Когда Буонаротти вошел в Сикстинскую капеллу, |
Он насторожился, |
Как бы прислушиваясь, |
Потом измерил взглядом высоту, - |
Шагами расстояние до алтаря, |
Обдумал свет, сочащийся сквозь окна, |
И то, как надо взнуздать и укротить |
Крылатых и ретивых коней своей работы... |
Затем ушел до вечера в Кампанью. |
|
И линии холмов и массы гор |
В его мозгу теснились могучими изгибами, |
В узлистых и разлатых деревьях, |
Изогнутых и скрюченных от ветра, |
Он видел напряженье спины, изгибы торсов, |
И порывы простертых к небу рук... |
В эти минуты в глазах его всё человечество - |
Движенья, жесты, позы - принимало |
Расширенный и полный облик всех вещей. |
Он возвратился в город ночью, |
|
Потому что ни одно из прожитых видений |
В душе его не умиротворилось в статую. |
На следующий день пред вечером |
Недовольство в нем прорвалось, подобно грозди |
|
Черных виноградин, |
И к папе пошел он ссориться: |
"Зачем он - Микельанджело - ваятель |
Выбран, чтобы писать по влажной штукатурке |
Святую легенду на потолке часовни? |
Сикстинская капелла темна и плохо построена: |
И самый яркий день в ней не разгонит ночи! |
И что за толк трудиться над темным потолком, |
Чтоб мрак расцвечивать и сумрак золотить? |
И наконец, откуда и кто ему доставит балки |
Для подмостков такой величины?" |
Папа, не меняя выраженья лица, ответил: |
"Я прикажу срубить мой самый крупный лес". |
|
И Микельанджело ушел обратно в город, |
Враждебный папе, миру, людям, и ему казалось, |
Что в закоулках дворца, скрываясь в тени, |
|
Неистовство, и мрачность, и величье |
Нового творенья, что зрело в его душе. |
Стал сон его одним огромным взмывом |
Трагических телодвижений, вздымавшихся в мозгу. |
Он с вечера ложился на спину на ложе, |
И нервы продолжали гореть во время отдыха; |
Он весь звенел, дрожащий, как стрела, |
Вонзившаяся в стену. |
|
Чтоб растравить еще свои обиды ежедневные, |
Он распалялся страданьями и просьбами своих. |
И грозный мозг его, казалось, был пожаром |
Огней снедающих и пламеней грозящих. |
|
Но чем сильней его страдало сердце, |
Чем глубже проникали горечь и обида, |
Чем больше ставил он препятствий самому себе, |
Чтоб задержать миг молнии и чуда, |
Внезапно преображающий работу, |
Тем полнее зрело в душе |
Творенье пламенеющее и мрачное, |
Чье торжество и страх он нес в себе. |
|
|
Он, наконец, вернулся в Сикстинскую капеллу. |
|
Силой мысли |
Он собрал свои идеи в связни: |
Группы резкие и четкие, и линии широкие и ясные |
Пред оком зыбились в спокойном ровном свете. |
Подмостки были построены так крепко, |
Что могли вести на небо, |
Широкий, ясный свет сиял под сводами, |
Лаская выгибы и зажигая стены; |
Микельанджело взбежал по сходням, |
Легкий, шагая через три ступеньки. |
Новый пламень разгорался под веками, |
Пальцы с лаской ощупывали камень, |
Который должен был одеться славой и красотой. |
Затем он торопливо спустился |
И твердою рукою двери |
Замкнул на ключ. |
|
Он затворился на дни, на месяцы, на годы, |
Свирепо охраняя неприступность и тайну |
Своей работы - одинокой и неисчетной; |
|
|
Он переступал порог часовни, |
И между тем как солнце вдоль стен описывало круг, |
Он, как поденщик, - молчаливый и яростный, |
Трудился над бессмертным созданием. |
Уже |
Двенадцать вспарушенных сводов замыкали |
Семь пророков и пять сивилл, |
Упорно проникавших в текст вещих книг, |
Незыблемо сковавший |
Живую зыбь грядущего. |
Вдоль по карнизу пронизанные светом тела |
Лепились дерзко, торсы их и спины населяли архитрав |
Цветущей зрелостью и осмугленной плотью. |
Пары нагих детей фронтоны подпирали; |
Гирлянды здесь и там тянулись фестонами, |
Змий медный выступал из глубины угла; |
Юдифь кичилась кровью Олоферна; |
Как зданье, рушился огромный Голиаф; |
И к небесам вздымалась казнь Амана. |
День ото дня, без отдыха, без срока, |
Без ошибок и без поправок, росло и утверждалось |
|
Вскоре |
Посередине свода развернулась книга Бытия: |
Бог, как атлет, боролся с предвечным хаосом, |
|
С водами и с землей; |
Солнце и луна двойной печатью отметили |
На пламенном и новом небе свои места; |
Иегова устремлялся в пространства, |
Повитый светами и бурями несомый; |
Небо, море и горы жили мощной жизнью - |
Широкой, медленной и строго размеренной; |
Ева в изумленьи перед своим творцом, |
Сложивши руки, колена преклоняла; |
Адам же чувствовал перст Бога ревнивого, |
Касающийся пальцев, - призыв к деяниям; |
Каин и Авель готовили дары; |
А Искуситель, став женщиной, тяжелой грудью |
Украшал властительное древо; |
Под золотыми лозами заветного точила |
Ной опьяненный преклонялся к земле; |
И черный Потоп распростирал в полете |
|
|
В работе титанической, что он вершил один, |
Иеговы пламенем горел Буонаротти; |
Он создавал искусство сверхчеловечное; |
он населил плафон свой новой расой |
Существ великих, неистовых и мыслящих. |
Гений его сверкал суровый и судорожный, |
Подобный духу Данта и Саванароллы; |
Уста, что он отверз, вещали слова иные, |
И очи, им разверстые, провидели иные судьбы; |
Под лбами вознесенными и в гордых торсах бился |
И рокотал его глубокий, его великий дух; |
Он пересоздал по-своему и мир, и человека. |
В холодный осенний день |
Узнали, наконец, |
|
Что работа в Сикстинской капелле окончена |
И удалась. |
И стала хвала расти, подобная приливу, |
Волнами страстными и рокотом широким. |
Но папа Юлий Второй молчал. |
Его молчанье было как ожог. |
|
Он с радостью вернулся к старым своим мученьям, |
И гнев, и гордость, и непонятная тоска, |
|
|
Устремили снова |
Свой ураган трагический сквозь душу |
Микельанджело. |