Вспоминаю все вновь, все как есть - за органом в последний раз,
Между тем как закатное солнце, струистое словно атлас,
Проникает на хоры, скользит, бросив тени от певчих, и вот
Ближе, ближе, еще, потянулось - и луч на плечо мне кладет.
Помню, как волновались, шептались на первых порах: «Кто она
За органом? Совсем молодая - а тоже, выходит, сильна!»
«Из Пула пришла без гроша, - им пресвитер тогда пояснял.
По правде сказать: чтобы жить, этот заработок будет мал».
(Да, заработок был и впрямь… Но я не роптала. Орган
Мне дороже их денег, моей красоты и любви прихожан.)
Так он говорил поначалу, впоследствии тон изменился:
«Довольно возимся с ней, уж прославилась - дальше нельзя».
Тут кашлял с намеком. Его собеседник тогда отступал
Чуть в сторону, шею тянул, чтоб за ширмой меня разглядеть.
«Хорошенькая, - бормотал, - но на вид уж чувственна слишком.
Глаза хороши у нее. Веки только, смотрю, тяжелы.
Губы ярки, да тоже не в меру. Грудь для лет ее слишком полна».
(Допустим, вы правы, мой сэр, но скажите, моя ль в том вина?)
Слезы текли и мешали, но я продолжала играть.
В общем не так уж и трудно - примерно как петь за органом…
У меня неплохое контральто. Сегодня я тоже пою.
А псалмы это чудо. Исполнишь - и как побывала в раю.
В тот день до пресвитера вновь долетели какие-то слухи,
Немало его озадачив, он ведь был добродетель сама.
(Он торгует в аптеке на Хай-стрит и вот на неделе зашел
К собрату - тот рядом работает, по переплетному делу.)
«Скверно, - сказал он тогда. - Речь идет о достоинстве храма.
Если и впрямь такова - что поделать, придется уволить».
«Органиста такого, однако, не достать нам и за три цены!»
Это решило вопрос (пусть на время). Орган ликовал.
Напрягался регистрами всеми, отсрочивая финал.
В приходе чем дальше, тем больше косились, шептались мне вслед.
И вскоре вопрос был решен, я пока что не знала о том.
Но пришел день - и мне объявили. И это был страшный удар.
Я опомнилась (бледной такой не видали меня никогда):
«Оставить? О нет, не могу. Разрешите мне даром играть».
Потому что в тот миг я совсем обезумела. Разве могла я
Бросить это богатство - орган, для него ведь я только жила.
С моими псалмами - за них можно тело и душу отдать.
Но покой был, конечно, недолог: до пастора слухи дошли,
Дескать, кто-то из паствы видал меня в Пуле вдвоем с капитаном.
(Да! Теперь мне и впрямь оставалось лишь это, чтоб как-то прожить.)
Но, знает бог (если знает), я любила «Святого Стефана»,
«Сотый» и «Гору Сион», «Субботу», «Аравию», «Итон»
Больше греховных объятий тех смертных, что были со мной!..
Вскоре новая весть: досветла не одна возвращалась домой.
Старейшины подняли шум, но все было ясно и так,
Без слов. На последнюю просьбу я все же решилась в слезах.
Кто бы там ни владел моим телом, еще оставалась душа.
А душа умирает достойно. Решилась и вот говорю:
«Прощенья не жду, джентльмены, но позвольте еще раз играть.
Вам убытка не будет, а мне… Для меня это целая жизнь».
Я знала: они согласятся (играю ведь даром, так что ж!),
Дрожала же, как в лихорадке, и все пред глазами плыло.
И впрямь - после паузы мрачно кивнули: «Пожалуй, что можно.
Один только раз - уяснила?» Поклоном ответила «да».
«Взгляд твой где-то блуждает теперь», - кто-то молвил из них под конец.
В ответ улыбнулась едва: «Далеко. Далеко, мой отец».
Восклицанья повсюду: «Она одержима!», «Какая игра!»,
«Я и думать не мог, что на это способен наш старый орган!»
Солнце заходит, и тени густеют. Огни зажжены.
Начинают последнее пение: «Таллис» - Вечерний Гимн.
(Как диссентеры Кена поют! Они здесь свободнее духом,
Чем в этих новых церквах, где мне удалось побывать.)
Я пою под орган. Чей-то возглас: «Контральто красивее нет!»
«Здесь - пожалуй, - я мыслю. - И все ж не особенный будет урон».
Завершаем. Пою вместе с хором: «Смерть возьмет меня тихо, как сон».
И вот отпустила педали. В глазах еще слезы стоят
От этих гармоний блаженных. (Так, значит, блуждает мой взгляд?)
Достаю из корсажа (грудь и вправду полна, но не столь)
Флакон голубой и рифленый - должно быть, подумают: соль.
И прежде чем кто-то успел бы проникнуть в безумный мой план,
Весь залпом его выпиваю. Глаза уже застит туман.
Собираю тетради, склонилась как будто в молитве - точь-вточь.
Пока подойдут они, быстрая смерть унесет меня прочь.
«Никто и помыслить не мог, что покончит с собою вот так,
Старейшины скажут, снося меня вниз в подступающий мрак.
Но свидетели точно не лгали: и лавочник был, и моряк».
И грехи есть грехи. Но любовь была музыка, только она.
А последний псалом удался. Что еще? Как-нибудь похоронят.
Из Пула, конечно, никто не придет и слезы не уронит.