В стране полумесяца

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: В стране полумесяца (старая орфография)

домами и курящие трубки; так тихо, что заметен даже дым, поднимающийся из их трубок. Весь пароход дрожит от толчков машины. Мы на марсельском пароходе "Мемфис". "Мемфис" старается из последних сил, чтобы прибыть сегодня вечером в Константинополь. Но, чем дальше мы мчимся - тем надежда доехать сегодня делается слабее; капитан наш всем отвечает: "Нет, вряд ли сегодня нам удастся прийти". Дело в том, что при входе в Босфор на стороне Скутари лежит маленький городок под названием Кафак; мы не проходили еще этот город, а в нем-то вся и загвоздка! Кафак на вид такой невинный; громадные стены старых крепостных укреплений стоят на возвышении, но между развалинами спрятана сильная батарея современных пушек, и, если мы не проедем мимо батареи до солнечного захода, то проход будет заперт.

Мчимся дальше. Уже видна часть Кафака, но капитан наш снова отвечает: "Нет, мы во время не доберемся". Капитан - маленький черненький француз-южанин; левый глаз его не совсем в порядке: он косит. Не понимаю, каким образом можно быть капитаном большого парохода, имея такой глаз!

Вот так капитан! думаю я и смеюсь над ним, что он не может достигнуть Кафака до солнечного заката. Он, наверное, просто слеп на левый глаз - и такой субъект берется быть капитаном!

Около меня стоить японец. Это маленький, живой человечек; он коммерческий стипендиат, воспитывался в Англии и уже не в первый раз совершает этот путь; его мнение очень ценно.

- Который сейчас час по турецкому времени?

"О, это я вам сейчас скажу", отвечает он и указывает на форт. "Видите там солдата, направляющагося к флагштоку? не теряйте его из виду".

Солдат остановился у флагштока. Вдруг раздается сигнальный выстрел. Солдат выкинул флаг. "Шесть часов", говорит японец. "Заход солнца". Прямо перед нашим носом, как раз в тот момент, когда мы подходим к форту! Ну, конечно, мы не могли сегодня вечером достигнуть Константинополя со слепым капитаном! Еще, Бог знает, доедем ли мы вообще таким образом до Константинополя! Никогда больше не поеду с французом!

пришел наш последний час? Оказывается, что это пожилые, вежливые люди, которые задают нам несколько вопросов по-французски и затем оставляют нас в покое. С тех пор, как они перестали питаться человеческим мясом, быть с ними не представляет особой опасности. Одному таможенному чиновнику я предлагаю папиросу, чтоб подлизаться к нему и быть последним из тех, на кого он нападет. Он берет и предлагает мне взамен одну из своих. И все это сопровождается французскими комплиментами и благодарностями. Прямо замечательно, думаю я, как можно устроиться даже с диким турком, если только взяться по настоящему.

Вообще это, пожалуй, большая смелость с моей стороны так сразу вступить в самый центр Турции. Не каждый выкажет такую смелость! Положим, турок не ест больше людей. Но разве может поэтому кто утверждать, что он без зубов? Отваживался ли когда-нибудь другой норвежский писатель пробраться в эту страну? Когда-то Гёте ездил из Веймара в Италию; но разве он посетил Турцию? Одним словом, это большая смелость!

Позади нас раскинулось Черное море, светло-зеленое, спокойное. Смеркается, гаснет день, на самом краю горизонта горят полосы крови и золота. Мне кажется, что нигде в другом месте я не видал таких страстных красок, и я проникаюсь сознанием, что нет ничего прекраснее созданного самим Богом. Эти золото и кровь неподвижны, мало-по-малу они медленно расплываются и, наконец, исчезают совсем, и море становится черно-синим и тяжелым. Наступает темнота. Наверху в Кафаке зажигаются огни, и

таким густым вуалем, эта старая персиянка, но вчера я видел её лицо, оно удивительно ярко. Губы её подозрительно красны. Смотрите, пожалуйста, думаю я, эта старая ведьма еще мажется! И, кто знает, может быть, она вовсе не так стара. Муж её - высокий бородатый человек с деспотической наружностью. Его ногти и ладони окрашены геной.

В кают-компании возобновляется игра. С нами на пароходе едет господин с двумя сыновьями; все трое одинакового роста и с первого взгляда кажутся одних лет. Один из них сейчас играет, они все время чередуются у рояля. Один сын - чахоточный и кашляет, но морской воздух так хорошо на него подействовал, что его добродушное лицо выглядит опять совершенно здоровым, только руки и виски совершенно синие. Все трое жрут, как скоты, и чахоточный не менее других. Во время обеда они сидят на европейский манер и съедают невероятное количество хлеба.

Я спускаюсь вниз. Японец сидит и опять пишет. Он занимался этим всю дорогу и приготовил целую пачку писем для отправки из Константинополя домой. Пишет он чрезвычайно легко - для него положительно пустяк исписать массу этих головоломных японских значков, которые выглядят, как следы птичьих ног. "Дайте мне хоть раз прочесть то, что вы написали", говорю я. "Пожалуйста!" отвечает он, улыбаясь, и подает мне свое письмо. "Кстати, скажите мне, могу ли я употребить вот этот значек. Я пишу нашему министру торговли". "Конечно", говорю я, "оставьте его, он выглядит отлично. Такой значек не может повредить ни в коем случае!" "Он означает глупость", объясняет мне японец. Тогда я призадумываюсь. Я в состоянии лишить этого человека стипендии, его судьба в моих руках, и я должен осмотрительно употребить свою огромную власть. Решаюсь помочь человеку одним взмахом пера, беру у него ручку и вычеркиваю значек. "Ай", вскрикивает японец и вскакивает с места. Вы зачеркнули не тот знак!" После этого он садится и принимается прилежно переписывать все письмо сначала. Я тоже с своей стороны хочу показаться прилежным, сажусь и жду, пока он кончит. Я знаю, что, как только он находит свободную минуту, то охотно болтает со мной. Он сейчас же оживляется, если может кого-нибудь о чем-нибудь разспросить. Иногда он рассказывает о своей родине: никакая страна в свете не будет в состоянии сравниться с Японией, когда она разовьется! Он женат и имеет ребенка, через год он хочет вернуться домой; теперь ему нужно посетит Константинополь, города Малой Азии и Дамаск. Он очень хорошо говорит по-английски и рассказывает очень смешные вещи; жену свою он зовет Wife in body. В нем есть что-то деланное. Он деморализованный восточный человек, европейская одежда велика для него или он недорос до нея. Он ужасно хочет учиться, развиваться. "Как вы делаете в Японии вот то-то и то-то?" спрашиваю я иногда. "Мы, в Японии? Да мы делаем, как вы!" отвечает он, "как можем мы делать это иначе? Мы развиваемся. Уже давным-давно прошло то время, когда мы действовали по-японски!" Для него развиваться значит подражать по рутинно-европейскому образцу. И такой он ловкий, что ничему ему не трудно научиться! Его учили в Англии, что салфетку нельзя засовывать под подбородок, как это делают в Швеции, а нужно по всем правилам раскладывать на коленях. Допустим, что это сделано! Но тогда как же защитить сорочку? Например, суп, жидкость, которая страшно трудно поддается обращению с ложкой. Но он не видел, чтоб кто-нибудь из пассажиров пил суп прямо из тарелки. Что же он делает? Он-только закрывает платком свою крахмальную рубашку. Он жалеет турок, у которых должен будет прослужить целый год. Турок так отстал; прямо неприятно почему он ничему не хочет учиться! Я завожу речь о Китае. Тут японец делается совсем грустным и качает головой. Китай тоже не воспринял ни капельки европейской и американской культуры. И мы оба со слезами на глазах говорим о судьбе Китая. "Знаете, что я думаю", говорит он. "Китай никогда не цивилизуется!" Мне кажется, что это уж черезчур резко и я заклинаю его не терять надежды. "Нужно только, чтобы миссионеры еще немного поработали! Еще есть время, нужно только действовать осмотрительно!" "Страна разлагается", говорит он. "Я бывал там. Мы, японцы, стараемся хотя немного обучить их, но ученики уж слишком самодовольны! Хотите верьте, хотите нет - во всем Китае вы едва ли увидите фабричную трубу. А в глубине страны они еще до сих пор разводят чай и рис тем же прадедовским способом, как и тысячу лет тому назад". "Каким это образом? Разскажите-ка мне об этом!" "Ах, мне даже не хочется об этом и говорит. Возьмем, напр., такой пустяк, как заборы. До сего дня их участки земли не обнесены заборами!" "Как же это они обходятся без них?" "Каждый просто входить в соглашение с соседом, сколько кому принадлежит." Тут я должен был сдаться; я говорю: "Боже нас упаси от таких порядков! Но в Сан Франциско я видел многих китайцев; они мне стирали белье. Мне невыносима мысль, что Занг-Зинг и Тзен-Тзан так неминуемо должны погибнуть. У них такие добродушные глаза и такия роскошные косы!" "Вы говорите, роскошные косы? Ха, ха, ха! Вы ничего путного не можете сказать про ваших китайцев? В нашей стране мы уничтожили косу." "Но все-таки они кое-чему научились в стране янки, " говорю я, чтобы подзадорить моего друга. Они меня часто надували с бельем."

Когда мы утром проснулись, якорь уже был поднять. Шесть часов - светлое утро. Наверху у форта мы видим солдат и офицеров, разговаривающих между собою; потом у них начинается учение. Мы плывем по Босфору. Чем дальше едем, тем больше городов попадается по обеим сторонам. Между каждым из них не больше двух минут езды. В сущности, это только один бесконечный город. Мы так близко проезжаем от берега, что видим все, что происходит на суше; и все это совершенно не то, что мы себе представляли. Разве мы не в Турции? В продолжение тридцати лет я читал о стране, лежащей на берегу Босфора, которую безбожный султан довел будто бы до полного разорения. Между тем эти маленькие города лежат посреди виноградников и цветников; целые гряды роз сверкают яркостью своих красок, мы едем в сказочной стране. Я начинаю думать, что наш капитан вовсе не так слеп! Он знает обо всей этой роскоши и хотел ее нам показать при дневном освещении! Я забываю неудовольствие, которое испытывал вчера вечером. Как красиво, благоустроенно и зажиточно выглядит все на берегу! Вон виден турок, несущий воду из колодца, там еще один, выметающий свое крыльцо, третий ходит по саду, курит и осматривает цветы. Тихо в этих городах, ни ярмарочной сутолоки, ни фабричного шума; у берега стоять лодки, а на берегу телеги нагружаются и разгружаются, иногда слышен сигнал парохода, но шума нет никакого! Как страшно: ехать целую милю мимо города и не слышать криков! Кое где в окрестностях попадаются древния руины. Но, если такой маленький городок мирно процветает некоторое время, о конечно, султан появляется из Константинополя, нападает на него, убивает жителей, отбирает деньги - разве это не так? Говорят даже, что он связывает свои жертвы и бросает их в Босфор. С этого он начал, когда перестал есть христианское мясо; должен же человек делать что-нибудь в этом роде! О, "великий старец" в Англии, который все знал, который знал также об "убийце на троне". А так как он никого не боялся, то говорил туркам правду. Один год он бомбардировал Александрию, а в следующем году протестовал против притеснения армян. Кто любил правду, слушал его голос! Ведь, собственно говоря, бросание в море годных для несения службы людей - довольно странная система для военачальника, нуждающагося в людях! Три великих державы сидят и ждут, пока его войско совершенно ослабеет; а он сам из чистой жажды крови забавляется уничтожением своего войска и озлобляет подданных, чтобы сделаться как можно более ненавистным тем, которые как раз и должны его спасать! Где правда - трудно сказать; может быть, потому, что мы имеем почти единогласную европейскую прессу, которая нам это и рассказывает, делаешься несколько недоверчивым. Другая сторона, которую нужно было бы также выслушать, молчит. В голове рождается такая мысль: кажется, что Абдул Гамид поднял престиж Турции на такую высоту, на которую он долгие годы не поднимался. Султан интересовался в пределах возможности поднятием торговли, не совсем противился школьным реформам, позволял строить в небольшом количестве железные дороги и пересоздал войско. Этот человек, говорят, работает, как лошадь; утром встает в шесть часов; во дворце ночует целый штаб секретарей на случай, если они могут понадобиться. Я имел случай лично убедиться в том, что султан поседел и черезчур худощав для знатного турка; что же касается его жестокостей против христиан, то отношение его к ним, правда, довольно магометанское. Недаром же он "повелитель правоверных", "калиф ислама". Впрочем относительно этого также следовало бы выслушать и другую сторону, но другая сторона молчит. Только одна сторона говорит, говорит безпрестанно по всему миру. Напр., в Contemporary Review эта сторона - к тому же турецкий чиновник - сообщает следующее: "Всем известно, что христианский элемент в оттоманском государстве - явный или тайный враг государства. Чего они добиваются и что они натворили в борьбе за независимость - об этом знает вся Европа. А между тем Европа должна бы еще узнать, что эта жажда независимости существует также у магометанских подданных, курдов, албанцев и т. д. Они не обладают, конечно, смелостью и умом христиан, - гласит газета, - но все-таки и в них чувствуется хроническое желание оказывать вооруженное сопротивление Абдул Гамиду". Смотрите пожалуйста! Положим, что евреи в Норвегии начали бы тайно или явно выказывать враждебность государству и еще к тому же имели бы хроническое желание оказывать ему вооруженное сопротивление; что же тогда - уступать? Тогда мы подавили б возстание и разстреляли бы мятежников. Но этим б дело не ограничилось. Евреи подняли бы вой на весь мир. И христианская Европа выла бы вместе с ними. И Турция также. Мы же, другая сторона, оставались бы немыми. Мы узнаем от одного автора Harpers Monthly Magazin, что во время последняго армянского мятежа 25% высших сановников были армяне. Поэтому кажется, что калиф ислама не все свои силы употребляет на истребление христиан, но щадить тех из них, которые не враждебны государству. Самые влиятельные люди в Турции это греки и армяне - христиане. Казначей султана - армянин; половина турецких послов за границей - греки, даже на самых важных местах, как напр., в Берлине, послом был ныне умерший Аристарх-бей. И эти же христиане владеют тремя четвертями турецкого государства. На Востоке армяне заменяют евреев в торговле. Они проникают всюду, начиная с Балкан и кончая Китаем, в какой бы город вы не приехали, вы всюду встречаете армян. В то время, как газеты Запада оплакивают несчастную судьбу этого народа, на Востоке нередко слышно мнение, что эта судьба им вполне заслужена; все, как один человек, отзываются об армянах, как о мошенниках. В самой Турции они вытесняют уроженцев и сами занимают их места. Торговля, ссудные операции, деньги - все переходить в их руки, а вместе с тем и притеснения. И все это потому только, что турки не обладают сметливостью и умом христиан.

казарменным видом. После этого мы замечаем минареты. В том месте, где сливаются воды Мраморного моря, Золотого рога и Босфора, лежит столица Турции. Во всем свете нет города с подобным местоположением - с двух сторон красивые горы, а внизу вода! Город лежит в двух частях света. Константинополь не имеет такого богатства красок, как Москва - у него нет зелени, золота и красного цвета её куполов, - но у него есть то, чего не имеет Москва: белые минареты на фоне синяго неба.

На воде делается все оживленнее. Сотни лодок снуют взад-вперед и мешают нам двигаться. Матросы одеты в длинные одежды, некоторые в кровавокрасных фесках, другие в тюрбанах - у всех бронзовые лица и орлиные носы. Эти люди гармонируют с восточными баркасами. Ничего не может быть оригинальнее: форма корпусов и снасти, мешкообразные одеяния людей - все это, удивительно, как по ту сторону настоящого! Это вновь возбуждает наше тупое европейское воображение! Наконец, свистя и безпрестанно давая сигналы, мы добираемся до берега. Никогда и нигде ничего похожого на ту человеческую кашу, которая нас сейчас окружает, я не видел! Все наперебой хотят нам помочь, услужить, повести нас в гостиницу, а большая часть нищенствует. Мы заметили много служащих из гостиницы с золотыми буквами на шапках. Выбираем одного из них и поручаем себя его заботам. Положим, что также мы могли бы выбрать и другого; дело в том, что все гостиницы здесь в руках одного синдиката, и мы во всяком случае попали бы в одну из его гостинниц. Наш человек очень ловок и понимает свое дело; когда сторож - старый турок в тюрбане и длинной одежде - не захотел пропустить наш багаж с парохода, говоря, что он может принадлежат и другим, то наш человек из гостиницы протягивает просто-на-просто монету турку и последний вдруг делается обходительным. И так в продолжении всей дороги не перестаем давать взятки. Мы должны пройти через таможенную решетку. Страшная давка, обшаривают сундуки и чемоданы. Так как я с дамой, то нас любезно пропускают вперед, но наш багаж остается за решеткой. Нам предлагают сесть - садимся и ждем. Наконец, приходит служащий из гостиницы с нашим багажем. Его очень много; часть его тяжела и громоздка, между прочим несколько ковров из Персии. Но служащий знаком со всеми таможенными чиновниками, он дает им взятку через прилавок не крупными монетами, но за то каждому дает какую-то мелочь. Дело идет гладко и быстро. У нас не открыли ни одного сундука, ни одного пакета. В карете наш человек объясняет нам весь механизм. Он предпочитает этот способ прохождения через таможню настоящему, который отнимает массу времени и сопряжен с неудобствами. Он просто спрашивает служащих на таможне: "Я вам уже дал что нибудь?" Если ответ гласит: "Нет", то он говорит: "Тогда пожалуйста! И как это я вас забыл!" И платит.

Едем в гостиницу.

вдоль парка, начинают шевелиться, потягиваются и встают. Водоносы и торговцы овощами работают во всю, кофейни открывают свои двери. По мере того, как светает, становятся видны пальмовые и кипарисовые рощи, белый свет над холмом Пера делается вдруг совершенно блестящим - солнце сразу появляется над городскими минаретами и над Золотым Рогом! Необычайная радость пронизывает нас насквозь! Все, что спало и дремало ночью, все сразу просыпается. Оставаться долее дома - невозможно! Гостиница велика и устроена на европейский лад; мы знаем, что стоит нам нажать кнопку электрического звонка, как тотчас же явится лакей во фраке, но мы этого не делаем, а предпочитаем взять обратно наши нечищенные башмаки и надеваем их. В таком виде мы, быть, найдется лавочка, прилавок или стол на базаре, где другие люди находят себе что-нибудь съедобное.

Улицы быстро наполняются народом; после прогулки по парку нам показалось, что уже весь город на ногах. И всюду собаки и собаки, желтые псы, ублюдки; ими кишат все улицы, все они воют от голода, грызутся и кусают друг друга, как волки. Тут же толпятся лошади, ослы, верблюды и все племена Востока. Входишь в лавку, у которой только три стены; четвертой, обращенной на улицу, нет. Кругом, на обитых красной материей скамейках сидят люди в тюрбанах и чалмах; они поджали под себя ноги, пьют кофе и курят. Выглядит очень уютно; на плите много блестящей медной посуды, в которой, вероятно, много вкусных вещей. Лакеи, бегая взад и вперед, нет, нет и выкурят папироску. Так как я с дамой, то мне указывают лучшее место в свободном углу.

Мы находимся в кофейне и потому спрашиваем себе кофе. Никто из присутствующих не высказывает удивления по случаю нашего прихода, хотя, может быть, впервые сюда входит женщина. Как будто посетители дали себе слово не глазеть на нас. Восточный человек считает ниже своего достоинства высказывать чувство удивления; мы бывали во многих лавках на Востоке, нас угощали кофе и папиросами и только после расчета, когда мы уходили, торговец спрашивал: "откуда мы и куда идем?" Так мало мы его интересовали.

рог. Так же, как другие, мы запрокидываем туловище немного назад и уставляемся глазами в потолок; ведь тот божественный напиток, который мы пьем, мокка! Мы принуждены признаться друг другу, что никогда не пили подобного кофе. Но для нас он слишком сладок. Нельзя ли его нам получить без сахара? Мы делаем слуге знак, но он нас не понимает. Sans sucre! говорим мы ему. Тогда сидящий у другой стены турок что-то тихо говорит слуге; оказывается, он нас понял. Человек приносит нам кофе без сахара. Я встаю, кланяюсь турку и благодарю его; он тоже кланяется, но не встает и потом не обращает на нас никакого внимания. По настоящему, это благородная точка зрения; если бы он тоже встал и поклонился, это было бы не стильно. И какое ему до вас, туристов, дело? Какое ему дело до нас европейцев-варваров? Слуга с наргилэ в руках смотрит на меня вопросительно. Я утвердительно киваю ему головой. Слуга приготовляет все, что нужно, зажигает наргилэ раскаленным углем и передает мне трубку. Мундштук у этих трубок черезчур велик, чтобы взять его в зубы; его только прикладывают к губам. Я курю. Но я уже раньше курил по турецкому способу и в Лондоне и в Париже, так что это не является для меня новостью. Я бросаю трубку, которая мне не особенно нравится и закуриваю сигару. Приходить труппа музыкантов со струнными инструментами и барабаном. Музыканты входят с папиросками в зубах, располагаются на полу и начинают, покуривая, играть. Эта музыка нам также непонятна, как и та, которую мы слышали в продолжение нашего путешествия; она ужасна и перещеголяла все, что доселе слышали наши уши. Вдруг один из музыкантов начинает делать гримасы и танцовать. Этот старый важный турок в тюрбане очень комичен со своими нелепыми прыжками, и веселый смех раздается в кофейне. Тогда барабанщик хочет сделать то же самое - вскакивает и начинает прыгать на одном месте, барабаня в то же самое время изо всех сил. Вдруг музыка умолкает и старый танцор внезапно останавливается в вывихнутой позе. По рукам ходить жестяная миска. Мы не знаем цены этой музыки, очевидцами которой, если можно так выразиться, мы только что были, но мы также кладем в миску немного денег. Не знаю, мы ли это или кто другой заплатил очень щедро, но только теперь вся труппа смеется от радости и танцор в благодарность хочет сделать еще большее; он вновь начинает танцовать. Он приближается к нам так, что мы принуждены отодвинуться в самый угол, чтоб дать ему возможность исполнить что-то особенное! Мы никогда еще не видели старика, который берег бы себя так мало. После этого музыканты закуривают новые папироски и уходят. Никому они не кланяются, никого не благодарят; они играли - им заплатили, и делу конец.

Но вот кофе начинает проявлять свое действие; разливается приятная усталость, я начинаю дрожать и руки у меня трясутся. Мы проголодались. Но здесь нет ничего съедобного. Poulet! говорим мы. Прежний турок опять переводить; слуга улыбается и качает головой в знак того, что у него нет ничего подобного. Но мы хотим остаться здесь, тут хорошо, к кофе, что не хотелось бы вставать с дивана. "Дай ему маленькую взятку!" говорит моя спутница. Я даю ему взятку. Он вида не подает, что монета попала к нему в руку, но мы то видим, что он что-то соображает. Вдруг он решается, выходит на улицу и больше не возвращается. Ну, думаем мы, он пошел за курицей! Между тем другой слуга нас не забывает и наливает в наши чашки свежого кофе. И мы откидываемся назад, смотрим в потолок, чувствуем себя турками. Голова начинает работать. Как это, собственно говоря, разумно, думаем мы, со стороны этого народа, который живет так близко от Европы, оградить себя от спешки и суеты. Ведь вот лежат же человек двадцать на диванах, наслаждаются утренним часом, вместо того, чтобы спешить на фабрику или в контору, и корпеть там целый день. Чем живут эти люди? Они все время меняются: одни приходят, другие уходят, но, кажется, у всех есть время насладиться утром. Это люди всевозможных профессий, начиная с бедно-одетого поденщика, живущого случайным заработком на базаре, и кончая шикарным эффенди с рубиновым кольцом на мизинце. Один из посетителей должно быть франт: волосы его надушены, усы напомажены, одежда его из темно-синяго сукна и на ногах лаковые сапоги. Ближе к нам, на нашем диване сидит ремесленник; мы видели его потом на улице за маленьким прилавком; он шляпочник и гладит старые тюрбаны. Теперь он сидит здесь; у него есть на это и время и средства. Жизнь простому человеку стоит здесь очень дешево; на Востоке ломоть хлеба, луковица и глоток фигового сока, смешанный с водой, служат турку обедом. И перед работой и после работы сидит он в кофейне или в тени ворот мечети, отдыхает и предается своим мечтам. И это в то время, как западный социалист набрасывается с криком на газету.

Но что делает крестьянин там в деревне - не должны ли те также и о нем подумать? Если едешь из Константинополя сухим путем в старый город Бруссу, то проезжаешь через плодородные местности, леса, пшеничные поля, виноградники; но жилища туземцев очень бедны. Одеваются они большей частью также бедно. Климат разрешает эту скудость одежды точно так же, как климат других стран допускает бамбуковые шалаши и передники из фиговых листьев. Разсмотрим лачугу феллаха, не оплакивая его: он имеет крышу, которая ему необходима, у одной стены - очаг, у другой ткацкий станок. Вдоль лачуги протянуты веревки для сушки белья, на очаге стоит посуда, деревянная, железная и жестяная. В сенях мы Так как турок никогда не пьет, то он никогда не грабит и не крадет. Но бедный феллах - что за плуг решается он показывать при дневном свете? Деревяшка с поперечной палкой. И это современный плуг, употребляемый через полторы тысячи лет после рождения пророка? Американский земледелец указывал бы пальцами на эту редкость, хохотал бы и говорил: смотрите-ка, что это за плуг! У нас в Америке плуги стальные и тащат их две лошади. Турецкий земледелец не в состоянии держать для работы двух лошадей, а употребляет для этого вола. А поперечная деревяшка на палке может достаточно расковырять землю для посева. Этим достигается цель. Конечно, при рациональном способе ведения хозяйства, т. е. при помощи стального плуга с двумя лошадьми, земля была бы лучше обработана и жатва была бы в шестьдесят раз больше. Но турецкий земледелец и не ждет от земли больше того, что она ему дает. Что она ему даст, того и довольно. У него так мало потребностей - его обед состоит из ломтя хлеба, луковицы и глотка фигового сока. И работа, и хлопоты для него - не главное в жизни. Работает он столько, сколько необходимо. В Америке мы, как сумасшедшие, целый день лезли бы из кожи за работой, съедали впопыхах бифштекс, чтобы можно было с новыми силами бежать опять в поле на работу. Приходит вечер и мы опять, как сумасшедшие, бросаемся в постель, чтобы выспаться перед завтрашней работой. И воскресенье похоже на понедельник в этой нескончаемой работе. Турок же имеет время справить пятницу по старинному обычаю. И ежедневно он проводить долгие часы за молитвой. Вечером сидит он до поздней ночи перед своим домиком и предается приятному отдыху и мечтам. Кто счастливее? Оба обладают сокровищами. Интересно знать, очень ли турок сожалеет о том, что ему недостает стального плуга? Выходит так, будто турок читал Джона Стюарта Милля, который говорит: "еще вопрос, облегчили ли механические изобретения человеческую жизнь", или, быть может, Джон Стюарт Милль заимствовал это сомнение у турок... Слуга возвращается обратно, неся деревянный поднос, полный фрукт. Он принес этот "завтрак" из лавки. Курицы с салатом нет, а всего только пара сладких печений; но слуга приносить это с таким видом, как будто это и есть именно то, что нам нужно. Аг, он не знает наших северных вкусов! В первый раз в жизни мы едим свежие сырые финики. Этот фрукт нам не нравится, он приторно сладок, без соку и к тому же полон маленьких зернышек, которые делают его комкообразным. Нет, куда лучше были прессованные финики, которые мы ели в детстве; местный лавочник получал их целыми ящиками! Вот то были финики! И виноград здесь не такой вкусный, как на Кавказе. Нет ничего в мире похожого на кавказский виноград! Расплачиваемся и уходим. Вдруг на улице откуда-то вынырнул наш человек из гостиницы и хочет быть нашим проводником. Этот ловкий человек прозевал нас в гостинице и решил во что бы то ни стало отыскать нас в городе, чтобы мы не могли ускользнуть от его услуг, и он нас нашел.

Наш проводник - грек. Он перебывал с различными господами во многих странах: был также в Америке - американцы его специальность. Турок никогда не бывает проводником у иностранца. Для этого он черезчур горд, он знает, что его народ являлся носителем высшей культуры еще в то время, когда Рим был варварским. Проводниками бывают греки, армяне, евреи. Турок может быть лодочником, он гребет на каике, он носильщик, поденщик, но на в коем случае не слуга иностранца. Мы раздражаемся и ворчим на нашего проводника, но не можем от него отделаться. Он говорит, что его долг остаться с нами. Во всяком случае видно, что он все равно подаст нам счет, будем ли мы пользоваться его услугами или нет. Он ведет нас на башню Галаты, откуда весь город виден с птичьяго полета, и тотчас же начинает нам объяснять: ladies and gentlemens! - говорит он, хотя нас по одному представителю от каждого пола, - вот Пера, там Стамбул, а там Скутари. Мы перебиваем его и просим пощады! Никогда он не имел дела с такими ничем неинтересующимися путешественниками, мы ничего не хотим знать. Но, когда мы выходим на улицу, он настойчиво продолжает быть нашим проводником, указывает вперед и говорит: к мечети Св. Софии!

И мы идем за ним. Перед входом в мечеть нам одевают поверх сапог туфли, чтобы мы не касались священного пола нечестивыми подошвами. В этой обуви мы двигаемся с трудом, но все-таки подвигаемся вперед. Это невероятно громадное здание; и так как нам приходилось видеть и более обширные соборы, то нас поражает с первого взгляда не величина, а тяжесть и грубость архитектуры. Все массивно и тяжело. Здесь и там под сводами, на канатах, висят люди и чинять потолок, и эти люди кажутся детьми, до того до них высоко. Но здесь нет ни колонн, ни арок, и благодаря этому наше первое впечатление, что церковь низка. В этой первоначально христианской церкви все кресты старательно стерты. На стенах - изречения из корана. Имя Абдул Гамида написано золотом по голубому фону. Никакой роскоши - всюду господствует серый цвет, только присмотревшись, мы видим, что стены покрыты мозаикой. Здесь и там виднеются галлереи, недоступные для осмотра женщинам, но открытые для мужчин. Это ложи султана и его гарема. Когда мы подходим к колонне с знаменитым оттиском пальца пророка, проводник хочет начать рассказывать. Мы принуждены грубо его оборвать, говоря, что этот рассказ мы, вероятно, также хорошо знаем, как и он. Этот человек нас раздражает своим громким разговором, да, кроме того, здесь сидят люди, которым он также мешает. "Замолчите же, драгоман! Скажите нам только одно: что это за люди, сидящие там?" - Это - студенты-богословы. Мы подходим ближе и смотрим на них; они босы, худы, переутомлены; они роются в манускриптах, перед ними лежат книги и они учат что-то наизусть. Это юноши, посвятившие себя служению пророку. Несмотря на то, что наш проводник говорил очень громко, ни один из студентов не поднял головы, ни один! Так и следует! думаем мы. Из такого материала могут выйти великолепные священники-фанатики, которые не станут кокетничать свей религией, не пойдут на компромиссы, не станут уступать. Христианские же священники должны приноравливать свое учение к современным веяниям. Они должны итти в ногу с современностью.

мы попросили нашего проводника на некоторое время отстать от нас, и, тихо подкрадываясь к некоторым студентам, стали незаметно за ними наблюдать, но они учатся без перерыва, качая в такт головою, как дети, за своими уроками. Среди них мы увидали юношу необыкновенной красоты. Он был простоволос, его рубашка и его ентари были открыты на груди до пояса; форма его головы была удивительно красива. После долгого промежутка времени, пока мы стояли притаившись, он вдруг поднял глаза, направил свой взгляд на наши лица и продолжал шевелить губами, будто сам себя спрашивал урок. Я никогда этого не забуду. Этот горящий взгляд шел изнутри и проходил далеко мимо нас; потом он вновь углубился в книгу и вряд ли нас заметил. Если бы мы были даже коронованными особами в полном блеске, и тогда бы он остался равнодушным к нашему присутствию. Мы думаем, что ему, быть может, мешает нас видеть перекрестный свет мечети. Начинаем проверять; один из нас подходит вплотную к молодому человеку, другой остается на месте. Но мы ошиблись: свет падает превосходно. Так значит, то, что ослепляло его глаза, было непреодолимое желание узнать слова пророка. Он сидел и учил их наизусть. Триста миллионов людей живут на земле с таким же желанием, как и он. Пророк не всегда ясно выражался, язык его видений часто высокопарен и темен. Но слова его не применяются к повседневности, не истолковываются каждым болтливым священником. Слова пророка читаются вслух и больше ничего. Затем их стараются воспринять. Наш пророк также не всегда ясно выражался. Ученики его не понимали. И, когда они спрашивали его мнение о высоких и святых вещах, он давал им ответы, не всегда для них понятные. Таинство не должно быть понятно, оно не для развлечения. Но, если хочешь затемнить самое представление о священных предметах, то нужно "объяснять" таинство, сделать его доступным пониманию церковной публики, его американизировать.

Проводник настаивает на том, что нам надо вернуться теперь в отель и поесть. Об этом не может быть и речи! ведите нас в турецкую харчевню. Туда очень далеко! говорит проводник. Ну так что же? подайте сюда двое носилок, мы хотим совершит этот путь на турецкий манер! Проводник подходит с нами к экипажу, запряженному парой лошадей. Без дальнейших разговоров он приказывает кучеру везти нас через мост Галата. И мы садимся разочарованные. Мы мечтали о носилках с полным эскортом евнухов, о глашатае, который пролагал бы жезлом нам дорогу; так, говорят, бывает в больших городах Египта. Но здесь мы должны были ехать в обыкновенном экипаже... Мост необыкновенно длинен и качается от усиленного движения, как качели. При въезде на мост мы должны заплатить известную сумму, идущую на починку моста. На мосту масса экипажей, еще больше пешеходов. Красные фески пестрят толпу, куда только хватает глаз. Это выглядит очень оригинально, голова к голове, все двигаются - длинный поток, на котором плывут красные маки. Мы проезжаем мост и попадаем в смешанную часть города. Здесь преобладает, главным образом, тюрбан. Кучер наш с удивительной ловкостью лавирует среди этой толпы. Мы едем со всей скоростью, которую позволяет состояние улицы, и приезжаем в тихий квартал. Здесь сады, целые рощи акаций, дома с зелеными решетками на окнах и балконах - мы в царстве гаремов. "Здесь живет мать султана", объясняет нам проводник. Отсутствие часовых, отсутствие какой либо роскоши, дом с решеткой перед ним - это и есть дворец. Тут же рядом дворец сестры султана. Те же решетки. Подъезжаем к гарему губернатора. Дом этот напоминает замок; губернатор богат, у него сорок жен. Наш грек качает головой в знак того, что его воззрение, воззрение христианина, сводится к тому, чтобы иметь одну жену. Подъезжаем к ресторану. Оказывается, что грек привез нас к своим землякам, которые содержат здесь харчевню. Это скучнейшее заведение на европейский лад с лакеями в смокингах с атласными отворотами. Но теперь уж ничего не поделаешь и мы, по примеру нашего проводника, начинаем есть. Но мы быстро кончаем с этим. "Что теперь?" спрашиваем мы проводника. "Вы можете оставаться, а мы хотим уехать". "Моя обязанность вас сопровождать", говорит он: "у нас сегодня на очереди воющие дервиши. Но сейчас еще слишком рано, мы можем пока отправиться на базар".

И мы едем на базар. Теперь следовало бы сделаться восточным поэтом, думаю я, воспеть всю эту красоту и погрузиться в арабскую ночь! Но базар совсем не выглядит сказкой, он состоит из целого лабиринта лавок, продающих всевозможные товары. Лавки с шелковыми материями и драгоценностями служат местом сборищ гаремных дам и их невольниц. Каждый переулок в этом лабиринте имеет свою специальность: в одном исключительно ткачи, в другом граверы, в третьем мясники и т. д. В одном переулке, где продаются пахучия травы, мы безпрерывно чихаем. Около каждой двери стоят открытые мешки с пряностями, тут же стоят нагруженные верблюды, которые только что пришли с Востока и привезли новый транспорт этого товара. "Что вы желаете купить?" спрашивает проводник, готовый уже указать нам надлежащую дорогу. "Ничего, ничего", отвечаю я тоном, не терпящим возражения. Мне приходит на ум, что нам надо обязательно вернуться в гостиницу, там, наверное, есть для нас письма. Но безсовестный человек удерживает нас на базаре. Мы стоим перед мастерской золотых дел мастера. Проводник выглядит очень несчастным - это чистая случайность, что он сюда попал. Мы остаемся здесь. Нужна целая вечность, чтобы все это осмотреть; я тороплюсь дальше. Не нахожу ли я, что этот кофейник с бордюром из изумруда очень мил? "О, он очень мил". А эта прелестная булавка с бирюзой ведь тоже красива; она, конечно, и не очень дорога. Но теперь мне стало совершенно ясно, что в гостинице лежат письма. "Мы ведь можем прийти сюда еще раз", говорит проводник, видя, что я безпримерно стойкий человек. С этим я соглашаюсь. "Конечно, мы завтра вернемся сюда. И придем рано, до завтрака". "Да, но тогда бирюзовая булавка может быть будет уже продана". "Ого" говорю я таким тоном, будто я здесь часто бывал и все знаю: "здесь тысячи таких лавок, и в каждой есть такия булавки. Но завтра мы первым долгом придем сюда". Благодаря этому обещанию мне удается вырваться отсюда. Но я все-таки оглянулся на лавку. Она была преддверием сказки. Тут лежали драгоценности из дальних стран с сказочном стиле, созданные чуждой нам фантазией. Мы видели блеск, исходящий будто от всех камней Востока.

с его дервишами! Мы хотим переправиться в священное место Эйюб, про которое мы уже давно читали. Получить билет в кассе представляет для нас некоторое затруднение; мы не можем ни говорить, ни считать деньги, мы даже не можем объяснить, что нам нужно два билета. С нами трудно сговориться, мы задерживаем кассира, а сзади нас стоит толпа, ожидающая очереди, и, несмотря на это, мы не видим ни одного недовольного взгляда. Наконец, каждый из нас держит в руке зеленую бумажку и мы вместе с другими спускаемся к парому. Тихий полдень. Безконечная толкотня лодок, маленьких пароходов и всевозможных барок. Здесь, как и в других приморских городах, можно видеть маленьких мальчуганов, гребущих в однех рубашках. Вот качаются ялики, несколько роскошных лодок, каики с высокими позолоченными носами. В каиках сидят дамы под вуалями - гребут евнухи. Моя спутница кивает дамам головою, оне ей отвечают тем же. Оне лежат на подушках в фантастичных костюмах. На пароме собрались все племена Востока. Женщины вперемежку с мужчинами; дети, девочки-подростки, среди них встречаются прехорошенькия лица. Когда паром двинулся - поднялся ветер, и вуали некоторых красивых женщин относятся в сторону; оне не очень-то спешат ими опять укрыться. Ветер, очевидно, становится сильней, так как мы видим все больше и больше красивых лиц. Мы познакомились с этим фокусом на Востоке! Одна старуха сидит, как раз, против ветра; чем сильнее дует ветер, тем крепче прилипает вуаль к лицу. Но красавица, - та, наверное, сядет боком, чтоб ветер мог откинуть её вуаль! И, действительно, было на что смотреть; как у иных эффенди загорались глаза, когда отлетало покрывало!

"В Эйюб," говорю я. Эйюб - так оно называется и по-турецки. Но кучер не понимает моего произношения. Я повторяю, стараясь произнести особенно ясно, но ничего не помогает. "Дай, я скажу!" говорит моя спутница, и тоже говорит - "Эйюб". Мне стало совестно, она сделала из него совершенно другое слово, которое по силе не могло сравниться с моим. И кучер ее понимает, теперь он сам спрашивает: "Эйюб". И моя спутница кивает головою в знак того, что это верно. Я вполне уверен, что мы попадем не в настоящий Эйюб, но я должен смириться и уступить. Моя спутница и кучер болтают между собою по-турецки, кивают друг другу головами и о чем-то сговариваются. Наконец, мы садимся в экипаж и едем. Мы попадаем в настоящий Эйюб. Положим, я не видел всего света, но могу с уверенностью сказать, что существует коего только один Эйюб. Это - священное место. Кучер, должно быть, не раз возил сюда туристов, он знает уже, что может их заинтересоват и потому подвозит нас к главному входу, откуда нам легко проникнуть в мечеть Магомета II. Но мы проходим мимо мечети. Большие мечети выглядят лучше на картинах. Оне не высоки, а только длинны. Софийская мечеть по длине равняется маленькому городу и вмещает в себе второй по величине приход в мире. Только она очень плоска. В мечети Магомета II хранится сабля Османа, представляющая большую ценность; каждый султан должен ее надеть при вступлении на престол. Так, значит, мы проходим мимо мечети, чтоб попасть в Эйюб. Эйюб - целый город гробниц. Царство кипарисов, платанов, цветов. Во многих местах мечети, везде храмы смерти, мавзолеи, каменные колонны. И всюду царят мир и тишина. Кипарисы стоять прямо и неподвижно, застывшие, как башни; когда поднимается ветерок, в пальмовых рощах тихо шелестят листья. А то все спокойно. Мы тоже невольно начинаем ступать осторожнее, по мере того, как удаляемся от города и улиц. И мы говорим тихо в стране смерти. Нам жутко; мы неверующие, и, быть может, слишком углубились в Эйюб, в его священные рощи. Однако настойчиво пробираемся все глубже и глубже; со всех сторон нас окружают безмолвные могилы. Мы присаживаемся на одну из них. И живого человека тянет на кладбище, чтоб отдохнуть. Это как бы остров в бушующем море. Но в то же время нет другого места, где бы жизнь так боролась и побеждала, как здесь: здесь высочайшия деревья и самые жирные земляные черви. У нас, на родине, на кладбище была могила, которая цвела без всякого ухода, она давала ягоды - и мы, дети, отлично знали, как отыскать ее! Каждая ягода была как бы глотком вина...

Эллины сжигали своих мертвецов прежде, чем похоронить их. И на гробницах они высекали гения, который ногой тушил факел. Такова жизнь, она горит и гаснет, как факел. Иудеи и христиане погребают своих покойников, не сжигая их, так как они должны воскреснуть из мертвых. Погребение придумано, вероятно, для облегчения умершого, чтобы он мог скорей узнать себя на том свете, но ведь ветер разносит земной прах во все стороны вселенной!... Заратустра учил, что трупы должны предоставляться на съедение хищным птицам. Когда люди умирают в домах, говорит он, то большие птицы спешат слететь с горных вершин в долины. Он спрашивает Ормузда, что есть третье, что не нравится нашей земле и лишает нас её милости! И Ормузд отвечает: третье есть то, что вы роете могилы и хороните в них трупы людей. Только одни египтяне не хотели признавать уничтожения в какой бы то ни было форме. Они хоронили своих покойников, бальзамируя их, превращая их в статуи, и в таком виде передавали земле, но Магомет сказал: "на кладбище богатая растительность." Он имел в виду жизнь. Мы глядим на все эти гробницы. Некоторые из них в своих украшениях или резьбе прямо произведения искусства. На всех камнях - изречения из Корана, некоторые насечены золотом. На верху главного монолита высечены тюрбан или феска; иногда тюрбан зеленого цвета, это знак высшого почета. Могилы женщин также имеют монолиты, но на них нет тюрбанов и нет зеленой краски, т. е. им не оказываются высшия почести. Мертвые покоятся в богатой стране. Они сами ее обогащают. "На кладбище богатая растительность". Покойники сами заботятся о создании себе здоровой и чистой обстановки, богатой растительности, плодородной земли, на которой все может расти. Они лежат и как будто смеются с безумным комизмом и непоколебимо проводят великую мысль: гигиену трупа. Тише! - в стране мертвецов не разсуждают!... Там дальше, позади нас, шумит пальмовая роща; у зонтиковых пальм настолько широкие листья, что они всегда слегка шелестят, как бы тиха ни была погода, и потому из такой рощи постоянно доносится легкий шелест. Этот шопот, эти широкие листья и вообще все окружающее делает нас молчаливыми. Мы сидим и мысленно уносимся к чему-то знакомому, в страну, в которой мы когда-то бывали, к событию, случившемуся во сне или в нашей прошлой жизни. Нашей колыбелью, быть может, был лотос, который качался в стране пальм...

Мы поднимаемся и уходим. Навстречу нам попадаются два человека, которые несут носилки. Я снимаю шляпу и держу ее в руке; эти два человека нас не трогают и спешат дальше. Они несут бедного покойника, не в гробу, а прямо на носилках, на нем нет даже покрывала с заклинанием о воскресении из мертвых, и плакальщицы его не провожают. Эти два человека относят свою ношу в о одаленнейший угол кладбища и опускают ее на землю. Потом начинают рыть могилу. Мы смотрим наверх; там высоко в воздухе кричат хищные птицы. Что это за птицы? Это коршуны. Они кружатся над Эйюбом, видят носилки, чуют запах разложения, фосфорную кислоту и подают друг другу сигналы. Они не летают открыто, как ястреба, а тихо крадутся в воздухе. Дело теперь зависит от того, насколько глубоко эти два человека закопают свою ношу.

Перед главным входом останавливается экипаж и мы слышим голос, который кричит: "Алло! Наконец-то я вас нашел!" Это наш проводник. Это наш ужасный грек, от которого никак не можем избавиться. Он нашел нас при помощи разспросов, начиная с кассы, где продаются билеты, до самого Эйюба. "Извольте садиться", говорит он, и мы садимся. "К воющим дервишам!" Мы сразу очутились в городе и возвращаемся к жизни. Еще раз оглядываемся назад и видим ястребов и вершины неподвижных кипарисов... По дороге нам встречаются три фигуры, странный головной убор которых приходилось уже видеть на Востоке. Это воющие дервиши; они идут в мечеть. Проехав небольшое разстояние, мы выходим из экипажа, отпускаем кучера и идем пешком вслед за этими тремя чудаками. У них были серьезные, добродушные лица и они шли, молча, своей дорогой. В их одежде не было ничего бросающагося в глаза: коричневый балахон, облегающий туловище с ног до головы, и пояс вокруг стана. Но за то шляпы были прямо чудовищны по вышине; формой оне напоминали сахарную голову. Оне сделаны из серого войлока, жесткого и плотного; нужно особое искусство, чтобы носить такую шляпу. Дервиши - магометанские монахи. Жизнь свою они проводят, или странствуя по Турции и Ирану, или живя общинами в монастырях под началом настоятеля. По примеру монахов Запада они делятся на ордена, есть танцующие, воющие, плавающие, прыгающие дервиши; каждый орден имеет свое ремесло и тем, что это ремесло доводится ими до высшого сумасшествия, они думают выслужиться перед Богом. Это мученики религии, которые берут на себя грехи всего народа и бичуют себя за них.

экстаз и судороги. В этом состоянии они приближаются к Аллаху. Сегодня мы будем слушать воющих дервишей. Мы подъезжаем к монастырю и платим известную сумму, чтоб нас пропустили. Дверь отворяется, и мы входим в большой зал, где садимся на скамейку перед самой решеткой. Решетка идет вокруг всего помещения. Снаружи сидим мы и другие любопытные, внутри должны появиться дервиши. Стены украшены декоративной живописью, изречениями из корана; пол покрыт черными, белыми, желтыми, серыми, коричневыми, красными и синими воловьими и овечьими Это человек лет сорока с необыкновенно красивым лицом. На нем черное одеяние и черная шапка с белой пуговицей. Он читает отрывок из корана. И вот начинается церемония, самая скучная и однообразная, которую я когда-либо видел и слышал. Это продолжается более двух часов, и, когда, наконец, все кончилось, мы совершенно онемели от долгого сидения, от слушания этого воя и попытки найти хотя бы малейший смысл во всем этом. Богослужение проходит в следующем порядке: после того, как священник кончает читать, все тридцать сахарных голов падают на колени и начинают что-то бормотать; то не был еще вой, ничуть, это был лишь пустяк, только вступление, но и вступление было довольно продолжительное. Когда бормотание подходит к концу, сахарные головы поднимаются. Священник произносит молитву. Его речь благозвучна, она скользить по букве "л" и богата гласными: la illaha il Allah, нет другого Бога, кроме Аллаха. Во время молитвы разстилают еще несколько овечьих шкур. Никогда в жизни не видал я помещения с таким количеством овечьих шкур. Молитва кончена. Один из запевал становится на колени и воет; сахарные головы отвечают, стоя: это попеременное пение. Но это опять-таки не может еще назваться воем. Нам приходилось слышать нечто и похуже этого. Хорошим крикунам пока еще мало было работы; они отаечают только изредка, но для запевалы дело начинает становиться серьезным, он вынимает платок и вытирает пот. Пение продолжается целую вечность. Странно, все эти люди вменили себе в обязанность, чтобы все это длилось как можно дольше! Странно? Нет! Совершенно естственно. Они должны были довести себя до состояния экстаза. Попеременное пение продолжается. Запевала больше не выдерживает, это начинает действовать на его здоровье. Он снимает верхнее одеяние. И снова принимается петь. Больше он уже не может. Силы ему изменяют. Сахарные головы предвидят опасность, оне все чаще и чаще вмешиваются в его пенье. Оне помогают ему, оне поют больше, чем им полагается, чтоб только избавить его от неудачи; но уже слишком поздно! Он пищит, пищит все слабее и, наконец, совсем замолкает! Тогда на смену ему приходит седовласый старем. Он сухощав и жилист, бледен и медлителен в движениях. Он отстраняет первого запевалу, сам бросается на пол и начинает свое пенье. Он не рискует брать слишком высокия или слишком низкия ноты, но у него было несколько таких нот, с которыми никто не мог бы состязаться. Казалось, что здесь сидел камень и пел! Но старик, наконец, также выбился из сил. Дервиши не щадят себя и хотят перебить у старика его две ноты. Но он не поддается, защищается и хочет заставить себя слушать. Мы видим, как он царапает себе лицо и руки, чтоб разгорячит себя. Но он побежден превосходством. Когда он уже при последнем издыхании, с воющих дервишей снимают сахарные головы и теперь они на все готовы! Первый запевала опять оживает, растерянно оглядывается и, сообразив в чем дело, хочет опять приняться за пенье. У него хватает силы отбросить "камень" в сторону и занять свое прежнее место. После этого он опять начинает петь. Но дервиши ни в коем случае не отказываются от права, которое им принадлежит. Наоборот, они поют все громче и громче и с некоторыми из них начинаются уже судороги. Надо сознаться, что теперь вой в полном разгаре! Дервиши вспотели от напряжения, они снимают одежды. До этих пор пение было громкое, полусумасшедшее с более или менее связным содержанием. Но содержание становится все беднее и беднее. Время от времени доносится слово, возглас, пронзительные голоса переходят постепенно в вой и судороги делаются все сильнее и сильнее. Что делает в это время священник? Он руководит безумием. С ним делаются судороги, он начинает топать ногами об пол и кидается в такт взад и вперед и из стороны в сторону. Но он щадит себя, он указывает только, что должны исполнять другие, строго наблюдая за каждым в отдельности и тут же делая провинившемуся свои замечания. Последнему становится стыдно перед Аллахом и он начинает кричать сильнее. Тут шум становится совершенно невозможным. Дервиши кричат друг другу, как будто криками хотят дать друг другу силу выдержат до конца и остаться равнодушными ко всем несчастьям. Конвульсии верхней части туловища становятся дикими и быстрыми; это уже не единичные случайные вздрагивания, а одно безпрерывное кидание во все стороны. Среди воющих уже слышны хрипения. Пол сплошь покрыт одеждами. Вдруг входит очень высокий, смуглый офицер в форме. У него чин полковника. Он присоединяется к воющим. Он полон усердия - он опоздал и хочет нагнать пропущенное. Тебе это не удастся, думает мы. Ты слишком длинен и недостаточно гибок! Но он отлично справился со своей задачей! Этот новый член действительно сила! Мы скоро убедились, что это специалист, мастер своего дела; с его приходом богослужение достигло невероятного подъема. Не успел он качнуться несколько раз и раза два взвыть, как уже отбросил свой мундир, чтобы серьезнее приняться за дело. И, когда он начал снова, то для каждого любителя настоящого воя должно было быть истинным наслаждением его слушать! Он подстрекал дервишей к невероятным подвигам, они дико кричали, они стонали, а офицер был на высоте своего призвания. Он раскачивался еще сильнее, чем остальные и легко откидывал от себя своих соседей. Он побил рекорд своим воем, все внимание было обращено на него. Вой, качание из стороны в сторону, извивание в судорогах продолжаются. Воющие снимают одно одеяние за другим и, наконец, сидят на полу в одних рубашках и панталонах. Три четверти часа длится этот адский шум. Наконец он прекращается. Воющие храпят, как скаковые лошади. Самых слабых уводят в заднее помещение. Не знаю, был ли я когда-либо более счастлив, чем теперь, когда я, наконец, ничего больше не слышал. Но радость моя была кратковременна, богослужение еще ничуть не окончено! Опять начинается бормотание; седовласый старик, камень, как мы его мысленно прозвали, набрался сил, сел и опять воет. Воющие ему отвечают, снова началось попеременное пение. Ослабевшие перед этим воющие дервиши снова возвращаются из задних помещений. Они слышат, что братья их в состоянии выть еще и хотят сделать то же самое. Они двигаются без посторонней помощи и могут опять стоять. Во время попеременного пения дверь отворяется, затворяется, вносят больных и кладут их в ряд к ногам священника. Четверых детей кладут на пол лицом книзу. Они так малы и слабы, что жалобно пищат; троих из них опять уносят, они слишком малы и, вероятно, не вынесли бы подобного лечения, но четвертый ребенок, маленькая девочка, остается лежать. Священник снимает свой верхний плащ, чтобы быть свободнее и остается во втором плаще. Он шагает через ребенка и становится на его спинку, стоить несколько секунд и спускается с другой стороны. Ребенок плачет. Священник идет обратно тем же путем, медленно, не спеша; ребенок плачет все громче и громче. Наконец, его выносят. Вносят на носилках троих взрослых мужчин; их кладут тоже ничком; священник шагает через них; их кладут опять на носилки и выносят. Приводят еще четверых; они немного сильнее первых и могут двигаться сами, один из них офицер с двумя орденами; полковник, стоящий среди воющих дервишей, кланяется ему. Священник несколько минут стоит на спинах больных и опять слезает. Во время этого своеобразного лечения, камень сидит и поет, дервиши ему отвечают. Когда выносять последняго больного, пение замолкает. Слышны отдельные стоны, иногда доносится тихий вой, как-будто певцам трудно замолчать совсем. Священник снимает свой черный плащ, сахарные головы возвращаются их собственникам; все надевают снова свои одежды. Богослужение окончено. Мы выходим на свежий воздух. Он нам необходим. Вспотевшие дервиши и многочисленные зрители довели воздух до такого состояния, что мы все более и более изнемогали. Под конец мы дышали, уткнувши нос в платок; иного выхода не было. Для дервишей открытая дверь была также облегчением, хотя они не высказывали при этом никакого удовольствия. Они надевают одежды на рубашки, промокшия насквозь, и удаляются через дверь во внутренние покои. Таким образом самобичевание на этот раз окончено; оно предстоит опять в следующий четверг. И это продолжается из года в год в продолжение всей жизни. Нет возврата из ордена воющих дервишей...

Мы еще раз посетили эту церковь и вновь присутствовали при этой церемонии с начала до конца. Было что-то чуждое и непонятное для нас во всем том, что творилось внутри этой решетки! Богу поклоняются на земле на различные лады! Эти люди нашли какой-то страшный, своеобразный способ самобичевания посредством воя. Звуки, которые они издают, сами по себе могут вызвать чувство отвращения, но к этому надо еще прибавить гримасу, искривляющую лицо. Вой не крик - никто не может выть, не делая гримас. И по мере того, как вой делается безумнее, лицо принимает образ рыб, животных и химер! Воющие дервиши, должно быть, теряют стыд. Всем известная секта "самобичующихся"

казаться смешными. Здесь играет роль утонченное воображение Востока. В то время, как дервиши выли, их братья и сестры сидели и смотрели на них; турки сидели среди зрителей и улыбались. Но дервиши боролись здесь с самоунижением и ничего не знали, кроме этой борьбы! Они испускали образцовый, единственный в своем роде вой; они выли диссонансом и это усиливало впечатление. У них при этом делались кошачьи морды. Бога почитают на земле различным образом. Все молятся Богу по своему и все молятся единственному, истинному Богу! Но турок молится Аллаху. La illaha il Allah!

Сегодня пятница. День, когда Султан отправляется в мечеть. Теперь нам нужно, во что бы то ни стало, получить доступ на празднество. Не в мечет, которую Его Величество посещает один со своей свитой, но на представление восточного парада. Целых два дня мы хлопотали о том, чтобы получить пропуск. Наконец, мы достали из посольства письмо, которое должно нам помочь в этом деле. Письмо адресовано: "Son Excellence, Monsieur l'Aide de Camp du Service pour la Cérémonie du Sélamlik etc. etc. etc. Palais Imperial de Judiz." Удивительно, до чего гибок французский язык! Как звучал бы этот адрес на норвежском языке? Господину Далай Лама, Ласса, Тибет. Голые факты.

Как поступает крестьянин в Норвегии, когда получает письмо? Хватает ли у него ума в одну секунду разорвать конверт и бросить его на пол? Нет, он, конечно, захочет узнать, от кого письмо - перед тем, как принять его! И почтальон к тому же должен иногда объяснит содержание письма перед т?м, как передать его адресату.

шелковой подкладкой наружу. Люди, которые встречаются нам по дороге, не обращают на нас никакого внимания, они и не подозревают, что у нас в кармане письмо к Его Превосходительству господину церемониймейстеру или его помощнику. Ого! как глупо со стороны людей, что они не обращают на нас внимания! Мы могли бы взять у них прошения, могли бы ходатайствовать за них в Высочайшем присутствии. Они смотрят с таким интересом на экипаж, который едет вслед за нами, в нем сидят немцы. Эти немцы, вероятно, тоже хотят пробраться к мечети, думаем мы, но в дом им не попасть, об этом нечего и думать! Чем дальше мы едем, тем толпа, через которую мы должны протискаться, становится гуще. Военные, конные и пешие, музыканты и просто любопытные, все стремятся к той же цели. Мы изъявляем нашему греку желание свернуть в переулок, по которому могли бы двигаться скорее. Кучер исполняет приказание. Но это не помогает: народу здесь не меньше, чем на главной улице. Вся Галата и Пера кишат людьми, и все спешат к одному и тому же месту, к мечеть Гамида. Наш бесконечный путь оживляется военной музыкой. То из одной улицы, то из другой доносятся звуки рога. Нас поражает, что офицеры, едущие верхом, при звуках музыки подвигаются скорее; насторожившихся, охотничьих лошадей охватывает радость и оне гарцуют с раздутыми ноздрями при звуках барабана.

"Здесь летняя резиденция султана", говорит проводник, когда мы проезжаем мимо позолоченных ворот. Мы подъезжаем к громадной стене и проводник говорить: "Это гарем султана". Стены вышиною в 200 футов. Над ними виднеются башни нескольких дворцов. Гарем очень велик. Турецкий султан, по древнему обычаю, "имеет право на триста жен". И мы-то на Западе воображаем, что у него их действительно столько! Что он такой сластолюбец! Во-первых, надо принять во внимание, что турецкий султан не имеет права вступать в брак. Этот закон возник у татар, которые были родоначальниками племени. Могущество султана не могло быть ограничено, он обладал не чем-нибудь одним в отдельности, но всем и всеми. Его предки также не были женаты; сам султан сын рабыни. Во вторых у него есть супруга: мать будущого султана. Эта рабыня узаконена и пользуется бесконечным почетом и правами, которых не может отнять у нея никакое турецкое могущество. Представьте себе, что эта женщина, обладающая огромною властью, должна выносить двести девяносто девять соперниц! Один из изследователей Востока говорить: у нас плохо знают человеческую натуру и восточных женщин! Это уж другое дело, что на Востоке практикуется система любимых жен и именно здесь более, чем где-либо, так как это разрешается самим пророком. И так как такая любимая жена не особенно охотно терпит вокруг себя соперниц, то нужно предположить, что число последних ограничено. Вамбери, изучивший Восток вдоль и поперек, дает нам возможность сравнить эти отношения с отношениями западных государств.

В-третьих, нужно заметить, что гарем ни в коем случае не состоит исключительно из жен султана, а в нем помещаются все дамы, принадлежащия к царскому двору с их рабынями и служанками рабынь. Это, главным образом, гарем умершого султана, который должен содержаться его наследником. Затем там помещаются мат султана, его сестры, тетки, племянницы с рабынями и служанками рабынь, число которых доходить до сотни. Гарем Абдул Меджида в свое время был баснословен по численности: он состоял из двух, а многие говорят из четырех тысяч жен; их содержание поглощало ежегодно громадные суммы. Как же ему не быть громадных размеров и не поглащат невероятные суммы"? У одной только казначейши его матери было пятьдесят невольниц и у каждой невольницы было по одной или по две служанки. Большое количество слуг служит доказательством высокого положения. Жены султана сами заботятся о приобретении себе рабынь. Нам рассказывают, что султаны посылают своих агентов на рынок в Константинополь для покупки красавиц в гарем. Басня, достойная европейской фантазии: при всей своей бедности она в этой области достигает невероятных размеров. Вамбери говорит: "дамы всегда старались, чтобы их рабыни были красивы и многочисленны. Для них это своего рода роскошь. равносильная драгоценностям и нарядам." Вышеупомянутые пятьдесят рабынь казначейши были известны своей красотой. Рабыни приобретаются в детском возрасте - безчеловечно покупаются за деньги, воспитываются в гареме, выростают, занимают у своих повелительниц все высшия должности и в конце концов получают сами маленькую рабыню для услуг. Но все оне принадлежать своей госпоже и она может, если захочет, продать их в любое время. Конечно, султан, как хозяин дворца, должен бы в один прекрасный день отменить торговлю невольницами. Но султан сам сын Востока и чувствует себя, вероятно, очень недурно, окруженный красивыми служанками. Кроме того, может быть, совсем не так легко произнести эту реформу, так как она разрушила бы тысячелетнее социальное устройство и задела бы религию. Но какое влияние имеет на народные массы система фавориток, которая открыто проводится при дворе? Турция должна была бы быть разорена в конец. Вамбери говорит: "В магометанских странах, которые я знаю, на тысячу домохозяев вряд ли приходится один, который пользуется законным правом многоженства. У турок, персиян, афганцев и татар многоженство в общем неслыханно, немыслимо." Это не малый признак культурности: они имеют разрешение, пророк не запретил им этой глупости, наоборот, даже сам служил им примером, но настоящий турок отказывается от этого удовольствия. Верно, конечно, что несколько жен требует большого расхода; бедному феллаху уже поэтому недоступна подобная роскошь. Но все эти высокопоставленные господа, которые могли бы себе это позволить? А все среднее сословие? Все те мещане, которые зарабатывают больше, чем требуется для насущного хлеба? Сколько таких, которые, добывая себе ломоть хлеба, виноград, фиговую воду, могли бы иметь двух жен? И многие могли бы быть настолько глупыми, чтоб подумать: ведь три жены стоять немного дороже - я возьму себе трех! Третья могла бы получать немного меньше, служить как бы отблеском двух других и быть самой худой из них. Но одну жену имеет бедный феллах и одну - высокопоставленный эффенди. Повелитель является почти единственным исключением, совсем, как в Европе! Мне приходит на ум, что делалось бы в средних классах Европы, еслиб религия разрешала многоженство и закон не преследовал его? Какой невероятный разврат господствовал бы тогда в домах и на улицах! После каждого краха в Христиании оказывался бы вдруг целый гарем, значащийся активом в конкурентой массе.

Мы подъезжаем с мечети Гамида и выходим из экипажа. Греку мы велим расплатиться с кучером; это обязанность нашего слуги считать грязную мелкую монету! Экипаж с немцами следует за нами по пятам и также останавливается у портала. Куда они лезут? думаю я и даю взглядом понять немцам, что их попытка безнадежна. Сюда не допускается первый встречный! "Вот этой дорогой'." говорить грек и ведет нас через большую площадь. За мечетью находится холм, посыпанный гравием, на вершине холма Ильдиз-Киоск, звездная палата; между деревьями и высокими растениями виднеется флигель дворца. На холме собралас масса военных, но они еще не выстроились; офицеры разгуливают, курят, болтают между собою. Мы протискиваемся между ходящими взад и вперед рослыми офицерами, проходим мимо стражи и входим в дом налево от звездной палаты. Грек великолепно проводить нас; он указывает на один стол и говорит:

"Вон сидит церемониймейстер!" Этой грек не признает абсолютно никакого этикета! Он гнал нас через толпу офицеров, не давал нам проходить мимо часового, не кланяясь ему, в то время, как я снимаю шляпу и отвечаю на приветствия. В руках я, конечно, держу письмо, данное мне посольством, чтоб все могли видеть, что мне обязательно нужно говорить с церемониймейстером. "Вот он сидит", говорит грек. Я подхожу с столу и останавливаюсь перед человеков, грудь которого усеяна столькими орденами, сколько я во всю свою жизнь не видал. Ордена висят буквально целыми связками от обеих эполет до самого пояса. Его мундир из светлого сукна. Я предполагаю, что турки придерживаются той же точки зрения, что и норвежские крестьяне, и я должен рассказать, от кого письмо и что оно в себе содержит, прежде, чем его отдать. Я кланяюсь и подаю церемониймейстеру мое письмо с таким видом, с каким обыкновенно передают очень важные письма! "Ваше превосходительство", говорю я, "вот письмо от шведско-норвежского посольства." "Великий Боже!" должен бы он воскликнут, встать и поклониться. Но он продолжал сидеть. Моя речь не произвела никакого впечатления; этот человек берет письмо, в одно мгновение разрывает конверт и бросает последний на пол. "Это просто удивительно, до чего дошли эти турки!" думаю я. Он читает письмо с усмешкой. С усмешкой! Моя спутница говорит, что он смеялся над моим французским языком, но мне кажется, что он смеялся над французским языком письма. Он делает знак рукой, и один из слуг, одетый в золотую ливрею, подходить и ведет нас в соседнее помещение.

пройти мимо нас на разстоянии двух шагов. Мы получили великолепное место, откуда нам все будет видно! Так как запрещено смотреть на султана в бинокль, то мы его оставили в гостинице, но я тщательно протираю свои очки. Кажется, комната предназначена исключительно для нас одних, мы слышим как соседния комнаты наполняются народом, но нашу дверь никто не трогает. Я одобрительно киваю головой, находя это в порядке вещей. На площади один за другим появляются военные отряды, раздается краткая команда, каждый отряд направляется на свое место и становится смирно. Постепенно холм покрывается массой народа. Безчисленные полчища народов всех стран и государств, подчиненных султану, маршируют под музыку и барабанный бой и становятся в два, четыре, восемь рядов один за другим. Собирается такая масса пехоты и кавалерии, что они не помещаются на площади! Они располагаются в боковых улицах, заполняют каждый свободный фут земли, куда только хватает глаз. Солнце освещает всю эту картину, отражается на шитых золотом и серебром мундирах, на позолоченых султанах, на орденах офицеров, на саблях и штыках солдат, на инструментах музыкантов. Несравненная игра блеска и великолепия! Роскошные экипажи высшого константинопольского света пробираются между отрядами войск в сопровождении исполинских евнухов, едущих верхами. Там далеко внизу развеваются мириады красных конских хвостов, привязанных к пикам: это приближается отряд улан; лошади, на которых они сидят, все на подбор белой арабской породы. Минуту спустя земля дрожит от топота пехоты; это входят на площадь албанцы. Они носят сандалии, их ноги зашнурованы кожаными ремнями, на них надеты короткия, в виде юбки, панталоны из белого сукна. Сбоку висит длинная сабля. Вот они стоят, эти знаменитые албанцы, такие безмолвные и неподвижные; в битве они воют не от боли, нет, а от бешенства! их последния мысли обращены к смерти...

синяго и зеленого цветов. Офицеры в фесках или в барашковых шапках ходят взад и вперед перед отрядом; изредка нубийский негр темнит ряды; здесь есть несколько всадников из далеких стран, одетых в доломаны с широкими спадающими рукавами, на них шапки, обрамленные леопардовым мехом. Курды стоять рядами, подобные каменным изваяниям; они носят роскошные плетки, вышитые их женами, короткия открытые куртки, а на голове маленькие шелковые платки! От времени до времени проходит полковой мулла в зеленой одежде и с саблей, надетой поверх плаща. Здесь есть арабы, албанцы, кудры, черкесы, татары, бедуины, армяне, сирийцы. Четыре тысячи конницы и шесть тысяч пехоты. Теперь уж сам султан может явиться. Наша дверь вдруг открывается и входят те самые немцы, которые ехали за нами в экипаже. И они туда же! Каково нахальство! Они громко разговаривают между собою и находят, что народ, проходящий на плацу, удивительно эффектен! Неужели его превосходительству господину церемониймейстеру трудно было предоставить эту комнату в три окна исключительно в наше распоряжение? Мы бы его за это не забыли и оказали бы ему взаимную услугу. Теперь он упустил случай приобрести себе хороших друзей в Европе! С приходом немцев вносится дисгармония и на площадь. Два черных лакированных европейских экипажа прорывают цепь и въезжают на холм. Это иностранные послы. Они исчезают за звездной палатой. Наша дверь открывается все чаще и чаще и впускает новых любопытных; мы узнаем американцев из нашего отеля, их привезли проводники нашей же гостиницы, дьяволы! Следовало бы подкупит нашего проводника, но теперь уже поздно! Мы находимся в очень смешанном обществе, нечего сказать! Немцы - куда ни шло! Может быть, это бароны; у одного из них вид довольно внушительный. Но янки - кто они такие? купцы из Чикого, биржевики с женами! В следующую пятницу я этого не потерплю! Воздух в нашей комнате становится все тяжелее. Американка надушена сильными духами; окна выходят как раз на запад и солнце жарит во всю! Нас прижали вплотную к окнам! Но мы все терпим ради интересного зрелища!

Теперь должен явиться султан..... На самой высокой галлерее минарета появляется мулла, так называемый муэдзин, провозглашающий молитву. Он поднялся по внутренней лестнице минарета, стоит, скрестивши на груди руки, и ждет. Проходит еще несколько минут. Вдруг раздается оглушительный сигнал всех военных оркестров сразу, все кругом нас содрогается от звуков труб и барабанов; в этот момент открываются дворцовые ворота и пять экипажей один за другим въезжают на холм. В них сидят принцы крови с пашами и высшими военными чинами. Два экипажа закрыты, в них сидят женщины. Экипажи сопровождаются скороходами, одетыми с ног до головы в золотую парчу. Опять проходит несколько минут, часы на мечети доказывают половину седьмого, среди войск начинается движение. Раздается продолжительный звук трубы, один офицер выходит из ворот звездной палатки и спускается с холма, вслед за ним выходит другой, оба идут с обнаженными саблями. В ту минуту, как они подходят к мечети, все войска становятся во фронт: из дворцовых ворот показывается экипаж султана. Две гнедые арабския лошади везут экипаж. Султан велит ехать шагом. Этих чудных чистокровных лошадей невозможно заставить ехать шагом, оне все время вздрагивают, фыркают широко раздутыми ноздрями, роют копытами землю! Грива доходит до груди, хвост метет холм. Оне похожи на людей, когда кучер тихо их уговариваеть; в продолжение нескольких секунд мы видим перед собою их морды, глаза их мечут искры. На них роскошная упряжь.

шлет приветствия рукой. На задних местах сидят двое из его министров. За экипажем кишат целые толпы лакеев, каммергеров, офицеров, скороходов - все пешком. Султан приближается к нам. На нем темно-синий мундир, поверх которого накинут простой серый плащь, отделанный черной тесьмой. Как раз против наших окон он поднимает глаза и бросает взгляд в нашу сторону; он прекрасно знает, что по пятницам из этих окон за ним наблюдают иностранцы из засады, причем некоторые из них ненавидят его неизвестно за что! У него прямой и быстрый взгляд; когда он снова отводит глаза, я замечаю, что веки его вздрагивают. Абдул Гамид средняго роста, у него самое обыкновенное лицо со слегка горбатым носом и борода с небольшой проседью. Волосы около ушей слегка вьются. Экипаж останавливается внизу около мечети, где стоит стража султана. Повелитель выходит из экипажа и подымается вверх по ступенькам. Мулла встречает его земным поклоном, приветствует его, султан проходит мимо него и входит в мечеть. В эту самую минуту обращается к народу с галлереи минарета муэдзин: он призывает правоверных к молитве. Среди войск происходит движение, некоторые офицеры закуривают папиросы. Изредка из мечети доносится пение...

"Он выглядит совсем не таким страшным!" говорят между собою американки. Это их, быть может, разочаровало? Я знаю, что касается меня, то я от всей души желаю этому человеку сохранить его осанку и человеческое достоинство перед нашими глазами!

и взгляд его карих глаз тронул меня своим открытым, добрым выражением. Он казался утомленным. Правда, на приветствия войска и толпы он отвечал с азиатским равнодушием. Но и этот поклон он делал по собственному желанию. Его предшественник Абдул Азис никогда не отвечал на приветствия. Если быть справедливым, то эту черту надо отнести не к зверской, а скорее к гуманной натуре теперешняго султана. Недавно я прочел в одной газете, что Абдул Гамид настолько нервен и труслив, что всегда кладет на ночь около своей постели нож. Однажды ночью жена его во сне встала и подошла к нему, султан в ужасе вскочил с постели и вонзил в нее нож. Выходит так, как будто турецкий султан выучил наизусть известную норвежскую поговорку о колбасе: ведь их у него еще 299! давайте сюда другую!

Из года в год газеты переполнены сообщениями о безчеловечных поступках султана. Изредка впрочем промелькнет известие, которое резко отличается от всеобщого мнения журналистов. Одно такое сообщение сделал предыдущий американский посланник при турецком дворе, Терремль; второе сообщение было сделано генералом Уоллесом, автором "Бен Гур"; третье - Пьером Лоти, который долго жил в Константинополе и лично знал султана, и, наконец, четвертое сообщение было сделано Сиднем Уитменом, хорошо знакомым с турецкой жизнью. Все это капли в море прессы, но, может быть, и оне будут иметь некоторый вес. К каким заключениям приводят эти сообщения?

"Ни один европейский государь не занимает своих гостей с большим достоинством и более утонченным знанием." "Он сделал для просвещения своего народа более, нежели кто-либо из его предшественников. Он заслуживает высшей похвалы." "Армянская резня организована самими армянами, чтобы впоследствии воспользоваться кровавой бойней, как агитационным средством". Державы вняли мольбам армян и потребовали немедленных реформ в Армении. Реформы клонились к тому, чтобы вооружить армян и дать им права, делавшия их сразу господами в стране, которая до сих пор им покровительствовала, но также и притесняла; благодаря этому притеснению армяне сделались деморализованной расой, на которую турки, властители страны, смотрели всегда свысока. С таким перемещением власти сильная господствующая раса примириться не может. Султан поставил это на вид державам; но его возражения принимались, как чистейшия отговорки, и его принудили обнародовать приказ о реформах. Тут-то и началась резня." И на этом основывается мнение журналистов.

Прошло уже более получаса с тех пор, как султан вошел в мечеть. Войска опять становятся во фронт, но только для того, чтобы произвести маневр: под звуки музыки и барабанного боя пехота отступает на задний план и уступает место четырехтысячному отряду конницы. Во время этого маневра, все военные оркестры соединяются и играют с оглушительной силой. Тогда с мечети дается знак и мощный оркестр разом смолкает. Стража опять салютует, офицера отдают честь шпагами. Султан выходит из мечети. Богослужение окончено. В ту минуту, когда султан показывается в дверях, музыка возобновляется с прежней силой! Султан едет домой один. Он садится в экипаж меньший по размерам, чем тот, в котором он приехал, приказывает полуоткрыт верх и сам берет возжи. Экипаж запряжен парой белых лошадей. Султан с трудом удерживает их, пока берет вожжи и бич. Лошади храпят и бьют копытами землю. Но вот он отъезжает; едет тихой рысью и успевает раскланиваться с некоторыми офицерами, едущими верхом. Его опять сопровождает целая толпа офицеров, каммергеров и лакеев в расшитых золотых кафтанах, испуская стоны и вздохи. Они вбегают на холм, стараясь не отставать от экипажа. Султан въезжает в ворота звездной палаты и исчезает среди деревьев и высоких цветущих растений. Бегущая за ним свита офицеров останавливается около ворот и смотрит ему вслед. Затем следуют экипажи принцев, принцесс и прочих дам, сопровождаемые скороходами и здоровенными евнухами верхами. Они тоже въезжают на холм и исчезают в воротах дворца.

и спокойной, как прежде.

То была булавка с бирюзой.

маршрут. Имею же я право распоряжаться... Прежде всего мы поедем на рыбный базар, - говорю я, - затем на базар трубок, после этого к лавкам с пряностями, к торговцам старым платьем, к табачным лавкам, к мастерским оружейных мастеров, к ткачам, на базар драгоценностей и шелковых товаров. В заключение мы вернемся еще раз на базар трубок, где я надеюсь найти трубку по своему вкусу. Маршрут готов! Едем!

Но уже с самого начала грек начинает отклоняться от назначенного мною маршрута. Он вычеркивает рыбный базар. "Сегодня нет рыбного рынка", говорить он. Не думает ли он меня уверить что рыбный базар бывает не каждый день? "Обыкновенно каждый день. Обыкновенно. Но ведь сегодня суббота и мало ли чего не бывает по субботам. Сегодня евреи празднуют шабаш." - "Но константинопольские рыбаки не евреи, а турки", возражаю я. На это грек мне отвечает:

"Вы можете положиться на меня - сегодня много чего нет. Например лавки со старым платьем - все хозяева их евреи; и их-то сегодня нет в виду субботы!" Что общого между лавками со старым платьем и рыбным базаром? Немыслимо сговориться с греком! Но во всяком случае он лишил меня уже двух достопримечательностей! Табачные лавки он также обошел под тем предлогом, что туда неудобно итти моей спутнице. Словом, он всеми силами старается направить нас к базару трубок. Дело в том, что все проводники имеют известный доход за те жертвы, которых они водят по базару. От каждой сделки они получают процент. О каких сделках могла быть речь на рыбном базаре? И, если даже мы пошли бы к евреям и купили бы кое-что из старого платья - какой процент мог бы он получить? Ну, а зато на базаре трубок дело обстоит совсем иначе! Мы ходим от одного стола к другому и разсматриваем выставленные трубки. Вряд ли кто-нибудь видел более великолепные вещи! На Востоке табак не предмет роскоши, как у нас, а предмет первой необходимости, как в палатке кочевника и в гареме, так и во дворце султана и в Совете Высокой Порты. Пророк запретил "опьяняющия наслаждения", но пророк не знал о существовании табака, потому он и запретил только вино. Позднейшие толкователи корана, говорят, пытались подвести и табак под рубрику "опьяняющих наслаждений", но это им не удалось. По крайней мере в Турции. Это привилось только в Бухаре. Для турка табак сделался самым необходимым продуктом после хлеба и воды. Неудивительно поэтому, что он стал там изобретателен по части разного рода трубок. Вы увидите здесь трубки из розового дерева, передающия табачному дыму свой пряный, жирный привкус. Но это еще не самые лучшия. Тут есть трубки с глиняным мундштуком - вы может быт думаете, что это самые простые? О вы, непросвещенные курильщики! Это далеко не простые! Посмотрите на глиняную головку: она сделана из особенного сорта глины в мастерской Хассана в Финдеклиссе, а этот Хассан прямо волшебник по части глиняных головок! Затем разсмотрите чубук, он ведь сделан из бархатистой коры жасминного дерева, растущого только в Бруссе. Из этих трубок курят исключительно табак, называемый по-турецки ала-дюбек. Ничего, ничего положительно не знаете вы европейцы! Этот самый табак должен сушиться в продолжение нескольких месяцев на том же самом воздухе, на котором он вырос, после этого он должен пролежать еще несколько лет и тогда только его можно курить. Вы, может быть, думаете, что этим табаком набивают трубку и тотчас же выкуривают ее? О, вы, новички в искусстве, вы, низкие и непросвещенные варвары! Это вовсе не так просто делается! Когда трубка набита табаком, ее запирают дня на два и после этого уже зажигают; дело в том, что глина каким то образом должна воздествовать на табак, и последний приобретает особый вкус. Вы, может быть, скажете, что табак остается табаком и есть ни что иное, как растение, растущее на земле. Но разве глина не взята также из земли? И так в закрытом помешении глина должна соединиться с табаком! Вот какая это трубка! И у настоящого турка к ней приставлен особый слуга! Ну что, вы все еще брезгливо относитесь к глине? Возьмем для примера киргиза. Живя в степи, он курит свою трубку. Вы можете прочесть об этом в старинных татарских книгах, написанных арабскими буквами; о вы, невежды, не читающие старинных татарских книг, где можно почерпнуть столько полезных знаний. Итак, киргиз роет маленькую яму в глиняной почве степи, туда он кладет свой крепкий табак, называемый рафанек, втыкает соломинку в табак и трубка готова! он зажигает табак, ложится на землю и курит...

ухода трех слуг, это так называемая наргилэ. Для обслуживания наргилэ собственно необходимы двое: один для мундштука, другой для стеклянного сосуда. Самый главный из трех слуг при наргилэ имеет в своем распоряжении лошадь при всех путешествиях своего господина. Такая трубка была для меня как раз подходящей и я спросил её цену. Трубка была совсем особенная. Она состояла из стеклянного сосуда, далее из вертикальной части в виде черной колонки в фут высоты, покрытой гипсовыми шариками, похожими на жемчуг, затем из мундштука, украшенного эмалью и арабесками из разноцветных стеклышек; кишка была в виде длинной змеи с блестящими кольцами вокруг тела. Сколько он запросит за эту хорошенькую трубку? "Двадцать тысяч дукатов" отвечает продавец. Тогда мы оба, разсмотрев еще раз трубку, весело разсмеялись. Но грек, мысленно уже сосчитавший проценты, начал нам объяснять, в чем суть. Он говорит с самым серьезным видом. Сначала мы с ним шутим, подталкиваем его, чтобы он продолжал врать. "Ври больше, грек!" говорим мы и смеемся от всей души. Наконец, купец разсердился, взял трубку и поднес ее нам к самому носу: "Неужели мы так-таки ничего не понимаем? Разве над этим наргилэ можно смеяться?" Оказывается, что это совершенно особенный наргиле. Резервуар для воды был сделан из хрусталя и богато позолочен. Черная колонка - из черного дерева и разукрашена драгоценными камнями; то, что мы приняли за гипсовые шарики, был настоящий жемчуг. А цветные стеклышки на мундштуке - разве это были простые кусочки стекла? Это ведь были драгоценные камни, сапфиры, рубины и бриллианты! Недаром продавец держал ее в ящике, выложенном ватой. Змея была обмотана золотой проволокой и украшена кольцами, которые в свою очередь были осыпаны маленькими камнями. Это была трубка, которую можно было бы носит на груди, как драгоценное украшение.

Но двадцать тысяч дукатов! Правда, что эти торговцы всегда запрашивают в три раза больше, чем стоит товар; принимая это во внимание, цена не казалась уже такой головокружительной. "Такую вещь покупает жена султана или богатый паша", говорит грек, помогая купцу укладывать наргилэ в ящик. "Подождите немного! "говорю я, не давая им закрывать ящика.

"Чего же нам ждать?" спрашивает удивленно моя спутница.

"Ведь это не так спешно!" отвечаю я. "Это действительно чудная трубка!"

"Да, но она стоит двадцать тысяч дукатов!"

"Ну, собственно говоря, только треть этой суммы!" возражаю я. "И вообще - трубка мне нравится." "Кладите ее осторожно!" приказываю я. "И пока не откладывайте её. Я не из тех, которые боятся затраты, если вещь действительно стоит..."

Теперь грек пропускает все лавки и идет прямо к булавке с бирюзой. Но что эта булавка в сравнении с трубкой! Нет на ней ни жемчугов, ни драгоценных камней, лишь одна несчастная бирюза с арабским изречением. Я слегка морщу нос. Но этого выражения моего презрения никто не понимает. Я пробую другой способ: я свищу. То же отсутствие понимания! Страстное желание получит эту зеленую булавку просто непонятно! К величайшему своему ужасу я слышу, что справляются о цене булавки и торгуются. Тут я больше не в состоянии вытерпеть и благородно ретируюсь.

колоннами из белого и черного камня. Тут были мечети и фонтаны, таинственные задворки с разнообразными людьми. Громадная толпа окружает меня, носильщики с большими ношами кричат: дорогу! Вереницы женщин под вуалями, в сопровождении евнухов объезжают базар, купцы предлагают всевозможные товары, бедуины, приехавшие из пустыни, разгуливают с ружьем за плечами и с кинжалом за поясом, дервиши дико воют, простирая руки к небу, нищие вас окружают со всех сторон, бросаются вам в ноги и, не желая понять вежливого отказа, держат свои тарелки у самой вашей груди: ослы и собаки производят невообразимый шум, неуклюжие верблюды, нагруженные благовонными товарами из Индии и Египта, проходят, покачиваясь, через толпу. Арабская ночь! думаю я и весь погружаюсь в это великолепие. У лавки с оружием стоит купец-армянин и кричит мне что-то, размахивая над головой стальным клинком. Он берет клинок в руки, сгибает его дугой и потом отпускает; он делает ссс... в воздухе. Он ударяет тихо им о стену и клинок издает серебристый звук. Он бросает в воздух маленькую связку стальной проволоки и разрубает ее пополам. Потом, смеясь, показывает мне лезвие: оно без единой зазубрины. Купцы-турки сидят перед своими лавками. У них громадные тюрбаны и сидят они, поджав под себя ноги и не возвышая голоса. Если я хочу купить у них что-нибудь, то могу получить мази, эссенции, розовое масло и благовонные пилюли в позолоченных флаконах. У них есть всевозможные сорта вод, как для одалисок, так и для эффенди, если они хотят надушиться, и порошок, придающий блеск глазам, и капли в кофе, вызывающия радостное настроение, но, несмотря на то, что все это очень заманчиво, я ничего не покупаю. Эти купцы неподвижны и преисполнены достоинства, их носы имеют внушительный вид. Они сидят и мысленно переживают сны, сказки, приключения прошедших дней. Армянин может кричать, сколько ему угодно, а еврей извиваться и проклинать чужое неверие - а все-таки ни один из них не обладает спокойствием турка и ни один из них не получит места в вечных садах пророка!

Стоящий тут человек в белом тюрбане - араб. Он весь состоит из одних мускулов и костей; кожа его, по цвету, напоминает коричневую перчатку. Он гораздо более горд, чем вместе взятые армянин, турок и еврей. Он смотрит на эти племена сверху вниз, как на нечто глупое и необразованное. Он один - соотечественник пророка и говорит на священном языке! А шелковые товары и другия драгоценности, которыми он торгует, он сам привёз на верблюдах в Стамбул; когда он их продаст за дорогую цену, он пошлет в далекия страны за новым товаром; вторично-же распродав свои запас он совершит далекое, счастливое путешествие назад, в Аравию, и никогда более не возвратится. Я подхожу к торговцам старым платьем. Что же наговорил мне грек? Что евреи здесь, на базаре, справляют свои шабаш? Лавки были открыты. Что он еще болтал? Что эти лавки содержат евреи? Это были вовсе не евреи. Здесь господствовал арабский нос. Евреи ютятся в Галате, в собственном, любимом Гетто, где они надувают друг друга, сколько душе угодно. Константинополь также кишит ими, но они являются как бы посредниками у тамошних купцов, переводчиками, разносчиками, маклерами, проводниками. Некоторые из них занимаются сапожным мастерством; они носят свою мастерскую на спине и садятся тут же, посреди улицы, чтоб наложить заплату на сапог. На этом базаре не продаются исключительно поношенные, но также разные старые вещи, относящияся к одежде, начиная с старомодной кривой сабли и кончая вышитыми мешочками. Тут были тряпки всевозможных цветов, всех оттенков, одежды из серой, бедуинской байки, из дамасских тканей, из шелка, из драгоценных мехов. Здесь смешались все сословия: парчевые придворные одежды, шелковые шаровары из гарема, плащи дервишей и еврейские лапсердаки. Глаз утомляется при виде всей этой массы разложенных и развешанных материй, материй самых разнообразных, и новых и поношенных, включая разорванные покрывала, присланные сюда из гарема! Но здесь вы увидите роскошные вышитые пояса, мистическия пряжки, вышитые туфли и жакетки из золоченных перьев. В одном ящике лежит пара старых туфель. Оне не представляют ничего особенного на вид, но на подъеме оне украшены изумрудами. На одном мундире висит орден. В конце концов я страшно утомляюсь при виде этого разнообразия, великолепия, пережившого свое время. Иду отыскивать свою спутницу. Хотя я тщательно замечал каждый поворот, я сбиваюсь с дороги и долго блуждаю вокруг, пока, наконец, возвращаюсь к булавке с бирюзой. Моя спутница стояла тут и о чем-то торговалась. Речь шла не только о булавке с бирюзой, говорили еще о браслете, на вид очень ценном. На этот раз я был резок и прибег к хитрости. "Разве ты не видишь, что это обруч с ноги одалиски", говорю я. "Ведь не наденешь же ты подобную вещь на руку?" И браслет был немедленно отодвинут в сторону. Что касается булавки, то она в своем роде довольно мила, говорю я. Мы ее отложим в сторону, ведь не убежить же она от нас! Посмотри на меня - я изнемогаю от усталости, я выбился из сил от долгого стояния и хождения! Пойдем куда-нибудь, где мы могли бы сесть! Я сказал и возбудил сострадание. Проводник ведет нас в магазин шелковых товаров.

мы пришли не в тот этаж. Здесь была масса прилавков и у каждого стояли и сидели группы женщин с закрытыми лицами, около них стояли их евнухи; оне болтали между собою, хохотали и разсматривали товары. К нам подходить какой-то человек с подобострастным видом и что-то бормочет; он образован, он хочет нам представиться: "Абдулла! был в Европе. В Америке на всемирной выставке. Говорю на всех языках!" Это был еврей. "Если ты нам сейчас же не достанешь турка, то тебе не сдобровать. Я только что видел нож, который предназначен для тебя, для твоей шеи, для твоего сердца! думаю я. Ну и довольно! Мы хотим иметь дело с турком!" говорю я вслух и держусь с ним надменно. Еврей отступает и добывает нам турка. Турок нам нравится; во-первых он не может с нами разговаривать, а во-вторых, он сын торговца и не выказывает никакого низкопоклонства. Он спокойно открывает шкафы и ящики и вынимает оттуда драгоценности. О ты, отживший восток! Твой базар все-таки сказка! Я бросаюсь на диван и глаза мои разбегаются во все стороны! Турок постепенно раскладывает на прилавки все больше и больше вещей. Опыт научил его поражать нас не сразу, что может свести с ума, но действовать на наш разсудок так, чтоб мы постепенно дурели. Здесь имеются всевозможные вышивки: шелковые ткани, вышитые жемчугом, золотом, серебром, парча, дивные материи со всего Востока! Здесь шелковые материи из Индии, равных которым мы никогда не видали, материи тонкия, как паутина и плотные как войлок, шарфы из Бенгалии, плащи из перьев, пояса, осыпанные бриллиантами, затканные серебром вуали, подушки, вышитые золотыми цветами, скатерти, шали, пурпуровые бархатные плащи, осыпанные серебряными полумесяцами. Некоторые шелковые материи пристают к рукам, другия так скользки, что их едва ухватишь. Две светло-пунцовые женския сорочки - сорочки не от мира сего - так тонки, что, хотя оне предназначены для взрослых, их можно уместить в моей руке! Становишься совершенно безпомощным и только спрашиваешь: "Для чего это?" "Это материя для матраца!" "А это? Что это такое?" "Это материя для матраца!" "А это? Что это такое?" "Это" имеет несколько метров в длину, сплошь покрыто мелким бисером и украшено золотой каймой; "Это материя для платья", отвечает турок; "так"', говорю я. Теперь я совершено ошеломлен и больше ни о чем не спрашиваю. Но, если я молчу - это не значит еще, что за нашим прилавком спокойно. Наоборот. Моя спутница чувствует себя в своей сфере; она спрашивает, ей отвечают, драпировки вешаются на двери, чтобы их выгоднее показать, материи драпируются с красивыми складками, на мою собственную шею примеряются кружева, потому что я сижу беззащитный и безсловесный и не в состоянии сопротивляться. Появляются двое слуг с мокка и с сигаретками. Я не заставляю себя долго просить, освежаюсь тем и другим, чтобы быть опять в состоянии принять на себя роль руководителя. Но уже слишком поздно: на прилавке лежит порядочная куча купленных вещей, а турок открывает все новые полки и ящики - мошенник, он на стороне противника. "Я ухожу теперь!" говорю я и встаю с дивана. "Подожди же еще немного! осталось только несколько полок!" "Ты забываешь про булавку," говорю я, так как булавки были все же гораздо дешевле. "Сегодня я уже не так уверен, что никто её не купит." "Я отказываюсь от булавки", следует ответа. "Во всяком случае это довольно редкая булавка", говорю я, стараясь соблазнить ее. Но меня больше не слушают. Появляются все новые и новые ящики с новыми чудесами. Пройдет целая вечность, пока все это будет пересмотрено. "Я ухожу к красивым дамам гарема и поболтаю с ними немного!" говорю я. "Да, конечно, пойди; по крайней мере, ты нам не будешь мешать... Вон та полка! Что это такое? Для манто? Держите выше! Еще выше! Так, так! Сколько это стоить?" Я отправляюсь к дамам гарема. Если вуаль должна обязательно покрывать лицо турчанки, то я не могу, по крайней мере, пожаловаться на нее, думаю я. Она прозрачна как воздух. Но самое печальное во всем этом - это застенчивость турчанок! Не женщины, а евнухи смотрят на меня. Что за скверный обычай держать евнухов! Они ходят с кнутами и бросаются на мужчин. А так как не знаешь языка то не имеешь возможности заговорить с ними и услать под каким-нибудь предлогом. Вот они стоят и отнимают у меня всякую надежду! Я приближаюсь к одной красавице и смотрю на нее. Она молода и жизнерадостна, прелестная бабенка! Вдруг я слышу какой-то хрип и свирепый евнух нагибается в сторону. Он бросает на меня, молниеносные взоры и начинает жевать челюстями. Нужно быть осторожным! думаю я и удаляюсь. Я подхожу к другой. С виду она безукоризненна; интересно было бы начать с нею короткий, остроумный разговор! Она окружена евнухами и рабынями; значит, знатная дама, думаю я, нужно применить знание французского языка. В ответ на мои слова последовал рев, и евнух изо всей силы ударил кнутом по прилавку. Он вращал зрачками, как безумный. А красавица, что сделала она? Вскочила, чтоб защитить меня своим собственным телом, закричала: прежде чем пролить его кровь, пролей мою? Ничего подобного! Пальцем не пошевельнула! Она слегка вздрогнула, когда евнух ударил кнутом, но попрежнему продолжала болтать и разсматривать товары. Тогда я ее покинул. Если я ничего не значу, то мне здесь нечего и делать! Я пошел спасаться на свой диван и, вернувшись туда, оглянулся: неудачная аттака, никакой капитуляции! Турчанки не годятся для этого. Оне могут сидеть часами на одном месте и осматривать мишуру, блестки и всякую дрянь, оне не развивают своего ума остроумными разговорами. Потому оне и превращаются в ничтожных людей - оне смеются над пустяками, украшают своих детей цветами. Опечаленный, я протягиваю руки к обеим красавицам и говорю: "Я бы взял вас с собою в Европу, научил бы вас играть на рояли, писать романы, требовать права голоса! Но вы предпочитаете терять время на базарах, вместо того, чтобы занять должность в конторе или руководить школой; понимаете ли вы разницу? Вы лежите, ничего не делая, на своих диванах и приказываете приводить себе цыган с улицы, чтобы они вам что-нибудь протанцовали! Есть ли в этом смысл? О вы, смуглые одалиски, вы доведете Турцию до разорения! Вы дойдете до того, что не сможете быть матерями! Вы больше не будете на это годиться, так как не дорожите своим человеческим достоинством и бегаете с мешечками золота в кармане, чтобы бросать их в лицо нахальным эффенди! Вы занимаетесь всякой ерундой и скользите на коньках по всему отечеству! Смуглые одалиски, вы разорите свое отечество..."

Моя спутница покончила, наконец, свои дела. Три пакета лежат на прилавке. Я вынимаю свой кошелек - мой маленький благословенный кошелек, полный благородного металла, и начинаю отсчитывать бесконечное количество золотых. Грек считает со мною вместе. "Еще пять таких", говорит он, "и тогда довольно." Я прибавляю еще пять золотых и называю его кровопийцей. Мы выходим опять на улицу. Теперь прямо в гостиницу, думаю я. Грек намекает на экипаж. "К чему?" "Для вас же, далеко." Я посмотрел на него; пакеты действительно были тяжелые: но ведь он наш слуга. "Ну, возьмем экипаж!" говорю я нехотя. И мы уезжаем. Подъезжая к мосту, моя спутница вдруг приказывает поворачивать обратно. "Что случилось?" спрашиваю я. "Булавка", говорит она, "булавка с бирюзой". Тогда я горько усмехаюсь, качаю головой на особый лад, что равносильно обвинительному приговору!

часть света принадлежала ему, и, когда он говорил, "земля безмолвствовала". Он доходил до Вены. Наши прадеды дрожали перед ним. Стамбул был центром всего мира, разсадником культуры. Почва была благодарна для построек, и уже римляне соорудили здесь великолепные храмы, театры, дворцы, статуи, термы; со временем город все более и более обогащался драгоценностями и сокровищами, которые привозились после удачных войн из Греции, Италии и Египта; сюда съезжались художники, ученые из центральной Азии, Индии, Египта и Аравии; здесь основывались высшия школы, музеи, библиотеки, строились мечети, мавзолеи, фонтаны, арки, покрытые сводами галлереи и башни. Целые караваны верблюдов привозили все новые и новые чудеса в Стамбул. А султан сидел в своем великолепном серале и никто на свете не смел ему противоречить! Да, это были блестящия времена для Стамбула! Но иногда случалось, что такое могущество бывало не под силу правителю, оно давило его к земле; тогда он оглядывался вокруг себя и видел, что зашел слишком далеко. Он отдавал приказ, чтобы никто с ним не говорил и никто за ним не следовал. Куда он направлялся? Он спускался в свои сады, чтоб там открыть свое сердце Аллаху; он шел к дервишам, чтобы в танцах унизить свое достоинство; в горы, в уединенные монастыри, где надевал власянщу и постился дни и ночи, хотя владел большей частью мира! После этого времена изменились, могущество Турции не давило больше ни одного султана. Начиная с ХѴИИ-го столетия Турция идет назад: страшный воинственный народ погрузился в мечты. Но все-таки Турция была в свое время одной из самых могущественных держав на земле. А потом наступил день, когда варварския державы могли, наконец, сыграть шутку с султаном, этим всемогущим султаном, которого никто больше не боялся, которого все теперь эксплоатировали - властелином безсилия! Научная жизнь и искусства в Стамбуле пришли в упадок, постройки разрушались, а турецкий султан сидел в своем великолепном серале, "как больной человек". Уж деды наши воспрянули надеждой; приближался конец могуществу Турции. А родители наши имели основание потирать себе руки от удовольствия: Англия, Франция и Россия соединились и уничтожили Турцию при Наварине. А мы? Мы видели, как Турция потеряла остаток своего могущества. И все-таки Турция одно из самых сильных государств на земле. Под её скипетром находится сорок миллионов людей. Она владеет несметными богатствами. И обладает непоколебимым учением Магомета.

Когда султаны увидели, что страна их приходит все в больший и больший упадок, многие из них погрузились в мрачные размышления, другие проводили дни в празднествах и увлекались пьянством и развратом.

как герои, как дикие звери, но чего могли они достигнуть своими кривыми саблями и копьями? Страшные дальнобойные огнестрельные орудия отрывали им головы. Они не отступали, они шли в аттаку; но были побеждены. Абдул Гамид II унаследовал серьезную войну. В год своего вступления на престол он должен был защищаться против России. Он был побежден. Он потерпел поражение как и многие из его предков. Что же случилось с турецкими ордами? Разве не подступали оне когда-то под самую Вену? Неужели калиф должен был постоянно терпеть поражения? Неужели дух пророка покинул его? Ни в коем случае; дух пророка витает над ним, и в Плевне турки совершили чудеса. Некоторые выдающиеся по уму турки внушили Абдул Гамиду, что следовало бы заменить кривые сабли более усовершенствованным оружием. Если пророк когда-то одерживал победы, то причиной тому, помимо личной помощи Аллаха, было то, что он пользовался лучшим оружием своего времени. И как же иначе могли калифы в позднейшия времена покорит Аравию, завоевать Сирию, Палестину, Мессопотамию, Персию, Египеть, Северную Африку, Испанию, Сицилию и проникнуть во Францию? Случилось ли это при помощи нильского тростника или мешков с песком из пустыни Сахары? Это случилось благодаря мечу, лучшему мечу в свете! Война с русскими была уроком для Абдул Гамида. Он реорганизовал войско и снабдил его современным оружием. Он пригласил лучших учителей Европы, чтоб те научили его обращаться с этим оружием. В начале он был реформатором не по склонности или желанию, а по необходимости. Но не только нужда открыла глаза самодовольному азиату. Ведь азиат верит в Бога и Великого Божьяго пророка, как же может он терпеть неудачи? Дело в том, что Европа сделалась слишком сильной, и турецкий султан принужден был переменить весь свой личный образ мыслей и заимствовать различные нововведения в таком возрасте, когда азиат перестает уже развиваться. Никто не переживал большого чуда!

Увы, правоверный турок не понимает, как плохи дела его падишаха! Вот сидят три, четыре могущественных иностранца в своих дворцах в Пере и решают, что должен делать падишах. И горе ему, если он не исполнит их требований! Вот какие дела! Еще не известно, может быть, Абдул Гамид сам заразился европейскими идеями. Если и не доверять немногим благоприятным отзывам об этом человеке, которые утверждают, что "во всем, за исключением религии, он более европеец, чем азиат", все же его правительственные распоряжения говорят в его пользу. Все те преобразования, которые он ввел двадцать пять лет тому назад, были сделаны по необходимости; то, что он ввел с тех пор, начинает носить отпечаток его личных убеждений. В известном направлении он вводит больше реформ, чем от него требуется, так, например, он основывает в Турции прекрасные учебные заведения. Кто ему это приказал? Неужели он сам догадался, что система Солеймана-Молнии устарела и что он должен пытаться побить Европу её собственным орудием? Какие учебные заведения можно основать в Турции? Мы всюду и всегда слышим безотрадный крик о неудержимом упадке Турции. Непосвященному, который случайно ознакомился с этим предметом или как-нибудь невзначай встретился с турком, ответившим на предложенные вопросы - этому непосвященному может показаться, что дело просвещения в Турции далеко не так безотрадно, как об этом привыкли говорить. Там существуют, во-первых, детския начальные школы, казенные и частные, в которых учат читать и писать. Это одно что-нибудь да значит, так как пророк их, подобно пророкам других народов, не умел писать, и только тогда, когда он старался подражать другим пророкам, он делал разные знаки на песке. Это уж другое дело, что турки не особенно ловки в трудном искусстве писания букв! Довольно значительный процент французского населения также не умеет читать и писать. Затем, почти во всех больших городах Турции существуют школы для дальнейшого развития: учительския семинарии; наконец, университет в Константинополе. В университете четыре факультета; о том, как здесь поставлено преподавание, я не могу дать никаких сведений, да и вообще ни в коем случае не хотел бы давать о них отзыва. В 1892 г. правительству вздумалось учредит особый сельско-хозяйственный департамент и крестьянский банк, который снабжал бы земледельцев деньгами на умеренных условиях. Затем здесь существуют школы агрономов и ветеринаров, с лучшими преподавательскими силами. Правительство обратило свое внимание и на леса; в Турции громадные лесные участки, среди которых попадаются драгоценные сорта деревьев, как например: оливковое, кедровое, черное дерево. Эти ценности следует правильно эксплоатировать, и правительство основало лесные институты для урегулирования вырубки леса и нового облесения. В 1885 году была основана рыболовная школа при департаменте эксплоатации рыбного богатства на африканском побережьи; в 1888 году открылась школа шелководства по системе Пастэра - это очень важные промысел для турецкого населения. Ко всему этому надо прибавить военные школы, частные учебные заведения, философския общества, монастыри, приюты, коммерческия школы, библиотеки; издается также несколько газет. Казалось бы, что за последнее двадцатипятилетие Турция на пути к прогрессу. Даже для тех, кто видит высшее счастье в жизни в железных дорогах, дело не совсем безнадежно. В пятилетний промежуток времени, от 1888 до 1893 г., Турция дала концессию на двенадцать железных дорог, часть которых теперь закончена, а часть еще строится! Но правоверный турок все-таки не понимает, к чему его падишах заимствовал все эти странности европейской жизни. Он не может понять, почему некоторые великия державы имеют свои почтовые ведомства в собственном городе падишаха? Почему они не хотят пользоваться турецким почтовым ведомством? Потому что оно не надежно. И так как оно не надежно, они без дальнейших разговоров устраивают в чужой стране свои собственные почтовые ведомства! Этого никак не может понят правоверный турок! Но Абдул Гамид и его правительство, вероятно, понимают это! В апреле 1901 года турецкий посланник в Париже обратил внимание Высокой Порты на то, что в младотурецком революционном комитете, имеющем свое местопребывание в Париже, хранятся планы действий. Посланник посоветовал Порте наложить арест на почтовые сумки, приходящия из-за границы. Порта так и сделала; она не трогала корреспонденции посольства, не вскрывала и задерживала корреспонденцию младотурок. Тут державы заволновались, начали протестовать и потребовали, чтоб дело было немедленно исправлено.

Порта начала давать объяснения и защищать необходимость подобного образа действий; стали угрожать Турции войной.

и обещало этого больше на делать! Немецкий посланник удовлетворился этим, но три других властелина отказались принят извинение Порты и продолжали угрожать ей. Три дня спустя турецкий министр иностранных дел опять покорно отправился к могущественным властелинам, с той же просьбой, с тем же извинением! И, наконец, прошение Порты было удовлетворено - из милости! Нет, если б речь шла даже о жизни, и то правоверный турок не понял бы подобного образа действий своего падишаха!

у него действительно есть какая-нибудь цель... Дело дошло до войны с Грецией, этой старой турецкой провинцией, которую державы в 1829 году от нея отделили; Греция захотела присоединить к себе Крит. Произошла война, и маленькая, плохо вооруженная Греция была побеждена, но у нея были кое-какие связи. Когда Турция завоевала Фессалию, державы решили, что она не имееть права удержать Фессалии; затем оне решили, что Турция может обойтись без Крита, которого она никогда не теряла. Таким образом, победа осталась без вознаграждения, но сама по себе это была величайшая победа султана над всем Востоком: оружие Ислама окончательно поразило христианскую державу! Оказалось, что Абдул Гамид разсчитал верно. Купив европейския орудия и научившись ими владеть, он мог теперь вести войны со счастьем, присущим прежним калифам. Ведь он все еще властвовал над самым упорным, самым воинственным народом в мире и сражался за дело пророка. Подавленное до этих пор самосознание турок после войны сразу поднялось. Радость охватила приниженный народ и в мечетях днем и ночью возсылались благодарственные молитвы Аллаху. Немногие думали о том, как мала Греция, а все говорили о могуществе Турции. Радость царила не только в Турции; по всему Востоку, где только царит ислам, замечалось ликование. Почти триста миллионов магометан, разбросанных по Азии, Африке и Европе, устраивали у себя торжественные иллюминации, собирали деньги в пользу турецких войск, отправляли депутации в Константинополь, чтоб благодарить султана за то, что он сделал; даже враждебно настроенные арабския племена поднесли султану крупный денежный подарок, чтобы он употребил его на блого ислама! Ведь турецкий султан наследник пророка и калиф ислама. И война и мир на востоке зависят от плаща пророка... Кто же этот пророк? Ни в одного смертного не верили так твердо, как в него! Он вышел из народа, поклонявшагося каменным богам, он воскресил веру в единого истинного Бога, он создал мировую религию. Магометане преданы слепо и неистово своему пророку! А он сам возседает в садах вечности и ожидает их! Магомет, сын Абдулы, родился в Мекке, в 569 году. Его родители были бедные люди, но принадлежали к знатнейшему роду Корейшитов; его семья была всеми уважаема, так как сначала отец его, затем дядя были старостами храма в городе. То была почетная должность, так как Мекка с незапамятных времен была священным городом, а Кааба - величайшей святыней Аравии. На двадцать пятом году жизни Магомет женился на вдове Кадиша и разбогател; почти одновременно с этим он начал страдать припадками эпилепсии. Он не придавал никакого значения богатству и чувствовал себя неловко в той сфере уважения, которая его окружала; благодаря образу своей жизни он завоевал себе почет и уважение, в котором ему не отказывало ни одно племя. Он утратил это уважение на сороковом году жизни, когда начали искать уединения и его стали посещать откровения. Только жена его и немногие родственники верили в его экзальтацию; остальная его семья, весь род Корейша, вся Аравия смеялись над ним и его мечтаниями; а когда он однажды созвал громадную толпу народа и объявил себя пророком, в него стали кидать каменьями, его били и даже покушались на его жизнь. Нет пророка в своем отечестве; Магомет бежал в Медину. Здесь вера в его пророческую миссию стала расти с невероятной быстротой. В его учении есть известная обоснованность; часть он заимствовал из христианской религии, часть из Мишны и Талмуда, он проповедывал возстановление веры в единого Бога Авраама и уничтожение всех идолов! После целого ряда откровений, он начал диктовать коран, который и был записан. По мере того, как распространялся коран, число его приверженцев все более и более разросталось, делалось массовым и могущественным. Опираясь на это могущество, Магомет решился действовать силой против силы: ему было дано откровение, что ислам должен распространяться силой оружия. Не успел он прийти в себя после сильного эпилептического припадка, как возвестил это учение пророческим голосом. Аллах посылал многих пророков; Иисус Христос был одним из них. Он был справедлив, вел безкорыстную жизнь, совершал чудеса и все-таки все это, вместе взятое, не исправило людей. Меня, Магомета, последняго пророка, Аллах послал с мечом! Как это должно было прийтись по вкусу арабам, этим прирожденным воинам и пиратам пустыни, когда сам Бог разрешил, даже приказал вести войну! И война началась. Магомет завоевал Мекку, покорил себе соседния племена евреев и арабов, одержал победу над римлянами в Сирии. Магомет умер, а война все продолжалась; везде торжествовал ислам, войне не предвиделось конца! Отличительной чертой магометанского воина было то, что он шел в сражение ликующий, свободный, не чувствуя над собой начальства, не имея другой мысли в голове, как только ту, что следует одержать победу над врагом! За каждую каплю крови, которую он прольет за свою веру, он будет щедро вознагражден в загробной жизни! Останься он в живых, ему пришлось бы дожидаться награды; если же он погибнет на войне, он идет прямо в рай. Коран подробно описывает это благополучие: оно заключается - по представлению арабов - между прочим в том, что будешь жить в шелковых шатрах, на молочных реках, в горах, усеянных цветами. Земля в райском саду подобна пшеничной муке; когда ветер колышет деревья, то в саду звучит дивная музыка. И каждому поборнику веры прислуживают темноокия гурии! Было ли правильно итти на войну с таким равнодушием к смерти? Нужно ли было защищаться, скрываться? На эти вопросы Магомет дал ответ, который в позднейшия времена должен был получить величайшее значение; он сделал воинов ислама непобедимыми. Это было после битвы у Огада, где погибло много народа, в том числе родной дядя Магомета; войска окружили Магомета и дали ему возможность спастись. Тогда пророк возвестил - как волю Господа - учение о предопределении: судьба каждого заранее предусмотрена Аллахом; когда настал его час, ему не миновать смерти, будь то на поле сражения, или на одре болезни. Действительно, Магомет отлично понимал разницу между солдатами, которые берегут себя, и войском, которое смело идет в бой на жизнь и на смерть, сознавая, что все уже заранее предусмотрено судьбой. Вера в предопределение должна была создать слепую дисциплину и на все времена предотвратить недовольство и деморализацию в войске, что, вероятно, и было заранее разсчитано Магометом! Магомет не считался особенно выдающимся полководцем, но за то он был блестящим военным теоретиком. Чтобы дать войне первенствующее значение, он не побоялся даже осквернить субботу. И он отважился на этот шаг в то время, когда его авторитет не был еще утвержден. Во время рамадана, священного месяца, когда все должны быть в мире, он велел сделать нападение на караван, шедший из Мекки. Тогда против него поднялась целая буря, но Магомет возвестил после следующого припадка божественную санкцию проступка и велел записать его в коран. Эта санкция была отмечена калифами на будущее. Пророк оставил после себя, между прочими мелочами, плащ. Этот плащ хранится в старом серале в Константинополе; калиф, турецкий султан, является его хранителем. Дело заключается в следующем: этого плаща никто никогда не должен видеть, разве только, когда ислам будет в большой опасности. И только тогда, когда наступает такая опасность, плащ должен быть развернут перед глазами всего народа высоко в воздухе. Тогда каждый магометанин должен взяться за оружие, чтобы защищать свою веру. Это развертывание плаща никогда не потеряет своего деяствия; показать его, значит, показать могущество! Это последнее убежище калифа. Радость охватывает Восток по случаю победы над Грецией и одновременно растет ненависть к неверующим. Действия христианских держав на Востоке еще более разжигают эту ненависть. В один прекрасный день она может вспыхнут ярким пламенем! Христианския державы относятся к этому легкомысленно; ни одна страна не может бороться с Европой, ее едва ли мог бы побороть весь мир! Но пожар на Востоке может быть причиной тому, чего опасается все человечество, а именно мирового пожара! С огнем не играют. А если с ним играют, то многие должны принять в этом участие. Тот, кто его зажигает - должен быть никто! Говорят о том дне, когда Россия будет стоять в Константинополе. Но весьма возможно, что Россия никогда не будет стоять в Константинополе; когда государство слишком разростается, сама судьба дробит его на части и делит завоеванные страны. От Европы зависит, где будут границы России у Черного моря, и странно - это зависит отчасти и от самого Востока! Пускай дело идет так, как оно шло до сих пор и даже немного хуже. Восток тихо и медленно приготовляется и в один прекрасный день он будет во всеоружии. По разсчету знатоков Восток избрал верный путь, по которому будет следовать и дальше. Если состоится магометанский тройственный союз, Восток будет далеко не безсилен; Турция, Персия и Афганистан защищают одно и то же дело. За то же самое дело будут сражаться восемьдесят миллионов магометан, подвластных Англии, сорок миллионов в Китае, тридцать миллионов в Африке, сорок миллионов, подвластных русскому и голландскому государствам. Если сосчитать все эти миллионы, сумма получится изрядная! Из этих миллионов выйдут сотни тысяч людей, способных к бою. К этому надо прибавить то, что магометанския государства с Турцией во главе изучают европейское военное искусство и приобретают современное оружие, что в их распоряжении солдаты, являющиеся защитниками ислама, что они обладают плащем пророка... Правоверный турок может быть покоен: его падишах делает все, чего требует время. Падишах умен и начал учиться. "Больной человек" понимает игру; пока он только выжидает, крепнет и умножает свои силы. Три могущественных властелина в Пере должны бы подумать о коком-нибудь другом удовольствии, чем разжигать огонь на Востоке! Им следовало бы поучиться у четвертого сильного властелина, который с серьезностью, свойственной германцу, цивилизует, эксплуатирует Турцию под самым их носом. Результаты этой тактики когда-нибудь да обнаружатся! "Больной человек" смотрит за пределы Востока и разсчитывает.

"Больной человек" на берегах Босфора и есть тот самый человек, который в один прекрасный день появится в серале старых султанов, развернет плащ пророка и зажжет пожар на весь мир. Таков он. Ислам когда-то был носителем высокой культуры. В Константинополе, столице магометанской конфедерации, цивилизация Востока и Запада смешала бы свои источники и, быть может, создалась бы новая культура! Есть же глупцы, которые не признают, что благосостояние настоящей и будущей жизни заключается в постройке железных дорог, социализме и американской рекламе. Эта культура могла бы быть культурою купцов; она могла бы существовать, как маленькая редкость, которую миллиардеры мира сего могли бы себе позволить!