| Автор: | Бульвер-Литтон Э. Д., год: 1873 |
| Категория: | Роман |
ГЛАВА V
Лили сидела на траве под каштановым деревом среди луга. Белая кошка - еще недавно котенок - свернулась клубочком возле нее. На коленях Лили лежала открытая книга, которую она читала с величайшим упоением.
Миссис Кэмерон вышла из дома, осмотрелась кругом, увидела девушку и подошла к ней. То ли она шла тихо, то ли девушка была поглощена книгой, но только Лили не заметила ее присутствия, пока не почувствовала легкого прикосновения чьей-то руки и, подняв глаза, не узнала кроткого лица своей тети.
- Ах, Фея, Фея, опять ты читаешь глупую книгу, когда тебе следовало бы сидеть за французскими глаголами! Что скажет твой опекун, когда приедет и увидит, что ты потратила время на пустяки?
- Он скажет, что феи никогда не тратят времени на пустяки, и побранит тебя за то, что ты так говоришь.
Лили швырнула книгу наземь, вскочила, бросилась на шею к миссис Кэмерон и нежно поцеловала ее.
- Вот! Разве это значит терять время? Я так люблю тебя, тетя! В такой день, мне кажется, я люблю все и всех.
Сказав это, она выпрямила свой гибкий стан, посмотрела на голубое небо и, полураскрыв губы, казалось, упивалась воздухом и солнечным светом. Потом разбудила дремавшую кошку и начала гоняться за ней вокруг лужка.
Миссис Кэмерон стояла и смотрела на нее увлажненными глазами. В эту минуту в садовую калитку вошел Кенелм. Он тоже остановился, любуясь гибкими движениями изящной Феи. Она догнала свою любимицу и играла с нею, сбросив соломенную шляпу и волоча по гладкой траве пришпиленную к ней ленту. Великолепные волосы, растрепавшись от бега, падали ей на лицо волнистыми локонами, а музыкальный смех и ласковые шутки Лили звучали в ушах Кенелма веселее трели жаворонка и нежнее воркования горлицы.
Он подошел к миссис Кэмерон. Лили обернулась и увидела его. Инстинктивно откинула она растрепавшиеся косы, надела шляпу и скромно подошла к нему в ту минуту, когда он приближался к ее тете.
- Извините за мой бесцеремонный приход, миссис Кэмерон: я принес вам записку от миссис Брэфилд.
Пока тетка читала записку, Кенелм обратился к племяннице:
- Вы обещали показать мне картину, мисс Мордонт.
- Но это было давно.
- Так давно, что молодая дама уже не может сдержать обещание?
Лили, по-видимому, задумалась над этим вопросом и ответила не сразу.
- Я покажу вам картину. Не думаю, чтоб я когданибудь нарушала обещания, но впредь буду осторожнее их давать.
- Почему же?
- Потому что вы не оценили моего обещания и мне было больно. - Лили величественно подняла голову и очень серьезно добавила: - Я была обижена.
- Миссис Брэфилд очень добра, - сказала миссис Кэмерон, - она приглашает нас послезавтра к обеду. Хочешь пойти, Лили?
- Верно, будут одни взрослые? Нет, благодарю, дорогая тетушка. Ступай одна, а я лучше останусь дома. Можно мне позвать маленькую Клемми? Она возьмет с собой Джубу, а Бланш очень любит Джубу, хотя и царапает его.
- Хорошо, милочка, к тебе придет твоя подружка, а я отправлюсь одна.
Кенелм оторопел.
- Вы не хотите идти, мисс Мордонт? Миссис Брэфилд будет очень огорчена. И если вы не пойдете, с кем же я буду разговаривать? Я не больше вас люблю взрослых.
- Конечно.
- А если я пойду, вы будете разговаривать со мной? Я боюсь мистера Брэфилда: он такой умный.
- Я спасу вас от него и не скажу ни одного умного слова.
- Тетечка, я пойду.
Лили подпрыгнула и взяла на руки Бланш, которая, безропотно принимая ее поцелуи, с явным любопытством вытаращила глаза на Кенелма.
Тут в доме послышалась трель колокольчика, возвещавшая о завтраке. Миссис Кэмерон пригласила Кенелма. Он чувствовал себя, как Ромул, когда его впервые пригласили отведать амброзии богов. Конечно, этот завтрак был не такой, какой мог бы насытить Кенелма Чиллингли в давнишние дни обеда в отеле "Трезвость", но в последнее время он почему-то лишился аппетита, н теперь скромная порция фрикасе из цыплят и несколько вишен, изящно разложенных на виноградных листьях, которые Лили выбрала для него, понравились ему, вероятно, не меньше, чем Ромулу амброзия, когда он вкушал ее, любуясь Гебой.
После завтрака, пока миссис Кэмерон, писала ответ Элси, Лили повела Кенелма в свою комнату, вернее - в будуар. Это была прелестная комната - которая могла быть мечтой, но не женщины, а ребенка, - поразительно уютная, прохладная и сияющая чистотой. На веселых обоях - розы, жимолость, птички, бабочки. Кисейные занавески, подхваченные фестонами с изящными кисточками и лентами. Книжный шкаф, по-видимому, с хорошим подбором книг, по крайней мере - судя по переплетам. Французский письменный столик маркетри, такой свежий, без единого пятнышка, что, наверно, за ним не так уж много трудились. Рама была отворена, и, гармонируя с обоями, жимолость и розы из сада заглядывали в окно, слегка колеблясь под легким летним ветерком и наполняя маленькую комнату нежным ароматом. Кенелм подошел к окну.
- Я был прав, - сказал он, - я угадал.
Хотя он произнес эти слова тихим, едва слышным шепотом, Лили, с удивлением следившая за ним, услыхала их.
- Вы угадали, говорите? Что же?
- Ничего, ничего: я говорил сам с собой.
- Скажите мне, что такое вы угадали, я непременно хочу знать! - И Фея сердито топнула ножкой.
- Непременно хотите знать? Тогда я повинуюсь. Я на короткое время нанял комнаты на другом берегу ручья - в Кромвель-лодже - и, увидев на пути туда ваш дом, угадал, что ваша комната в этой его части. Какой прекрасный отсюда вид на ручей! А! Вон там беседка Исаака Уолтона.
- Не говорите об Исааке Уолтоне, или я с вами поссорюсь, как поссорилась с Львом, когда он хотел, чтобы мне понравилась жестокая книга этого человека.
- Кто это Лев?
- Вы не знаете? Мой опекун. Я назвала его Львом, когда была маленькой. Я увидела у него в книге картинку: лев, играющий с ребенком.
- А! Я хорошо знаю этот сюжет, - сказал Кенелм, слегка вздохнув. - Он заимствован с древней греческой геммы. Только это не лев играет с ребенком, а ребенок укрощает льва, и греки назвали ребенка - любовь.
Эта идея оказалась выше понимания Лили. Она помолчала и затем ответила с наивностью шестилетнего ребенка:
- Теперь я вижу, почему мне удалось укротить Бланш, которая не хочет дружить ни с кем другим: я люблю ее. Ах! Это напомнило мне... Подите сюда и взгляните на картину.
Она подошла к письменному столу, отдернула шелковую шторку с маленькой картины в изящной бархатной рамке и, указывая на нее, воскликнула с торжеством:
- Смотрите: не правда ли, какая прелесть?!
Кенелм ожидал увидеть ландшафт или группу, что угодно, но только не то, что оказалось перед ним: это была Бланш, в ту пору еще котенок.
Как ни мало возвышен был сюжет, картина отличалась изяществом и интересным замыслом. Котенок, очевидно, только что перестал играть клубком, лежавшим между его лапками, и пристально смотрел на снегиря, присевшего на ветку совсем близко от него.
- Вы понимаете, - сказала Лили, взяв за руку Кенелма и подводя его к тому месту, откуда, как ей казалось, картина была лучше освещена, - Бланш еще никогда не видела птицы. Посмотрите хорошенько на ее мордочку; вы видите, на ней написано удивление-тут и радость и боязнь. Она перестала играть клубком. Ее ум - или, как сказал бы мистер Брэфилд, ее инстинкт - пробудился в первый раз. С этой минуты Бланш уже не котенок. И сколько потребовалось забот, чтобы научить ее не душить бедных птичек! Она теперь никогда этого не делает, но возни у меня было с ней много.
- Да, очень. Лев набросал первый эскиз с натуры карандашом и, когда заметил, что я осталась довольна - он был так добр, - что начал писать на полотне и позволил мне сидеть возле и следить за его работой. Потом он унес картину и принес в прошлом году в мае, в подарок ко дню моего рождения, уже оконченную и окантованную, какой вы ее видите сейчас.
- Вы родились в мае - вместе с цветами! - Самые лучшие цветы, фиалки, расцветают до мая.
- Но они любят тень. А вы, дитя мая, наверно, любите солнце!
- Я люблю солнце, оно никогда не слепит меня и не бывает слишком жарким. Но и не думаю, чтобы, родившись в мае, я родилась среди солнечного света. Я лучше чувствую свое я, когда забираюсь одна в тень. Тогда я могу плакать.
Когда она окончила таким застенчивым признанием свою речь, лицо ее изменилось - детская веселость исчезла, серьезное, задумчивое, даже грустное выражение появилось в нежных глазах и на трепещущих губах.
Кенелм был так растроган, что не находил слов. Ненадолго воцарилось молчание. Потом Кенелм продолжил разговор:
- Вы говорите: ваше подлинное я. Значит вы, как это часто бывает со мной, чувствуете, что есть второе, вероятно подлинное я, глубоко скрытое под тем, которое мы показываем свету - это может быть лишь простой маской, - но тем, которое мы обычно признаем своим, даже когда находимся наедине с собой; внутреннее, самое заветное я, которое так отлично от другого и так редко выходит из своего убежища, но если выходит, то заявляет свои права на владычество и затмевает другое я, как солнце звезду!
Если бы Кенелм говорил таким образом с каким-нибудь умным светским человеком, например, с Майверсом или с Гордоном, они, безусловно, не поняли бы его. Но с такими людьми он никогда и не стал бы говорить в подобном тоне. Тем не менее он смутно надеялся, что эта девушка-ребенок поймет его; и она действительно сразу поняла.
Подойдя к Кенелму и опять положив на его руку свою, она заглянула в его склоненное лицо изумленными глазами, уже не такими грустными, но еще и не веселыми, и сказала:
бабочек - оно жаждет лететь к звездам. А потом, потом - ах, как оно скоро гаснет! Вы это чувствовали? Разве это не удивительно?
- Да, это так!
- И нет таких умных книг, где можно было бы найти этому объяснение?
- Ни одна умная книга из тех немногих, которые я читал, даже не пытается разгадать эту загадку. Мне кажется, что это один из тех неразрешимых вопросов, которые остаются между младенцем и творцом. Ум и душа не одно и то же, и те, кого мы с вами называем умными людьми, часто смешивают одно и другое.
В эту минуту, к счастью для всех - особенно для читателя, потому что Кенелм уже сел на своего конька: различие между психологией и метафизикой, душой и умом, с научной и логической точек зрения, - в комнату вошла миссис Кэмерон и спросила его, как ему понравилась картина.
- Лили объясняет картину по-своему и уверяет, будто выражение физиономии Бланш показывает ее способность сдерживать хищнические инстинкты и понимать, что дурно убивать птичек просто для забавы. Для пищи Бланш незачем убивать их, потому что Лили заботится, чтобы она была сыта. Но я думаю, что мистер Мелвилл и в мыслях не имел передать в своей картине все добродетели Бланш.
- Он должен был это сделать, имел он это в мыслях или нет, - решительно заявила Лили, - иначе картина не была бы правдива.
- Почему же? - спросил Кенелм.
- Разве вы не видите? Если бы вас попросили правдиво описать характер ребенка, разве вы говорили бы только о дурных наклонностях, свойственных всем детям, и даже не намекнули на возможность перемены характера?
существами, уничтожать которых побуждают его природные инстинкты.
- Да, да, слышишь, тетя? Ты помнишь "счастливое семейство", что мы видели восемь лет назад на молсвичской ярмарке. Там была кошка, совсем не такая кроткая, как Бланш, а она позволяла мыши кусать ее за ухо! Лев поступил бы вероломно с Бланш, если б не... - Лили замолкла, застенчиво и лукаво взглянула на Кенелма, потом прибавила тихо: --...если б не приоткрыл ее внутреннее я.
- Внутреннее я? - повторила озадаченная миссис Камерон и добродушно рассмеялась.
Лили подошла ближе к Кенелму и шепнула:
- Ведь внутреннее я - наше лучшее?
ее всей прелестью детской фантазии и женской нежности. Говорят, будто Гете сказал: "В сердце каждого человека есть нечто такое, что, узнав это "нечто", вы воз-- ненавидели бы человека". То, что Гете говорил, нельзя понимать буквально. Высказывания такого гения и поэта-мыслителя никогда нельзя понимать дословно. Солнце светит на навозную кучу. Это не значит, что у солнца пристрастие к навозу. Оно только охватывает своим взором и навозную кучу и розу. Все-таки Кенелм всегда смотрел на этот случайный луч щедрого светила с отвращением, самым нефилософским для философа, такого молодого, который всегда верит на слово великим учителям. Кенелм считал, что корень всякой личной благожелательности, всякого просвещенного подхода к общественной реформе лежит в прямо противоположной истине, что в характере каждого человека заключается нечто такое, что, если бы мы могли добраться до этого "нечто", очистить его, отполировать, сделать видимым для наших глаз, оно заставило бы нас полюбить человека. И в этом внезапном бесхитростном сочувствии к результату столь долгой и трудной борьбы своего схоластического разума с догмой немецкого титана он, казалось ему, нашел младшую - но именно потому еще более сильную - сестру своей мужской души.
При этом он так явственно ощутил ее сочувствие его странному внутреннему я. Это была такая радость, какую мужчина может пережить с дочерью Евы только раз в жизни. Он не решился продолжать разговор и поспешил распрощаться.
Пройдя садом к мосту, который вел к его дому, он увидел на противоположном берегу Элджернона Сидни Гейла Джонса, спокойно удившего форель.
- Не попробуете ли, сэр? Возьмите мою удочку. - Кенелм вспомнил, что Лили назвала книгу Исаака Уолтона жестокой, и, тихо покачав головой, пошел к дому. Там он молча сел у окна и, как накануне, стал смотреть на зеленый луг, на плакучие ивы и на проблески белых стен сквозь ветви деревьев.
- Ах, - прошептал он наконец, - если, как я думаю, даже самый обыкновенный, ни плохой, ни хороший человек бессознательно делает добро уж одним тем, что живет, если он так же не может пройти свой путь от колыбели до могилы, не посеяв мимоходом семян пользы и красоты, как беззаботный ветер или перелетная птица на своем пути оставляют за собою дуб, колос или цветок, ах, если это так, - как должно удесятеряться Добро, если человеку удается найти более кроткий и чистый двойник своего существа в том таинственном и неопределенном союзе, который и Шекспир и обычный поденщик равно называют любовью, но Ньютон не признает, а Декарт (его единственный соперник в области мысли, одновременно и строгой и мечтательной) разлагает на звенья ранних ассоциаций, объясняя, что он любил косых женщин, потому что, когда был мальчиком, косая девочка строила ему глазки из-за стены сада его отца! Ах, будь этот союз между мужчиной и женщиной чем угодно, но если он выражает истинную любовь, подлинное единение, объемлющее внутренние и лучшие я обоих, - как ежедневно, ежечасно, ежеминутно будем мы благословлять бога за то, что так легко быть счастливым и добрым!