Актея.
Часть II.
ГЛАВА XIII

XIII

Актея две недели не выходила из своей комнаты. К счастью, кости ее оказались целы, но насилие Нерона и нервное напряжение сломили ее так, что она серьезно заболела.

В течение нескольких дней она лежала в бреду, и, когда Сенека и Паулина явились во дворец и вошли в ее комнату, она жалобно попросила Тита прогнать их, говоря, что это демоны, которые пришли ее мучить.

Они вышли на террасу, и центурион коротко рассказал им о том, что случилось накануне.

Сенека, глубоко потрясенный жалким видом Актеи, совершенно упал духом.

-- Я хотел исполнить мой долг, -- сказал он, -- но кто поручится, что то, что я сделал, было действительно моим долгом? Нет надежного якоря в этом мире, мы подобны кораблям, которые носятся по волнам в темную ночь, стремясь к воображаемому маяку.

-- Настоящий человек всегда найдет прибежище в высоком и благородном честолюбии, -- заметила весталка с плохо скрытым гневом.

-- Честолюбие! Честолюбие! -- повторил он с горечью. -- Хороший путеводитель, нечего сказать, если оно заставляет сильного мужчину прятаться за беззащитной девушкой.

Голос Паулины изменился от гнева.

-- Что значит жизнь какой-нибудь наложницы, -- сказала она, -- в сравнении с благом Рима и с благом лучшего человека в Риме.

-- Я не знаю, что больше весит на весах Бога, -- отвечал он.

Тит молча смотрел на эту сцену, удивляясь, что такой слабый человек мог получить такую, власть в Империи.

У центуриона не было никаких сомнений насчет долга. Его понятие о долге состояло в том, что воин обязан повиноваться офицеру, а офицер обязан требовать повиновения от воина.

Юношеские взгляды Тита на женщин вызывали в нем сострадание к незаслуженным страданиям Актеи и раздражение против холодной расчетливости, употреблявшей ее как орудие, которое в случае надобности может быть и сломано для достижения своих целей.

Но он никогда не думал, что такие чувства и угрызения совести могут явиться у старого государственного человека, и почти разделял нетерпеливое изумление Паулины, видя нравственное замешательство Сенеки.

Сенека долго сидел молча на ложе, где обыкновенно лежала Актея. Наконец он прервал молчание.

-- Я ошибся, -- сказал он, -- но не из трусости. Я послал слабую девушку на битву, которую должен был дать сам. Я пойду к Цезарю и поговорю с ним. Мир не скажет, что этот юноша отбросил наставления Сенеки, как изношенную одежду. Я пойду к нему немедленно.

Он встал и хотел идти, но Паулина схватила его за руку и воскликнула:

-- Не ты, не ты!

Манеры этой гордой женщины сразу изменились. Лицо ее вспыхнуло, руки слегка дрожали, глаза блуждали, голос звучал тревожной мольбой.

-- Подумай, -- продолжала она поспешно, -- подумай обо всем, что зависит от тебя, о благе Рима, о себе самом и, -- прибавила она вполголоса и с очевидным смущением, -- обо мне.

Сенека медлил.

С другой стороны, он не мог не понимать, что раз Нерон вполне освободится от его влияния, его жизнь будет иметь значение разве только для Паулины. Это соображение имело большое значение в его глазах.

Он действительно не был трусом. Трусость вообще была несвойственна тогдашним римлянам. Большинству из них постоянно приходилось видеть смерть лицом к лицу, так что они научились встречать ее без страха и с достоинством. Сенека отлично знал, что Нерон способен убить его в припадке бешенства и что если он, продолжая раздражать тирана, потеряет последние остатки своего влияния, то кубок с ядом или меч скоро прервут нить существования. Бурр, его друг и приятель, медленно разрушался от болезни, и Сенека со всем остальным Римом был уверен, что Нерон отравил его.

Неизвестно, на чем бы остановился Сенека. Вероятно, он решился бы, во всяком случае, отправиться к Нерону, так как он с полным основанием был высокого мнения о своем такте и способности убеждать.

Но, к удивлению философа и весталки. Тит перебил его, сказав:

-- Я пойду к Цезарю.

-- Ты, -- возразил Сенека. -- С какой стати?

Паулина снова схватила его за руку и поспешно сказала:

-- Пусть он идет, Сенека. Он может сообщить Цезарю о состоянии Актеи; он ничем не рискует.

Тит устремил на нее свои проницательные серые глаза и сказал:

-- Госпожа, если бы я имел тысячу жизней и рисковал ими всеми, ты все-таки предпочла бы, чтобы пошел я, а не твой друг.

Сенека нахмурился, услышав это откровенное заявление, и сказал:

-- Конечно, ты можешь вполне безопасно говорить с Цезарем, но ты не можешь помочь мне и Актее, не подвергаясь опасности, и потом, если б ты даже пренебрег этой опасностью, то я не знаю, чем ты можешь помочь нам.

-- Вспомни о Форуме, воин, -- шепнула весталка.

-- Не беспокойся, госпожа, -- отвечал Тит, -- я всегда помню мой долг относительно вас. А ты, господин, не смущайся. Я не знаю, помогу ли вам, но попытаюсь помочь. Я скажу Цезарю, что он поступает как зверь, оскорбляя тех, кто любит его, и как безумец, отталкивая своих мудрейших советников.

Когда Тит ушел, Сенека сказал задумчиво:

-- Это сильное лекарство, гораздо сильнее, чем какое-либо другое; может быть, оно подействует. Но мое сердце неспокойно за этого молодого человека.

Они стояли на краю террасы, облокотившись на балюстраду. На самом краю горизонта, миль за двадцать от них, море искрилось в лучах полуденного солнца. Паулина выпрямила руку и воскликнула:

-- Смотри, мир лежит у твоих ног, а ты боишься пожертвовать жизнью рабыни и неизвестного центуриона.

-- Да, -- отвечал он, -- мир лежит у моих ног, но надо мною висит неведомое решение Бога. Я старик, Паулина, и мои дни не были проведены в праздности. В жизни каждого наступает время, когда руки слабеют, на сердце ложится тяжесть, власть и борьба не прельщают более, и человек жаждет покоя, мудрости, жизни среди любимых и близких сердцу.

-- Неужели, -- возразила она, -- Сенека уподобится мальчику, который проклинает жизнь потому, что его юношеская любовь оказалась обманчивой? Нет, боги создали Сенеку не для того, чтобы сидеть за печкой и читать наставления жене, которая доит коров. Встань, человек, и вспомни, что всякий римлянин, исполняющий свой долг, обязывает Сенеку исполнять свой.

Сенека принадлежал к числу тех людей, которым величие достается помимо их воли. Он никогда не мечтал о власти и предпочел бы мирную сельскую жизнь среди любящей семьи, посвященную литературным занятиям. Сказать, что богатство и блистательное положение в Империи не имели в его глазах никакой цены, значило бы отрицать в нем человеческую природу. Но он часто сомневался, стоят ли все эти блага спокойствия в неизвестности. Припадки уныния случались с ним довольно часто, и Паулина, имевшая на него большое влияние в последние годы, с трудом возбуждала в нем бодрость духа, обращаясь к его чувству долга.

Тит между тем отправился в комнату императора. Опасная сторона этого предприятия не особенно тревожила его; инстинкт подсказывал, что Нерон ограничится самое большее тем, что пустит кубком в его физиономию. Он успокаивал себя, вспоминая, что его откровенность внушила Нерону уважение, и надеялся, что еще более рискованная откровенность, на которую он решился, тоже будет принята благосклонно. Во всяком случае, представлялась возможность до некоторой степени уплатить долг Сенеке и весталке, и он не хотел упускать эту возможность.

Однако его добрые намерения на этот раз не осуществились. Придя на половину императора, он убедился, что тот не в состоянии слушать его или кого бы то ни было. Испуганные придворные сообщили центуриону, что императором овладели фурии. Припадок белой горячки, давно уже грозившей ему, разразился наконец после непомерного пьянства предыдущей ночи, и правитель мира катался по полу своей спальни, преследуемый ужасными галлюцинациями. В припадке бешенства он чуть-чуть не задушил Тигеллина, и любимец в ужасе убежал из дворца.

Тит наскоро восстановил порядок среди испуганных рабов, вошел в комнату и благодаря своей чудовищной силе смог перенести и уложить императора на ложе. Затем он послал за Бабиллом, эфесским евреем, который одинаково славился как врач и как гадатель.

Этим поступком молодой воин нажил себе неумолимых врагов. В правлении Нерона медицинская профессия окончательно завоевала себе положение в обществе, и его лейб-медики были важными особами. Эти господа, не решавшиеся войти в комнату императора и не догадывавшиеся о причинах его припадка, горько жаловались на вмешательство Тита и еще сильнее на его распоряжение привести Бабилла.

Профессиональные врачи единодушно называли этого человека шарлатаном. Но он брался обыкновенно за такие случаи, которые они объявляли безнадежными, и вылечивал их. Общество лукаво посмеивалось, видя, что профессиональные нападки на Бабилла возрастают вместе с его успехами.

Небольшой отряд солдат с трудом защитил астролога от бешенства докторов, когда он шел по дворцу; когда же он вошел в спальню императора, главный дворцовый медик с двумя помощниками ворвался в комнату и осыпал его бранью.

Бабилл быстро обернулся, остановил врача повелительным жестом и в течение нескольких минут пристально смотрел ему в глаза. Зрачки доктора расширились, и лицо точно окаменело.

-- На колени, -- сказал Бабилл, -- и не вставай до тех пор, пока я не прикажу тебе.

Тот отчаянно сопротивлялся, но какая-то непреодолимая сила заставила его встать на колени, и ни его собственные усилия, ни его помощников не помогали, пока Бабилл не приказал ему встать и идти. После этого случая они с ужасом убегали при встрече с ним и, переменив тактику, пробовали посылать ему отравленное вино и плоды, до которых он, разумеется, не прикасался.

Его способ лечения был очень прост и действителен: он давал императору вина, постепенно уменьшая его количество, и, кроме того, особенным образом проводил руками над лицом пациента, после чего тот засыпал.

Спустя две недели состояние Нерона значительно улучшилось. Настроение духа сделалось почти мягким, Тит решил воспользоваться этим благоприятным обстоятельством, чтобы привести в исполнение свое поручение.

Однажды вечером Нерон сидел у открытого окна своей спальни и Тит стоял подле него. Во время болезни симпатия императора к молодому человеку усилилась еще больше, и теперь он постоянно требовал его к себе.

-- Актея очень медленно поправляется, -- сказал Тит, неожиданно взглянув на императора.

-- Актея поправляется? -- повторил он. - Разве она была больна?

-- Она сильно разбилась тот раз, в коридоре...

Лицо, Нерона выражало полнейшее недоумение. Очевидно, он ничего не помнил. Тит смело продолжал:

-- Она явилась к римскому императору, которого она любит, чтобы сказать ему, что он убивает самого себя и пренебрегает интересами государства. Он вознаградил ее заботливость тем, что бросил ее, как мешок, на мраморный пол коридора.

Лицо императора вспыхнуло гневом.

-- Не забывай, что я твой Император! -- воскликнул он угрожающим голосом. Но спокойные глаза Тита не опустились перед гневным взглядом императора, и молодой человек отвечал холодным поклоном.

Нерон, ослабленный болезнью, вовсе не хотел ссориться с Титом. Гнев его быстро прошел, и, откинувшись на ложе, он закрыл лицо руками и простонал:

-- Неужели я это сделал? Неужели я это сделал? Боги! Какой я негодяй!

Одним из симптомов сумасшествия Нерона были внезапные, мгновенные переходы от одного настроения духа к другому. Так и теперь он неожиданно отнял руки от лица и разразился диким хохотом:

-- Клянусь носом Августа, -- воскликнул он, -- если б я не был Цезарем, я бы постарался надавать пинков Цезарю. Схвати крапиву, и она не в состоянии будет ужалить тебя; надавай пинков императору, и он не решится трогать тебя. Ты можешь читать ему наставления, обманывать его, но пинки превосходят все.

Тит не был дипломатом, но инстинктивно угадывал, как ему держать себя с безумным императором. Там, где опытный знаток человеческой природы старался бы действовать систематически, Тит поступал не рассуждая, но его необдуманные действия всегда оказывались верными, и каждое свидание с императором только укрепляло его положение.

-- Бедная малютка Актея! -- пробормотал он, вытягиваясь на ложе. -- Бедная греческая птичка в римской клетке! Что, ее красота сильно пострадала, солдат?

-- Лицо Актеи осталось таким же, как было, -- отвечал Тит.

-- Это хорошо, -- сказал Нерон. -- Я не могу любить безобразную женщину, с тех пор как женился на такой. Ты не женат? Это очень умно. Но если вздумаешь жениться, послушайся моего совета: женись на глупой, женись на развратной, но не женись на уродке. Глупая женщина может очаровать тебя, и ты будешь счастлив, но уродливая возбудит в тебе отвращение, и ты проклянешь свою судьбу.

Отвращение Нерона к его несчастной жене, Октавии, тоже было одним из симптомов безумия: она была и добродетельна и прекрасна, но отвращение к ней раздувало его страсть к Актее..

 Бедная Актея! -- повторил он опять. -- Я пойду помирюсь с ней.

Он встал и, опираясь на руку центуриона, вышел из комнаты, в первый раз после припадка горячки.

Тит торжествовал в душе. Он исполнил свое обещание Сенеке и расквитался отчасти со своим долгом, так как не сомневался, что примирение к Актеей будет в то же время восстановлением прежнего влияния философа.

Актея мало-помалу оправлялась. Ее повреждения не были серьезны; главная опасность была в сильном нравственном потрясении. Она чувствовала себя оставленной всем миром, и одиночество подавляло ее. Власть и значение ускользнули из ее рук. Сенека, ее друг и советник, пал вместе с нею; оба были во власти свирепого и развратного тирана, Тигеллина. Помощи или утешения, было неоткуда ждать.

В таком состоянии духа нашел ее проповедник.

невозможным дедом. Учение об оправдании верой было ей также недоступно. Кое-что, однако, западало в ее сердце. Она находила утешение для своей скорби в мыслях о Боге, главными качествами которого были любовь к слабым и сострадание к несчастным. Далее она начинала смутно сознавать греховность своих отношений к Нерону и необходимость покаяния.

Когда Нерон вошел в комнату Актеи, проповедник с жаром молился, стоя на коленях подле ее ложа, Император вздрогнул в припадке ревнивого гнева.

-- Кто этот человек? -- вскричал он.

Тит поспешно шепнул ему:

-- Это сумасшедший еврей, проповедник нового Бога.

- Я служитель Господа, -- сказал он, -- и возвещаю о Нем людям.

Глухое бешенство Нерона разразилось взрывом.

 Здесь господин я, -- загремел он, -- и никто, кроме моих слуг, не имеет права входить сюда. Взять его! Отвести его в Мамертинскую тюрьму.

Послушный приказу императора, Тит взял проповедника за руку и вывел его к солдатам, которые отвели его в тюрьму.

Актея в тревоге и волнении лежала молча, и ее жалкое личико казалось белее мрамора на пурпурных подушках.

Вдруг император подошел к ложу, опустился на колени там же, где стоял проповедник, и прижал ее руку к своим губам.

Улыбка мелькнула на лице Актеи, затем она лишилась чувств.