что может быть подлее того, когда женщина выходит за человека нелюбимого ею, из-за одного только расчета, обманывая его притворною любовью и тем доставляя себе более выгодное положение в свете? Но если сердце ее принадлежит мне во всей своей непомраченной ясности, то я должен быть доволен, хотя это девственно-невиниое сердце и может казаться холодным; впрочем, она, конечно, полюбит меня со временем. Она приобретет ко мне доверие, научится сочувствовать мне".

Рассеяние Элинор он принимал за врожденное ей свойство, а задумчивость молодой женщины - за непривычку к новому положению. Утром 1 октября Джильберт Монктон заметил некоторую перемену в обращении Элинор, и в это утро демон снова занял свое место на его плече.

Мистрис Монктон не была более серьезна и равнодушна. Лихорадочное нетерпение, внезапное оживление воодушевляли ее.

-- Примечаешь ли, -- шептал неотвязчивый дух, пока Элинор сидела против мужа в одном из отделений экстренного поезда, который мчал их в Лондон, на пути в Беркшир - примечаешь ли ты живой румянец на щеках твоей жены и блеск ее глаз? Ты ведь видел, как она намедни побледнела при имени Ланцелота Дэррелля и, верно, помнишь, что говорила тебе мать этого молодого человека. Разве ты не сумеешь сделать такой простой выкладки логического исчисления? Можешь ты сложить два да два, я надеюсь. Жене твоей до смерти прискучили и Йоркшир, и море, и песчаный берег, и ты сам. Сегодня она в блестящем расположении духа; ничего не может быть легче, как пояснить причину подобной перемены: она рада возвратиться в Беркшир, а рада она потому, что увидит Ланцелота Дэррелля. Покрыв лицо батистовым платком, Монктон исподтишка наблюдал за женой через искусно сложенные ею складки и наслаждался подобной беседой с коварным демоном, который не оставлял его.