Оливия Латам.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
ГЛАВА V

V

Кароль уехал из Лесного рано утром. Вся семья, за исключением Петра, собралась на под'езд провожать его; и, спускаясь по аллее, он с улыбкой оглядывался назад, на руки и платки, махавшие ему. Но вот ветви лип скрыли его от глаз провожавших, и лицо его сразу постарело, стало угрюмым и печальным.

Он не любил предаваться размышлениям о своей тяжелой доле, даже когда она, как в эту минуту, представлялась ему чересчур тяжелой. Как ни скаредно отнеслась к нему судьба в других отношениях, но одно она ему во всяком случае дала: способность к самообладанию, которую он развил долгим упражнением. Человек, чувствующий безнадежную страсть к женщине, составляющей единственное утешение друга, жизнь которого он испортил, должен считать себя счастливым, если умеет не изменить себе ни одним движением. Исключая той минуты, когда Оливия неожиданно коснулась его руки, он ни разу не выдал себя ни голосом ни выражением лица, ни разу не дал ни ей ни Владимиру возможности заподозреть его несчастную тайну. Теперь, когда притворство стало излишним, он вдруг почувствовал,как он устал; устал до того, что с облегчением думал: "До рождества мне не придется видеться с ней". Он прислонился к спинке тарантаса и смотрел грустными глазами в поднимавшийся туман.

Нельзя не сознаться, она была права, хотя, по своему обыкновению, слишком резко поставила вопрос. Не смотря на свое полное непонимание дела, она сумела задеть его за живое. Да, это было верно; он разносил свой свет в темные места, и этот огонь сжег красивый цветок, случайно попавшийся ему на пути. Он был слишком сострадателен, чтобы сказать ей, что она права, и слишком лицемерен, чтобы дать ей заметить это; но в душе он чувствовал, что это так.

Более зрелый и практический Кароль, которого Акагуй излечил от всяких мечтаний, оставил бы в покое эту девственно-дикую натуру, с ее жизнерадостностью, ее полураскрытыми крыльями, ее полным незнанием жизни.

Но двадцатитрехлетний миссионер Кароль находил вполне естественным овладеть этим прекрасным созданием и усовершенствовать его. О скульптуре он не знал ничего,о человеческих характерах очень мало. Он считал великим счастьем для себя, что может извлечь эту драгоценную белую жемчужину из окружавшей его грязи и принести ее на алтарь богини, которой он поклонялся.

Раз его нравственное чувство пробудилось, для Владимира стало невозможно продолжать бессознательную жизнь художника, для которой создала его природа. Но среди поляков, с которыми познакомил его Кароль, он чувствовал себя чужим, неспособным понимать сущность их идей. После освобождения из тюрьмы он прервал с ними все деловые сношения и присоединился к кружку русских революционеров. С тех пор в его жизни было мало светлого. Он целиком вложил ее в тяжелую борьбу, не дававшую тюка никакого удовлетворения от сознания хотя бы частичных побед.

Какое счастье, что он встретил Оливию! Бедный Владимир! Хоть один луч личного счастья осветит его жизнь! О себе самом Кароль не заботился: у него на руках было руководство сильным рабочим движением в Польше, он мог обойтись без личного счастья, мог найти чем заменить его. До рождества он, может быть, привыкнет к своему положению, может быть, в состоянии будет видеться с нею и при этом не держать себя на такой короткой узде. Только бы она не смотрела так серьезно, так умно, таким с ума сводящим взглядом.

Во всяком случае, он имеет четыре месяца отдыха и массу дел, которые должны быть закончены в это время. Союз домбровских рудокопов прислал ему свой отчет, необходимо подыскать человека, который наладил бы им дела. Новый ежемесячный журнал, основанный им, нуждался в денежных средствах; необходимо найти нового соиздателя... Что касается его собственного несчастья, - да, оно действительно не из легких. Это прямо какая-то особенная жестокость судьбы: все эти годы никакие сердечные увлечения не осложняли его положения, и вдруг теперь им овладела эта женщина, из всех женщин на свете именно эта. Но для чего же он был в Акатуе, если он не научился твердо выносить всякую жестокость и людей и судьбы? Он гнал от себя эти воспоминания, хотя они с жестокой отчетливостью жили в глубине его памяти. Он почти никогда не давал себе заглядывать в эти мрачные глубины. Но теперь почему-то страшные образы пережитого вдруг с непобедимой силой овладели им...

Да, все это так; он пережил незабываемые ужасы, и вытравить их у памяти невозможно, но теперь ему уже тридцать четыре года, у него на руках столько дела, что одному человеку еле справиться, а он зачем-то теряет время, перебирая в голове всю эту ветошь воспоминаний о давно прошедших днях. Конечно, все это были полезные уроки, немного суровые, правда, но человек должен считать себя счастливым, что получил их в молодые годы. Не всякому удается, прежде чем начать серьезное дело жизни, узнать опытным путем, на что он способен и что могут выдержать его нервы. Кто проживет два, три года при такой обстановке, тот может быть уверен, что ничто более не устрашит его.

Но, господи, как было тяжело в то время!

Оливия и Владимир провели все утро в павильоне. Ему хотелось как можно скорей кончить своего сокола, и он попросил ее посидеть с ним, пока он работает. В продолжение трех часов они едва обменялись несколькими словами; оба были заняты: он своею глиной, она чтением писем с родины и ответами на них. Работник, отвозивший Кароля в город, привез ей целую пачку этих писем. Отец, мать, сестра - все писали ей. В своем последнем письме она сказала им, что надеется быть дома через две недели, и ответы выражали их радость по этому поводу. Им будет очень тяжело узнать, что от'езд ее отсрочивается по меньшей мере до рождества, главное, она никак не может об'яснить причину этой отсрочки. Вообще, она была плохой корреспонденткой, ее письма были обыкновенно коротки и сухи; это происходило не потому, чтобы она не любила своих родных, а просто по какой-то стыдливости чувства.

Она даже на словах редко допускала какие-нибудь чувствительные излияния. А написать нежные слова и лидеть, как они глядят на нее с белой бумаги своими черными буквами, это казалось ей немыслимым. Впрочем, на этот раз она постаралась написать длинные письма и подробными описаниями окружающей природы скрасить неприятное известие о том, что друг, ради которого она приехала, болен серьезнее, чем она предполагала, и ей придется остаться с ним на неопределенное время. Когда она вернется домой, она рагскажет им все.

Потом она начала письмо к Дику. К нему было легче писать, так как не требовалось никаких об'ясне- ний. Он прислал ей длинное дружеское послание, наполненное веселой болтовней о приходских делах и о местной флоре, о таксе на водоснабжение и о последней книге Джорджа Мередита. Она сама не понимала, почему, но в эти недели томительной тревоги письма Дика служили для нее лучшим утешением.

- Оливия! - позвал Владимир,

Она обернулась. Он смывал глину с рук.

- Приди, взгляни, пожалуйста!

Сокол был готов. Она несколько минут молча стояла перед ним. Когда Владимир взглянул на нее, он увидел, что уголки ее рта болезненно подергиваются.

- Что, - спросил он, - нехорошо?

- Нет, нет, великолепно; но это так безнадежно, так ужасно мертво.

- Ну, что маленькие птички! Разве у них когда- нибудь будут такие крылья?

- Дядя Володя! - раздался за окном голос одного из детей, - идите обедать. Тетя велела скорее.

Оливия поморщилась. Ее интересовал начавшийся разговор, но она знала, что от старушки не легко отделаться. Взяв Владимира под руку, она пошла с ним в дом.

За обедом старушка^ по обыкновению, говорила о хозяйстве, а братья Владимира угрюмо молчали, только Оливия болтала с детьми. После обеда она предложила выучит их печь английские крендельки. Погода была дождливая, и о прогулке не могло быть речи.

- Володя, - сказала она, останавливаясь в дверях, окруженная детьми, которые плясали и :какали около нее, - хорошо бы тебе немножко полежать.

Он имел очень нездоровый вид. Ночью он долго кашлял.

- Нет, я лучше помогу вам печь крендельки, - отвечал он, взяв на руки младшего ребенка и посадив его себе на плечо. - Можно мне итти с вами?

- Хорошо, только подожди, пока я все приготовлю. Ну, цыпки, вымойте руки! Да, тетя, я иду.

Она накинула на голову платок и побежала в кухню под проливным дождем. Сквозь завесу спускавшегося тумана она неясно различала фигуры Ивана и Петра, пробиравшихся к амбару. Цепная собака запряталась в свою конуру и жалобно завыла при ее приближении. Погода была отвратительная.

Приготовив в кухне все, что было нужно, она побежала назад домой, позвать детей. Они все были в столовой и теснились вокруг кресла, на котором сидел Владимир; входя в переднюю и стряхивая капли дождя с платья, она слышала его голос. Он рассказывал волшебную ' сказку, и она остановилась в дверях, чтобы послушать.

-...Ну, так вот, когда зеленая гусеница влезла на тростник и свернулась клубочком около колоска на его вершине, она могла видеть далеко, гораздо дальше, чем все маленькие букашки. Она увидела огромную площадь, которая называлась страна Завтра, так как в ней все дети были уже взрослыми и все гусеницы превратились в бабочек. (Вы ведь знаете, что гусеницы, когда вырастают, делаются бабочками). В самой середине страны Завтра росло громадное дерево, самое огромное из всех деревьев на свете. Его ствол поддерживал небо, а корни скрепляли землю, чтобы она не качалась, когда вы слишком сильно скачете; а ветви его были такие густые и темные, что всякое утро, когда пора было ложиться спать (да, звезды ложатся спать утром), все маленькие звездочки прятались в них, закрывали крылышками СБОИ маленькие головки и засыпали до вечера... А, вот и Оливия! Пойдем, давайте печь английские крендельки.

- Крендельки подождут, - смеясь ответила она, - мне интересно дослушать историю зеленой гусеницы.

- Полно, дорогая, к чему тебе? Наши гусеницы не превратятся в бабочек. Саша, взять тебя на плечи?

Ну, так держись крепко. Да, мой мальчик, если бы я был большая, черная, генеральская лошадь, ты мог бы тогда сидеть, как важный генерал; но я просто обозный мул, а ты мешок с картофелем,-так держись хорошенько, чтобы я тебя не свалил.

Когда вполне довольные своей стряпней, дети стали липкими ручонками нанизывать на веревки горячее печенье, Владимир позвал Оливию пройти с ним опять в павильон. Это была последняя неделя их деревенской жизни, и ему хотелось до от'езда сделать слепок с ее руки.

- Он у меня останется на память, когда ты уедешь, - говорил он.

Она с сомнением взглянула в окно.

- Посмотри, какой ливень! Мне ничего промокнуть, но тебе это может быть вредно.

- О, пустяки1 Мы дойдем в одну минутку. Пойдем, милая. Нам осталось так мало времени быть вместе, и только там мы можем посидеть вдвоем.

и принялся за работу. Оливия сидела неподвижно, устремив глаза на огонь. Как особа спокойная, положительная, она была отличная натурщица; ее рука неподвижно лежала на столе, в том положении, какое выбрал скульптор. Но на лбу ее залегли морщины от тяжелых мыслей: она придумывала, как сказать Владимиру, что она решила остаться с ним до рождества, но при этом не да^ь ему угадать мнение Кароля о его болезни. Ей лично приятнее было бы сказать ему всю правду: если его болезнь опасна, он имеет право знать это. Но если доктор этого не разрешает, надо покориться... Вдруг она подняла голову с решительным видом.

- Володя...

Он взглянул на нее, отложил в сторону глину и подошел к ней.

- Радость моя, что тебя тревожит?

- Володя, я не поеду в Англию через две недели: я остаюсь с тобой.

- Останешься... со мной?

Он стоял на коленях перед ней, и она обняла его одной рукой.

- Помнишь, я тебе говорила, что не выйду за тебя до тех пор, пока не скажу об этом своим и не дам им освоиться с этой мыслью, Мне казалось, что я обязана это сделать. Но потом я передумала. Ты ведь знаешь, теперь моя единственная обязанность в жизни - это ты; я выйду за тебя, когда ты захочешь.

Он молчал несколько секунд.

- Бедная моя девочка! сказал он, гладя ее по голове. Наверно, Кароль говорил с тобой обо мне?

Она вздрогнула и отстранилась от него.

- Почему ты это думаешь? Разве Кароль что- нибудь говорил тебе?

- Мы с Каролем говорили обо мне. А что же он тебе сказал, милая?

- Да ничего особенного... он только сказал, что не очень доволен твоим здоровьем и что мне лучше бы остаться у тебя до зимы. Володя, мы с тобой взрослые, развитые люди; как ты думаешь, не должны ли мы быть вполне откровенны друг с другом? Я не знаю, считает ли он, что твои легкия затронуты; лондонский врач находил, что твоя болезнь серьезна, но не безнадежна. В сущности, я понимаю, что для человека в твоем положении было бы преступлением иметь детей, но это не лишает меня права жить подле тебя, ухаживать за тобой, когда ты болен, доставлять тебе столько счастья, сколько я могу. I ы ведь - весь мир для меня; ничто не может изменить этого.

Последние слова она проговорила слегка дрогнувшим голосом.

- Дорогая моя, - сказал он после минутного молчания, - Это я был неоткровенен с тобой. Кароль имел в виду вовсе не мое здоровье.

- - Он сказал...

- Да, да, я знаю; я и сам не хотел говорить тебе. Мне предстоит много неприятностей именно теперь и... некоторая опасность.

- Это... это касается политических дел?

- Да; один человек, который недавно арестован оказался... не вполне таким, каким его считали. Он не умеет держать язык за зубами и может наделать много вреда.

- Именно потому, что мне грозит опасность, дорогая. Если я уеду, это навлечет подозрение на других. Я не могу бежать, как не могла бежать и ты в разгар оспенной эпидемии.

- Я и не просила тебя бежать. Только я тебя не понимаю. Конечно, если ты чувствуешь, что обязан остаться, тут нечего и говорить. Но уверен ли ты, что это так?

- Совершенно. Я должен ехать в Петербург, как только получу разрешение. Я только его и жду. Иначе я выехал бы в тот же день, когда узнал, что дело идет не ладно.

- А ты когда узнал?

- За два дня до от'езда Кароля. Я ему рассказал об этом, и вот почему он заговорил с тобой о моей болезни. Ну вот, милая, теперь ты знаешь все, что и я. Не тревожься. Очень возможно, что ничего и не случится. А теперь у меня к тебе будет просьба: поезжай к себе домой, в Англию. Если все кончится благополучно, я пришлю за тобой через несколько месяцев, и мы повенчаемся.

- А если нет?

Она выпрямилась и посмотрела на него вызывающим взглядом.

- Если нет, дорогая, ты не можешь оказать мне никакой помощи; ты только без всякой пользы расстроишь себе нервы, присутствуя при разных грубых сценах.

- И ты хочешь, чтобы я оставила тебя, хочешь один, без меня переживать все эти грубые сцены?

 - Но ведь ты не можешь ничем помочь мне.

- Володя, я не знаю, как ты понимаешь любовь между мужчиной и женщиной. Я понимаю ее так: ты - мой, и все, что касается тебя, касается меня. Оттого, что я не буду видеть твоих неприятностей, мне не станет легче переносить их. Если мне придется потерять тебя, я хочу не разлучаться с тобой до последней минуты.

- Хорошо, дорогая, пусть будет по - твоему. Но все-таки нам лучше не венчаться теперь. Если что-нибудь случится со мной, тебе безопаснее оставаться английской подданной. Как моя жена, ты уже не будешь пользоваться покровительством своего посланника, а тебе лучше не терять его.

- Мне это совершенно все равно, я и не думала об этом.

- Но я за тебя думаю. Врак ничего не значит, главное любовь.

Они долго сидели молча рука об руку.

- Знаешь, - сказала она, поднимая голову с его плеча, - во всем этом меня особенно мучит одно. Мне, может быть, грозит лишиться всего моего счастья, и это из-за дела, совершенно для меня чужого, о котором я ничего не знаю, которого я не могу понять.

- - Дорогая, я не имею права рассказывать тебе о...

- Ах, сопсем не то! Конечно, ты не можешь передавать мне чужие тайны; да если бы и мог, мне не то нужно. Если тебя возьмут у меня, не все ли мне равно, в чем именно тебя обвинят. Чтобы не притти в отчаяние, мне нужно убеждение, нужна уверенность.

- Уверенность, в чем?

- В том, что ты в глубине души веришь в свое дело, сознаешь, что ради него стоит пожертвовать жизнью.

Лицо его сразу приняло суровое выражение. Душа, готовая раскрыться, снова ушла в свою раковину.

- Мне кажется, что ради сохранения личной чести и самоуважения человек всегда может пожертвовать жизнью.

- Ах, будь искренен со мной, будь искренен! - вскрикнула она. - Вопрос не в том, что тебе делать теперь: я понимаю, что ты должен оставаться верным тому делу, за которое взялся. Я вовсе не о том говорю. Мне хочется знать, если бы ты мог вернуться к началу, если бы тебе пришлось еще раз выбирать...

Он остановил ее, закрыв рукой ее рот.

- Оставь, оставь! Если бы мы могли вернуться к началу, кто из нас захотел бы родиться на свет?

Она затаила дыхание в каком-то непонятном страхе.

- Ты имеешь право предложить мне только вот какой вопрос: жалею ли я, что так повел свою жизнь? И на это я отвечу тебе, как перед собственной совестью: я ни о чем не жалею. Я и мои товарищи, мы потерпели неудачу. Мы были не довольно сильны, и страна была не подготовлена. Поэтому мы погибаем, это совершенно ясно. Но для меня лучше потерпеть неудачу, чем вовсе не пытаться; я верю, что те, которые придут после нас, будут иметь успех. Ну, вот тебе, довольна ты? А теперь, ради бога, не будем никогда заводить этих разговоров.

Ее обычная сдержанность вернулась к ней. Она освободилась от его об'ятий и встала.

- Ах, вот что. Доктор Славинский говорил мне, что у тебя много твоих старых рисунков. Ты не сжег их? Покажи их мне, пожалуйста.

Очевидно, она, желая переменить разговор, напала на неудачную тему. В его лице и голосе появилось странное раздражение.

- Каролю лучше бы помолчать! Обыкновенно он не отличается такою болтливостью. Почему тебе понадобилось рассматривать это старье?

Да потому, что меня интересует все, что касается тебя, все, что тебе близко.

- Что мне близко... Они мне совсем не близки теперь. Это просто старый хлам.

- Мне трудно судить о них, не видав их, возразила она своим обычным суховатым тоном.

- Совершенно верно, гордая британка! Я сейчас покажу тебе рисунки, хотя их не стоит смотреть. Ты, в самом деле, похожа на Британию; весьма великолепна, но немножко...

- Суховата? Да, Дик Грей часто говорил мне, что я суховата. Ну, что же? Это имеет свои хорошие стороны... А как ты думаешь, не лучше ли вытереть этот портфель, прежде чем тащить его? Постой, милый, дай я сделаю, ты не так держишь метелку.

Рисунки были небрежно засунуты в портфель, некоторые были смяты, другие запачканы, третьи с обгорелыми углами. Большинство представляли простые этюды углем и карандашом: ноги, руки, стволы деревьев, спутанные ветви; кроме того, было несколько набросков деревенской жизни: дерущиеся собаки, дети, несущие тяжести, беседующие старики, женщины у колодца. Несмотря на простой, часто неправильный рисунок, все эти изображения дышали удивительною силою и жизненностью. Даже Оливия, ничего не понимавшая в искусстве, видела, что мускулы ног имеют иногда неверное направление; но оживление, чувство силы и движения, гордая решимость жить, одушевлявшая все эти фигуры, должны бы заставить всякого хорошего критика забыть мелкие технические недочеты.

- Неужели ты никогда и ничего не видел в состоянии покоя? - сказала она, положив рисунки на стол. - Все твои люди живут какою - то бурной жизнью.

Она последовала глазами за его взглядом и наткнулась на изображение мертвого сокола.

- Ты это называешь покоем?.. Нет, не жги их.

Ока взяла у него из рук большой сверток бумаги, перевязанный веревочкой, и начала развязывать его.

- Там нет ничего, - торопливо заметил он.

- Ты не хочешь, чтобы я смотрела? Извини, пожалуйста.

Он с минуту простоял, отвернувшись от нее, затем отдал ей сверток.

-  Смотри, если хочешь. Это этюды для группы, которую я собирался писать. В это время меня арестовали, и я ее не кончил. Я был... немного влюблен в нее в то время. Если бы я был способен написать что-нибудь, то именно это. Да, посмотри.

Она развернула сверток с необычным для нее чувством робости и разгладила листы. На первых были только этюды разных подробностей: руки, слегка очерченные ноги, занавесы и исторические справки относительно костюмов, затем появились два лица, которые повторялись множество раз. Некоторые наброски были полустерты или разорваны, будто в нетерпении. Одно лицо принадлежало женщине восточного типа, с правильными чертами, с массою украшений в волосах и неизменно с одинаковым, остановившимся взглядом, полным дикого ужаса. Другое лицо было лицо мужщины, и Оливия долго рассматривала его, напрасно стараясь понять его выражение. На последних листах изображалась женщина, отчаянно вырывающаяся из рук мужчины, который приподнял ее с земли и, повидимому, старался куда-то бросить.

- Расскажи мне, Володя, что это значит?

- Это иллюстрация к одному из сказаний о Стеньке Разине. Он со своими товарищами едет на лодке по Волге. Он влюблен в персидскую княжну, которую они взяли в плен, и один из его соратников упрекает его, что он забыл свое дело и думает только о женщине. Когда им подают обед, все начинают по древнему обычаю бросать в реку в виде жертвы хлеб и соль. Стенька останавливает их, говоря, что такие дары слишком мелки, и сам бросает в реку княжну...

- Володя, прерывает его Оливия, показывая ему один из рисунков, - мне кажется, это прямо гениальная вещь.

Он вдруг разгорячился так, как еще ни разу ье горячился при ней.

- Гениальная! Известно, всякая ворона считает своих детей белыми. Неужели ты не видишь, что я просто забавлялся, изводил хорошую бумагу, которую сделал человек, более меня стоящий, и все это потому, что я родился барином, что я не знаю, как убить время, не умел заработать себе куска хлеба и считал для себя всякий труд унизительным. Ты знаешь, что говорят крестьяне о моей скульптуре? "Барские затеи". И они правы. И они будут совершенно правы, если перережут всем нам горло. Единственным оправданием нашего существования было бы, если бы мы избавили их от паразитов, еще более вредных, чем мы сами. Но этого мы до сих пор не сумели сделать. Ах, эти барские затеи!

Он сунул рисунки обратно в портфель и отбросил его прочь.

Оливия встала и пристально поглядела на него,

- Когда ты говоришь такие вещи, - сказала она, наконец, - мне начинает казаться, что я никогда не пойму тебя. Я просто не знаю, что ты хочешь сказать.

- Я тоже думаю, что ты никогда не поймешь.

- Володя!

Он стоял с минуту у окна, отвернувшись от нее и глядя на продолжавший лить дождь. Затем он повернулся и проговорил, пожимая плечами:

- Не одних и тех же...?

- Видишь ли, в книге одного большого писателя нашего рассказывается об одном русском, который за границей разбудил весь дом своим криком во сне; ему снилась свинья. Квартирная хозяйка об'яснила ему, что ее жильцы часто видят такие сны; недалеко от дома находится бойня ч свиньи хрюкают по ночам. "Ах, сударыня, - отвечал он, - тут большая разница: когда француз видит во сне свинью, это обыкновенная свинья, которую могут есть люди; когда нас, русских, мучит кошмар, мы обыкновенно видим свиней, которые едят людей".

- Я не понимаю, что ты хочешь сказать, - повторила она опять со вздохом. - Мне этв очень жаль, но я не понимаю.

Он отвернулся с нетерпеливым движением.

Он положил ее руку, как она раньше лежала, и снова принялся лепить. Но через несколько минут бросил глину.

- Нет, не стоит, я не могу!

- Ты устал, оставь работу на сегодня.

- Ты думаешь, это только сегодня? Пойдем к детям.

Сходя вниз по лестнице под проливным дождем, они заметили две фигуры, которые поднимались на пригорок по направлению к ним. Передняя, в одежде кучера, обратилась к Владимиру.

- Барин, будьте так добры, позвольте переночевать у вас проезжему. Я - кучер князя Репнина и везу к нам в имение гостя на охоту, мы наехали на поваленное дерево, тарантас опрокинулся, и у нас сломалась ось. Еще славу богу, что не угодили головой в озеро. А тут этакая погода: позвольте, ваша милость...

- Никто у вас не ушибся?

- Нет, только барин больно вымокли да прозябли, а ехать нам еще далеко.

- Трое: барин, его лакей да я. Они, кажись, французы, что ли, я ни слова не понимаю, что они говорят. Я оставил лакея внизу с лошадьми. Вот ба- рш* может, ваша милость можете поговорить с ним.

- Пожалуйста, войдите, не стойте под дождем, - сказал Владимир по-французски. - Мы сейчас велим внести ваши веши... Нет, уверяю вас, тут нет ничего неловкого; мы привыкли к таким маленьким приключениям в нашей глуши. Входите, сделайте милость.

Он побежал в большой дом вместе с кучером, оставив Оливию принимать путешественника, который, продолжая извиняться, сбросил мокрое верхнее платье и грел руки у огня. У него была замечательная наружность. Это был парижанин до кончика ногтей, с красивыми глазами и густыми, вьющимися седыми волосами. Оливия подумала, что у него такая физиономия, точно он привык, чтобы его называли cher maitre. Наружность его была как - то странно знакома ей: должно быть, это какая - нибудь знаменитость, портреты которой она видала,

- Позвольте мне представиться, - сказал он, - моя фамилия Дюипн.

- Леон Дюшан, живописец?

Он снова поклонился.

Мой приятель, князь Репнин, пригласил меня принять участие в его осенней охоте, или соблазнился возможностью увидеть настоящий дикий лес, Я никогда раньше не бывал в России и не говорю ни слова по-русски. Можете себе представить, что, когда экипаж сломался в этой глуши, я очень пожалел, что не сижу спокойно в своей парижской квартире. Я очень счастлив, что нашел приют у таких гостеприимных хозяев.

- Вам готовят комнату, - сказал Владимир, входя. Он запыхался и держался рукой за бок. - Пожалуйста, садитесь, отдохните у камина, пока приготовляют ужин. Ваш слуга вносит вещи.

"Если мне удастся добраться в Париже до Дюшана, думал он много раз, - он поверит, что у меня есть талант и поможет мне".

Художник подвинул стул к огню и не сводил с хозяина своих темных проницательных глаз. Он так же, как Верней, заметил мрачную красоту головы Владимира. Несмотря на то, что он прозяб и устал, пальцы его так и чесались набросать этюд этой головы.

- Но я, кажется, попал к собратьям по искусству, - сказал он, заметив глину для лепки. - Вы скульптор?

Владимир сразу насторожился.

- Я только любитель.

- Вы слишком скромны. Этот слепок большой птицы.., - Он остановился и стал разглядывать работу Владимира с возраставшим интересом и удивлением.

- Это ваше произведение? Но ведь это замечательная вещь, уверяю вас, замечательная. У вас, несомненно, крупный талант.

- Вы слишком снисходительны! - заметил Владимир таким тоном, в котором слышалось желание продолжать разговор.

Француз с изумлением взглянул на него.

Оливия с каким-то отчаянием вмешалась в разговор. Все это было невыносимо мучительно: она схватилась за первую тему, какая пришла ей в голову.

- Вы никак не могли доехать в один день до имения князя Репнина, даже если бы не случилась непогода и несчастье с экипажем: это очень далеко.

- Да, уезжая, я спрашивал, будет ли на дороге какой-нибудь дом, где мы могли бы найти приют в случае надобности, и мне сказали, что ничего подобного нет. Конечно, никто не предполагал, что можно таким образом ворваться названным гостем в чужой дом. Даже, когда экипаж сломался, кучер очень неохотно решился беспокоить вас.

- Тут дело не в беспокойстве, сказал Владимир все так же сухо, - но надо вам сказать, что наш дом вообще обегают. Так как вы иностранец и человек, пользующийся известностью, то вам не грозит никакая серьезная неприятность за то, что вы переночуете у нас, хотя, может быть, вам придется дать кое-какие об'яснения полиции. Я нахожусь под надзором, как политически неблагонадежный и привлекавшийся к делу.

- Я считаю за честь для себя знакомство с вами, - сказал он, протягивая руку. - Мы, старое поколение французов, тоже страдали в свое время. Лучший друг моих молодых лет умер в Новой Каледонии, а я, я... - он пожал плечами, - мне удалось избегнуть преследования. Я остался жить, чтобы заниматься искусством.

Раздался стук в дверь Феофилакты, и Владимир взял у нее из рук поднос.

- Ваша комната готова, - сказал он, тетушка слышала, что вы приехали, и прислала вам горячего вина, чтобы вы не простудились.

Он снял со стола портфель, очищая место дли подноса; один из рисунков выпал и подлетел к ногам гостя, который нагнулся и поднял его. Это был один из этюдов головы Стеньки Разина.

Он с минуту смотрел на него и затем обратился к Владимиру без малейшего следа парижской любезности:

- Но ведь это вы рисовали? спросил он резким, сердитым голосом.

- Я, только давно, когда еще был молод.

- И у вас много таких рисунков? Можно взглянуть?

Если хотите, - проговорил он и положил портфель на стол. - Я когда-то мечтал показать вам их в Париже.

- Ну, и отчего же?..

- Я был арестован.

А! А после того?

- Ну, теперь мне уже поздновато делаться художником. Мы живем не в мире волшебников, мне тридцать два года, и у меня чахотка.

Художник сел и открыл портфель. Он несколько минут рассматривал рисунки, не говоря ни слова, а Оливия и ВлаДимир стояли у камина, опустив глаза. Позднее девушке казалось, что она пережила целые годы за эти несколько минут молчания. Наконец, Дюшан встал и, перейдя к другому столу, внимательно осмотрел слепок убитого сокола.

- Но ведь это преступление! вдруг вскричал он. - Слышите?.. Настоящее преступление!Арестован. И все это пропало... Ах, что это за страна! Господи, что за страна! Он всплеснул руками. - А вы, вы тоже виноваты! Скажите, пожалуйста, неужели не нашлось других рук, кроме ваших? Ведь вы могли бы быть...

- Тише, не говорите этого, - остановила его Оливия, - не говорите нам о том, что могло бы быть: мы должны жить тем, что есть.

- Mademoiselle совершенно права, - сказал он и закрыл портфель. Я злоупотребляю вашим терпением, занимая вас своими разговорами. Если позволите, я пойду и переоденусь.

Оливия проводила его в большой дом, и там тетя Соня тотчас же задержала ее: она боялась, сумеет ли она приготовить салат по вкусу парижанина. Когда ужин был готов, Оливия побежала в павильон под предлогом позвать Владимира, а на самом деле чтобы помешать старушке итти туда.

Было уже почти темно, но при свете сумерек и тлевших угольев она увидела, что комната пуста, портфель открыт и в камине лежит*куча полусожженной бумаги. Она тихонько наклонилась и достала смятый, обгорелый лист, на котором можно было различить фигуры Стеньки Разина и отбивавшейся от него княжны.