Два мира.
Глава 7

Глава 7

Между тем коляска уносила молодую чету обратно в Равенсберг. Алиса не могла не удивляться невоспитанности молодой баронессы и ее обращению с лесничим, Бертольд заступился за свою маленькую подругу детства.

- Нет, наша златокудрая Труда все-таки очаровательна, - сказал он, - она как видение из лесной сказки.

- Но не может же она вечно оставаться героиней лесной сказки, - возразила Алиса. - Дни старого барона сочтены, а ты сам говорил, что после его смерти ее приютят в Равенсберге. Необходимо хоть немного выдрессировать ее для общества.

- Именно выдрессировать! Только я чувствую, что Траудль не поддастся этой дрессировке. И не кажется ли тебе, что большое счастье расти свободной, вольной и счастливой? Мы оба никогда этого не испытали. Ты воспитывалась в лучшем учебном заведении, я рос слабым, болезненным мальчиком, которого постоянно берегли и холили. В таких случаях о свободе нет и речи.

- Возможно, что ты и не справился бы со свободой, бедный Бертольд! - иронически-сострадательно заметила Алиса.

Он стиснул губы, не желая показать, что оскорблен этими словами, и переменил разговор.

- Нельзя сердиться и на ласковое обращение Траудль с лесничим, - сказал он, возвращаясь к прежней теме. - Он носил "свою баронессочку" на руках, когда она не умела еще ходить, когда же с его господами случилось несчастье, он, по своей сердечной простоте, предложил помочь им всем, что имел. У Гофштетера никогда не было ни жены, ни детей, он был всегда очень неприхотлив, ограничивался самым необходимым и в тридцать лет скопил себе маленький капиталец. Когда Гельфенштейны обанкротились и имение было назначено к продаже с аукциона, Гофштетер явился к барону, положил перед ним несколько расписок сберегательной кассы и чек государственного банка и спокойно сказал: "Вот, господин барон, все, что у меня есть, может быть, этого будет достаточно? И если даже все это пойдет к черту, мы все-таки попытаемся выкарабкаться".

- Что же, барон взял эти деньги?

- Конечно, нет! Да и вся сумма была бы каплей воды, упавшей на раскаленный камень. Но лесничий непременно хотел отдать все скопленное тяжелым трудом и был просто безутешен, что ему этого не разрешили.

Молодая женщина задумалась. Она случайно заглянула в совершенно другой мир, которого не понимала. Почтительная, прекрасно вымуштрованная прислуга в ее доме в Нью-Йорке менялась довольно часто и заботилась лишь о том, чтобы чем-нибудь поживиться в богатом доме. Господа знали это, но допускали, потому что были бессильны что-либо изменить.

- Ты ничего не имеешь против того, чтобы мы сделали небольшой крюк? - спросил Бертольд. - Мне хотелось бы заехать в лесничество и переговорить со старшим лесничим. Я там выйду, а ты поезжай дальше.

- Нет, я лучше пройдусь пешком, - возразила Алиса. - Папа говорил вчера, что пешеходная тропинка очень красива.

- Она действительно красива, но тебе придется идти по ней около часа, а не можешь же ты совершенно одна...

- Почему? Разве ваши леса не безопасны?

- Вполне, но папа будет недоволен, если ты без провожатого...

- Нет, уж позволь мне поступить по собственному желанию, - твердо прервала молодая женщина.

Доехав до лесничества, оба вышли из экипажа. Лошади остались ждать молодого графа, а его супруга пошла одна по лесной дорожке. Стояли прекрасные жаркие дни. Все в чаще замерло, только изредка раздавалось и опять смолкало птичье щебетанье. Казалось, все задремало и застыло в эти знойные часы.

По узкой тропинке, пересекавшей равенсбергский лес, шел Зигварт. освободившийся на несколько часов от своих занятий, чтобы почувствовать себя "человеком". В Эберсгофене ему отравляли жизнь придирками, и ему приходилось платить за свою неуступчивость и за то, что он особенно рьяно выражал ее по поводу стройки, дороговизна которой и так заставляла охать отцов города. Зигварт уже несколько раз пытался бросить место, на которое смотрел как на тяжелое ярмо, но куда ни обращался, нигде не мог получить места. Приходилось, скрепя сердце, покориться. Погруженный в мрачные мысли, он не обращал внимания на окружающую его природу. Свернув на более широкую дорожку, он чуть не наступил на какой-то маленький предмет, лежавший на земле. Он нагнулся и поднял его.

Это была очень изящная записная книжка с монограммой и золоченым карандашом. На первых страницах были какие-то заметки на английском языке, а в боковом карманчике лежало несколько визитных карточек, на которых под графской короной значилось: "Графиня Алиса фон Равенсберг".

Кладя находку в карман, чтобы занести ее в лесничество, Зигварт заметил шагах в ста даму, гулявшую, по-видимому, в полном одиночестве среди лесной глуши. Она была высокой и стройной, по осанке, туалету и большой шляпе со страусовыми перьями в ней легко было узнать даму из высшего общества.

Он ускорил шаги и через несколько минут нагнал Алису. Она обернулась - перед Зигвартом стояла незнакомка с горного озера.

Оба сразу узнали друг друга. Несколько минут они молчали, потом Зигварт вынул из кармана книжку и произнес:

- Позвольте узнать, не вы ли потеряли эту книжку? Я только что нашел ее в лесу.

Молодая женщина быстро взглянула на протянутую ей вещь.

- Да, это моя книжечка. Но... кажется, что мы видимся уже не впервые.

- Мы виделись два года тому назад в Швейцарии.

- Помню, на горном озере. А теперь встречаемся в лесах восточной Пруссии.

- Да, в совершенно другом уголке Европы, - сказал Герман. - Прошу прощения, что прочел визитную карточку, но я считал себя вправе выяснить, кому принадлежит моя находка.

Алиса, взяв книжечку, сказала обычным холодным тоном:

- Мне хвалили красоту этой тропинки, а так как и вы, вероятно, гуляете, то... - и она легким движением руки пригласили архитектора составить ей компанию.

Он принял приглашение с несвойственной ему застенчивостью, встречу в Швейцарии он редко вспоминал и, вероятно, окончательно забыл бы ее, если бы она случайно не была связана с воспоминанием о горном озере, очаровавшем его тогда своим величественным уединением.

Итак, это была графиня Равенсберг! Зигварт не понимал, почему это известие так неприятно поразило его. Не все ли ему равно? Но он не мог преодолеть неприятное ощущение и молчал, предоставив ей начинать разговор.

- А как вы сюда попали? - спросила Алиса, когда они медленно пошли по тропинке. - Вы ведь говорили, что живете в Берлине.

- В то время я еще жил в Берлине, но в зависимости от того, где я найду себе работу, я должен и жить там. Я ведь не принадлежу к высшему обществу и должен пробивать себе дорогу собственными силами, а вы из тех кругов, где не имеют понятия о тех, кто борется с трудностями жизни.

Слова были вполне почтительны, но в тоне звучала та же скрытая насмешка. Алиса поняла его и, с негодующим видом подняв голову, ответила:

- Мой отец всем обязан исключительно только себе. И он когда-то был "внизу", и только труд поднял его на высоту и сделал могущественным.

Зигварт с изумлением посмотрел на нее. Он не знал, как Морленд приобрел свое богатство, но был уверен, что графиня Равенсберг вместо воспоминаний о прошлом своего отца постарается поскорее позабыть о нем. В глазах Зигварта эта молодая американка, купившая себе на отцовские деньги немецкую графскую корону, не могла претендовать на особенное уважение.

- Мистер Морленд может гордиться результатами своего труда, - возразил он, - но не всякому выпадает счастье найти свое дело, в котором он может утвердиться и дойти до процветания.

- Мой отец создал себе карьеру сам. Где есть воля, там найдется и путь - говорит наша американская пословица. Но не всякий умеет хотеть.

В последних словах звучало легкое пренебрежение, Зигварт выпрямился и с ударением сказал:

- Я хочу!

- В таком случае найдется и путь, - наконец сказала она, смущенная странным оборотом, который неожиданно принял разговор, совсем как и в прошлый раз.

Они и тогда говорили о самых незначительных вещах, но она натолкнулась на такой характер, с каким до сих пор ей не приходилось встречаться. Эта мысль невольно промелькнула в ее голове и поразила ее не меньше только что услышанных здесь надменных, гордых слов. И она даже не знала, кто этот человек и что он из себя представляет!

- Наша встреча была мимолетной, - снова начала она, - мы расстались, едва успев познакомиться. Это не должно повториться. Вы знаете мое имя, могу я узнать ваше?

- Я архитектор Зигварт и работаю в Эберсгофене.

Алиса отшатнулась, ее лицо стало ледяным, и она в безмолвном удивлении смотрела на архитектора.

Он понял ее молчание и медленно произнес:

- Вы, по-видимому, знакомы с моим именем, графиня? Может быть, вам уже называли его?

- Да! - жестко ответила Алиса. - В связи с именем Гунтрама?

- Да! - и Алиса отошла от Зигварта еще дальше, как будто одна его близость была уже ей оскорбительна, и смерила его с головы до ног презрительным взглядом.

- Предоставляю вам судить как вам угодно, - произнес Зигварт, глаза которого загорелись гневом. - Но иногда можно и ошибаться. Смею спросить, угодно ли вам и теперь, чтобы я проводил вас?

Его слова прозвучали с язвительной горечью.

- Благодарю вас, господин архитектор!

Алиса надменно кивнула головой.

- Имею честь засвидетельствовать вам свое почтение, графиня.

Зигварт пошел обратно прежней дорогой, но вскоре остановился и оглянулся.

Графини уже не было видно, она скрылась за поворотом дороги, очевидно, торопясь уйти от него подальше. Лицо Германа покрылось смертельной бледностью. Значит, и здесь его уже успели оклеветать и очернить! Стоило ему назвать свое имя, чтобы от него тотчас отвернулись. Конечно, в доме Берндта говорили о нем и Гунтраме и тоже осудили, не выслушав. Старая песня!

В голове Зигварта роились отчаянные мысли. "Где есть воля, найдется и путь?" Вот он хотел самостоятельно устроить свою жизнь, пробить себе дорогу, не щадил энергии, а в результате - лямка, которую он ежедневно тянет в Эберсгофене. Нет, все-таки лучше уйти куда глаза глядят. Но тут в нем проснулся прежний протест: он должен заставить всех поверить ему! Да, всех, и эту графиню, стоявшую перед ним с презрением в гордых, холодных глазах, отшатнувшуюся от него, как от прокаженного...

На следующий день около полудня к дому госпожи Герольд подъехала охотничья коляска, из которой выскочил молодой человек и осведомился, дома ли архитектор Зигварт.

Хозяйка, выходившая в эту минуту из кухни, ответила утвердительно, и, указав посетителю, как пройти на лестницу, посмотрела ему вслед с явной благосклонностью. Какой красивый, ловкий юноша!

Герман рисовал, сидя за письменным столом. Услышав стук в дверь, он равнодушно произнес: "Войдите!" но, узнав входившего, быстро вскочил со стула. Гость запер за собой дверь и спокойно сказал:

- Здравствуй, Герман! Так вот где мне удалось разыскать тебя!

Гость подошел к нему с самым беспечным видом.

- Честь имею кланяться! Поручик Гунтрам, находящийся в настоящее время в отпуске в Графенау. А ты за эти два года не разучился ворчать? И все из-за какой-то глупости, раздутой потом в настоящий пожар? Жаль, что меня тогда там не было, но я только что перевелся в Мец, когда ты вернулся в Берлин и поднял весь этот шум. Я моментально написал тебе, но ты рассвирепел, как медведь, и полез даже на меня. Какой жалкий конец для нашей чудной, веселой поездки в Швейцарию!

- Не лучше ли нам оставить этот тон, совсем не подходящий к теперешним нашим отношениям? Еще раз спрашиваю вас, господин поручик, что вам от меня угодно?

- Да перестань же наконец! - воскликнул Гунтрам, начиная сердиться, - я пришел к тебе выкурить трубку мира, а ты снова грозишь мне томагавком. Я запрещаю называть меня господином Гунтрамом и господином поручиком. Мы находимся в таких отношениях...

- Находились! - резко прервал его Зигварт, - мне казалось, что в письмах мы вполне выяснили наши отношения.

- Об этом тебе лучше бы не напоминать мне! - серьезно заметил Гунтрам. - Помнишь, что ты написал мне тогда?

- Разумеется, помню все от слова до слова.

- Так ты, должно быть, забыл, что я сын своего отца. Сперва я рвал и метал, потом вспомнил, что ты друг моей юности. Я пришел в себя и бросил твое мерзкое письмо в огонь.

- Очень великодушно! К сожалению, я не могу ответить тем же. То, что разделило нас тогда, разделяет и теперь.

- Нас вообще ничего не разделяет. Ты рассорился с моим отцом, но черт с вами, разве что касается меня? И я не могу разобраться в вашем споре! Вероятно, вы оба правы.

- Да, тогда ты очень удобно объяснил себе все, - с горечью возразил Герман: - Я, мол, так долго был учеником твоего отца, и это отразилось на моей работе. Бессознательное подражание, сходство замысла! Все это так понятно! Вовсе не стоило поднимать из-за этого такой шум. А я тебе говорю, что дело обстояло иначе.

- В таком случае оставим его в покое, - воскликнул Адальберт. - Тогда я молчал, потому что на такие письма, как твое, не отвечают, всякому другому я ответил бы револьверной пулей. Но теперь все это поросло травой забвения, и вот я здесь. Не старайся выпроводить меня, я не уйду, пока ты не образумишься.

В тоне этих слов слышалась такая сердечность, что лицо Зигварта немного смягчилось, но он резко спросил:

- Чем же ты объяснишь отцу свое посещение? Он, разумеется, не знает о нем?

- Нет, потому что я сам только вчера узнал, что ты здесь. Папа в Карлсбаде, он болен и должен очень беречься. Поэтому я остерегусь поднимать эту старую историю с ее бесконечными неприятностями. Я не знал, где, собственно, ты находишься. Но вчера лесничий из "Совиного гнезда" случайно назвал при мне твое имя, и я поспешил к тебе. Этой бессмыслице надо положить конец.

- Бессмыслица! Ты привык ко всему относиться легко. Что ты знаешь о трудностях жизни? Да ты и не хочешь о них знать. И это очень жаль, Адальберт! Из тебя могло бы что-нибудь выйти, но я боюсь, что теперь уже поздно! Все твое несчастье в том, что тебе в детстве недоставало настоящей розги. Я хотел бы, чтобы над тобой стряслась какая-нибудь большая беда, которая так встряхнула бы тебя, чтобы ты себя не вспомнил. Может быть, она научила бы тебя разуму и серьезному отношению к жизни.

- Очень милое желание, но мне встряска не поможет. У меня просто нет никакой способности к занятию серьезными, но скучными делами.

Их разговор был прерван легким стуком в дверь, старая служанка принесла визитную карточку и торжественно подала ее Зигварту. Герман с удивлением взглянул на карточку и слегка вздрогнул. Адальберт, стоявший рядом, тоже прочел имя гостя.

- Вильям Морленд! И собственной персоной является к тебе! Какое необычайное снисхождение со стороны набоба, играющего в неприступность! Что у тебя за дела с этим "золотым дядюшкой" из Америки? Третьего дня я встретился с ним в Равенсберге. Чопорный, надменный янки, для которого наш брат - пустое место. Мне придется ретироваться, ведь не можешь же ты заставить ждать "его миллионерство".

- Пройди через мою спальню, - быстро проговорил архитектор, - она тоже выходит на лестницу. В Графенау не должны знать, что ты был у меня.

- Что мне за дело до общества, раз у нас с тобой опять все по-старому. Впрочем, как хочешь. До свиданья!

сбежал с лестницы.

Нападение все-таки удалось: "ты" и нравоучения Зигварта были снова завоеваны. Герман еще сохранял довольно сердитый вид, но это ему не поможет, Адальберт до тех пор будет штурмовать крепость, пока она не сдастся. В отличном расположении духа он прошел через сад и сел в свою коляску.

Зигварт встретил американца внизу лестницы, и тот так спокойно ответил на его поклон, так будто перед этим они расстались в самых лучших отношениях.

- Видите, я сдержал свое слово, - сказал он, - но предпочел на этот раз послать сначала свою карточку, чтобы опять не вышло... недоразумения и меня, как в прошлый раз, не приняли как "первого встречного".

Зигварт чувствовал тягостное смущение. Понимая, что допустил оплошность, назвав Морленда "первым встречным", он постарался оправдаться.

- Мне объяснили мое тогдашнее заблуждение. Вы назвались мистером Вильямом и, будучи мне совершенно неизвестным хотели, чтобы я показал вам свои чертежи. Согласитесь, что это не могло не удивить меня.

- Вы были более чем удивлены, но... правы. Мне следовало отрекомендоваться как человеку одной с вами специальности, ведь и я начинал свою карьеру простым архитектором. Позже я основал строительное общество и теперь руковожу только финансами своих предприятий.

- В таком случае я убедительно прошу извинить меня, я был далек от подобного предположения.

Зигварт ожидал, что теперь наконец зайдет речь о том, что послужило причиной спора в их первое свидание.

Но Морленд не обмолвился об этом ни словом, спокойно принял приглашение пройти в кабинет и продолжал:

- Приехав в Европу, я провел несколько недель в Берлине и впервые увидел виллу своего шурина в законченном виде. Она пользуется огромной известностью и возбуждает всеобщее восхищение, это творение архитектур-советника Гунтрама... как говорят...

Последние слова он выговорил медленно и с ударением. Зигварт вскочил, но его остановил проницательный взгляд, казалось, проникший в самую глубину его души.

- Так говорят, но это ложь! Проект мой! Вы слышали об этой истории, мистер Морленд?

- От моего зятя, который, разумеется, на стороне Гунтрама.

- А ваше мнение?

- Я пришел сюда затем, чтобы составить его. Может быть, теперь вы мне покажете свои работы?

Герман поспешно подошел к шкафу, где лежали его папки. Его руки дрожали, когда он вынимал чертежи и раскладывал их перед американцем, усевшимся за столом.

- Вы, кажется, были очень прилежны, - заметил он.

- Да, я много работал в последние годы.

В папке оказалась масса архитектурных проектов, большинство из которых были полностью закончены. Это был труд нескольких лет, плоды неустанной работы и творчества, но они оставались мертвым капиталом для их создателя.

Морленд внимательно разглядывал каждый отдельный лист, не выражая ни одобрения, ни порицания, лишь изредка задавая короткие вопросы, на которые Зигварт давал такие же короткие объяснения, хотя весь был в лихорадочном возбуждении. Тщетно старался он прочесть что-нибудь на лице американца, сохранявшем свою обычную непроницаемость. Наконец Морленд положил на стол последний просмотренный им чертеж. Герман не произнес ни слова, но в его глазах застыл немой вопрос. Морленд встал.

- Вы правы, - коротко, но решительно сказал он.

- Благодарю вас! Вы не можете себе представить, что вы мне возвратили этим словом! Наконец-то нашелся человек, поверивший в меня, снявший с меня позорное подозрение. Оно тяготело надо мной, как проклятие, цепями приковало меня к земле. Я боролся до последнего, чтобы сохранить мужество и силу для будущего... но... уже готов был сдаться.

Этот бурный взрыв чувств свидетельствовал, сколько выстрадал этот человек за последние годы. Американец не спускал с него глаз и покачивал головой. Он знал мир и людей, как их знают немногие, и чувствовал, что перед ним незаурядная личность.

- Но я ведь высказал свое личное мнение, - серьезно проговорил он, - а доказательств у нас нет никаких?

- Ни единого. Уезжая в Италию, я оставил все свои чертежи у своего учителя, вернувшись же в Берлин, увидел уже почти оконченную виллу коммерции советника Берндта. Она точь-в-точь походила на составленный мной проект, но мне сказали, что это создано Гунтрамом. Тогда я заметил, что чертежи этого проекта исчезли из моей папки. Я поспешил к Гунтраму. Он сначала разыграл крайнее удивление, делая вид, что не понимает меня, а потом прикинулся обиженным. Тогда я не выдержал и прямо налицо обвинил его в обмане. Я хотел заставить его признаться, но он поднял крик, позвал на помощь, и прибежавшие слуги стали свидетелями разыгравшейся сцены.

- Вы поступили неразумно, - произнес американец, - вы дали ему в руки оружие.

- Которое он сумел пустить в дело. Я не мог поверить, что моя игра с самого начала была уже проиграна, и отчаянно боролся за свои права. Разумеется, поверили всеми признанному художнику, а не мне. Моих объяснений не слушали, все двери передо мной закрывались. В конце концов я вынужден был сдаться и... перебрался в Эберсгофен.

- Вы действовали неправильно. Один вы были бессильны против такого влиятельного человека как Гунтрам. В таких случаях обращаются к общественному мнению, поднимают шум в прессе. Вы хотели идти напролом, собирались прошибить лбом стену, но ведь стены обычно остаются целыми, голову же можно расшибить в кровь. Я боюсь, что ваше дело проиграно. Только тогда вы можете показать то, что теперь лежит в ваших папках и служит доказательством вашего таланта, когда все эти проекты станут реальностью. Приезжайте ко мне, и я дам вам возможность осуществить эту задачу.

- К вам? В Америку?

- Да, там большое поле деятельности для людей, подобных вам. То общество, которое я возглавляю, теперь строит город на новой западной железнодорожной линии, нашему Хейзлтону предстоит великое будущее. Там уже есть гостиницы, учебные заведения, теперь надо строить церкви, ратуши, театры, в Америке все это окупается гораздо быстрее, чем в Европе.

Зигварт слушал как во сне. В последнее время он уже не раз подумывал бросить все и за морем начать новую жизнь, но у него не было средств. Неожиданное предложение открывало перед ним блестящую перспективу, но он продолжал стоять, молча глядя в землю.

- Ну? - удивленно спросил Морленд.

- Простите, но я так поражен! Ваше предложение так неожиданно...

- И оказалось не особенно желательным, как я вижу?

- Нет-нет, вы меня не поняли. Еще во время нашей первой встречи я не скрыл от вас, что задыхаюсь в этой тесноте, в этих невозможных условиях. Вы предлагаете будущее, большое дело, но... в чужой стране.

Герман явно боролся с собой и наконец вполголоса проговорил:

- Я прекрасно понимаю, что вы мне даете, предлагая подобную работу, но прошу вас, дайте мне подумать до вашего отъезда.

- У вас есть что-то на примете в Германии?

- Да, мистер Морленд, но я не могу сказать, что именно. Это только мечта, может быть, только призрак, но в настоящую минуту я не могу себя связывать.

школу. Через несколько лет вы по-другому будете воспринимать то, что теперь, вероятно, считаете идеалом. Я создам надежный фундамент для нашего будущего, и если ваш талант подтвердит то, что обещает, то вы будете богатым и известным.

- Если вы это обещаете, то это уже много значит. Но и у нас человек, достигший известности, нынче не голодает, если бы мне представилась возможность создать здесь, на моей родине, что-нибудь такое, что пережило бы века и носило мое имя, - я отказался бы от всех богатств, которые вы мне сулите, и остался бы здесь.

- Хорошо, мы подождем, - лаконично промолвил он.

- А моя просьба дать мне подумать? Вы мне не откажете?

В последних словах звучала твердая уверенность. Потом гость пожал хозяину руку и вышел из комнаты.