Фея Альп.
Глава 14

14

Прошел почти месяц, и июль приближался к концу, когда Нордгейм вернулся к себе на виллу. В минувшие четыре недели произошло событие, которого можно было ожидать: главный инженер, вследствие болезни фактически давно уже передавший управление делами в руки Эльмгорста, умер. При назначении его преемника споров не было: будущий зять председателя железнодорожного общества и строитель Волькенштейнского моста был выбран единогласно. Таким образом, Эльмгорст оказался во главе грандиозного предприятия, которое уже близилось к окончанию.

Через несколько часов после приезда Нордгейм сидел с Вольфгангом в своем кабинете, куда они удалились, чтобы поговорить об этом событии, о котором Вольфгангу было сообщено письменно. Оба были довольны.

- Собственно говоря, твое избрание было простой формальностью, - сказал Нордгейм. - Его приняли без всяких дебатов, потому что ни о ком, кроме тебя, и вопроса не поднималось. Итак, честь имею поздравить господина главного инженера!

Эльмгорст слегка улыбнулся, но в этой улыбке не было ни малейшего намека на то гордое, радостное сознание собственных сил, с которым когда-то вступал в свою должность молодой инженер, а между тем тогда он достиг лишь первой ступени своей карьеры, теперь же она совершалась так быстро и блестяще. Эльмгорст сильно переменился; его лицо было бледно и угрюмо, а в глазах, смотревших прежде так холодно, проницательно и твердо, теперь горел огонь, по временам вдруг ярко вспыхивавший, а затем так же быстро потухавший. Несмотря на все умение владеть собой, Вольфганг не всегда мог придать своей речи спокойный, рассудительный тон. Казалось, неустанная, мучительная внутренняя борьба терзает душу этого человека, который прежде шел к цели так уверенно и твердо, не глядя ни направо, ни налево.

- Благодарю, - ответил он. - Это назначение служит доказательством большого, неограниченного доверия ко мне, и я высоко ценю его. Признаюсь, мне очень приятна мысль, что завершение дела, которому я отдал все свои силы, будет связано с моим именем.

- Для тебя это важно? - равнодушно спросил Нордгейм. - Впрочем, в твои лета честолюбие еще естественно, но ты скоро отвыкнешь от него, и тогда на первый план выступят более важные, высшие интересы.

- Более высокие, чем гордость и честь создать что-нибудь грандиозное?

- Ну, более реальные, которые, в конце концов, всегда и во всем берут перевес. Об этом-то я и хотел поговорить с тобой. Ты знаешь, что я уже давно решил отстраниться от дела, как только дорога будет окончена.

- Знаю, ты уже несколько месяцев назад говорил об этом. Почему ты хочешь выйти из предприятия, которое сам вызвал к жизни? Ведь истинным творцом его был ты.

- Оно не кажется мне достаточно прибыльным, - хладнокровно ответил Нордгейм. - Стоимость постройки оказалась гораздо больше, чем я предполагал. Да и кто мог бы предвидеть все препятствия и катастрофы, с которыми нам пришлось бороться? К тому же у твоего предшественника была мания строить так невероятно прочно! Он часто приводил меня в отчаяние этой прочностью, которая стоит бешеных денег.

- Извини, но у меня та же мания!

- Понятно: до сих пор тебе, как инженеру, было решительно все равно, стоит ли дорога несколькими миллионами больше или меньше; когда же ты будешь заинтересован в предприятии капиталом, как мой зять, ты иначе взглянешь на вещи.

- На такие вещи - нет!

- Еще научишься. Впрочем, в данном случае мы можем самым решительным образом подчеркивать превосходное выполнение работ, когда дело дойдет до оценки, а она будет произведена, по всей вероятности, в этом же году. Дорога перейдет к акционерам, это для меня давно решенный вопрос, и первые шаги я уже даже сделал. Я вложил в предприятие миллионы, тогда как другие считают свои вклады самое большее десятками тысяч, а потому могу считать себя буквально собственником дороги. Следовательно, условия передачи зависят от меня, и очень кстати, что во главе дела стоишь ты как главный инженер. Мы будем действовать заодно, и нам нет надобности вмешивать чужих.

- Я вполне в твоем распоряжении, ты знаешь это. Но при настоящем положении дела его придется оценить довольно-таки высоко.

- Надеюсь, - медленно и многозначительно произнес Нордгейм. - Впрочем, большая часть счетов уже закончена - такие вещи надо подготавливать заранее, и для этого требуется опытный предприниматель. Занимать этим тебя я не мог - ты и так достаточно занят технической частью, только под конец ты должен будешь проверить и утвердить оценку, и в этом отношении я, безусловно, полагаюсь на тебя, Вольфганг. Неограниченное доверие, которое ты заслужил своей предыдущей деятельностью, очень облегчит нам дело.

Вольфганг посмотрел на Нордгейма несколько удивленно. Что он исполнит свой долг и в то же время будет по возможности держать сторону тестя - разумелось само собой, но за последними словами Нордгейма как будто крылось что-то другое, они звучали как-то особенно. Дело, однако, не дошло до объяснений, потому что Нордгейм быстро кончил разговор и встал.

- Уже четыре! Скоро обед. Пойдем, Вольфганг, не будем заставлять дам дожидаться.

- Ты привез с собой Вальтенберга? - спросил Эльмгорст

даже высокомерен в известных случаях, а позволяет капризной девочке водить себя за нос. Но я серьезно поговорю с моей любезной племянницей и заставлю ее сказать или "да", или "нет". Пора положить этому конец.

Вольфганг молчал, но в его глазах опять вспыхнул трепетный огонь, жаркий, пожирающий пламень, отражение борьбы, шедшей в его душе. Ведь он принужден был изо дня в день наблюдать, как другой открыто, ничем не стесняясь, добивается приза, который, в конце концов, неминуемо достанется ему; это была пытка, и сознание, что она заслужена, нисколько не делало ее легче.

Они прошли в гостиную, где лакей раскрывал занавеси, защищавшие ее от яркого солнца. Нордгейм спросил, в саду ли дамы.

- Только баронесса Тургау с господином Вальтенбергом, - ответил лакей. - Фрейлейн Нордгейм принимает в своей комнате доктора.

- А, нового доктора, которого ты где-то откопал! - сказал Нордгейм, обращаясь к зятю. - Ты говорил, это твой товарищ? Во всяком случае, он знает свое дело - Алиса замечательно поправилась в последнее время. Я был поражен ее видом и необыкновенной живостью, твой доктор сотворил чудо. Как фамилия оберштейнского эскулапа? В письмах ты всегда забывал назвать ее.

Вольфганг действительно не упоминал фамилии Рейнсфельда, хотя и не по забывчивости; теперь он не мог более потакать "фантазии" товарища, как он это называл, и спокойно ответил:

- Бенно Рейнсфельд.

Нордгейм быстро обернулся.

- Как ты сказал?

- Бенно Рейнсфельд, - повторил Эльмгорст, удивленный взволнованным тоном вопроса.

Он думал, что его тесть едва ли вспомнит это имя, во всяком случае, не выкажет ни малейшего интереса к старому товарищу теперь, когда стал миллионером и был так далек от прежних связей. Но, очевидно, воспоминание о Рейнсфельде не умерло в душе Нордгейма: его лицо побледнело, оно выражало растерянность, даже страх, так же как и его голос, когда он воскликнул:

- И этот человек в Оберштейне? И в настоящую минуту даже в моем доме?

Вольфганг не успел ответить, потому что боковая дверь отворилась, и вошел сам Бенно. При виде хозяина дома он слегка смутился, но затем спокойно остановился и поклонился: он слышал от Алисы о приезде ее отца и приготовился к встрече. Нордгейм тотчас догадался, кто перед ним; может быть, он даже вспомнил лицо доктора, которого мельком видел три года тому назад в Волькенштейнергофе, не зная его имени. Он был настолько светским человеком, что немедленно овладел собой и внешне спокойно, с неподвижным лицом встретил представленного ему Рейнсфельда; только странная бледность продолжала покрывать его черты.

- Мой зять писал мне, что просил вас лечить его невесту, - сказал он с холодной вежливостью. - Мне остается только поблагодарить вас, потому что ваши старания увенчались блестящим успехом: моя дочь удивительно поправилась. Я слышал, ваш диагноз совершенно расходится с диагнозом ваших коллег?

- Я полагаю, что фрейлейн Нордгейм в сильной степени страдает расстройством нервной системы, - скромно ответил Бенно. - С этим я и сообразовался при выборе метода лечения.

- Вот как! До сих пор доктора почти единогласно признавали болезнь сердца.

- Я знаю, но не могу согласиться с ними, и успех моего лечения, по-видимому, дает мне на это право. Вашей дочери были запрещены всякие сильные движения, я же рекомендовал ей продолжительные ежедневные прогулки пешком, посоветовал даже всходить на не очень крутые горы и по возможности весь день проводить вне дома, так как горный воздух чрезвычайно благоприятно действует на ее здоровье. Пока я вполне доволен результатами.

- Разумеется, мы все довольны, - согласился Нордгейм. - Его глаза буквально впились в черты доктора во время этого разговора, который велся самым спокойным тоном. - Как я уже сказал, я весьма благодарен вам. Вольфганг писал, что вы живете в Оберштейне, вы давно здесь?

- Пять лет.

- И намерены оставаться?

- Ну, это нетрудно устроить, - вскользь заметил Нордгейм и перешел к другой теме.

Он был чрезвычайно вежлив, но в то же время держался свысока и явно старался воздвигнуть между собой и доктором преграду, которая исключала бы всякую возможность фамильярности. Он ни словом, ни взглядом не показал, что знает, что перед ним стоит сын друга его юности; при всей своей кажущейся любезности он оставался холодным, как лед.

Бенно очень хорошо чувствовал это, но нисколько не удивлялся. Он знал, что воспоминания, которые его имя пробудит в душе Нордгейма, будут не из приятных, и по своей скромности не думал, чтобы успешное лечение Алисы могло расположить к нему ее отца. Разумеется, он и не помышлял о том, чтобы напомнить о старых отношениях, которые Нордгейм явно игнорировал, но все-таки эта встреча была для него очень тяжела, и он ухватился за первый попавшийся предлог, чтобы откланяться.

Несколько секунд Нордгейм молча смотрел ему вслед с мрачно сдвинутыми бровями, потом обернулся к Вольфгангу и спросил коротко и резко:

- Каким образом ты с ним познакомился?

- Ведь я уже говорил тебе, что Рейнсфельд - мой школьный товарищ, и что я случайно встретился с ним опять в Оберштейне.

- И ты целые годы возишься с ним, и хоть бы раз упомянул его имя!

- Я делал это по просьбе Бенно: ему твое имя так же хорошо знакомо, как тебе его. Ты, очевидно, не хочешь, чтобы тебе напоминали о том, что его отец был твоим школьным товарищем, я убедился в этом сегодня.

- Что тебе известно об этом? - гневно воскликнул Нордгейм. - Доктор что-нибудь говорил тебе?

- Говорил. Он сказал, что ваша дружба с его отцом кончилась полным разрывом.

Нордгейм вздрогнул и как будто случайно оперся на спинку стоявшего подле кресла; его лицо опять побледнело, а голос вдруг стал хриплым:

- Вот как! А что он об этом знает? - спросил он.

- Ровно ничего. В то время он был еще ребенком, а потом так и не узнал причины вашего разрыва, но он слишком горд, чтобы навязываться тебе теперь, когда ты занимаешь такое положение в обществе. Поэтому он взял с меня обещание не говорить тебе его имени, пока в этом не будет необходимости.

Из груди Нордгейма вырвался глубокий вздох, но он ничего не ответил и отошел к окну.

- Мне кажется, что, как бы то ни было, доктор Рейнсфельд имел право рассчитывать на более теплый прием, - снова заговорил Вольфганг, задетый за живое холодностью хозяина дома к его другу. - Конечно, я не могу судить о том, что произошло тогда...

- Да я и не прошу тебя об этом, - резко оборвал его Нордгейм. - То было чисто личное дело, и судить о нем могу я один. Но ты знал, что этот Рейнсфельд не мог быть мне приятен, и потому я не понимаю, как тебе пришло в голову ввести его в мой дом и поручить ему лечение моей дочери! Такого своеволия с твоей стороны я решительно не одобряю!

Очевидно, миллионер был в высшей степени раздражен встречей с Бенно и вымещал свой гнев на будущем зяте. Но тот вовсе не был расположен терпеть подобный тон, который слышал в первый раз.

- Очень сожалею, что тебе это так неприятно, - холодно сказал он, - но ни о каком своеволии здесь не может быть и речи: я, без сомнения, имел право выбрать для своей невесты доктора, который пользуется моим полным доверием, и так блестяще оправдал его - ты сам это признаешь. Я не мог предполагать, что возникшая более двадцати лет назад вражда, в которой Бенно не виноват и к которой совершенно не причастен, сделает тебя до такой степени несправедливым. Твой бывший друг давно умер, и с его смертью все должно быть забыто и похоронено.

- Об этом предоставь судить мне, - перебил его Нордгейм с возрастающим гневом. - Довольно! Я не хочу, чтобы этот человек бывал в моем доме. Я отошлю ему гонорар - конечно, очень крупный - и под каким-нибудь предлогом попрошу его избавить меня от дальнейших визитов. Тебя тоже покорнейше прошу прекратить это знакомство: я не желаю его!

- Я, кажется, уже говорил тебе, что доктор Рейнсфельд - мой друг, - резко возразил он, - и потому, само собой разумеется, о прекращении знакомства с ним не может быть и речи. Если в награду за самоотверженные заботы о здоровье Алисы ты пошлешь ему гонорар и откажешь до окончания курса лечения, это будет для него оскорблением. И вообще я попрошу тебя говорить о нем в другом тоне. Бенно заслуживает величайшего уважения, под его непритязательной, застенчивой внешностью скрываются такие знания и такие душевные качества, которым можно только удивляться.

- Неужели? - Нордгейм насмешливо расхохотался. - Сегодня я узнаю тебя с совсем новой для меня стороны, Вольфганг: в роли восторженного и самоотверженного друга. Я никак не ожидал такого от тебя!

- По крайней мере, я имею обыкновение стоять за своих друзей и не давать их в обиду, весьма решительно ответил Эльмгорст.

- А я повторяю тебе, что не хочу видеть этого человека в своем доме. Надеюсь, я имею право этого требовать?

- Несомненно, имеешь, но в моем будущем доме Бенно всегда будет желанным гостем, и я откровенно скажу ему все, если буду поставлен в необходимость передать ему твое желание, чтобы он не посещал твоего дома, и... извиниться за тебя.

В первый раз эти два человека разошлись во мнениях, до сих пор их взгляды и интересы вполне совпадали, но уже первое столкновение показало, что Вольфганг не будет покорным зятем и намерен твердо отстаивать свои убеждения. Нордгейм видел, что он не уступит, но, по всей вероятности, у него были причины не доводить дела до окончательной ссоры, а потому он заговорил примирительно:

- В сущности, вопрос не стоит того, чтобы из-за него горячиться, - сказал он, пожимая плечами. - Какое мне дело до этого доктора? Мне хотелось отделаться от неприятных воспоминаний, которые пробуждает во мне его вид, ничего больше. Я нахожу его особу столь же незначительной, как и тот случай, который восстановил меня против его отца. Итак, пожалуй, предадим все дело забвению.

Он не мог бы ничем до такой степени поразить своего зятя, как этой необычайной уступчивостью. Вольфганг промолчал и казался удовлетворенным, но старая вражда приобрела в его глазах совсем иное значение; теперь он был твердо убежден, что дело шло тогда отнюдь не о чем-то незначительном: такой человек, как Нордгейм, не стал бы двадцать лет помнить о каком-нибудь пустяке.

В комнату вошла Алиса. Нордгейм ни словом не заикнулся о визите доктора и сейчас же заговорил о другом; Вольфганг также постарался скрыть свое дурное настроение, так что девушка ничего не заметила. Она собиралась идти в сад за Эрной, и отец с женихом присоединились к ней.

Сад соответствовал характеру местности, лежащей высоко в горах; в нем не могли расти обыкновенные декоративные растения и цветы, так как лето здесь было короткое. Клумбы, разбитые вокруг дома, были только что засажены и лишены тени, но небольшой сосновый лесок, примыкавший к саду, представлял прохладный, тенистый уголок. Из него сделали нечто вроде парка, которому исполинские камни, рассеянные там и сям, придавали романтический вид.

На скамейке у подножия одного из таких камней сидела Эрна, а перед нею стоял Эрнст Вальтенберг, но их беседа не походила на спокойный разговор. Он только что вскочил со скамейки и стоял на дорожке, точно загораживая дорогу Эрне, причем воскликнул:

- Нет, на этот раз я не позволю вам ускользнуть! Вы и так уже много раз убегали, когда я хотел, наконец, высказать то, что несколько месяцев вертится у меня на языке. Останьтесь! Я хочу знать правду.

Эрна чувствовала, что ей придется выслушать его; она не пыталась уклониться, но по ее лицу было видно, что предстоящее объяснение пугает ее. Она ни словом, ни взглядом не поощряла Вальтенберга, а он продолжал с возрастающим волнением:

- Мне давно следовало добиться ответа, но я трусил в первый раз в жизни. Вы и не подозреваете, Эрна, как вы мучили меня своим молчаливым отпором, своей постоянной уклончивостью! Всякий раз, как я хотел принудить вас произнести решительное слово, я читал в ваших глазах один и тот же отрицательный ответ, а его я не в силах перенести.

- Господин Вальтенберг, выслушайте меня! - тихо сказала девушка.

- Господин Вальтенберг! - с горечью повторил он. - Неужели я остался до такой степени чужим для вас, что вы не можете хоть один раз назвать меня по имени? Ведь для вас давно не тайна, что я люблю вас со всем пылом страсти и добиваюсь вашей любви, как величайшего из благ! Было время, когда таким высшим благом была для меня безграничная свобода, когда меня пугала даже мысль о каких бы то ни было узах, которые могли бы стеснять меня; теперь все это миновало и забыто. Что для меня весь свет, что для меня свобода без вас! Во всем мире мне не нужно ничего, кроме вас!

Он порывисто схватил ее руку. Эрна не отняла ее, но она лежала в его руке холодная и безжизненная. Затем девушка печально взглянула на Вальтенберга и ответила беззвучным голосом:

- Я знаю, что вы любите меня, Эрнст, и не сомневаюсь в глубине и искренности вашего чувства, но не могу ответить на него тем же.

- Почему? - резко спросил он, выпустив ее руку.

- О, да! Горячая, беспредельная любовь мужчины всегда вызывает ответное чувство, если никто другой не стоит ему на дороге.

Эрна слегка вздрогнула: краска медленно заливала ее лицо, но она молчала.

Эта перемена не укрылась от глаз Вальтенберга, с напряженным ожиданием вглядывавшегося в ее черты, и его смуглое лицо вдруг побледнело, а голос зазвучал угрозой:

- Эрна, почему вы не хотели отвечать мне до сих пор? Почему отказываете мне в любви? Ради всего святого, скажите правду! Вы любите другого?

По-видимому, Эрна не хотела отвечать: сказать чужому человеку то, в чем она не признавалась и самой себе, было слишком тяжело для гордой девушки, но, взглянув на его взволнованное лицо, она решилась.

- Я не хочу обманывать вас в такую минуту, - твердо сказала она. - Я любила, это был сон, за которым последовало горькое, жестокое пробуждение.

- Этот человек оказался недостойным вас?

- Он не был способен на чистую, сильную любовь. Я убедилась в этом и вырвала любовь из своего сердца. Не спрашивайте больше, прошу вас! Все кончено и погребено.

- Так он умер?

инстинктивно постаралась предотвратить опасность и прежде чем поняла, что лжет, уже кивнула утвердительно, таким образом, укрепив Вальтенберга в его заблуждении.

Он перевел дух, краска вернулась на его лицо.

- Ну, на борьбу с мертвым я согласен. Я не боюсь воспоминаний о тени: они должны исчезнуть в моих объятиях. Эрна, будьте моей!

Она испуганно отшатнулась при этой пылкой мольбе.

- Вы все-таки настаиваете? Ведь я сказала, что не могу полюбить вас. Я думала, что ваша гордость не перенесет такого признания.

обязана исполнять все его капризы? Я получил жестокий урок! Вы были посланы мне роком, который когда-нибудь да настигает каждого из нас, он влечет меня к вам с непреодолимой силой. Эрна, я откажусь от своей бродячей жизни, если ты этого потребуешь! Если ты почувствуешь тоску по родине в тех солнечных странах, которые мне так хочется показать тебе, я вернусь с тобой на холодный, мрачный север! Я помирюсь с ограничениями и узостью здешней жизни ради тебя! Ты не знаешь, что уже сделала из меня и что можешь еще сделать, только не будь такой холодной, такой бесчувственной, как твоя фея Альп на своем ледяном троне. Я должен добыть тебя, должен овладеть тобою, хотя бы мне пришлось умереть от твоего поцелуя, как грозит ваша легенда!

Это был язык страсти, который, как буря, сокрушает все на своем пути. Такие речи звучат опьяняюще для женского слуха, но в данном случае они действовали и как целительный бальзам на еще не закрывшуюся рану. Невыносимо унизительно было чувствовать себя отвергнутой, и даже не ради другой - Эрна слишком хорошо знала, что та, другая, не имела никакой цены в глазах человека, которого манили только честолюбие, только карьера, но, как бы то ни было, он принес ее им в жертву. Здесь же ее любили, обожали, здесь ее встречала страсть, не знающая никаких расчетов, никаких рамок. Этому человеку была нужна только она, она одна. Ее гордость торжествовала, а в помощь ей заговорило сострадание и сознание, что она может доставить человеку счастье. Все убеждало Эрну сказать "да", о котором ее умоляли, но точно какая-то невидимая сила удерживала ее. В решительную минуту перед нею вдруг встало другое лицо, казавшееся мертвенно-бледным в белом лунном свете, и дрожащий голос спрашивал ее: "Вы могли бы полюбить человека, который так шел бы к своей цели?"

- Эрна, я жду ответа! - с лихорадочным нетерпением напомнил ей Вальтенберг. - Прекрати же, наконец, эту пытку! Или ты хочешь видеть меня на коленях перед собой?

Он в самом деле бросился на колени и прижался губами к руке любимой девушки. Ее взгляд растерянно блуждал вокруг, как бы ища помощи. Вдруг она вздрогнула и торопливо прошептала:

- Ради Бога, Эрнст, встаньте! Мы не одни!

Они видели эту сцену. Нордгейм прекрасно понял, что решительное слово еще не произнесено и что его упрямая племянница может в последнюю минуту разрушить весь его план, поэтому он поспешил объявить помолвку совершившимся фактом и быстрыми шагами направился к ним.

- Тысячу раз прошу извинить нас! - воскликнул он, смеясь. - Мы вовсе не имели намерения мешать вам, но раз уж это случилось, поздравляю тебя от всей души, Эрна, и вас также, милейший Вальтенберг! Для нас это, конечно, не сюрприз, мы давно знаем, как обстоят ваши сердечные дела, и я, как только приехал, сейчас же почуял, что в воздухе пахнет помолвкой. Ну, Алиса, Вольфганг, поздравьте жениха и невесту!

Он отечески обнял племянницу, потряс руку Вальтенбергу и так усердно осыпал их выражениями своего удовольствия и пожеланиями счастья, что сделал отступление невозможным. Утратив всякую волю, Эрна предоставила события их естественному течению, дала Алисе поцеловать себя, беспрекословно позволила Эрнсту заключить себя в объятия как невесту и опомнилась только тогда, когда перед нею оказался Вольфганг.

- Позвольте и мне пожелать вам счастья, - сказал он.

сказал ей, что она отмщена: человек, пожертвовавший своей любовью ради честолюбия и денег, жестоко наказан. Теперь, увидев ее в объятиях другого, он почувствовал, как жалки были его расчеты, и понял, что продал свое счастье.