Жизнь и произведения Сервантеса

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Жизнь и произведения Сервантеса (старая орфография)

Вообще о каждом писателе и каждом художнике можно смело сказать, что его история сосредоточивается в его произведениях, что все, что он пишет, составляет его деяния, и что весь человек выражается в авторе. Но о Сервантесе этого сказать нельзя. Он был знаменитым человеком, прежде чем стал знаменитым писателем, и совершал великия дела, прежде чем написал безсмертную книгу. Его история была бы интересна даже без его прославленного имени, и жизнь его так же полна очарования и поучительности, как и его произведения.

Непризнанный до самой своей смерти и даже много времени спустя, Сервантес не мог иметь биографов в то время, когда современники, сосредоточивая все свое внимание на знаменитом человеке, с благоговейным старанием собирают все подробности его славной жизни. Понадобилось много труда со стороны поздно опомнившихся почитателей потомков, чтоб возстановить, столько же по преданию, сколько по подлинным документам, и столько же по догадкам, сколько по достоверным сведениям, здание долгой и полной жизни. Много осталось не пополненных пробелов, много невыясненных сомнений; но и того, что известно достоверно и что предполагается, как возможное, достаточно, чтобы дать нам понятие о том, какова была судьба одного из величайших гениев, которыми гордится человечество.

До сих пор еще не открыто, где находится могила Сервантеса, и долго не было известно, где он родился. Восемь городов спорили, как некогда в Греции о Гомере, а чести быть его родиной: Мадрид, Севилья, Толедо, Лусена, Эскивиас, Альказар де-Сан-Хуан, Консуэгра и Алькала де-Генарес. В этом последнем городе он и родился и был окрещен в приходской церкви Святой-Марии, 9-го октября 1547 г. Его семья, родом из Галисии, поселившаяся потом в Кастилии, хотя и не принадлежала к титулованному дворянству, но считалась в числе тех дворянских семей, которые назывались сыновьями чего-нибудь (hijos de algo или hidalgos). С XIII столетия фамилия Сервантес с почетом упоминается в испанских летописях. Во время великих завоеваний святого Фердинанда, при взятия Баэсы и Севильи встречались воины с этой фамилией. Они тоже получили свою долю при распределении земель в то время, когда заселялись христианами местности, покинутые маврами. Были Сервантесы и между завоевателями Нового Света, занесшими в эти отдаленные края ветвь с их родословного дерева. В начале XVI столетия Хуан де-Сервантес был коррехидором в Осуне. Его сын Родриго де-Сервантес женился около 1540 г. на донье Леоноре де-Кортикас, аристократке из Барахаса. От этого брака родились сперва две дочери, донья Андреа и донья Луиза, а затем два сына, Родриго и Мигель. Последний был младшим ребенком этой бедной, но почтенной семьи.

получил первоначальное образование. Достоверно известно о нем от него же самого, что он с самого ранняго детства очень любил литературу и до того пристрастился к чтению, что подбирал даже на улице клочки печатной бумаги. Его склонность к поэзии и театру обнаружилась перед подмостками знаменитого Лопе де-Руэда, странствующого актера, основателя испанского театра, игру которого он видел еще одиннадцатилетним мальчиком в Сеговии и Мадриде..

Достигнув юношеского возраста, Мигель отправился в Саламанку, где считался в продолжение двух лет в числе студентов знаменитого университета. Известно, что он жил на улице los Moros. Там-то он и изучил студенческие нравы, так хорошо описанные им во многих местах его произведения и между прочим во второй части Дон-Кихота и в двух лучших его повестях: Лиценциать Видриэра и Мнимая тетка (la Tia fingida). Несколько позднее мы находим Сервантеса в школе одного довольно известного гуманиста по имени Хуан-Лопец де-Гонос. Этому директору коллегии было поручено мадридским муниципалитетом сочинять аллегории и девизы, которые должны были украсить в церкви las Delcaдяфы Reales мавзолей королевы Елизаветы Валуа, первой жены Филиппа II, в день великолепных похорон, состоявшихся 24 октября 1568 г. Гонос призвал на помощь лучших своих учеников, между которыми Сервантес упоминается первым. В напечатанном этим гуманистом Докладе, в котором подробно рассказывается о болезни, смерти и погребении королевы, Сервантесу, его любимому и дорогому, ученику, приписываются первая эпитафия в форме сонет, четыре redondillas (четверостишия), одна copia castellana

Первые попытки Сервантеса встречены были одобрительно, и он, ободренный этим школьным успехом, вероятно в это же время, написал маленькую пасторальную поэму Filena, несколько сонетов, несколько романсов, rimas, т. е. разные стихи, о чем он упоминает к концу жизни в своем Путешествии на Парнась (Viage al Farnaso). Но об этих произведениях осталось одно только воспоминание.

Это было вскоре после того, как во дворце Филиппа II произошла таинственная, кровавая драма, поведшая за собой смерть инфанта Дон-Карлоса и королевы Елизаветы, пережившей его только на два месяца. Папа Пий V поспешил послать Мадрид нунция, чтоб выразить испанскому королю свое соболезнование (el pesame) и потребовать кстати некоторых прав для церкви, в которых Филипп отказал в своих итальянских владениях. Этот нунций был римский прелат до имени Джиудо Акквавива, сын герцога Атрийского, получивший по возвращении из Испании кардинальскую шапку. Его миссия не могла понравиться Филиппу, который строго запретил всем от принцев до последних подданных говорить с ним о его сыне , и который, несмотря на свое ханжество, никогда ни в чем не уступал римскому двору. Поэтому папский посол не долго пробыл в Мадриде: через два месяца после своего прибытия, 2-го декабря 1364 г., он получил необходимые бумаги с приказом немедленно вернуться в Италию через Валенцию и Барцелону. Так как Сервантес сам уверяет, что служил в Риме у кардинала Акквавивы в качестве camarero (лакея), то надо полагать, что римский нунций, которому молодой Мигель мог быть представлен в числе поэтов, воспевших смерть королевы, почувствовал расположение к нему и, тронутый столько же его бедностью, сколько талантом, согласился принять его в число тех, кто тогда назывался семьей сановника, чтоб не сказать прислуги. Это было, впрочем, в обычае у всех: много молодых испанских дворян поступали в услужение к римскому духовенству, кто для того, чтобы дешево проехаться в Рим, кто чтоб выдвинуться на духовной службе благодаря влиянию, своего натрона, и никто не считал этого предосудительным.

Сопровождая своего нового господина, когда тот возвращался в Рим, Сервантес побывал в Валенце и Барцелоне, которые много раз расхваливал в своих сочинениях, а также в южных провинциях Франции, которые описал в своей Галатее - в другия эпохи своей жизни он не мог там быть.

в испанскую армию, которая занимала часть Италии. Для бедных дворян не существовало других каррьер кроме церкви и оружия: Сервантес предпочел оружие и стал солдатом. В те времена это слово не имело того значения, что теперь, это был первый военный чин, после которого можно было сразу сделаться прапорщиком (alferez) и даже капитаном. Поэтому не всякий мог сделаться солдатом: требовалось известное разрешение, и в Испании говорили: asentar plaza de soldado.

Для такого человека, как Сервантес, время было самое подходящее. Произошла ссора, грозившая схваткой между христианством и исламом. Селим II, нарушив договоры, в мирное время напал на остров Кипр, принадлежавший венецианцам. Эти последние обратились за помощью к Пию V, который сейчас же приказал самим галерам и испанским присоединиться под начальством Марк-Антония Колонны к венецианским галерам. Этот соединенный флот вышел в начале лета 1570 г. в восточным морям, с намерением остановить движение общого всем неприятеля. Но непонимание и нерешительность союзных генералов были причиной неудачи этого первого похода. Турки взяли приступом Никозию и завоевали весь остров, а христианския эскадры, раздробленные бурями, вынуждены были вернуться в порты, из которых вышли. В числе сорока девяти испанских галер, присоединившихся к папским под главным начальством Хуана-Андреа Дориа, находились и двадцать галер неаполитанской эскадры под командой маркиза де-Санта Круц. Их экипажи усилены были пятью тысячами испанских солдат, между которыми находилась и рота славного капитана Диего де-Урбина, выделенная из полка Мигеля де-Монкада. В эту-то роту и поступил Сервантес, которому пришлось при этом в первый раз испытать свое новое ремесло.

Пока он зимовал с флотом в неаполитанском порте, три южно-европейския морския державы деятельно подготовлялись к войне, а современная дипломатия клала основание союзу, который со временем должен был соединить их. Наконец, 20 мая 1571г. подписан был знаменитый договор о Лиге между папой, испанским королем и Венецианской республикой. В самом договоре три договаривавшияся державы назначили генералиссимусом своих соединенных сил незаконного сына Карла V, Дон-Жуана Австрийского, который незадолго до того прославился в самом начале своего военного поприща подавлением продолжительного возстания морисков в Гренаде.

Дон-Жуан поспешно стянул в Барцелону старые, уже испытанные им ранее войска и между прочим знаменитые tercios (полки) Дон-Мигеля де Монкада и Дон-Лопе де Фигероа и, немедленно отплыв в Италию, вошел 26 июня в Генуэзский рейд с сорока семью галерами. Когда войска и экипажи распределены были по судам, эскадра отправилась в Мессинский порть, куда должен был собраться весь соединенный флот. При этом распределении, на итальянския галеры Хуана-Андреа Дориа, находившияся в то время на испанской службе, назначены были две новые роты ветеранов, взятые из tertio Монкады, Урбины и Родриго де Моры. Сервантес последовал за своим капитаном на галеру Marquesa, которой командовал Франческо Санто-Пиетро.

Союзный флот, по оказании помощи Корфу и после некоторого преследования неприятельского флота, настиг его 7-го октября утром при входе в Лепантский залив. Сражение начато было вскоре после полудня флангом Барбариго и, раскинувшись по всей линии, закончилось к вечеру одного из смертоноснейших и безполезнейших побед, занесенных в летописи новой истории {Великий визирь Селима шутливо говорил после Лепантской битвы: "Мы отрезали у вас один член - остров Кипр, а вы, разрушив наши суда, которые мы так скоро возстановили, отрезали у нас только бороду, и она на другой же день опять выросла."}.

У Сервантеса была в то время перемежающаяся лихорадка, и капитан и товарищи настоятельно упрашивали его уйти в пространство между деками; но великодушный потомок севильских победителей, хотя и ослабленный болезнью, не только не сдался на этот совет, но еще умолял капитана назначить ему самый опасный пост. Его поставили около шлюпки, между двенадцатью отборными солдатами. Его галера la Marquesa была в числе наиболее отличившихся в деле: она напала на главную Александрийскую галеру, убила на ней около пятисот турок и командира и захватила египетский королевский штандарт. В этой кровавой схватке Сервантес получил три ружейных раны - две в грудь и одну в левую руку, которая была раздроблена и изувечена на всю жизнь. Гордый тем, что принял такое славное участие в этой памятной битве, Сервантес ни разу в жизни не пожалел о потере руки, а напротив, не раз говаривал, что счастлив, что такой ценой заплатил за славу считаться в числе лепантских солдат. Он любил в доказательство своей храбрости, которую ценил больше, чем ум, показывать эти раны, "как полученные при самом блестящем случае, какой видели прошедшие и настоящие века и какой могут надеяться видеть будущие века... и как звезды, которые должны вести других на небо чести."

брата его Филиппа, всегда нерешительного и завистливого, вынудили его вернуться в Мессину, куда он прибыл 31-го октября. Войска расквартированы были в разных местах, и полк Монкады поместился на юге Сицилии. Сервантес, больной и раненый, не мог уехать из Мессины и с полгода оставался там в госпиталях. Дон-Жуан Австрийский, выразивший ему живейшее участие с первого же дня после битвы, когда посетил все корпуса морской армии, не забывал его в его печальном убежище. Есть записи о маленьких денежных пособиях, которые, по его приказанию, выданы были Сервантесу 16-го и 25 января и 9-го и 17-го марта 1572 г. морским интендантством (pagaduria). Наконец, когда Сервантес выздоровел, генералиссимус особым приказом от 29-го апреля офицерам плательщикам {oficiales de cuenta y razon) назначил большое жалованье в 3 талера в месяц солдату Сервантесу, присоединившемуся к одной из рот полка Фигероа.

Поход, последовавший за Лепантским, далеко не оправдал возлагавшихся на него больших надежд. Пий V, душа Лиги, умер: Венецианцы, задетые за живое в своей торговле с Востоком, успели охладеть к делу; одна только Испания продолжала воевать с турками, которые, поддерживаемые диверсией Франции в их пользу против католического короля и угрожавшей в год Варфоломеевской ночи испанской Фландрии, делали большие приготовления и в свою очередь угрожали Сицилии. Между тем, Марк-Антоний Колонна отплыл 6-го июня в Архипелаг с частью соединенного флота, в которой находились и тридцать шесть галер маркиза Санта-Круц, а следовательно, и рота полка Фигероа, к которой принадлежал Сервантес. 9-го августа Дон-Жуан Австрийский выехал с остальным флотом, но обе эскадры потеряли массу времени на тщетные поиски друг друга; когда же оне наконец в сентябре соединились, то, по вине лоцманов, потеряли случай удачно аттаковать флот турок, которые были настолько неосторожны, что разделили свои силы по портам Наваринскому и Модонскому. После тщетной попытки взять приступом Наваринскую крепость, Дон-Жуан вынужден был снова посадить свои войска на суда и вернуться в начале ноября в Мессинский порт. Сервантес подробно рассказывает в истории о Пленномь капитане эту безполезную кампанию 1572 г., в которой сам принимал участие.

Тем не менее Филипп II не оставлял своих планов. Он хотел весною следующого года стянуть к берегам Корфу до трехсот галер и так разбить оттоманский флот, чтоб он уже не мог оправиться. Но венецианцы, которые вели при помощи Франции тайные переговоры с Селимом, подписали в марте 1573 г. договор и мире. Это неожиданное отложение разрушило Лигу и вынудило прекратить всякия предприятия против Турции. Чтоб занять собранные Испанией силы, решено было сделать высадку в Алжире или Тунисе. И Филипп и Дон-Жуан выбрали последнее, но король хотел только свергнуть с престола турка Алух-Али, чтоб заменить его мавром Мулей-Могаметом, и срыть крепости, охранение которых ему дорого стоило; тогда как его брат, которому он отказывал в звании инфанта испанского, хотел сделаться королем этой страны, в которой испанцы владели со времен Карла V, Фортом Голетой.

Вначале экспедиция была удачна. Высадив свои войска в Голете, Дон-Жуан послал маркиза Санта-Круц во главе избранных рот взять Тунис, оставленный турецким гарнизоном и почти всем населением. Но Филипп, столь же встревоженный планами предприимчивого принца, сколько раздраженный его неповиновением, послал ему приказ немедленно вернуться в Ломбардию Дон-Жуан уехал, оставив небольшие гарнизоны в Голете и форте, которые в том же году были взяты турками приступом.

Сервантес, ездивший с маркизом Санта-Круц в Тунис в рядах знаменитого tercio Фигероа, который заставлял, говорить историк Вандер-Гамен, землю дрожать под своими мушкетами, вернулся вместе с флотом в Палермо. Оттуда он снова попал на корабль под команду герцога Сесского, который тщетно пытался помочь Голете, затем он отправился на зимнюю квартиру в Сардинию и вернулся в Италию на галерах Дориа. Тут он получил от Дон-Жуана Австрийского отпуск в Испанию, в которой не был уже семь лет.

итальянскому языку и глубоко изучил литературу, в которой до него явились Боскан, Гарсилазо, Гуртадо де Мендоза, а в его время Меса, Вируэс, Мира де Амескуа и братья Леонардо де Ардженсола. Это изучение имело влияние на его последующия произведения и на его слог, в котором некоторые из его современников, противников Петрарки, находили плохо скрытые итальянизмы.

Сервантес, достигший в то время двадцативосьмилетняго возраста, изувеченный и разслабленный тремя походами, но все еще простой солдат, решил вернуться в отечество и в родную семью. К тому же, приблизившись ко двору, он мог надеяться на справедливое вознаграждение за свои блестящия заслуги. Его генерал Дон-Жуан дал ему не простой отпуск, а письма в своему брату королю, в которых, восхваляя раненого при Лепанте Сервантеса, настоятельно просил Филиппа вверить ему командование одною из рот, которые снаряжались в Испании для Италии или Фландрии. Вице-король Сицилии, Дон-Карлос Аррагонский, герцог Сесский, также рекомендовал благосклонности короля и министров солдата, остававшагося до того в пренебрежении и заслужившого своим мужеством, умом и примерным поведением уважение товарищей и начальников.

Снабженный такими сильными рекомендациями, обещавшими счастливый исход его путешествию, Сервантес отплыл в Неаполь на испанской галере el Sol (Солнце) со своим старшим братом Родриго, также солдатом, артиллерийским генералом, бывшим губернатором Голеты, Перо-Диец-Каррильо де Кезада и несколькими другими знатными военными чинами, также возвращавшимися в отечество. Но его ожидали новые испытания, и время отдыха для него еще не наступило. 26-го сентября 1575 г. галера el Sol была окружена алжирской эскадрой под командой арнаута Мами. Три турецких судна аттаковали испанскую галеру и между ними был один галион в двадцать два весла под командой греческого ренегата Дали-Мами, прозванного Хромым. После отчаянной и неравной битвы, в которой Сервантес проявил обычную храбрость, галера, вынужденная спустить флаг, с триумфом была отведена в Алжирссий порт, где победители разделили между собой пленных. Сервантес попал в руки того самого Дали-Мами, который взял в плен христианскую галеру.

Это был человек скупой и жестокий. Отобрав у Сервантеса письма, адрессованные Дон-Жуаном Австрийским и герцогом Сесским в королю, он счел своего пленника за одного из знатнейших и именитейших испанских дворян. Чтоб получить скорый и богатый выкуп, он заковал его в цепи, запер и подверг его всевозможным лишениям и пыткам. Так всегда поступали варвары-корсары со знатными пленниками, попадавшимися в их руки. Они мучили их дурным обращением, по крайней мере в начале плена, то для того, чтоб заставить их отречься от их веры, то чтоб они согласились заплатить за себя большой выкуп и настаивали чтоб их родные и друзья поскорее выслали деньги.

В этой борьбе с ежечасными страданиями, Сервантес проявил геройство, конечно, более редкое и более великое, нежели мужество - геройство терпения, "эту вторую людскую храбрость, как говорит Солис, и тоже дочь сердца, как первая." Далекий от того, чтоб уступить, далекий от того, чтоб смириться, Сервантес тут же составил тот план о возвращения себе свободы помощью отваги и ловкости, на который столько раз после того отваживался. Он хотел дать свободу и своим товарищам, которых вскоре стал душою и руководителем благодаря превосходству своего ума и характера. Имена некоторых из них сохранены. Это были: капитан дон-Франциско де Менезес, мичманы Риос и Кастанеда, сержант Наваррет, некто Дон-Бельтран-дель-Сальто-и-Кастилья и другой дворянин по имени Осорио. Первым их намерением, до словам Гаедо (Historia de Argel) было - отправиться сухим путем, как сделали другие пленники, до Орана, который тогда принадлежал Испании. Им удалось даже выйти из Алжира под руководством одного туземного мавра, которого нанял Сервантес. Но этот мавр покинул их на другой же день, и беглецам оставалось только возвратиться к своим господам и принять наказание за попытку к бегству. Сервантес был наказан как глава заговора.

Некоторые из его товарищей, между прочими мичман Габриель-де-Кастанеда, были выкуплены в средине 1576 г. Этот Кастанеда взялся доставить родным Сервантеса письма, в которых оба пленных брата описывали свое плачевное положение. Отец их Родриго де-Сервантес тотчас продал или заложил небольшое наследство своих сыновей, свое собственное имущество, далеко не значительное, и даже приданое двух дочерей, которые еще небыли замужем, осудив таким образом всю семью на бедность. Но усилия эти были, увы! безполезны. Когда деньги по продаже и займам дошли до Сервантеса, он захотел вступить в сделку со своим господином Дали-Мами; но ренегат на столько высоко ценил своего пленника, что не уступил бы его дешево. Его притязания были так непомерны, что Сервантесу пришлось отказаться от надежды деньгами купить себе свободу. Он великодушно отказался от своей доли в пользу своего брата, который, оцененный более дешево, и был выкуплен в августе 1577 г. Уезжая он обещал в скором времени добиться снаряжения в Валенции или на Балеарских островах вооруженного фрегата, который, подошедши в условленное время к африканскому берегу, и освободил бы его брата и других христиан. Он увез с собою настоятельные на этот счет письма от некоторых знатных пленников к вице-королям приморских провинций.

Этот проект связан был с планом, который давно был составлен Сервантесом. В трех милях от Алжира, в востоку, находился сад, или летний домик, принадлежавший канду Гассаву, греческому ренегату. Один из его рабов по имени Хуан, родом из Наварры, тайно прорыл в этом саду, который ему поручено было возделывать, нечто в роде погреба или подземелья. Там, по указаниям Сервантеса, с конца февраля 1577 г. последовательно попрятались различные христианские пленники. Число их ко времени отъезда Родриго в Испанию дошло уже до четырнадцати или пятнадцати. Сервантес, не покидая дома своего господина, управлял этой маленькой подземной республикой, заботясь о её нуждах и о безопасности её членов. В этом факте, свидетельствующем о разнообразии его изобретательного таланта, можно было бы усомниться, еслиб его не удостоверяло множество документов и свидетельств. В этом предприятии главными помощниками его были прежде всего садовник Хуан, исполнявший обязанности сторожа и никого не подпускавший к саду Гассана; затем другой раб, называвшийся золотильщиком (el Dorador), который в ранней молодости отрекся от своей религии, а поток снова стал христианином. Этому последнему поручено было относить съестные припасы в подземелье, откуда никто не выходил ранее ночи. Когда Сервантес сосчитал, что фрегат, посылаемый его братом должен скоро придти, он бежал с каторги у Дали-Мами и 20 сентября, простившись со своим другом доктором Антонио де-Соса, который был так болен, что не мог за ним последовать, и сам заперся в подземелье.

Его расчет оказался верен. Тем временем снаряжен был в Валенции или Майорке фрегат, командование которым поручено было некоему Виане, недавно выкупленному, деятельному и храброму человеку, прекрасно знакомому с Берберийским побережьем. Фрегат этот стал в виду Алжира 28 сентября и, прождавши в открытом море целый день, ночью подошел к условленному месту, настолько близко к саду, чтобы дать о себе знать пленным и в несколько минут забрать их всех. К несчастью, рыбаки, еще не покидавшие своей барки, узнали, несмотря на темноту, христианский фрегат. Они подняли тревогу и собрали столько народу, что Виане пришлось опять уйти в море. Позднее он опять пытался подойти к берегу, во попытка эта кончилась очень печально. Мавры были настороже: они захватили фрегат во время высадки, взяли в плен весь экипаж и разрушили таких образом план бегства.

До сих пор Сервантес и его товарищи, в надежде на близкое освобождение, терпеливо перевосили лишения, страдания и даже болезни, порожденные в их среде таким долгих пребыванием в сыром и темном жилище. Но скоро надежда их исчезла, на другой же день после пленения фрегата. Золотильщик, этот примирившийся с церковью ренегат, которому Сервантес так доверял, снова отрекся и открыл алжирскому дею Гассан-Аге убежище пленников, которых Виана должен был увезти. Дей, восхищенный этим известием, которое, по местному обычаю, давало ему право присвоить себе всех этих пленников, как потерянных рабов, отправил начальника своей гвардии с десятками тремя турецких солдат арестовать беглецов и скрывавшого их садовника. Солдаты эти под предводительством доносчика внезапно проникли с палашами в руках в подземелье. Когда они стали связывать пораженных христиан, Сервантес возвысил голос и закричал с благородной гордостью, что ни один из его несчастных товарищей не виноват, что он один заставил их бежать и скрыл их, и что так как он один виновник заговора, то и наказание должен нести он один. Удивленные таким великодушным признанием, которое навлекало на голову Сервантеса все раздражение жестокого Гассан-Аги, турки отправили одного всадника к своему господину с донесением о происшедшем. Дей приказал отвести всех пленников в особый острог, а вожака их немедленно привести к нему. Сервантес, закованный в цепи, приведен был пешком из подземелья во дворец Гассана, осыпаемый оскорблениями со стороны волновавшагося населения. Дей несколько раз допрашивал его; он пускал в ход самые заманчивые обещания и самые страшные угрозы, чтоб вынудить его выдать сообщников. Но Сервантес, глухой к соблазнам и недоступный страху, продолжал обвинять себя одного. Дей, утомленный его упорством и, без сомнения, тронутый его великодушием, ограничился тем, что велел заковать его в цепи и заключить в острог. Канд Гассан, в саду которого произошло это событие, явился к дею просить строгого наказания всем беглецам, а сам показал пример на своим рабе, садовнике Хуане, которого повесил собственными руками. Та же участь ожидала и Сервантеса с товарищами, если бы скупость дея не заглушила его обычной жестокости. К тому же, большинство пленников было вытребовано прежними их господами, и Сервантес также был возвращен Дали-Мами. Но потому ли, что он внушал дею недоверие, или потому что он казался человеком, за которого будет дан большой выкуп, тот вскоре откупил его за пятьсот эскудо.

Этот Гассан-Ага, венецианец по происхождению, которого настоящее имя было Андрета, был одним из кровожаднейших пиратов, когда-либо потрясавших Берберию своими кровопролитными подвигами. Разсказы отца Гаэдо о совершенных им в свое правление жестокостях превосходят всякое вероятие и заставляют содрогаться от ужаса. Он был столь же страшен для своих христианских рабов, число которых доходило до двух тысяч, сколько для своих мусульманских подданных. По этому поводу Сервантесь говорят в своем Пленном капитане: "Ничто так не терзало нас, как вид неслыханных жестокостей, которые мой господин совершал над христианами. Каждый день он приказывал повесить одного из них. Одного сажали на кол, другому отрезали уши, и все это за такие пустяки или, лучше сказал, до того напрасно, что сами турки признавали, что он делал зло единственно из любви к искусству и потому, что от природы чувствовал потребность быть бичом рода человеческого."

Сервантес был куплен Гассан-Агой в конце 1577 г. Несмотря на строгость заключения и на угрожавшую ему при каждой попытке к бегству опасность, он не переставал употреблять к тому все средства, доставлявшияся ему случаем и его ловкостью. В течение 1578 г. он нашел средство послать одного мавра в Оран с письмами к генералу Дон-Мартину, губернатору Кордовы. Но этот гонец был настигнут в тот самый момент, когда уже приближался к цели своего путешествия, и приведен с письмами к алжирскому дею. Гассан-Ага посадил несчастного посла на кол, а Сервантеса приговорил к двум тысячам ударам кнутам. Несколько друзей, которых он приобрел между приближенными дея, стали ходатайствовать. за него, и дей на этот раз опять простил его. Такое милосердие было тем удивительнее, что этот варвар в то же самое время велел до смерти избить палками в своем присутствии трех пленных испанцев, которые пытались бежать тем же путем и которых туземцы вернули в острог.

Столько неудач и несчастий не отняли у Сервантеса решимости, и он все продолжал мечтать об освобождении для себя и своих любимых товарищей. Он познакомился в сентябре 1579 г. с одним испанским ренегатом, родившимся в Гренаде и называвшимся там лиценциатом Гироном, а потом принявшим вместе с тюрбаном имя Абд-аль-Рамена. Этот ренегат проявлял раскаяние и желание вернуться в свое отечество, чтобы примириться с церковью. С его помощью Сервантес подготовил новый план бегства. Они обратились к двум жившим в Алжире купцам из Валенции, из которых одного звали Онуфрием Экварком, а другого Бальтазаром де Торрес. Оба они вступили в заговор, и первый из них дал около 1.500 дублонов на покупку вооруженного фрегата в двенадцать весел, приобретенного ренегатом Абд-аль-Раменом под предлогом предпринимаемого им путешествия. Экипаж уже был готов, и несколько знатных пленников, предупрежденные Сервантесом, ждали только сигнала к отъезду; но один негодяй предал их: доктор Хуан Бланко де Паз, доминиканский монах, как Иуда, соблазнился наградой и выдал дею план своих соотечественников.

Гассан-Ага предпочел сперва притвориться: он хотел, поймав пленников на месте преступления, присвоить их себе, как осужденных на смерть. Но донос стал известен, и купцы из Валенции узнали, что дей знает о заговоре, которого они были сообщниками и орудиями. Дрожа за свое состояние и жизнь, Онуфрий Экзарк хотел удалить Сервантеса, показания которого опасался, на случай если пытка вырвет у него признание. Он предложил выкупить его за какую бы то ни было цену и отправить его в Испанию. Но Сервантес, неспособный бежать, когда опасность грозила его товарищам, отклонил это предложение и успокоил купца, поклявшись ему, что ни пытки, ни смерть не заставят его обвинить кого бы то ни было.

В это время Сервантес, расчитывавший уехать на фрегате ренегата и бежавший для этого из острога, скрывался в доме одного из своих старых товарищей по оружию, мичмана Диего Кастельяно. Вскоре на стенах домов появился приказ дея возвратить ему его раба Сервантеса с угрозой смертью тому, кто дает ему убежище. Всегда великодушный, Сервантес освободил своего друга от такой ответственности: он сам явился к дею под покровительством ренегата из Мурсии, по имени Морато Разс Мальтраппльо, который был в милости у Гассан-Аги. Этот последний потребовал, чтоб Сервантес назвал всех своих сообщников, и, с целью сильнее устрашить его, велел завязать ему руки назад и обернуть шею веревкой, как бы готовясь вздернуть его на виселицу. Но Сервантес остался по прежнему тверд: он признал своими сообщниками только четверых испанских дворян, которые недавно возвратили себе свободу. Его ответы были так благородны и умны, что Гассам-Ага опять был тронут: он ограничился тем, что изгнал лиценциата Гирона в государство Фец, а Сервантеса велел заключить в мавританскую тюрьму, где несчастный протомился целых пять месяцев, закованный по рукам и по ногам. Такова была награда за его благородный поступок, который, по словам очевидца мичмана Луиса де Педрозы, заслужил ему славу честь и венец между всеми христианами.

Все эти происшествия, о которых сам Сервантес говорит, что они на многие годы останутся в памяти местных жителей, и о которых отец Гаэдо также говорит, что о них можно бы написать особую историю, внушили и христианам и маврам столько доверия к виновнику этих происшествий, что Гассан-Ага стал опасаться предприятия более серьезного и с большим числом участвующих. Уже и раньше двое храбрых испанцев пытались поднять возстание в Алжире, а Сервантес, поддерживаемый двадцатью пятью тысячами пленников, скопившимися в то время в столице государства, мог задумать то же самое. Один из новейших его биографов, Фернандец Наварет, действительно приписывает ему такой замысел и даже утверждает, что он мог бы иметь успех, если бы не недоброжелательство и неблагодарность, так часто предававшия его. Как бы то ни было, Гассан-Ага так боялся его мужества, изобретательности и влияния, которое он приобрел над своими товарищами по плену, что он говорил о нем: "Держа под хорошей охраной калеку испанца, я держу в безопасности мою столицу, моих рабов и мои галеры." И несмотря на то (таково могущество истинного величия!), этот злодей обращался с Сервантесом сдержанно и с уважением. Последний рассказывает об этом сам, говоря о себе в Пленном капитанp3;: "Один только ладил с ним. Это был испанский солдат, по имени такой-то, из Сааведры, делавший вещи, которые на многие годы останутся в памяти местных жителей, и все для получения свободы. А между тем, Гассан-Ага ни разу не ударил его палкой и не велел его бить и ни разу не сказал ему бранного слова; тогда как все мы, при каждой из многочисленных попыток к бегству, которые делал этот пленник, опасались, чтоб он не был посажен на кол, да и сам он не раз боялся этого."

Сервантес, закованный в тюрьме, был не более достоин жалости, нежели рабы, называвшиеся свободными, положение которых становилось нестерпимо. Взяв в свои руки всю торговлю зерном и съестными припасами, Гассан-Ага вызвал такую нужду, что улицы города были завалены трупами местных жителей, умиравших от голода и болезней. Христиане, питаемые более из скупости, чем из сострадания, получали от своих патронов турок только безусловно необходимое; а между тем, их обременяли безпрерывными тяжелыми работами, так как большие приготовления, которые делал Филипп II к войне с Португалией, которой он объявил поход против Алжира, испугали правительство, и пленников заставляли день и ночь работать над исправлением укреплений и усилением флота.

В то время как Сервантес делал столько тщетных усилий вырваться на свободу, родители его в Мадриде пускали в ход все средства, чтоб вернуть ему свободу обычным путем выкупа. Истощив все свои средства в 1577 г. для выкупа старшого своего сына, они 17-го марта 1578 г. подали одному из alcades de corte прошение, в котором несколько свидетелей удостоверяли почтенные заслуги Сервантеса в восточных походах и полнейшую бедность его семьи, не могущей выкупить его своими средствами. К этому документу, который был передан королю, бывший вице-король Сицилии, герцог Сесский, приложил от себя нечто вроде свидетельства, в котором горячо рекомендовал своего бывшого солдата милости короля.

Смерть отца Сервантеса прервала эти хлопоты, погрузив опечаленную семью в более настоятельные заботы. На следующий год Филипп решил отправить в Алжир послов для выкупа. Эта миссия дана была Фраи Хуану Гилю, генеральному прокурору ордена Святой Троицы, носившему еще звание искупителя Кастильской короны, а в помощь ему дан был монах того же ордена, по имени Фраи Антонио де ла Белла. К этим монахам явились 31-го июля 1579 г. донья Леонора де Кортинас и её дочь, донья Андреа де Сервантес, чтобы вручить им триста дукатов для облегчения выкупа их сына и брата Мигеля Сервантеса - двести пятьдесят дукатов давала бедная вдова, а пятьдесят бедная девушка.

Отцы-искупители пустились в путь и прибыли в Алжир 29-го мая 1580 г. Они сейчас же приступили к своей почтенной миссии, но большие затруднения значительно затянули выкуп Сервантеса. Его господин, дей, требовал за него тысячу дукатов выкупа, желая получить вдвое против того, что сам за него заплатил, и грозил, в случае если сумма эта не будет немедленно выдана, увезти своего раба в Константинополь. Действительно получен был султансктй фирман, которым назначался на его место другой правитель, и Гассан-Ага, готовый увезти с собой все свои богатства, уже держал Сервантеса закованным на одной из своих галер. Отец Хуан Гиль, тронутый состраданием и боясь, чтоб этот интересный пленник не потерял навсегда случая освободиться, пустил в ход столько просьб и ходатайств, что ему удалось выкупить его за пятьсот испанских золотых. Чтоб собрать такую сумму, ему пришлось сделать заем у нескольких европейских купцов и позаимствовать порядочную долю из общого фонда искупительных подаяний. Наконец, заплатив еще 9 дублей офицерам доставившей его на берег галеры, Сервантес высадился на землю 19-го сентября 1580 г., в тот самый момент, как Гассан-Ага отплывал в Константинополь. Таким образом Сервантес был сохранен для родины и для света.

выдававший себя за папского комиссара, воспользовался строгим заточением Сервантеса и назвал его виновником ссылки ренегата Гирона и неудачи их последней попытки. Сервантес, как только освободился, стал умолять Хуана Гиля нарядить следствие. Апостолический нотариус Педро де-Рибера выслушал показания одиннадцати испанских дворян, самых знатных из пленников, в ответ на двадцать пять предложенных им вопросов. Это следствие, в котором подробно рассказываются все обстоятельства, сопровождавшия плен Сервантеса, дает кроме того интересные сведения о его уме, характере, чистоте нравов и той благородной преданности несчастным, которая приобрела ему столько друзей. Приведем одно из этих показаний, данное Дон Диего де Бенавидесом. На его вопрос, по прибытии в Алжир, рассказывал он, о главных пленных христианах, ему прежде всего назвали Сервантеса, потому что он был "честен, благороден, добродетелен, превосходного характера и любим всеми остальными дворянами." Этот Бенавидес постарался добиться его дружбы и быль принят так сердечно, что нашел в нем "и отца и мать". Кармелитский монах Фраи Фелисиано Энрикес также говорит, что, когда несправедливость возведенного на Сервантеса обвинения раскрылась, он стал его другом, как и все остальные пленники "которых привлекали его благородные, христианские, честные и добродетельные поступки". Наконец, мичман Луис деПедроза показал, что изо всех живших в Алжире дворян "он не видал, чтобы кто-нибудь делал столько добра другим пленным, сколько Сервантес, и чтобы кто-нибудь так дорожил своей честью; что он вообще во всем отличается особенной привлекательностью, потому что так умен, так разсудителен, так благоразумен, что редко кто сравнится с ним".

Можно ли удивляться, читая о странных событиях, сопровождавших плен Сервантеса, что он на всю жизнь сохранил воспоминание о них, принял собственные свои приключения за сюжет для своих драм и повестей и почти во всех своих произведениях делал намеки, которые не были поняты, пока не возстановлена была история его жизни? Он не забыл и того, каким способом ему возвращена была свобода, и благодарность подсказала ему справедливую хвалу по адресу отцов-искупителей в его повести Испанка-Англичанка.

Запасшись протоколом о следствии от нотариуса Педро де Рибера и особым удостоверением от отца Хуана Гиля, он отплыл из Алжира в конце октября 1580 г. и испытал наконец, по собственному его выражению, "величайшую радость, какую можно иметь на этом свете, - здравым и невредимым вернуться после долгого рабства в отечество.... ибо - говорит он далее - на свете нет счастья, которое могло бы сравниться с возвращением потерянной свободы".

Нужда вырвала его, однако, очень скоро из родительского дома. В то время как он возвращался в Испанию, Филипп II только что начал оправляться в Бадахосе после смерти своей второй жены Анны Австрийской. 5-го декабря король приехал в Португалию, которую ему завоевал и по-своему усмирял герцог Альба. Испанская армия все еще занимала покоренную страну как для обезпечения её покорности, так и для усмирения Азорских островов, на которых приверженцы приора Ократского еще продолжали бороться. Родриго де Сервантес после своего выкупа снова поступил на службу, вероятно в прежний свой отряд, tercio генерала Лопе де Фигероа. Его брат присоединился к нему, и этот человек, которого дей боялся даже в оковах в остроге, снова взял в свою изувеченную руку мушкет простого солдата. Сервантес отплыл летом 1581 г. на эскадре Дон-Педро Вальдеса, которой поручено было подготовить аттаку Азорских островов и ограждать индийскую торговлю. В следующем году он участвовал в походе маркиза де Санта-Круц и в морском сражении, которое этот адмирал выиграл 25-го июля близ острова Терсеры, у французского флота, покровительствовавшого португальским инсургентам. Галеон San-Mateo, на котором находились ветераны Фигероа и между ними, без сомнения, Сервантес, принимали в этой победе деятельнейшее участие. Затем оба брата проделали вместе кампанию 1583 г. и участвовали во взятии Терсеры приступом. В этом деле Родриго де Сервантес отличился, бросившись одним из первых на берег, и возведен был по возвращении флота в чин прапорщика.

Несмотря на свое низкое положение в армии, возвышаемое благодаря отсутствию состояния, лишь собственными его заслугами, Сервантес был доволен своим пребыванием в Португалии, где его принимали во время зимней стоянки в самых аристократических домах. Здесь он прижил с одной лиссабонской дамой дочь, названную доньей Изабеллой де Сааведра, которую держал при себе всю жизнь, даже когда женился, так как других детей у него никогда не было.

Любовь возвратила Сервантеса к литературе. Он познакомился в маленьком Кастильском городке Эскивиас с девушкой из благородной семьи, по имени донья Каталина де Палагиос Саласар-и-Босмедиано. Он влюбился в нее и нашел возможность среди тревог солдатской жизни написать в честь её поэму Галатея. Эта поэма, которую он называет эклогой, представляет из себя пасторальную новеллу в духе того времени. В поэме этой он сумел рассказать часть собственных своих приключений, с похвалой отозваться о современных выдающихся умах, а главное, засвидетельствовать страстное и нежное поклонение предмету своей любви. Судя по примеру Родриго де Коты, автора Селестины, и Хорге де Монтемаиор, автора Дианы, родившейся на берегах той же реки. Нельзя также сомневаться и в том, что остальные выводимые им пастухи: Тироис, Дамон, Мелисо, Сиральво, Лаусо, Ларсилео и Артидоро были никто иные, как Франциско де Фигероа, Педро Лаинец, Дон-Диего Гуртадо де Мендоза, Луис Гальвез де Монтальво, Луис Барагона де Сото, Дон-Алонсо де Эрсилья и Андрес Реи де Артиеда, все его друзья, все более или менее известные писатели того времени. Галатея которой сохранилась только первая часть, отличается замечательной чистотой слога, красотой описаний и нежностью изображения любви. Но пастухи Сервантеса слишком образованны, слишком философы, слишком красноречивы, и несколько безпорядочная плодовитость его ума заставляет его нагромождать эпизоды безо всякого порядка и вкуса. В этих недостатках Сервантес и сам сознается в прологе к своей пасторали и, наверное, избег бы их во второй части, которую много раз обещал написать, но так и не докончил.

Галатея, посвященная Сервантесом аббату церкви святой Софии, Асканио Колонне, сыну его бывшого адмирала Марк-Антонио Колонны, была напечатана в конце 1584 г., а 14-го декабря того же года Сервантес, достигший в то время тридцати семи лет, женился на героине своей поэмы. Отец доньи Каталины де Паласиос Саласар умер, а вдова обещала при помолвке дать своей дочери приличное приданое движимостью и недвижимостью. Обещание это выполнено было только через два года, а Сервантес в свою очередь в брачном контракте (carta dotal), заключенном 9-го августа 1586 г. у нотариуса Алонсо де Агилера, укрепил за своей женой сто дукатов, десятую часть своего состояния, как он заявил.

Выйдя из армии после стольких блестящих заслуг таким же простым солдатов, каким поступил в все, и сделавшись гражданином Эскивиаса, монотонная жизнь которого не могла удовлетворить его деятельной натуры, Сервантесь, вынужденный кроме того увеличить личным трудом свои черезчур скромные доходы, вернулся к первым мечтам и занятиям своей юности. Близость Мадрида позволяла ему часто ездить туда и почтя постоянно жить там. В это-то время он частью познакомился, частью возобновил знакомство с несколькими писателями того времени и между прочим с Хуаном Руфо, Лопецом Мальдонадо, и особенно с Висенте Эспине, автором романа Marcos de Obregon, которым так хорошо воспользовался автор Жиль-Блаза. Очень может быть, что Сервантес был даже принят в нечто вроде академии, которую незадолго пред тем открыл в своем доме один сановник, сделавший таким образом в царствование Филиппа II то самое, что знаменитый Фернанд Кортес сделал при Карле V. По крайней мере, Сервантес, говоря в одной из своих повестей об итальянских академиях, называет эту академию мадридской academia imitatoria.

В продолжение четырех лет, непосредственно следовавших за его женитьбой, с 1584 по 1588 г., Сервантес, снова сделавшийся литератором, так же как гражданином Эскивиаса, бросив пасторальную поэзию, исключительно занялся театром, единственной прибыльной в то время литературой. Еще когда он был ребенком, театр, отделившись от церкви, стал появляться в публичных местах в балаганах Лопе де Руэда, этого странствующого Эсхила. писателя и актера, скромного, но истинного основателя сцены, на которой впоследствии должны были прославиться Лопе де Вега, Кальдерон, Морето, Тирсо де Молина и Солис, и где должны были вдохновляться Корнель и Мольер {Подробности о происхождении и развитии испанского театра можно найти в Études sur l' histoire des institutions, de la littérature, du théâtre et des beaux-arts en Espagne par Louis Viardot.}. Испанский двор, постоянно переезжавший из столицы одной провинции в столицу другой, в 1561 г. окончательно поселился в Мадриде, а в 1560 г. в этом городе построены были два театра, существующие и поныне, - de la Cruz и del Principe. Тогда выдающиеся умы не стыдились работать для сцены, до тех пор предоставлявшейся антрепренерам странствующих трупп (autores), los Tratos de Argel. Зa этой пьесой последовало более двадцати других, из которых он сам с удовольствием и похвалой упоминает о la Numancia, la Bataila naval, la Gran-Turquesca, la Entretenida, la Casa de los Zelos, la Jerusalem, la Amaranta o la del Mayo, el Bosque amoroso, la Unica y bizarra Arsinda и, в особенности, la Confusa, которая, если верить ему, "на сцене оказалась чудесной." Он говорят: "Я осмелился сократить комедии до трех актов с пятя. Я первый стал изображать мечты и тайные душевные помыслы, выводя на сцену нравственные личности и тем вызывая горячее одобрение со стороны публики. Я написал в то время от двадцати до тридцати комедий, которые все были играны (que todas se recitaron), не осыпаемые огурцами и прочими отбросами и не вызывая свистков, криков и стука..."

Все эти пьесы, так же как часть других произведений Сервантеса, очень долго известны были только по имени, и потеря их вызывала живейшее сожаление. Судя по его богатому воображению, игривому уму, высоким понятиям и чистому вкусу; судя по его знанию сцены, о которой он высказал в нескольких местах Дон-Кихота столько справедливых и поэтических суждений; судя по похвалам, которые он с такою непринужденностью расточал себе, как автору комедий, и по оригинальному таланту, который он действительно проявил в своих интермедиях, - все считали его комедий за шедевры. Но к немалому ущербу для его репутации драматурга, три - четыре его комедии отыскались, и между ними la Ntmumсиа, la Entretenida и los Tratos de Argel. Все эти пьесы далеко не стоять сожаления, которое вызывало их потеря, и репутация их автора только выиграла бы, еслиб оне были известны лишь по его собственному чисто отеческому суждению. Это интересный пример (и не единственный с его стороны) того, как трудно даже гению верно судить о себе самом.

Из разысканных пьес - трагедия Сервантеса, без сомнения, самая лучшая. Хотя далекая от совершенства, она тем не менее несравненно лучше трагедий Луперсио де Аргенсола, которым Сервантес расточает похвалы, удивительные со стороны человека, там мало умеющого льстить (Дон-Кихот, часть первая, глава XLVIII). Весь гений этой гордой и нежной души обнаруживается в героических чувствах народа, осуждающого себя на смерть, чтоб сохранить свою свободу, в трогательных эпизодах, представляемых среди этой страшной катастрофы горячей дружбой, любовью и материнской нежностью. Но в общем драма неудовлетворительна, план неопределен и нескладен, детали безсвязны, и внимание разбрасывается и утомляется. В общем самое лучшее, что Сервантес написал для сцены, это его маленькия интермедии, пьески, которые тогда играли не после главной пьесы, а в антрактах между тремя jornadas. Разные девять интермедий Сервантеса: и друг., большею частью образцы шутовства.

Бедный Сервантес долго не мог добиться славы и выгод от своих успехов на сцене. "Комедии имеют", как он сам выражается в своем Прологе, "свое время и свои сезоны. Тогда царил на сцене великий Лопе де Вега, это чудо природы, обладавший комической натурой (alzòse con la monarquia comica), покоривший себе всех актеров и наполнивший мир своими комедиями". Изгнанный из театра наравне со многими другими сказочной плодовитостью Лопе де Вега, Сервантес вынуждев был искать другого поприща, правда, менее по своему вкусу, менее блестящого и менее благородного, но которое обезпечило бы ему хлеб. Достигнув сорокалетняго возраста, без состояния и безо всякой награды за свою двадцатилетнюю службу и страдания, он, должен был нести на себе бремя семьи, увеличенной двумя его сестрами и незаконной дочерью. Один советник финансов, Антонио де Гевара, назначен был в начале 1588 г. провиантмейстером индийских эскадр и флота в Севилье, с правом пригласить в помощь себе четырех коммиссаров: нужно было закончить снаряжение великой Армады, этого непобедимого флота, разрушенного англичанами и бурями. Гевара предложил Серваатесу занять одно из этих мест, и тот отправился в Андалузию со всей семьей, исключая брата Родриго, все еще служившого в армии во Фландрии.

И вот автор Галатеи и комический поэт, вызывавший столько апплодисментов, становится приказчиком по части торговли съестными припасами. Но это еще не все: он просил у короля в мае какого-нибудь места казначея в Новой-Гренаде или коррегидора в маленьком городке Гоатемала; он готов был даже уехать в Америку, которую сам называет "обычным убежищем отчаявшихся испанцев". К счастью его прошение затерялось в ящиках индийского совета.

В Севилье Сервантес прожил долго. Не считая нескольких поездок по Андалузии и одного путешествия в Мадрид, он пробыл там десять лет к ряду. Он был до 1591 г. приказчиком у провиантмейстера (proveedor) Гевары, затем еще два года у преемника последняго Педро де Исунцы, потом, лишившись этого места вследствие упразднения должности провиантмейстера, он сделался агентом по делам и несколько лет жил поручениями, которые давали ему муниципалитеты, корпорации и частные богачи, и между последними Дон-Гернандо де Толедо, сигалесский сановник, имением которого он управлял и с которым подружился.

Среди занятий, столь недостойных его, Сервантес не сказал, однако, музам последняго прости: он втайне поклонялся им и тщательно поддерживал священный огонь своего гения. В то время дом знаменитого живописца Франциско Пачеко, хозяина и тестя великого Веласкеца, был открыт для всех выдающихся людей: мастерская этого живописца, который, по словак Дон-Родриго Каро, занимался также поэзией, был "обычной академией всех великих умов Севильи". Сервантес считался в числе самых усердных посетителей этого дома, и его портрет фигурировал в драгоценной галлерее более ста выдающихся личностей, написанной и собранной хозяином. Он подружился в этой академии с знаменитым лирическим поэтом Фернандо де Геррера, которого его соотечественники почти совсем забыли, не зная ни дня его рождения, ни обстоятельств его жизни, и которого произведения или, лучше сказать, остатки произведений найдены в виде отрывков между бумагами его друзей. Сервантес, написавший на смерть Герреры сонет, был также другом поэта Хуана ди Хаурига, изящного переводчика Тассовой Аминты, перевод которой не уступает оригиналу и пользуется редкой привилегией быть причисленным к

Во время пребывания своеѵо в Севилье Сервантес написал большую часть своих повестей, собрание которых, постепенно обогащаясь, появилось уже много времени спустя, в промежутке между обеими частями Дон-Кихота. Так, приключения двух знаменитых воров, пойманных в Севилье в 1569 г. и которых история еще ходила в народе, дали ему сюжет для Rinconete y Cortadillo. Разграбление Кадикса после высадки в нем 1-го июля 1596 г. английского флота, под командой адмирала Говарда и графа Эссекса, внушило ему мысль об Испанке-Англичанке (la Espanola Inglesa). В Севилье же он написал Безразсудно Любопытного (el Curioso impertinente), которого включил в первую часть Дон-Кихота; Ревнивого Эстрамадурца (d Zeloso Estremeno) и Мнимую тетку (la Tia fingida), воспоминание о его пребывании в Саламанке, бывшее долго известным только по названию и недавно найденное в рукописи.

Со времени войн Карла V, познакомивших Испанию с итальянской литературой, и до Сервантеса, испанцы ограничивались переводами непристойных сказок из Декамерона - и переводами же подражателей Боккатчио. Сервантес имел право сказать в своем Предисловии: "Я считаю, что я первый начал писать новеллы по испански, ибо все повести, которые в таком множестве обращаются у вас в печати, заимствованы с иностранных языков. Те, которые я написал, мои, не заимствованные и не украденные: мой ум их выдумал, и мое перо их создало". Он назвал их Образцовыми новеллами (Novelas ejemplares), в отличие от итальянских сказок и потому, что между ними нет ни одной, как он сам говорит, из которой нельзя было бы извлечь какого-нибудь полезного примера. Кроме того, оне разделены на и игривые (jocosas). Первых насчитывают семь, а вторых восемь. После Дон-Кихота Новеллы дают Сервантесу главное право на безсмертие. В них также в тысяче видах обнаруживаются плодовитость его фантазии, доброта его любящого сердца, насмешливый, но не язвительный ум, в высшей степени гибкий слог, - словом, все различные качества, которые в одинаковой степени блистают как в истории нежной Корнелии, так и в удивительной картине низменных нравов, называемой Rinconete y Cortadillo.

По смерти Филиппа II в 1598 г. воздвигнут был в севильском соборе великолепный катафалк, "изумительнейший надгробный памятник", рассказывает летописец церемонии, "какой человеческие глаза удостоивались видеть". Но этому-то случаю Сервантес написал знаменитый шуточный сонет, в котором так мило насмехается над бахвальством андалузцев, испанских гасконцев и который он называет (в Путешествии на Парнас) почетнейшим из своих сочинений {Этот сонет в том роде, который называется estrambote и в котором вместо четырнадцати стихов семнадцать. В переводе сонет очень много теряет, особенно заключительные слова, приводящия в восторг испанцев, которые почти все знают наизусть estrambote Сервантеса. Вот он:

"Боже мой! Это величие пугает меня, и я не пожалел бы дублона, чтоб только суметь описать его. И в самом деле, кто не удивляется и не изумляется при виде такой пышности, при виде этого славного памятника!

"Клянусь жизнию Иисуса Христа! каждая вещь в нем стоят более миллиона, и это позор, что это не остается на целое столетие. О, великая Севилья! Рим, сияющий храбростью и богатством!

"Пари держу, что душа покойника сегодня покинула небо, куда навеки переселилась, и явилась насладиться этим местопребыванием.

"Один хвастун, услышав эти слова, вскричал: "Нет ничего справедливее того, что сказала ваша милость, господин солдат, и тот лгун, кто скажет противоположное".

"При этом он нахлобучивает шляпу, хватается за рукоятку шпаги, взглядывает изподлобья, уходит, и тем дело кончается."}. Время появления этого сонета указывает на время пребывания Сервантеса в Севилье, из которой он вскоре выехал навсегда, и вот по какому случаю.

Сервантес, столь похожий на Камоэнса, испытал ужаснейшее из несчастий, преследовавших этого великого человека: он был обвинен во взяточничестве при исполнении им должности провиантмейстера - в Макао, заключен в тюрьму и предан коммерческому суду. Подобно певцу Лузиады, Сервантес своей бедностью легко доказал свою невиновность. В конце 1594 г., составляя в Севилье счета по своему комиссариатству и с трудом собирая задержанные платежи, он несколько раз отсылал деньги в севильских векселях в Мадридскую Contaduria-Mayor. Одну из таких сумм, собранную с округа Велес-Малого и достигавшую 7.400 реалов, он передал наличными деньгами одному севильскому негоцианту по имени Симон Фрейре де Лима, который взялся передать ее в мадридскую казну. После этого Сервантес поехал в столицу, и, не найдя там своего казначея, стал требовать с него порученные деньги, но Фрейре успел между тем обанкротиться и бежал из Испании. Сервантес сейчас же вернулся в Севилью, но все имущество бежавшого оказалось уже в руках других кредиторов. Он обратился с прошением к королю, и декретом от 7-го августа 1595 г. приказано было севильскому судье de los grados, доктору Бернардо де Ольмедилья, взыскать с имущества Фрейре преимущественно перед другими сумму, данную ему Сервантесом. Судья взыскание произвел и деньги отправил генеральному казначею Дон-Педро Месиа де Тобар векселем от 22-го ноября 1596 г.

Трибунал Контадурии в то время с чрезвычайной строгостью очищал счета всех чиновников казначейства, которое было совершенно истощено завоеванием Португалии и Терсеры, походом во Фландрию, уничтожением непобедимого флота и разрушительными опытами со стороны нескольких финансовых шарлатанов, называвшихся arbitristas. Вызван был в Мадрид для отчета и главный сборщик, агентом которого был Сервантес. Он показал, что все документы, необходимые ему для отчета, находятся в Севилье у Сервантеса. На основании этого доказания, королевским посланием от 6-го сентября 1597 г. к судье Гаспару де Вальехо приказано было без суда и следствия арестовать Сервантеса и под конвоем препроводить его в столичную тюрьму в распоряжение коммерческого суда. Сервантеса немедленно заключили в тюрьму; но по представлении им поручительства в уплате 2.641 реала (около 270 руб.), в растрате которых его обвинили, он был выпущен на свободу в силу нового королевского послания от 1-го декабря того же года, под условием, что он явится в Контадурию через месяц и уплатит числящийся за ним долг.

Неизвестно, чем кончилось это первое преследование Сервантеса, но несколько лет спустя, снова был поднять вопрос о тех же несчастных 2641 реале. Сборщик Базы Гаспар Осорио де Техада представил в своем отчете в 1602 г. расписку Сервантеса в том, что ему выдана была названная сумма, когда он был комиссаром, в 1694 г., в уплату податей, числившихся за городом и округом. Опрошенные об этом члены Contaduria-Mayor поры он в суд не являлся. По этому-то поводу Сервантес и отправился со всей семьей в Вальядолид, куда Филипп III за два года до того перенес двор. Существует доказательство, что сестра Сервантеса, донья Андреа, занималась починкой белья гардероба некоего Дон-Педро де Толедо Осорио, маркиза де Виллафранка, который вернулся из экспедиции в Алжир. В её хозяйственных счетах, доказывающих семейную нужду, встречаются заметки и записи, сделанные рукой Сервантеса. Он покончил свои дела с коммерческим судом, доказав, что раньше уплатил долг, или заплатив тут же, потому что преследования прекратились и он спокойно прожил остаток своей жизни около того самого суда, который так жестоко обходился с ним. Эти мелкия подробности были необходимы для чести Сервантеса; но чтобы доказать, что его честность была вне всякого подозрения, достаточно было бы упомянуть, что он сам отзывается о своих многочисленных заточениях с остроумной веселостью. Это было бы уж черезчур нахально, если бы заточения эти были вызываемы каким-нибудь неблаговидгым поступком, и его враги, завистники и клеветники всего рода человеческого, упрекавшие его даже его изувеченной рукой, не преминули бы задеть его за более чувствительное место, чем авторское самолюбие.

Сведения об этой эпохе жизни Сервантеса составляют большой пробел в собранных о нем материалах. Ничего верного неизвестно о нем, начиная с 1598 г., когда он написал в Севилье сонет о могиле Филиипа II, до 1603 г., когда он присоединился ко двору в Вальядолиде. А между тем, именно в этот пятилетний промежуток, он замыслил, начал и почти кончил первую часть Дон-Кихота. Есть много оснований предполагать, что он уехал с семьей из Севильи в 1590 г. и поселился в каком-нибудь местечке Ламанчи, где у него были родные и где ему приходилось несколько раз исполнять поручения. Быстрота, с которой он в 1603 г. явился в коммерческий суд в Вальядолиде, заставляет предполагать, что он жил где-либо поблизости к этому андалузскому городу; кроме того, полное знакомство с местностями и нравами Ламанчи, обнаруживаемое им в его романе, также доказывает, что он там долго прожил. Возможно, что он жил постоянно в бурге Аргамавилья де Альба, и что, назначив этот же бург родиной своего безумствующого дворянина, он хотел осмеять местных дворянчиков, между которыми в это самое время возникли из-за каких-то прав на первенство такия скандальные споры и такия упорные тяжбы, что, по словам летописцев того времени, из-за них убавилось даже количество населения деревни.

Когда видишь, как Сервантес в своем прологе к Дон-Кихоту говорит, что сын его ума, "этот сухой, тощий, пожелтелый, сумасбродный... был произведен на свет в тюрьме, где присутствуют всякия неприятности и гнездятся все зловещие слухи", то с любопытством спрашиваешь себя, по какому поводу, в какое время и в каком месте дан был ему тот печальный досуг ума и тела, благодаря которому увидело свет одно из прекраснейших творений ума человеческого. За пределами Испании всеобщее мнение было таково, что Сервантес замыслил и начал свое произведение в подземельях святой инквизиции; но, как остроумно выразился Вольтер, нужно быть очень близоруким, чтобы так оклеветать инквизицию. Как мы преследовала судьба Сервантеса, но настолько он еще был счастлив, чтоб не иметь никакого дела с этим гораздо более страшным судом, чем коммерческий. О его заточении в Ламанче существует множество невыясненных предположений. Некоторые полагают, что это несчастье стряслось над ним в деревне Тобозо по поводу слишком сильного словца, сказанного им одной женщине, оскорбленные родственники которой отомстили ему этим, но большинство думает, что его упрятали в тюрьму жители бурга Аргамазилья де Альба, возмущенные тем, что он взыскивал с них невнесенную ими десятину в пользу приорства Сан-Хуан, или же тем, что он отнял у них необходимую им для орошения воду Гвадианы, чтобы делать там селитру. Верно только то, что еще и поныне в этом бурге показывают древний дом, называемый casa de Medromo, который с незапамятных времен считается по преданию местом заточения Сервантеса. Известно также, что несчастный сборщик десятины очень долго протомился в этой тюрьме и дошел до такого печального состояния, что вынужден был прибегнуть за покровительством и помощью с своему дяде Дон-Хуану Барнабеде Сааведра, гражданину Альвавара де Сан-Хуан. Сохранилось воспоминание о письме, написанном Сервантесом к этому дяде и начинающемся так: "Долгие дни и короткия ночи (безсонные) утомляют меня в этой тюрьме, или лучше сказал, в этой пещере..." В память об этом несправедливом мучительстве он начал Дон-Кихота следующими словами кроткой мести: "В одном местечке Ламанчи, об имени которого мне не хочется вспоминать..."

Вернувшись после тринадцатилетняго отсутствия в то, что называлось двором (la corte), т. е. в резиденцию монарха, Сервантес почувствовал себя, точно на чужбине. Другой король и другие фавориты правили государством; старые друзья его частью умерли, частью разсеялись. Если лепантский солдат и автор Галатеи и Нуманции не встретил ни правосудия, ни покровительства, когда его заслуги его еще были свежи в памяти всех, то чего мог он ждать от преемника Филиппа II после пятнадцати лет забвения! Тем не менее, побуждаемый жалким положением своей семьи, Сервантес сделал еще одну последнюю попытку: он явился на ауденцию к герцогу Лермскому "Атласу, на котором лежала вся тяжесть монархии", как он сам выразился, т. е. всемогущему раздавателю милостей. Надменный фаворит принял его презрительно, и Сервантес, оскорбленный до глубины своей гордой, чувствительной души, навсегда отказался от роли просителя. С этих пор, деля время между деловыми комиссиями и литературным трудом, он смиренно жил в полном уединении и нужде, на свои заработки и на пособия от своих покровителей, графа Лемосского и архиепископа Толедского.

Тяжелое положение, в котором находился Сервантес, бедный и отвергнутый, заставило его поторопиться напечатанием Дон-Кихота или, по крайней мере, первой его части, которая уже значительно подвинулась в рукописи. Он получил от короля 26 сентября 1604 г. разрешение на печатание своей книги. Но нужно было еще найти мецената, который принял бы посвящение книги и украсил бы ее своим именем. Сервантесу, неизвестному и бедному, необходимо было покориться этому обычаю, особенно при издании такой книги. Если бы эта книга, заглавие которой могло обмануть, была принята за простой рыцарский роман, то она попала бы в руки людей, которые, не найдя в ней того, чего искали, не увидали бы в ней также и сатиры на их извращенный вкус. Напротив, если бы книга сразу была узнана и книгу от этих подводных камней. Выбор Сервантеса остановился на Дон-Алонсо Лопец де Зунига-и-Сотомаиор, седьмом герцоге де Бехар, в одном из тех праздных аристократов, которые удостоивали наделить литературу и искусство улыбкой поощрения со стороны своего титулованного невежества. Разсказывают, что герцог, узнав, что сюжетом Дон-Кихота служит насмешка, счел свое достоинство скомпрометированным и отказался от посвящения. Сервантес, сделав вид, что уступает его антипатии, попросил его только о позволении прочитать ему одну главу. Но удивление и удовольствие, вызванные в слушателях этим чтением, были так велики, что книга была прочитана глава за главой вся до конца. Автор был осыпан похвалами, и герцог, уступая всеобщих просьбам, дал себя умилостивить. Разсказывают также, что одно духовное лицо, духовник герцога де Бехар, управлявший столько же его домом, сколько его совестью, завидуя успеху Сервантеса, стал едко критиковать как книгу, так и автора её, и упрекать герцога в милостивом отношения к обоим. Этот суровый монах имел, без сомнения, большое влияние на своего духовного сына, так как герцог вскоре забыл Сервантеса, который, в свою очередь, ничего более ему не посвящал. Он даже по своему отомстил им обоим, изобразив эту сцену и их самих во второй части Дон-Кихота.

Первая часть была напечатана в начале 1605 г. Прежде чем продолжать рассказ, необходимо сказать, каково было положение дел в момент появления книги.

Эпоха, в которую предполагается процветание странствующого рыцарства и в которую происходили приключения паладинов, членов этого воображаемого учреждения, относится к переходу от древней цивилизации к новой. Это было время темное, варварское, когда процветало право сильного, когда победа в дуэли заменяла собою правосудие, когда феодальная анархия то и дело опустошала землю, когда могущество духовенства, призывавшееся на помощь гражданской власти, только Божьим перемирием давало народам несколько спокойных дней. В такое время было бы, конечно, хорошо посвятить себя защите несчастных и покровительству угнетенных. Воин высокого полета, который отправился бы с копьем в руке я в полном вооружении по свету искать случаев проявить в этом благородном занятии сердечное великодушие я мужество, был бы благодетельным, славным существом, которое везде возбуждало-бы удивление и благодарность. Если бы он уничтожил несколько бандитов, которые опустошали большие дороги, или выгнал бы из берлог других, титулованных бандитов, которые, с высоты своих построенных на скалах замков, бросались, как орлы из гнезд, на легкую добычу, представляемую безоружными проезжими и прохожими; еслиб он освобождал узников из целей, спасал невинных от пытки, наказывал убийц, свергал узурпаторов, словом, если бы он в эти первые годы нового времени возобновил подвиги Геркулеса, Тезея, полубогов предшествовавшого тоже юного мира, - то его имя, переходя из уст в уста, сохранилось-бы в памяти людей со всеми прикрасами доисторических времен. С другой стороны, женщины, слабость которых еще не была охраняема общественными нравами, были бы главным предметом великодушного рыцаря. Ухаживание, эта новая любовь, неизвестная в древности и порожденная христианством, которое к чувственным наслаждениям прибавила уважение и веру вроде религиозного культа, присоединила бы приятное времяпрепровождение к кровавым похождениям закованного в латы судии, жизнь которого проходила-бы таким образом между войной и любовью.

Этот сюжет, если бы его хорошо разработать, мог бы дать материал не для одной книги, а для целой литературы. К истории странствующих рыцарей нетрудно было бы присоединить историю обычаев того времени, и воображению романиста представились бы описание турниров и празднеств, песни трубадуров и пляски жонглеров, религиозное паломничество в святые места и Восток со всеми его чудесами. А между тем, не на это обращали свое внимание авторы рыцарских книг; по крайней мере, не на этом они останавливались. Без малейшого внимания к истине и даже правдолюбию, они по произволу нагромождали грубейшия ошибки по истории, география и физике и даже опаснейшия нравственные заблуждения; они сумели отметить только удары копьями и шпагами, вечные битвы, невероятные подвиги, сшитые белыми нитками похождения без плана, без связи, без смысла; они смешивали нежность с жестокостью, порок с суеверием они призывали на помощь великанов, чудовища, чародеев и старались лишь о том, чтобы превзойти один другого пpeувеличением невозможного и чудесного.

Тем не менее, такого рода книги, благодаря именно своим недостаткам, не могли не нравиться. В эпоху, когда оне появились, несколько ученых начали, правда, по развалинам возстановлять историю древних времен, но невежественная и праздная толпа еще не находила пищи для своего ума и наполнения досугов и с жадностью накинулась на эту добычу. Кроме того, со времени крестовых походов всеобщая склонность к авантюризму удивительно подготовила почву для рыцарских романов, и особенно сильный и продолжительный успех они имели в Испании, где более, чем где бы то ни было, вкоренился вкус к рыцарской жизни. За восемью веками безпрерывных войн с арабами и маврами последовали открытие и завоевание Нового Света, а затем войны с Италией, Фландрией и Африкой. Что же удивительного, что все пристрастились к рыцарским книгам в стране, где рыцари действительно существовали: Дон-Кихот был не первый безумец этого рода: воображаемый Ламанчский герой имел живых предшественников, образцы с плотью и кровью, телом и душой. Стоит лишь открыть книгу Бернандо дель Пульгар Кастильские знаменитые люди, и мы найдем сочувственное описание пресловутого безумия сына великого судьи астурийского, Дон-Суэро де Кинонес, который, условившись откупиться от чар своей дамы тремя стами сломанных копий, защищал в продолжение целого месяца проход Орбиго, подобно тому, как Родомонт защищал мост Монпелье, Тот же летописец называет множество воинов времен Иоанна II (от 1407 до 1454 г.), лично ему знакомых, как Гонзало де Гусман, Хуан де Мерло, Гутьерре Кехада, Хуан де Поланко, Перо-Васкен де Саиаведра и Диего Варела, которые не только навещали своих соседей, гренадских мавров, но в качестве настоящих странствующих рыцарей объехали чужеземные страны - Францию, Германию и Италию, предлагая всякому желающему сразиться с ними в честь дам.

Чрезмерное пристрастие к рыцарским романам скоро принесло свои плоды. Молодые люди, перестав изучать историю, которая не давала достаточной пищи их извращенной любознательности, начали в речах и поступках подражать своим любимым книгам. Повиновение женским капризам, развратные любовные похождения, ложное понятие о чести, кровавая месть за ничтожнейшия оскорбления, безшабашная роскошь, презрение ко всякому социальному порядку стали царить повсюду, и таким образом рыцарския книги испортили не только вкус, но и нравы общества.

Эти печальные последствия прежде всего вызвали деятельность со стороны моралистов. Луис Вивес, Алексо Венегас, Диего Грасиан, Мельчор Кано, Фраи Луис де Гранада, Малон де Чаиде, Ариас-Монтано и другие благоразумные или благочестивые писателя подняли крики негодования против зол, вызываемых чтением этих книг. Потом и закон пришел к ним на помощь. Декретом Карла V от 1543 г. отдан был приказ вице-королям и судам Нового Света не позволить ни одному испанцу или индийцу ни печатать, ни продавать, ни читать рыцарских романов. В 1555 году Вальядолидские кортесы в очень энергичной петиции требовали такого же запрещения для Пиринейского полуострова, прося кроме того собрать и сжечь все уже существующия рыцарския книги. Королева Иоанна обещала издать такой закон, но обещания не исполнила {Вот несколько выдержек из этого интересного послания: "...Еще мы говорим, что весьма значительно зло, причиненное и причиняемое в этих королевствах молодым людям и молодым девушкам чтением лживых и суетных книг, каковы Амадис и все ей подобные книги, сочиненный после нея... Ибо, так как молодые люди и молодые девушки только этим и занимаются, то они и увлекаются этими мечтами и событиями, о которых читают в этих книгах по части любви, войны и других пустяков; а раз увлекшись, они сломя голову бросаются при первом удобном случае в подобные приключения, чего не было бы, еслиб они об этом не читали. Часто мать оставляет свою дочь запершеюся в доме, думая, что она остается в уединении, тогда как та остается лишь для того, чтоб читать подобные книги, так что уж лучше было бы, если бы мать брала ее с собой. И это не только порождает предразсудки и непочтительность к личности, но приносит еще вред и совести; ибо чем более пристращаешься к этой суетности, тем более удаляешься от святого, истинного христианского учения... А чтоб исправить вышеназванное зло, мы умоляем Ваше величество запретить под страхом строгого наказания читать и печатать эти и им подобные книги, и приказать собрать и сжечь уже существующия... ибо поступив так, Ваше Величество окажете большую услугу Богу, лишив людей чтения таких суетных книг и заставив их читать священные книги, которые образуют душу и исправляют тело, и Ваше Величество окажете своим королевствам великое добро и милость".}.

Но ни разглагольствования риторов и моралистов, ни проклятия законодателей не могли остановить заразы. Все эти средства были безсильны против любви к чудесному, которого не могут в нас окончательно осилить ни разсудок, ни наука, ни философия. Рыцарские романы продолжали писаться и читаться. Принцы, гранды и прелаты принимали их посвящение. Святая Тереза, в молодости своей любившая такое чтение, написала до своего Внутренняго замка и других мистических сочинений один рыцарский роман. Карл V тайком поглощал чудовищнейшее порождение этой сумасшедшей литературы, издавая в то же время декреты об изгнании её, и когда его сестра, венгерская королева, хотела отпраздновать его возвращение во Фландрию, то ничего лучшого придумать не могла, как устроить на знаменитых празднествах в Бинсе (в 1549 г.) представление в лицах приключений из одной рыцарской книги. Действующих лиц в этом спектакле изображали все придворные сановники и сам суровый Филипп II. Страсть уже проникла даже в монастыри, и там читались и сочинялись романы. Один францисканский монах по имени Фраи Габриэл де-Мата напечатал не в XIII столетии, а в 1589 г. рыцарскую поэму, героем которой был святой Франциск, патрон его ордена, и которая называлась el Caballero Asisio. На заглавном листе нарисован был портрет святого верхом на коне и в полном вооружении, как на рисунках, украшавших Амадисов и Эспландианов. Конь был покрыт попоной и разукрашен великолепными султанами. На кончике каски у всадника поставлен был крест с гвоздями и терновым венком, на щите изображены были пять ран, а на копье - Вера, державшая крест и чашу с надписью: En esta no faltaré. Эта странная книга была посвящена кастильскому коннетаблю.

Вот каково было положение дел, когда Сервантес, заключенный в тюрьме в деревне Ламанча, задумал уничтожить до основания рыцарскую литературу. Этот бедный, безвестный человек без имени и без покровителей вздумал напасть на эту гидру, топтавшую разсудок и законы, в самый разгар её популярности, успехов и торжества. Но он взялся за более действительное орудие, чем доказательства, проповеди и правительственные запрещения, именно за насмешку, и успех получился полный. Моралисты и законодатели, ранее возстававшие против рыцарских книг, могли бы сказать Сервантесу, как говорил Жан Жаку Руссо по поводу матерей-кормилиц Бюффон: "Все мы советовали то же самое, но он один приказал это и заставил послушаться себя". Один вельможа, придворный Филиппа III, Дон-Хуан де-Сильва-и-Толедо из Канада-Гермозы, издал в 1602 г. Хронику принца Дон-Полисисне де-Боэциа, и эта книга, сумасброднейшая изо всех ей подобных, была последним рыцарским романом. появившимся в Испании. Со времени появления Дон-Кихота исчезло совершенно безследно. Словом, успех Дон-Кихота в этом отношении был очень велик, и многие даже стали упрекать Сервантеса в том, что он, употребив черезчур сильное средство, вызвал противоположное зло: они утверждали не обинуясь, будто ирония этой сатиры, миновав свою мишень, расшатала почитавшияся до того правила кастильского понятия о чести.

Объяснив первоначальную причину возникновения Дон-Кихота Дон-Кихота встречена была вначале с полнейшим равнодушием. Как и следовало ожидать, ее прочитали люди, которые не могли ее понять, и презрели те, которые поняли бы. Тогда Сервантес придумал пустить в ход под заглавием Buscapié (так назывались ракеты или шутихи, которые бросались вперед для освещения дороги) анонимный памфлет, в котором, делая вид, что критикует свою книгу, излагал настоящую её цель и даже намекал, что его герои и их поступки, хотя и выдуманные, имеют некоторую связь с современными людьми и событиями. Эта маленькая хитрость вполне удалась. Заинтересованные намеками é, люди умные прочитали книгу, и равнодушие публики быстро перешло в ненасытимый интерес к произведению Сервантеса. В одном 1605 г. первая часть Дон-Кихота выдержала в Испании четыре издания и почти одновременно с ними во Франции, Португалии, Италии и Фландрия появились еще другия издания этой книги.

Блестящий успех вывел Сервантеса из неизвестности и нужды, но в то же, время нажил ему множество завистников и врагов. Мы говорим здесь не только о тех пустых людях, которых пугает чужое достоинство и возмущает чужая слава: в Дон-Кихоте было столько литературных сатир, столько эпиграмм на авторов и почитателей современных книг и статей, что весь литературный мир не мог не заволноваться. Большие знаменитости во обыкновению приняли не сердясь направленные против них удары, и Лопе де-Вега, задетый, быть может, более всех других, не обнаружил ни малейшей вражды против нового писателя, который осмелился примешать ложку дегтя в бочку меда, называемую восхвалениями со всех сторон сыпавшимися на него. Его слава и богатство позволяли ему быть великодушным. Он был даже настолько любезен что признал в Сервантесе писателя не без приятности и не без слога. и тайной ругани. Один с высоты своей педантической эрудиции называл его любительским умом, без культуры и образования, другой обзывал его кихотистом, надеясь оскорбить его этим; этот поносил его в маленьких памфлетах, современных газетах; тот посвящал ему злой сонет, издание которого Сервантес из мести брал на себя. Между более или менее значительными людьми, особенно усердно воевавшими с ним, нужно отметить поэта дон-Луиса де-Гонгора, основателя секты столь же завистливого по характеру, сколько дерзкого по складу ума; затем доктора Кристоваля Суарец де-Фигероа, тоже насмешливого и завистливого писателя, и наконец безразсудного Эстебана Вильегас, назвавшого Утехой свои ученическия стихотворения и скромно изобразившого себя на заглавном листе в виде восходящого солнца, затмевающого звезды. прибавив к этой, быть может не совсем ясной, эмблеме девиз, разсеявший всякия сомнения: Sicut sol matutinus me survente, quid istae? принадлежавших к категории людей, которые любят лишь до тех пор, пока друг не превзойдет их достоинствами, и никогда не прощают своим друзьям возвышения над ними. К сожалению, в их числе был и Висенте Эспинель, романист, поэт и музыкант, написавший Marcos de Obregon, изобретший стих, называвшийся эспинелем, прежде чем его назвали и прибавивший к гитаре пятую струну. Впрочем, Сервантеса можно было бы назвать избранником Божьим, если б он не испытал этих неприятностей, примешивающих свою горечь в сладостям всякого успеха.

Издание Дон-Кихота совпало с рождением Филиппа IV, явившагося на свет в Вальядолиде 8-го апреля 1605 г. Годом раньше послан был в Англию кастильский коннетабль Дон-Хуан Фернанцец де-Веласко для переговоров о мире. Иаков I в ответ на эту любезность послал адмирала Чарльза Говарда, графа Гонтингэмского, представить договор о мире на утверждение короля Исванского и поздравить его с рождением сына, Говард, севший на корабль в Корунье с шестью стами англичанами, подъехал в Вальядолиде 26-го мая 1605 г. Он был принят по всем великолепием, какое только мог проявить испанский двор. Среди религиозных торжеств, боев быков, маскарадных балов, военных парадов, турниров, в которых принимал участие сам король, и всех празднеств, устроенных в честь адмирала, кастильский коннетабль дал ради него обед, за которым подано было до тысячи двухсот мясных и рыбных блюд, не считая дессерта и некоторых оставшихся не поданными кушаний. Герцог Лермский заказал об этих церемониях, напечатанный в том же году в Вальядолиде. Есть предположение, что автором этого доклада был Сервантес; по крайней мере, так можно заключить по сонету-эпиграмме Гонгоры, очевидца этих событий {Вот содержание сонета Гонгоры:

"Королева родила; приехал лютеранин с шестью стами еретиков и столькими же ересями; мы истратили в две недели миллион за драгоценности, обеды и вина для него.

"Мы делали парады или безразсудства, давали празднества, которые были стыдом, в честь английского посла и шпионов того, кто поклялся в мире Кальвином.

"Мы окрестили ребенка государя, который родился, чтобы быть испанскими государем, и устроили чародейств.

"Мы остались бедными, лютер разбогател, и обо всех этих прекрасных подвижниках дано было написать Дон-Кихоту, Санчо и его ослу."}.

Благодаря этим празднествам, в семье Сервантеса случилось роковое событие, приведшее его в третий раз в тюрьму. Один рыцарь ордена Святого Иакова, по имени Дон-Гаспар де Эспелета, собиравшийся ночью 27-го июня 1605 г. перейти через деревянный мост на реке Эсгеве, был остановлен каким-то незнакомцем. Началась ссора, и когда оба противника обнажили шпаги, Дон-Гаспар получил несколько ран. Призывая помощь, он бросился, весь в крови, в один из ближайших домов. В одной из двух квартир первого этажа этого дома жила донья Луиза де Монтоиа, вдова летописца Эстебана де Гарибаи, с двумя сыновьями, а в другой Сервантес с семьей. На крики раненого Сервантес выбежал с одним из сыновей своей соседки. Они нашли Дон-Гаспара распростертым на под езде, со шпагой в одной руке и щитом в другой, и снесли его на квартиру ко вдове Гарибаи, где он на другой день и умер. Сей час же начато было алькадом de casa y corte Андреа де Сервантес, вдовы с двадцативосьмилетней дочерью, но имени Констанца де Овандо; с одной монахини доньи Магдалены де Сотомаиор, выдававшей себя также за сестру Сервантеса; с его служанки Марии де Севальос, и, наконец, с двух друзей его, находившихся тогда у него в доме, де Сигалеса и португальца по имени Симон Мендес. Предположив наудачу, что Дон-Гаспар де Эспелета был убит из-за любовной интриги с дочерью или племянницей Сервантеса, судья приказал арестовать обеих девушек и также самого Сервантеса, его сестру и вдову Овандо. Только через восемь или десять дней, после опроса свидетелей и представления залога, обвиненные были выпущены на свободу. Из показаний, вызванных этим неприятным событием, видно, что Сервантес в это время занимался, чтобы прокормить этих пятерых женщин, которых был единственной поддержкой, еще и исполнением разных поручений, соединяя с литературой это глупое, но более доходное дело.

Надо думать, что Сервантес последовал за двором в Мадрид в 1606 г. и поселился в столице, где был ближе и к своим родным, жившим в Алькале, и к родным своей жены, жившим в Эскивиасе; кроме того, ему здесь удобнее было заниматься и литературой, и комиссионерством. Полагают, что он в июне 1609 г. жил на улице Магдалена, несколько позже за коллегией Лоретской Богоматери, в июне 1610 г. - на улице del LeonLas Huertas; затем на улице Герцога Альбы, на углу Сан-Исидора, откуда его выселили; наконец, в 1616 г. на улице No20, на углу улицы Francos, где он и умер.

Возвратясь в Мадрид, уже близкий к старости, без состояния и обремененный многочисленной семьей, встречая одинаковую неблагодарность к своим талантам и своим заслугам, в такое время когда посвящениями можно было заслужить пенсию, книги же не приносили ничего, брошенный друзьями и терзаемый соперниками, доведенный долгим опытом до утраты иллюзий, называемой испанцами Сервантес окончательно уединился. Он жил, как философ, без ропота, без жалоб, и не в той золотой середине, которой Гораций желает служителям муз, а в нужде и бедности. Однако, и у него нашлись два покровителя: Дон-Бернардо де Сандоваль-и-Рохас, архиепископ толедский, и один просвещенный вельможа, Дон-Педро Ферландец де Кастро, граф Лемосский, автор комедии, называемой la Casa confusa,

Кажется совершенно невероятным, хотя и служащим столько же к чести независимой души Сервантеса, сколько к стыду раздавателей королевских милостей, что такой выдающийся человек был предан забвению, тогда как толпа темных личностей получала пенсии, выклянченные ими в стихах и прозе. Говорят, что Филипп III раз заметил с балкона, как один студент расхаживал с книгой по берегу Мансанареса. Этот человек в черном плаще ежеминутно останавливался, жестикулировал, ударял себя кулаком в лоб и громко хохотал. Филипп издали следил за его пантомимой я вскричал: "Или этот студент сумасшедший, или он читает Дон-Кихота!" Придворные тотчас же подбежали проверить, угадал ли истину проницательный король, и, вернувшись, сообщили Филиппу, что он действительно читает Дон-Кихота;

Другой анекдот, относящийся к более поздней эпохе, но тоже уместный здесь, еще ярче покажет, каким уважением пользовался Сервантес и до какой нужды он в то же время дошел. Предоставляем говорить тому, кто записал этот анекдот, - лиценциату Франциско Маркез де Торрес, капеллану архиепископа Толедского, которому поручена была рецензия второй части Дон-Кихота, "С достоверностью свидетельствую", говорит он, "что когда 25-го февраля 1615 г. светлейший синьор кардинал-архиепископ, мой господин, навестил французского посла... несколько французских дворян, сопровождавших посла, столь же учтивые, сколько и просвещенные и интересующиеся литературой, подошли ко мне и к другим капелланам кардинала, моего господина, чтоб узнать, какие книги у нас были в то время в моде. Я наудачу назвал эту (Дон-Кихота), как Галатея, которую один из них звал наизусть, первая часть Дон-Кихота и Новеллы. и состоянии. Я должен был ответить, что он стар, солдат, дворянин и беден. На это один из них ответил: "Как! Испания не обогатила такого человека! Его не содержит казна?" Тогда один из этих господ очень тонко заметил: "Если его заставляет писать нужда, так дай Бог, чтоб он никогда не был богат, для того чтоб он, оставаясь беден, обогащал весь мир!"

Первое издание Дон-Кихота в 1605 г. вышло вдали от автора и напечатано было с его рукописи, очень неразборчивой. Поэтому в нем было множество ошибок. Первою заботой Сервантеса по переселении в Мадрид было напечатать свою книгу вторым изданием, которое он сам прокорректировал. Это издание, вышедшее в 1608 г., было лучше первого и послужило образцом для всех дальнейших.

Четыре года спустя, в 1612 г., Сервантес издал свои двенадцать которые вместе с двумя, введенными в Дон-Кихота, и одной, найденной впоследствии, составляют все пятнадцать Новелл, "весьма нравственным времяпрепровождением, где обнаруживается высота и богатство кастильского наречия", была принята в Испании и за границей так-же благосклонно, как Дон--Кихот. Лопе де Вега двояким образом подражал ему: во-первых, он тоже сочинил несколько новелл, которые оказались гораздо ниже Сервантесовых, во-вторых, воспользовался несколькими сюжетами этих новелл для сцены. И другие знаменитые драматические писатели черпали из того же источника, и между ними монах Фраи Габриэль Телдез, известный под именем Тирсо де Молина, называвший Сервантеса "испанским Боккачио", а также Дон-Августин Морето, Дон-Диего де Фигероа и Дон-Антонио Солис.

После Новелл Путешествие на Парнас (Viage al Parnaso), и маленький диалог в прозе, который он присоединил к ней впоследствии под заглавием Adjunta al Parnaso. В поэме, написанной в подражание Чезаре Капорали, он хвалил современных писателей и безпощадно разил тех адептов новой школы, которые своими смешными, безумными нововведениями губили прекрасный язык В диалоге он жаловался на актеров, которые не хотели играть ни прежних его пьес, ни новых. Чтоб извлечь хоть какую-нибудь выгоду он своих драматических сочинений, Сервантес решился напечатать их. Он обратился к Вильяроэлю, одному из популярнейших в Мадриде книгопродавцев, но тот безцеремонно ответил: "Один известный писатель говорил мне, что от вашей прозы можно многого ожидать, а от стихов решительно ничего". Приговор был справедлив, хотя несколько и жесток и очень обилен для Сервантеса, который "писал стихи вопреки Минерве" и, как ребенок, дорожил своей славой поэта. Вильяроэль все-таки напечатал в сентябре 1615 г. восемь комедий и столько же интермедий, с посвящением графу Лемосу и прологом, не только умным, но и очень интересным для истории испанской сцены. Лопе де Вега еще царил в то время, и соперник, долженствовавший свергнуть его, Кальдерон уже начинал свою каррьеру. Публика равнодушно приняла избранные пьесы Сервантеса, а актеры не удостоили поставить ни одной из них. И публика, и актеры были, может быть, неблагодарны, но не неправы. Можно ли осуждать их за то, что они пренебрегли комедиями, о которых Блас де Насарре ничего лучшого не нашел сказать, перепечатывая их сто лет спустя, как то, что Сервантес с умыслом сделал их дурными (artificiosamente malas), чтобы насмеяться над безсмысленными пьесами, которые тогда были в моде.

В том же 1615 г. напечатано было другое маленькое сочинение Сервантеса, имеющее связь с интересным обстоятельством. Испания еще сохраняла тогда обычай которые были при Иоанне II так не в моде, как военные турниры, и сохранились, например, на юге Франции под названием Jeux floraux. Когда Павел V канонизировал в 1614 г. знаменитую святую Терезу, то торжество этой героини монастырей дано было в качестве сюжета состязания, на котором одним из судей был Лопе де Вега. Нужно было воспеть экстазы святой cancion castellana, и тем же размером, Айсим написана первая эклога Гарсилазо де ла Вега, El dulce lamentar de los pastores. Все сколько-нибудь известные писатели приняли участие в состязании, и Сервантес, сделавшийся в шестьдесят семь лет лирическим поэтом, также послал свою оду, которая хотя и не получила приза, но была напечатана в числе наилучших в о празднествах. происходивших во всей Испании в честь знаменитой девы.

В том же 1615 г. появилась еще и вторая часть Дон-Кихота.

Она уже приближалась к концу, и Сервантес, возвестивший о ней в прологе к своим очень усидчиво работал над ней, когда в половине 1614 г. появилось в Таррогоне продолжение первой части, написанное лиценциатом Алонсо Фернандесом, родом из Тордезильяса. Имя было вымышленное; под ним скрылся наглый литературный вор, который при жизни настоящого автора украл у него заглавие и сюжет его книги. Его настоящого имени так и не удалось открыть, но судя по изысканиям Майянса, П. Мурильо и Пеллисера, полагают, что это был аррагонский монах ордена проповедников и один из авторов комедий, над которыми Сервантес так мило смеялся в первой части Дон-Кихота, подобно грабителям на большой дороге, которые оскорбляют тех, кого обирают, мнимый Авельянеда начал свою книгу с того, что излил всю желчь злого и завистливого сердца, осыпая Сервантеса грубейшей бранью. Он называл его безруким, старым, нелюдимым, завистливым клеветником, ставил ему в упрек его несчастья, заточение, бедности обвинял в отсутствии таланта и ума и хвастал, что лишит его сбыта второй части его книги. Когда книга эта попала в руки Сервантеса, когда он увидал столько оскорблений в начале безцветного, педантичного и гнусного произведения, полного наглости, то подготовил достойную его месть: он так поторопился докончить свою книгу, что на последних главах даже отразилась эта поспешность. Но ему хотелось, чтоб ничто не было упущено для возможности сравнения обеих книг. Посвящая в начале 1615 г. свои комедии графу Лемосскому, он писал: "Дон-Кихот надел шпоры, чтобы отправиться облобызать ноги вашего сиятельства. Я полагаю, что он приедет немного угрюмый, потому что в Таррагоне его сбили с пути и дурно обошлись с ним; во всяком случае он дознался, что не он фигурирует в этой истории, а другой, подставной, захотевший сделаться им, но не сумевший этого добиться". Мало того, Сервантес, не удостоивая называть обокравшого его литературного вора настоящим его именем, ответил в самом тексте Дон-Кихота совершенстве своего сочинения. Но чтобы отнять у будущих Адельянед всякую охоту к подобным профанациям, он на этот раз довел своего героя до смертного одра, принял его завещание, исповедь и последний вздох, похоронил его, написал эпитафию и затем уже мог с справедливой гордостью воскликнуть: "Тут Сид Гамед Бен-Энгели оставил свое перо, но повесил его так высоко, что теперь уже никто не осмелится снять его".

Обратимся теперь к самому Дон-Кихоту и разсмотрим эту безсмертную книгу, капитальнейшее произведение её автора и всей Испании, независимо от сопровождавших ее обстоятельств.

Монтескьё говорит в No 78: "У испанцев есть только одна хорошая книга - та, которая показала, как смешны все остальные". Это, конечно, только шутка, столь же преувеличенная в смысле восхваления Дон-Кихота, сколько в отношении унижения других книг. Еслибы все достоинство Дон-Кихота заключалось в пародировании рыцарских книг, то он бы немного пережил их: победители похоронили бы вслед за побежденными. Разве мы теперь имеем в нем критика Амадисов, Эспландианов, Платиров и Кириэ-Элейсонов? Конечно, к прочим заслугам Сервантеса следует причислить и то, что он до самого основания уничтожил эту сумасбродную и опасную литературу. В этом смысле его книга - нравственное произведение, соединяющее в себе в высокой степени оба качества настоящей комедии: исправлять и забавлять. Тем не менее, Дон-Кихот

Надо полагать, что, начиная свою книгу, Сервантес ничего не имел в виду, кроме нападок и насмешек на всю рыцарскую литературу: он сам говорит этом своем предисловии. Достаточно, впрочем, видеть странные упущения, противоречия и опрометчивости, которыми полна первая часть Дон-Кихота, чтобы понять из этого недостатка (если это только может назваться недостатком), что, он начал свою книгу под влиянием минуты, в раздражении, без определенного плана, и писал, как придется, чувствуя себя романистом от природы, словом, не приписывая никакого определенного назначения своему произведению, величия которого он сам не понимал. Сначала Дон-Кихот только сумасшедший, окончательно сумасшедший, которого следовало бы связать или, скорее, бить, так как этот бедный дворянин получает столько ударов от животных и людей, что даже для спины Россинанта их было бы черезчур много. Санчо Панса также не более, как толстяк крестьянин, из корыстолюбия и по глупости потакающий чудачествам своего. господина. Но это длится недолго: Сервантес не мог все время заниматься безумием и глупостью. Он привязывается к своим героям, которых называет "детьми своего ума"; приписывает им свои суждения, свой ум, деля все поровну между обоими. Господину он дает обширный, возвышенный ум, порождаемый в здоровой голове наукой и размышлением; слуге же он дает ограниченный, но верный инстинкт, врожденный здравый смысл и природную искренность, когда корысть не вмешивается в дело, словом, все, что можно получить от рождения и что развивается при помощи одного только опыта. У Дон-Кихота оказывается больным уже один только уголок мозга: у него мономания хорошого человека, которого возмущает несправедливость и увлекает добродетель. Он еще мечтает о том, чтоб сделаться утешителем скорбящих, покровителем слабых и грозой для надменных и дурных; но обо всем остальном он разсуждает чудесно, говорит красноречиво и скорее создан, как выражается Санчо, быт проповедником, чем странствующим рыцарем. сознанием превосходства последняго.

Тут начинается удивительное зрелище: эти два человека, ставшие неразлучными, как душа и тело, выясняются и пополняют один другого, совместно действуя для цели столько же благородной, сколько и безумной; совершая сумасшедшие поступки и говоря мудрые речи: подвергаясь насмешкам и даже жестокостям людей и выясняя пороки и глупости тех, кто их осмеивает и тиранит; возбуждая в читателях сперва смех, потом жалость и наконец живейшее участие; умея почти столько же трогать, сколько веселить; забавляя и поучая и, наконец, составляя своим постоянным контрастом друг с другом и со всем светом непреложный фон для великой и вечно новой драмы.

Особенно во второй части Дон-Кихота ясно проявляется новая мысль автора, созревшого летами и званием света. В ней говорится о странствующем рыцарстве лишь на столько, на сколько это необходимо для продолжения первой части, чтобы их связывал один общий план. Но это уже не простая пародия рыцарских романов: это книга практической философия, собрание правил или, лучше сказать, притч, легкая и справедливая критика всего человечества. Новая личность, делающаяся другом Ламанчского героя, баккалавр Самсон Карраско, разве это не скептическое неверие, ничего не уважающее и надо всем насмехающееся? А вот и другой пример: кто, читая в первый раз эту вторую часть, не думал, что Санчо, сделавшись губернатором острова Баратарии, будет только смешить его? Кто не ожидал, что этот импровизированный властелин наделает на своем судейском кресле более глупостей, чем Дон-Кихот в своем уединении на Сиерра-Морене? И все ошиблись: гений Сервантеса замышлял гораздо больше, чем забаву для читателя, в то же время не забывая и этого. Он хотел доказать, что эта превозносимая наука управления людьми не есть тайна одной семьи или одной касты, что она доступна всем, и что для нея нужны более важные качества, чем знание законов и изучение политики: здравый смысл и доброе желание. Не изменяя своему характеру и не заходя за пределы своего ума, Санчо Панса судит и правит как Соломон.

Вторая часть Дон-Кихота вышла только через десять лет после первой, и Сервантес, печатая последнюю, совсем и не думал писать продолжения: тогда было в моде не кончать беллетристических произведений. Книги заканчивались, как поэма Ариоста, среди запутаннейших приключений и на самом интересном месте. и Хромой Дьявол не имеют развязки; Галатея также. Во всяком случае, не продолжение Авельянеды побудило Сервантеса написать свою вторую часть, так как она была уже почти кончена, когда появилась книга Авельянеды. Если бы был только литературной сатирой, то остался бы неконченным, и Сервантес, очевидно, написал вторую часть, чтобы, как уже сказано, изменить назначение своего произведения. Поэтому-то обе части этого произведения представляют единственный в своем роде пример в литературных летописях: вторая часть, написанная после перерыва, не только равна, но даже выше первой. Это потому, что исполнение её ничуть не ниже, а идея-мать более возвышенна и плодотворна; потому, что книга касается таким образом всех стран, всех времен; потому, что говорит с человечеством на универсальном языке; потому, что быть может более всех других книг в высшей степени возвышает редкое и драгоценнейшее из качеств человеческого ума - здравый смысл, достояние столь немногих...

Все это мы говорили лишь для того, чтобы дать в некотором роде историческое объяснение Дон-Кихота, потому что восхвалять его нет никакой надобности: кто не читал его? кто не знает его наизусть? кто не согласен с величайшим его поклонником Вальтер Скоттом, что это есть образцовое произведение ума человеческого? Есть ли на свете более популярная сказка, история, более нравящаяся всем временам, всякому возрасту, всякому вкусу, характеру и при всяких условиях? Не стоит ли пред глазами, как живой, этот Дон-Кихот, длинный, тощий и серьезный; этот Санчо, толстый, короткий и забавный; и экономка первого, и жена второго, и цирюльник дядя Николай, и служанка Мариторна, и баккалавр Карраско, и все герои этой истории, не исключая и Россинанта и Серого, другой пары неразлучных друзей? Можно ли забыть, как эта книга была задумана и как выполнена? Можно ли не удивляться полнейшему единству плана и необычайному разнообразию подробностей, этому плодовитому и богатому воображению, удовлетворяющему любознательности самого ненасытного читателя; замечательному искусству, с которым связываются и сцепляются эпизоды, одушевленные разнообразным, все возроставшим интересом и оставляемые, однако, без сожаления в виду удовольствия очутиться лицом к лицу с обоими героями; их сходству и в то же время различию; сентенциям господина, остротам слуги; нисколько не тяжелой серьезности одного и нисколько не пустой болтовне другого; интимной и естественной связи между грубым и возвышенным, между смехом и сочувствием, шуткой и нравоучением? Можно ли не почувствовать прелестей и красот этого великолепного, гармоничного, легкого языка, принимающого все оттенки и тоны; этого слога, в котором соединились все слоги, начиная с простейшого комизма и кончая величественнейшим красноречием, и который дал повод сказать о книге, что она "написана божественно на божественном языке"?

Вене, и в Милане и в Неаполе; когда это был придворный, дипломатический и аристократический язык: теперь французский язык играет ту же роль. Но за то всякий может прочитать Дон-Кихота на своем родном языке: ни одна книга столько не читается и не переводится. Ее переводят и в России, и в Дании, и в Голландии, и в Греции, в Германии ее перевели Тик и Зольтау: в Англии существует десять переводов: Шельтона, Гейтона, Варда, Джарвиса, Смоллетта, Озелля, Мотте, Вильмонта, Дерфени Филипса; кроме того, на эту книгу написал комментарии Джон Бауль; в Италии было, наверное, столько же переводчиков, начиная с Франчиозини до анонимного переводчика 1815 г.. для которого гравюры составил Новелли. Во Франции их еще больше, если считать все переводы, начиная с кратких переделок Цезаря Удена и Россе и кончая переводами, появившимися в нынешнем столетии. Самый лучший или, по крайней мере, самый популярный перевод сделан в половине прошедшого столетия Филло де Сен-Мартеном. В предисловии, написанном к этой книге в 1819 г., говорится, что один этот перевод выдержал во Франции, уже пятьдесят одно издание. Этот безпримерный успех доказывает громадные достоинства оригинала и вечно новый, все возростающий интерес, возбуждаемый им из поколения в поколение. Каким могучим жизненным началом должен быть одарен Дон-Кихот нужно было сбить с толку всех, даже ищеек инквизиции. Поэтому в книге столько ловких выражений, столько тонких намеков, легких насмешек и искусных уверток, к которым Сервантес прибегал, чтобы скрыт от глаз инквизиции черезчур смелые, насмешливые и глубокия мысли, которых нельзя было высказывать прямо. Уже двести лет назад Дон-Кихота приходилось читать, как эпитафию лиценциата Педро Гарсиаса, и действовать, как студент в прологе к Жиль-Блаза, т. е. поднять камень, чтоб узнать, какая душа в нем зарыта. Теперь же в особенности трудно понять смысл всего, когда намеки на современность стали непонятны: остались только слова, а мысль ускользает, и даже сами испанцы не всю книгу понимают, нужен ключ, а ключ можно найти только в комментариях, недавно составленных Боулем Целлицером, испанской академией, Фернандецом Наварреттом, Лос Риосом, Арриетой и Клемансеном. Ни один переводчик еще не пользовался их указаниями для выяснения Сервантеса себе и другим.

г., при второй части Дон-Кихота к покровителю своему, графу Лемосскому, он обещает скоро прислать ему другой свой роман, Персилес и Сигизмуда (Los Trabajos de Persiles y Sigismunda). При других случаях он обещал в то же время вторую часть и два новых произведения, не известно какого рода, Бернардо и las Semmas del Jardin. От этих трех последних не осталось и отрывка, что же касается то он был напечатан вдовой Сервантеса в 1617 г. Странное дело! Сервантес в то самое время, когда убивал рыцарския роман стрелами насмешки, и тем самим пером, которое метало эти смертоносные стрелы, писал почти такой же безразсудный роман, как те, которые помутили разсудок его гидальго. Он в одно и то же время критиковал я восхвалял, подражая тем, которых осуждал, и первый впадая в грех, который проклинал. Еще страннее то, что именно этому произведению он отдавал предпочтение и расточал похвалы, подобно тем отцам, которых слепая любовь заставляет предпочитать болезненный плод их старости здоровым старшим детям. Говоря о Дон-Кихоте со скромностью, почти со смущением, он торжественно возвещает миру свое чудо Персилеса. Персилес и Сигизмунда, который не знаешь с чем сравнить и к какому роду отнести, потому что он соединяет в себе все роды, не принадлежа ни к одному, представляет собою ряд сцепленных, как в интриге Кальдерона, эпизодов, причудливых приключений, неслыханных случайностей, невероятных чудес, ложных характеров и непонятных чувств. Сервантес, такой точный и верный живописец физической и нравственной природы, хорошо сделал, что перенес действие в гиперболическия сферы, потому что это мир вымышленный, безо всякого отношения к тому, который был у него перед глазами. При виде этого разврата великого ума, в котором можно найти материал для двадцати драм и ста рассказов, невозможно не удивляться воображению почти семидесятилетняго старика, все такому же богатому и плодовитому, как воображение Ариоста; невозможно не удивляться этому всегда благородному, изящному, смелому перу, прикрывающему нелепости рассказа роскошным убором языка. Персилес изящнее и более обработан, чем некоторые места его представляют образец законченности стиля, и это, быть может, самая классическая из испанских книг. Ее можно сравнить с дворцом, построенным целиком из мрамора и кедра, но без плана, непропорционально, безформенно и представляющим, собственное говоря, не архитектурное произведение, а кучу драгоценных материалов. Когда видишь сюжет книги и имя автора, предпочтение, отдаваемое им этой книге перед всеми другими своими сочинениями, и выдающияся достоинства, так щедро разсыпанные им там, то с полным правом можешь сказать, что Персилес одно из величайших заблуждений ума человеческого.

Сервантесу не пришлось наслаждаться ни успехом, которые он себе сулил от этого последняго произведения своего пора, этого Веньямина между не более прочным и законным успехом своего истинного права на безсмертие. Всегда несчастный, он даже не мог предугадать по похвалам своих современников, какая слава его ждет в потомстве. Когда он печатал в конце 1615 г. вторую часть Дон-Кихота, в шестьдесят восемь лет, он уже страдал неизлечимой болезнью, которая вскоре свела его в могилу. Надеясь при наступлении теплого времени найти некоторое облегчение на деревенском воздухи, он уехал 2-го апреля следующого года в местечко Эскивиас, где жили родные его жены. По через несколько дней болезнь его усилилась. и он был принужден вернуться в Мадрид в сопровождении двух друзей, которые ухаживали за ним дорогой. Во время этой поездки в Эскивиас с ним случилось происшествие, по поводу которого он написал пролог к Персилесу

Три друга мирно ехали по дороге, когда один студент, ехавший сзади их на осле, закричал им, чтоб они остановились, и стал жаловаться, подъехав в ним, что не мог раньше настигнуть их, чтобы насладиться их обществом. Один из жителей Эскивиаса ответил, что в этом виновата лошадь господина Мигеля де Сервантеса, у которой очень большие шаги. При имени Сервантеса, которого он обожал, не зная его, студент соскочил с осла и, схватив его руку, вскричал: Да, да, вот святой одноручка, знаменитый человек, веселый писатель и забавник муз!" Сервантес, так неожиданно осыпанный ласками и похвалами, отвечал с обычной своей скромностью и вопросил студента снова сесть на осла, чтоб рядом с ним проехать остальной путь. "Мы несколько умерили шаг", продолжает Сервантесь, "и дорогой заговорили о моей болезни. Добрый студент сразу произнес мне приговор. - Эта болезнь, сказал он, водянка, которой не излечат даже все воды океана, еслибы вы выпили их по капле. Ваша милость, господин Сервантес, должны умеренно пить и хорошо есть, и это поможет вам поправиться безо всяких лекарств. - Это самое говорили мне уже многие, ответил я. Но я не в состоянии удержаться, чтобы не пить вволю, точно я только для этого и родился. Моя жизнь уходить, угасая, и вместе с эфемеридами моего пульса, которые остановять свое течение не позже будущого воскресенья, я прекращу эфемериды и моей жизни. Ваша милость познакомились со мной в тяжелую минуту, потому что у меня уже мало остается времени, чтоб показать мою благодарность за участие, которое вы выказали иве." При этих словах мы подъехали к толедскому мосту, на который я въехал, а студент отправился по дороге к Сеговии.

Этот пролог без продолжения и без начала, в котором Сервантес еще раз проявил всю веселость своего ума в забавном портрете студента, прежде чем распрощаться со своими веселыми друзьями, переходил с поста вице-короля неаполитанского на пост президента совета. Последним чувством Сервантеса была благодарность, нежное воспоминание о своем покровителе. Почти умрающий, он продиктовал следующее письмо:

"Старые куплеты, которые в свое время были знамениты и которые начинаются так; "С ногою уже в стремени," более подходят к этому моему письму, чем мне бы хотелось. Потому что я могу начать почти теми же словами, сказав:

" С ногою уже в стремени, с тоскою смерти, великий вельможа, пишу я тебе это *)...

*) Puesto ya el pic en el estribo

Gran senor, esta te escribo."

"Вчера мне дано было последнее напутствие, а сегодня я пишу другу эту записку. Время не терпит, тоска увеличивается, надежда уменьшается, и моя жизнь держится только желанием жить, и я хотел бы протянуть ее до тех пор, пока облобызаю ноги вашей светлости. Быть может, радость увидеть вас здоровым в Испании будет настолько велика, что вернет меня к жизни. Если же мне суждено лишиться жизни, то пусть исполнятся воля небес, но пусть ваша светлость знаете это мое желание и знаете, что имели во мне слугу, до того готового служить вам, что я был бы рад даже за пределами могилы выказывать вам мою преданность. При этом я точно пророчески радуюсь возвращению вашей светлости, радуюсь, видя, как на вас указывают пальцами, и еще более радуюсь тому, что исполнились мои надежды, основанные на славе ваших добродетелей."

Это письмо, которое, по словам Лос Риоса, должно бы всегда иметь перед глазами вельмож и писателей, чтоб одних научить великодушию, а других признательности, доказывает, какую совершенную верность души Сервантес сохранил до последней минуты. Вскоре после того он совершенно ослабел и в субботу 23-го апреля 1616 г. скончался.

Доктор Джон Боуль остроумно заметил, что два прекраснейших гения этой великой эпохи, оба непризнанные своими современниками и отомщенные потомством, Мигель де Сервантес и Вилльям Шекспир, умерли в один и тот же день. Действительно, из биографии Шекспира видно, что он умер 23-го апреля 1616 г. Но надо принять в соображение, что англичане приняли грегорианский календарь только в 1754 г. и что до того они отставали в числах от испанцев, как русские и поныне отстаюут от всей Европы: следовательно, Шекспир пережил Сервантеса на 12 дней.

Троицком монастыре, основанном за четыре года то того на улице del Humilladero, в котором недавно постриглась его дочь донья Изабелла де Сааведра, выжитая из родного дома, вероятно, бедностью. Возможно, что эта последняя воля Сервантеса была исполнена, но в 1633 г. Троицкий монастырь del Humillader, перешел в новое здание на улице и неизвестно, что сталось с прахом Сервантеса, местонахождения которого не указывает ни одна могила, ни один камень, ни одна надпись.

Благодаря той же небрежности погибли и оба портрета, написанные с него Хауреги и Пачеко; сохранилась только копия первого. Она относится к царствованию Филиппа IV, великой эпохе испанской живописи, и одни приписывают ее Алонсо дель Арко, другие школе Висенте Кардучо или Евгенио Кахеса. Впрочем, кто бы ее ни написал, она вполне сходна с портретом, который начертал о себе сам Сервантес в прологе к своим Новеллам. Он предполагает, что один из его друзей должен поместить его портрет в начале книги и что под ним должна бы быть такая подпись: "Тот, кого вы видите здесь с орлиным лицом, каштановыми волосами, гладким и открытым лбом, живыми глазами, загнутым, хотя и пропорциональным носом, серебристой бородой (еще нет и двадцати лет, как она была золотистая), большими усами, маленьким ртом; немногими зубами, потому что их только шесть спереди, да и то нехороших и некрасивых, потому что не соответствуют один другому, с туловищем, составляющим середину между двумя крайностями, не большим и не маленьким; с светлым цветом лица, скорее белым, чем смуглым; несколько сутуловатым в плечах и не очень легким на ногу, - это автор и других произведений, обращающихся на улицах, заблудившихся и не носящих быть может, имени их автора. Его называют обыкновенно Мигеля де Сервантес Сааведра." Затем он говорит о своей изуродованной при Лепанто руке и так заканчивает свой портрет: "Но так как этот случай мне не представился, и я остался с пустым местом без лица, то мне остается заявить о себе своим языком, который хотя и заикается, но не заикнется сказать правду, которую могу выразить даже знаками."

Вот все, что собрано относительно жизни этого великого человека, одного из тех, который заплатил несчастьем всей жизни за запоздалое счастье посмертной славы. Рожденный в почтенной бедной семье, получивший вначале хорошее воспитание и затем брошенный в рабство нужде; паж, лакей, наконец солдат; изувеченный в битве при Лепавто; отличившийся при взятии Туниса; захваченный в плен варваром корсаром; заключенный в продолжение пяти лет в Алжирском остроге, выкупленный при помощи общественной благотворительности, после тщетных ловких и смелых попыток к бегству; снова солдат в Португалии и на Азорских островах, влюбленный в благородную, но еще более его бедную даму, возвышенный на время любовью к литературе и сейчас же снова удаленный от нея нуждой; вознагражденный за свои заслуги и талант великолепным званием приказчика по части съестных припасов, обвиненный в присвоении казенных денег; заключенный в тюрьму королевскими чиновниками, потом выпущенный на свободу после доказательства его невиновности, потом опять заключенный взбунтовавшимися крестьянами, сделавшийся поэтом и деловым агентом; занимавшийся для пропитания семьи исполнением поручений и писаний театральных пьес; открывший на шестом десятке свое настоящее призвание; не знавший, какого покровителя уговорить принять посвящение его произведений; встретивший равнодушную публику, которая удостаивает смеяться, но не удостаивает оценить и понять его, завистливых соперников, которые осмеивают его и осыпают клеветами: завистливых друзей, которые предают его; преследуемый нуждой в старости; забытый большинством, непризнанный никем и, наконец, умирающий в одиночестве и бедности: - таков был всю свою жизнь Мигель де Сервантес Сааведра. Только два века спустя вздумали искать его родину и могилу, украсили мраморной доской последний дом, в котором он проживал, воздвигли ему статую на площади и, стерев имя какого-то неизвестного счастливца, выгравировали на углу одной маленькой улицы Мадрида это великое имя, наполняющее собою весь свет.