Развеянные чары.
Глава 18

Глава 18

Занавес оставался опущенным, а оперный театр уже гремел дружными, бурными аплодисментами: это чествовали увертюру, последние аккорды которой еще звучали в ушах слушателей. Зал был битком набит, за исключением одной только ложи близ авансцены; в ней сидел единственный зритель - пожилой господин, по-видимому, какой-то богатый чудак, которому доставляло удовольствие получить в такой вечер ложу, ценившуюся на вес золота, в единоличное пользование. Ослепительно освещенные ряды лож и партера, заполненные торжественно одетыми мужчинами и дамами в роскошных туалетах, представляли блестящее и разнообразное зрелище. Аристократы и люди искусства, известные красавицы, знаменитости в той или иной области, выдающиеся политические деятели - все собрались сегодня, чтобы принять участие в новом триумфе прославленного любимца общества. Здесь речь шла не о молодом художнике, представляющем свое произведение на суд публики, нет, гений выступал со своим новым созданием, чтобы присоединить к прежним победам еще одну.

Уверенность в предстоящем успехе композитора ясно выражалась на лице маэстро Джанелли, дирижировавшего оркестром, и надо признать, что ощущаемое им завистливое неудовольствие отнюдь не мешало ему относиться к своему делу с обычным вниманием: он слишком хорошо знал, что если здесь, где успех отчасти зависел и от него, он попробовал бы интриговать против всемогущего Ринальдо, то это не только повлекло бы за собой потерю места, но и стало бы катастрофой для всей его карьеры, так как в немилости публики нельзя было бы сомневаться. Поэтому он усердно исполнял свои обязанности, и увертюра была сыграна блестяще.

Занавес взвился, и в театре наступила полная ожидания тишина. В половине первого акта в зале уже не оставалось ни одного слушателя, который не простил бы Ринальдо тирании, с какой он распоряжался постановкой своих произведений, беспощадно подчиняя все своим требованиям. Исполнение было безукоризненным во всех отношениях, постановка мастерская. Видимо, всем руководил необыкновенный режиссер, здесь чувствовалось влияние руки, сумевшей обычные театральные эффекты возвысить до художественной красоты. Но эти внешние достоинства стушевывались перед той мощной силой, с какой новое произведение увлекало и подчиняло себе всех, слушающих его. Оно было, может быть, совершеннее всего, что до сих пор создал Ринальдо в том особенном, присущем только ему направлении, которому одни поклонялись и о котором другие сожалели. Во всяком случае он достиг кульминационной точки на том пути, по которому его увлекло влияние Беатриче.

Однако вопрос о том, способен ли автор вообще создать что-либо выше этого, в настоящую минуту даже не мог возникнуть среди триумфа и бурных выражений восхищения, которыми публика приветствовала новое произведение любимого композитора. Это был все тот же Ринальдо, со всем пылким одушевлением своего гения, о котором никогда нельзя было с уверенностью сказать, что ему более свойственно: оставаться ли на высоте идеала или погружаться в глубину страстей, и который пробуждал в сердце человека все чувства, составляющие переход от одного из этих двух полюсов к другому.

На северных равнинах шумела буря; у берегов раздавался грозный рев шторма. Подобно туманам, спускающимся на прибрежные высоты, на слушателей неслись в причудливых сочетаниях неясные звуки, и из их хаоса вдруг выделялась прекрасная мечтательная мелодия, легким облачком проносилась в воздухе, неопределенная, незаконченная, и вскоре заглушалась другими звуками, не такими чистыми и нежными, но пленяющими слушателя какой-то странной, необъяснимой прелестью. Из рассеявшегося тумана выступал демонически красивый образ, краеугольный камень всей оперы.

Громкие аплодисменты приветствовали появление на сцене синьоры Беатриче Бьянконы. Сегодня она доказала, что оставалась столь же красивой, как в самом начале своей артистической карьеры. Никто не думал о том, сколько в этом искусственного, перед глазами публики был во всех отношениях совершенный образ. Наружность артистки еще более выигрывала от полуфантастического, полуклассического костюма; темные волосы вились по плечам, глаза горели прежним огнем. Раздался чудный голос, приводивший в изумление и восторг всю Европу, звучный и сильный, доносящийся до самых отдаленных уголков театра. Певица находилась в зените своей красоты и таланта.

Зазвучали горячие, страстные мелодии, и перед слушателями развернулась целая картина звуков, напоминающая своими богатыми красками то яркий солнечный свет, то огнедышащий кратер вулкана. Это была кипящая ключом, дикая жизнь, как наполненный до краев кубок, который надо было осушить до дна. Бесконечное волнение, жар впечатлений и чувств, вся демоническая игра звуков уносила безропотного слушателя в бушующее море страстей, где он переходил от ужаса к восхищению, из неба в ад. Хотя по временам и слышались звуки ликующего торжества, но к ним тотчас же присоединялся резкий диссонанс, и снова выступала забытая первая мелодия, проходящая через всю оперу тихой, скорбной жалобой. Подобно тому как в сердце человеческом, никогда не осуществляясь, проносится мечта о любви и счастье, эта мелодия исчезала и таяла вдали, а на первом плане по-прежнему оставался образ, который Ринальдо обрисовал со свойственным ему драматизмом, окружив волшебством мелодий, и который своей чувственной, соблазнительной привлекательностью очаровывал сердца слушателей.

Беатриче казалась созданной для глубокого понимания и точного воспроизведения именно такой музыки; в основе ее собственной натуры лежала страсть, и в музыке Ринальдо она, как артистка, видела путь к триумфу. И не ошибалась. Страсть звучала в каждой ее ноте, сквозила в каждом движении; с поразительной верностью изображала она ненависть и любовь, самопожертвование и отчаяние, ярость и мстительность, и в этот вечер драматизм ее игры достиг небывалой высоты. Казалось, эта женщина была источником знойного вихря, захватывающего публику, с невольной тревогой следившую за развитием действие в блестящем исполнении артистки.

того, кто был уже наполовину потерян для нее! Поклоняясь актрисе, он уже не любил в ней женщину, и теперь артистка призвала на помощь всю силу своего таланта, чтобы поддержать власть женщины. Сегодня она в первый раз оставалась равнодушна к грому рукоплесканий, сопровождавших каждую сцену, в которой она появлялась; в первый раз преклонение толпы не имело для нее значения, она ждала лишь одного взгляда с выражением страстного восторга, взгляда, так часто служившего ей наградой после таких вечеров. Увы! Сегодня ожидание было тщетно.

- Синьора Бьянкона превзошла самое себя, - с восхищением обратился маркиз Тортони к сидевшему в его ложе капитану Альмбаху. - Она часто изумляла меня, но такой я еще никогда ее не видел.

- Я тоже, - коротко ответил Гуго.

Чезарио посмотрел на него с нескрываемым удивлением.

- Как холодно звучат ваши слова, капитан! Неужели у вас не нашлось других для выражения восхищения женщиной, которая так близка вашему брату?

- Это вкус моего брата, а мы иногда совершенно расходимся во мнениях. Впрочем, было бы несправедливо не восторгаться сегодня синьорой Бьянконой, и я, как и все, восхищаюсь ею из зрительного зала. Но мне стало бы жутко от близости такой страсти, превосходящей всякую меру, не знающей никаких границ. Я не могу отрешиться от мысли, что когда-нибудь синьора Беатриче перенесет в действительную жизнь свою мастерскую игру и явится своего рода Медеей, несущей с собой смерть и разрушение. Что она способна на это, видно по ее глазам, и хотя я не из трусливых, но не в состоянии был бы полюбить такую женщину.

- А между тем произведения Ринальдо требуют именно того горячего, страстного исполнения, - с упреком сказал маркиз, - на какое способна только такая женщина, как Бьянкона.

- Ну да, она уже давно стала его злым гением, - проворчал Гуго, - и он до тех пор не будет свободен, пока над ним тяготеет этот рок.

Молодые люди уже давно заметили консула Эрлау в его ложе и даже обменялись с ним поклоном; но они, как, впрочем, и никто другой, не подозревали, что, кроме него, в ложе находится дама, скрытая за складками занавеса, наполовину задернутого таким образом, что ей было прекрасно видно все происходящее на сцене. Обращаясь к ней, консул каждый раз из предосторожности вставал и отходил в глубину ложи. По-видимому, она хотела остаться незамеченной и избежать посещения обоих молодых людей.

совершенно не знакома. Никогда не переставая ощущать полученное смертельное оскорбление, она не могла заставить себя быть свидетельницей успеха, которым пользовались оперы Рейнгольда даже в ее родном городе, - успеха, возникшего на обломках счастья всей ее жизни; а то, что она узнавала из газет или от посторонних, ничего не знавших об отношениях, существовавших между ней и прославленным композитором, заставляло ее еще сильнее страдать. Сегодня в первый раз перед ней предстал композитор Ринальдо в своем гениальном произведении; сегодня и она испытала на себе могущество его музыки, покорявшей своей властью и друзей, и врагов, потрясающей даже его противников. Она почувствовала себя побежденной. Наклонясь вперед и затаив дыхание, молодая женщина ловила каждый звук и, переживая восторг перед открывавшимися ей красотами, могла заглянуть в то же время в мрачные бездны... В первый раз в жизни поняла она характер своего мужа, поняла страстную натуру артиста со всеми ее противоречиями, порывами, волнениями; в первый раз поняла то, что не хотела понять глубоко оскорбленная женщина, - неудержимое, непобедимое внутреннее стремление разорвать оковы обыденной жизни и следовать призыву своего гения, - поняла то, что для Рейнгольда означало борьбу на жизнь и на смерть.

Вместе с этими оковами Рейнгольд разорвал и те узы, которые должны были при всех условиях остаться для него священными: следуя призванию, он нарушил свой долг как супруг и отец, и это нельзя было оправдать никакой гениальностью. Но из глубины души Эллы теперь всплыл предательский вопрос: чем была она в то время для своего мужа, чтобы иметь право требовать от него силы противостоять искушению, явившемуся в образе Беатриче Бьянконы? Что могла она дать ему взамен той страсти, пылкий романтизм которой увлек тогда не столько мужчину, сколько артиста? В то время она, его жена, связанная с ним только церковными узами, была слишком подчинена влиянию полученного воспитания и окружающей обстановки, чтобы хоть сколько-нибудь подняться и приблизиться к уровню Рейнгольда. А подле него оказалась другая, в полном блеске красоты и таланта, и эта другая указала молодому художнику путь к свободе и славе. Она победила... И Элла должна была сознаться себе, что Рейнгольд не был бы побежден, если бы тогда она узнала его так, как знала теперь.

Занавес поднялся в последний раз. Композитор до самой последней ноты оставался верен себе, и в финале потрясая слушателей своей гениальной музыкой. Но все-таки одного в его произведении не мог заменить весь блеск его гения - гармонии души, примирения с самим собой. В нем самом не было мира, и его опера не могла внести его и в сердца слушателей. Композитор перенес в свое творение собственный неразрешимый душевный разлад; в нем звучало отчаянное разочарование в жизни, в счастье, в самом себе. После бурной ночи не поднималась ясная заря, возвещающая новый, лучший день. Потерпевший крушение после бури в безграничной водной пустыне достиг наконец берега, но - увы! - слишком поздно. Смертельно раненный, падает он на родную землю, и тогда до его слуха из недоступной дали, из какого-то призрачного мира, еще раз доносится первоначальная божественная мелодия, теперь уже законченная, полная... Но с последними каплями крови отлетает жизнь, и вместе с ней умирает мелодия.

Общий восторг не знал предела, бурные овации не стихали и в конце концов превратились в настоящий бунт - весь театр шумно требовал выхода композитора.

Ринальдо заставил себя ждать, прежде чем исполнил желание публики; несмотря на громкие вызовы, требовавшие его одного, он долго заставлял выходить одну Беатриче. Лишь по окончании оперы, когда вызовы перешли в бешеный рев, который ничем нельзя было остановить, он наконец вышел к публике. Его приветствовали с таким энтузиазмом, что даже самое безграничное честолюбие могло почувствовать себя удовлетворенным, однако он гордо и спокойно стоял на авансцене, почти не тронутый восторженными овациями. Он давно привык принимать триумф, как нечто само собой разумеющееся, и хотя сегодняшний успех превосходил все предыдущие, он ни на минуту не взволновал Рейнгольда. Взгляд его темных глаз спокойно скользил по рядам лож и вдруг остановился, прикованный к одному месту. Рейнгольд выпрямился, как будто по его телу пробежал электрический ток, и в его глазах сверкнул тот страстный восторг, ради которого сегодня Беатриче тщетно изощряла все свое искусство. Когда показавшаяся на мгновение белокурая головка снова исчезла, Рейнгольд знал, кто скрывается за занавесом ложи, кто был свидетелем его сегодняшнего триумфа.

Молодая женщина ничего не ответила; она стояла, крепко держась руками за спинку стула, с которого встала, не сознавая, что делает. Ее полные слез глаза, не отрываясь, смотрели на сцену, куда только что снова вышел Ринальдо, чтобы поблагодарить взволнованную, ликующую толпу, для которой он в эту минуту был единственным притягательным центром. Все взоры были обращены на него одного, из тысячи уст неслась к нему хвала, тысячи поднятых рук возвещали его победу, и, в то время как к его ногам падали лавровые венки и просто ветви лавра, во всем зале звучало его имя, словно подхваченное волной и повторяемое тысячеголосым эхо.