Семеро бродяг

СЕМЕРО БРОДЯГ

Скитаясь пешком в весеннюю пору моей жизни и в летнее время года, я однажды, после полудня, пришел к месту, которое представляло мне на выбор три направления. Прямо предо мной, пыльною полосой, тянулась большая дорога к Бостону; налево от нея отделялась ветвь к морю и могла бы продлить мое путешествие, пожалуй миль на двадцать или на тридцать; а направо лежал путь, которым через горы и озера я добрался бы до Канады, заглянув мимоюдом в знаменитый город Стамфорд. На ровной луговине, подле указательного столба, стоял какой-то предмет, напомнивший мне переносное жилище Голливера, во дни его пребывания между Бробдигнагами {Бробдигнаги - гигантское племя людей, созданное сатирическою фантазиею Свифта в сочинении его "Путешествие Голливера" ("Gulliver's Travels"), между которыми много-опытный герой его, Голливер, человек современного нам штампа и размера, жил несколько времени в некоторого рода клетке, как невиданная редкость животного царства, любопытная и вместе с этим жалкая в высшей степени, в особенности при падении с опасностью жизни в царственный сливочник, куда была брошена придворным карликом-забиякою.}, но построенный отчасти по иным локомотивным началам: то была огромная крытая телега, или, вернее сказать, небольшой дом на колесах, с дверью на одной стороне и с окном, задернутым зеленою сторкою, на другой. Две лошади, жевавшия корм из корзинок, в виде торбочек, подвязанных им под морду, стояли привязанные близь телеги, из которой до слуха долетали усладительные звуки музыки, подавшей мне повод заключить, что все это составляет бродячий балаган какого-нибудь комедианта, остановившагося на перекрестке дорог, для замавки беззаботных, мне подобных прохожих. Так как на западное небо давно всползала туча, а теперь, почернев, уже нависила над предстоявшим мне путем, то мне и показалось благоразумно поискать здесь для себя убежища.

-- Эй! кто тут есть? Спит что ли у вас придверник? прокричал я, взбираясь на три, или четыре ступеньки по откинутой с телеги лестнице.

Музыка замолкла, и на мой зов показалась в дверях не та фигура, какою умственно я представлял себе бродягу-комедиянта, а вышел старичок до того почтенный, что мне даже стало совестно за свои грубые речи. Он был одет в камзол и продолжения табачного цвета, на нем были сапоги с белыми отворотами, и представлял он такую же кроткую важность своею наружностью и приемами, какую часто случается встречать в пожилых деревенских учителях, а иногда в церковных старшинах, в сельских выборных и в других властях подобного рода. Маленькая серебряная монета послужила мне паспортом для входа в его владение, где кроме его самого, я нашел еще одного человека, который будет описан в последствии.

-- Неудачный нынче день для дела! сказал старик, вводя меня во внутренность телеги. - Впрочем, я остановился здесь, чтоб только покормить свою скотинку; пробираюсь же в лагерь под Мифордом.

Может-статься, передвижной театр, представленный в этом разказе, кочует и до сих пор где-нибудь по Новой Англии, а потому, вероятно, есть возможность, что читателю как-нибудь да предстанет случай поверить точность моего описания. Театр этот - я не употреблю недостойного названия кукольная комедия - состоял из множества маленьких людей, собранных на маленькой сцене. между ними были ремесленники разного рода, в обычных поположениях своего ремесла; целый кружок милых дам и ловких кавалеров, готовых пуститься в пляс; рота солдат, вытянутых фронтом поперек всей сцены, до того суровых, угрюмых и страшных, что вы бы не без некоторого удовольствия соображали их рост в три дюйма от полу; наконец резче всех представшее тут полишинель {Merry-Andren, в русском простонародном кукольном мире названный Петрушкою.}, в своей остроконечной шапке и пестрой одежде. Все жители этого мимического мира стояли неподвижно, как фигуры в картине, или как люди, когда-то жившие посреди своих занятий и радостей, и внезапно превратившиеся в статуй, удержавших неизменный вид работы, теперь поконченной, и удовольствий уже невозвратимых. Скоро, однако же, старик завертел ручку органа, и первый звук инструмента произвел самое живительное действие на все эти фигуры и пробудил каждую к принадлежавшему ей занятию или удовольствию. По одной и той же побудительной причине и портной взмахнул иглою, и кузнец опустил молот на наковальню, и танцовщики поднялись легко на цыпочки, и рота солдат, построившись по-взводно, ушла со сцены, смененная эскадроном конницы, вступившей на рысях с каким-то трубным треском и с таким топотом копыт, что даже сам Дон-Кихот не мог бы не вздрогнуть, - и произошло это в ту же минуту, как какой-то старик-пьянчуга, поведения самого неисправимого, успел приподнять свою темную бутылочку и из горлышка в горло пропустить сладостный глоточек. Пока все это делалось, полишинель не поленился откинуть несколько прыжков и кувырков в воздухе, поводя боками, покачивая головою и примаргивая глазками так живо, что, казалось, будто бы он подсмеивается над безтолковостью всех человеческих дел и подтрунивает над всею толпою, под ним шевелящеюся. Наконец, старый чародей (я тогда сравнивал хозяина-комедиянта с Шекспировским Просперо, забавлявшим своих гостей маскерадом теней) остановился как бы для того, чтоб дать мне минутку выразить свое изумление.

-- Что за чудная у вас тут работа! сказал я, с удивлением приподняв руки.

занятие, не приносящее пользы в этом мире тщеславия. Если во мне есть способность, которою я обладаю более, чем другие люди, то это способность умственно ставить себя в положения самому мне чуждые, и радостным глазом открывать в каждом из них желаемые обстоятельства. Я даже мог бы позавидовать жизни этого седовласого комедианта, проводимой по стезе безопасных и приятных приключений в переездах, с его огромным вагоном, то по пескам Кап-Кода, то по неровным лесным дорогам северных и восточных штатов, и в дневках, то на лугу перед деревенскою гостинницею, то на вымощенной площади столицы. Как должно быть часто сердце его радуется радостью детей, смотрящих на его оживленные фигурки! Как удовлетворяется его самолюбие при витийствовании, с замашкою на ученость, перед лицом взрослых людей, которым он объясняет механическия силы, производящия такия чудные явления! Как разыгрывается его любезность (а в этом качестве подобные важные люди не имеют недостатка) при появлении к нему хорошеньких девушек! Наконец, с каким освеженным чувством возвращается он, по временам, к себе домой, под свою собственную крышу! Как бы я желал упрочить за собою такую же счастливую жизнь, какую он себе упрочил! думал я.

Телега, или правильнее вагон, комедианта мог вместить в себе от пятнадцати до двадцати зрителей; но теперь в нем находились только он сам, я, да еще третье лицо, на которое я взглянул вскользь, при входе. Это был красивый, щеголеватый молодой человек, лет двадцати двух или трех от роду; его пуховая серая шляпа и зеленый сюртук с бархатным воротником были франтовские, хотя уже давно не новые; а пара зеленых очков, казавшихся безполезными для его вертлявых глазок, придавала ему какой-то вид учености и литературности. Дав мне достаточное время осмотреть куклы, он приблизился с поклоном и обратил мое внимание на несколько книг в углу вагона. Он тотчас же начал восхвалять их с таким удивительным обилием сладкозвучных слов и с такою замысловатостью прославления, что совершенно завладел моим сердцем, ибо сам я принадлежу к числу самых милосердных критиков. Его товар действительно, требовал значительных способностей торгашеского восхваления: я нашел в нем нескольких старинных друзей своих - роман тех счастливых дней, в которые мои сочувствования колебались между Шотландскими Вождями и между Мальчиком с Пальчик; да еще несколько книжонок позднейшого выхода, достоинства коих не были признаны публикою. Мне было приятно найдти тут небольшую, но вечно-милую и уважения достойную книжку, называемую Букварем Новой Англии, на взгляд все так же, как и прежде, античную, хотя она и явилась здесь в новом, тысячном своем издании. Связка устарелых золотообрезных книг с гравюрами до того пробудила во мне ребяческия чувства, что я, частию по причине их блестящих переплетов, а частию по причине волшебных повестей, в них заключавшихся, купил ее всю целиком. Собрание баллад и любимых театральных песен поистощило кошелек мой еще больше. Чтоб хотя сколько-нибудь у балансировать свой расход, я не обратил внимания ни на проповеди, ни на науки, ни на нравоучения, хотя мне и были предложены представители всех этих отраслей знания. Я даже не прикоснулся к жизни Франклина, напечатанной на самой грубой бумаге и заключенной в такой замысловатый и хитро-придуманный переплет, что книжка эта служила как бы эмблемою самого доктора, отказавшагося надеть на себя придворный костюм в Париже {Это было в период между 1766 и 1783 годами, когда, при возникших несогласиях и войне северо-американских владений Англии с их метрополиею, жители первых отправили во Францию коммиссию, во главе которой стоял доктор Бенджамин Франклин, для заключения займов и для закупки военных потребностей.}. Азбука Вебстера так же, как и мелкия стихотворения Байрона были пройдены мимо.

Все мною до сих пор виденное в этом печатном товаре могло быть приобретено или где-нибудь в книгопродавческом складе, или где-нибудь вечерком на распахнутом настежь аукционе {В больших городах Американских Штатов, так же как и в Англии, вечером, когда на улицах много праздношатающагося народа, очень часто можно видеть аукционы с растворенными настежь дверьми, подле которых стоит многоглаголивый крикун, заманивающий во все горло прохожих войдти в слабо-освещенную комнату, где с молотка сбывается хлам всякого рода и достоинства.}. Но между всем этим была еще небольшая брошюрка в синей обертке, которую продавец подал мне с таким особенным видом, что я тотчас же купил ее не торгуясь, по цене им запрошенной, при чем мне как раз пришла мысль, что я стою лицом к лицу с самим достопочтенным автором этой книжки. После этого литератор начал проявлять в отношении ко мне величайшее радушие, так что я даже решился спросить его, куда он путешествует.

-- О! отвечал он, - я сопутствую здешнему почтеннейшему хозяину, мы вместе пробираемся в лагерь под Стамфордом.

Потом он мне объяснил, что на все время текущого лета нанял в вагоне уголок для своего книжного склада, который, как он сам остроумно заметил, составит настоящую {Circulating Library - оборотная библиотека то же, что в России библиотека для чтения копейки по три в сутки с волюма и, что замечательно, без всякого залога, единственно на доверии к подлинности адреса, объявленного читателем.}, ибо в Соединенных Штатах не много оставалось таких закоулков, в которых она не побывала. Такой план мне очень понравился, и я начал сводить в своем уме все множество необыкновенно-счастливых случайностей в жизни книжного ходебщика, в особенности если он своими качествами подходил под образец, стоявший предо мною. Чего стоили ежедневные, ежечасные встречи, подобные той, какова была моя с ним встреча, когда он вызывал удивление мимоходного странника, давая ему чувствовать, что в вагоне комедианта из страны в страну путешествует человек с литературными наклонностями и даже с литературными заслугами. Каких многоценных, но при этом нередких торжеств достигал он в беседах с каким-нибудь пожилым священником, долгое время прозябающим где-нибудь в утесистых, лесных, многоводных и отдаленных поселениях Новой Англии, который, пополняя свою библиотеку из ходебщикова запаса проповедей, побуждает его похлопотать об университетском образовании и стать на ряду первых студентов в аудитории. Как усладительны, как горды должны быть его чувствования, когда он, говоря при продаже букварей и азбук о поэзии, очарует ум, или удачно коснется сердца нежной преподавательницы деревенской школы, преподавательницы, которая сама поэт, носит синие чулки, на которые, кроме его, никто даже и не потрудился заглянуть. Картина же его совершеннейшей славы открывается тогда только, как вагон остановится где-нибудь на ночь, и все собрание его книг перенесется в общую залу гостинницы, наполненную народом. Тут он представляет разнородным гостям - и проезжему из города, и погонщику из гор, и соседнему фермеру, и землевладельцу его, и олуховатому конюху - сочинения, сообразные с их вкусом и степенью развития, доказывая во все это время, без умолку, тончайшим разбором их и глубокомысленными своими замечаниями, что все сведения, заключающияся в его книгах, далеко не сравняются с запасом знания, собранным в его голове.

Так счастливо переходит он вдоль и поперек страны, порою как провозвестник торжественного хода разума, порою рука об руку со вселяющею благоговение литературою, и повсюду собирает жатву истинной и сердечной народной признательности, на приобретение которой теряют надежду келейные книжные червяки, коих трудами живет он.

Если когда-либо придется мне вмешаться в литературу, думал я, вооружаясь необоримою решительностью, - то приступлю к этому в качестве книжного ходебщика.

Хотя все еще был полдень, однако же воздух стемнел вокруг вас, и редкия капли дождя начинали постукивать в крышу нашей телеги, подобно топоту маленьких птичек, опустившихся на нее для отдыха. Невнятный звук приятных голосов заставил нас прислушаться, и скоро на половине лестницы появилось милое личико молодой девушки, румяные щеки которой горели такою веселостью, что даже посреди померкшого света казалось, будто солнечные лучи все еще заглядывали ей под шляпку. За ней мы увидели смуглый, но красивый облик молодого человека, который с такою развязною любезностью, какой нельзя и подозревать в груди свободного Американца, помогал ей войдти в вагон. Как только новопришедшие вступили в дверь, мы тотчас поняли, что они занимаются ремеслом, отчасти сродным с занятиями моих приятелей, и я при этом был порадован добротою, более чем гостеприимною, скажу даже отеческою, с которою комедиант приветствовал их обоих, в то время, как молодой литератор спешил провесть и усадить девушку на переднюю скамейку.

-- Вы укрылись в самую пору, молодые друзья мои, сказал хозяин вагона. - Еще пять минут, и все небо опрокинулось бы на вас.

и точностью, нежели это бывает при совершенном знакомстве с языком.

-- Мы видели, как ливень собирался над нами, сказал он, - и уже советовались как бы скорее добраться до дома, который стоит, вон, на том пригорке, как заметили на дороге ваш вагон.

-- И решились войдти в него, прервала девушка с улыбкою, - потому что в таком бродячем жилище, как ваше, мы скорее будем у себя дома.

Я, между тем, со многими дикими и неопределенными мечтами, разсматривал во всех подробностях этих двух голубков, залетевших к нам в ковчег. Юноша, высокий, ловкий, крепко-сложенный, имел густые, черные и блестящие волосы, лежавшие кудрями вокруг его смуглого и выразительного лица, которое, если и не имело большого выражения, чем в спокойных лицах наших соотечественников, за то было живее и скорее привлекало внимание. При своем первом появлении, он имел за спиною красивый ящик, почти фута в два со всех сторон в квадрате, но весьма легкий в отношении к величине; он тотчас же отстегнул его с плеч и поставил на пол вагона.

Девушка была почти так же белолица, как и наши красавицы; но в её теле проглядывало больше ясности, чем у многих из них. Легкость её стана, который, казалось, был разсчитан на то, чтоб дать ей возможность обойдти весь мир без утомления, вполне согласовалась с сияющею радостью её лица; а её нарядная одежда, в которой соединялись радужные цвета - и розовый, и зеленый, и густо-оранжевый - была до того кстати её веселой наружности, что, казалось, она как-будто родилась в ней. Эта милая странница имела при себе радость-вызывающую скрипку; но её товарищ вскоре взял у нея из рук инструмент и начал его настраивать. Никому из нас, прежних товарищей вагона, не нужно было разспрашивать о ремесле их: оно не могло оставаться загадкою для частых посетилей военных смотров, выборных сходок, хозяйственных выставок, строительных закладок и других торжественных сборищ в нашем умном отечестве. Есть у меня добрый друг, который, при чтении этой страницы, верно улыбнется, припоминая рыцарский подвиг наш, как мы выручали раек такой же точно четы от нападения целой артели наших соотчичей с тяжеловесными кулаками.

Она тут же поняла иносказательность моих слов, хотя сам я был бы непрочь и не затруднился бы, еслиб она согласилась и на буквальное значение моей речи. Ящик красного дерева был уставлен в надлежащее положение, и я стал смотреть в небольшое круглое увеличительное стекло, между тем как девушка села подле меня и, в коротких описательных выражениях, объясняла картины, одна за другою передвигавшияся перед моими глазами. Вместе посетили мы - или, по крайней мере, посетило наше воображение - многое множество славных городов, по улицам которых мне всегда страх как хотелось погулять и подышать. Помню, сперва мы были в гавани Барцелоны, смотря из нея на город; потом чародейка перенесла меня по воздуху в Сицилию и дозволила взглянуть на пылающую Этну; далее мы перелетели в Венецию и сидели в гондоле под аркою Риальто; за этим она опустила меня между многочисленных зрителей при коронации Наполеона. Была тут же еще одна картинка - девушка не могла мне назвать изображенной в ней местности - картинка, приковывавшая мое внимание долее, чем все великолепные дворцы и церкви, ибо память моя говорила мне, что я сам, прошлым летом, видел точно такую же бедную хижину, точно в таком же, елями обросшем, уголке, посреди зеленых наших гор. Все эти картины были довольно хорошо нарисованы, хотя далеко уступали описательным очеркам девушки; да и трудно было понять, как могла она в немногих выражениях - в выражениях на языке, как мне думалось, для нея чуждом, - представлять так увлекательно воздушные копии с многообразных видов. Когда мы пропутешествовали по всему огромному пространству райка, я взглянул на лицо моей спутницы.

-- "Куда ты идешь, разкажи мне, девица," спросил я словами старинной песни.

-- Ах, сказала смеясь девушка, - зачем вы не спросите, куда летний ветер дует? Мы скитальцы, и здесь, и там, и повсюду. Где радость - туда просится и сердце. Сегодня, впрочем, говорили нам, что в здешних местах праздники и много веселья: так, может-статься, мы понадобимся в лагере под Стамфордом.

Это было во дни моей счастливой юности. Пока приятный голосок девушки еще звучал в моих ушах - я вздохнул: никому, я думал, кроме меня не следовало бы быть товарищем в её жизни, которая, казалось, осуществляла мои собственные необузданные мечты, заботливо лелеянные во весь призрачный промежуток от ребячества и до часа встречи с нею. Для этих двух скитальцев мир был в своем золотом веке, не потому, конечно, чтоб он был менее мрачен и печален; а потому, что его утомительность и печали не имели ничего общого с их эфирными свойствами. Куда бы ни явились они в своем блаженном странствовании, там и юность откликнется их веселию, и заботою подавленное мужество отложит на минуту сйой труд, и старость, спотыкающаяся между могилами, улыбнется, ради их, увядающею радостью. Уединенная хижина, узкая и мрачная улица, каждый темный уголок осветятся быстролетным блеском, таким же, какой светил теперь и на нас, в то время, как мимо их пройдут эти ясные души. Благословенная чета, твой счастливый дом повсюду на земле! Я взглянул на свои плеча и подумал - они достаточно широки, чтоб поддержать все эти нарисованные города и горы. У меня же и нога легка и неу томима, как крыло райской птички. У меня же и сердце не возмущено и, распевая, кинулось бы оно в радостный путь.

Пока веселая девушка и я с нею были заняты райком, неперемежающийся дождь загнал в вагон еще одного путника. Он с виду был почти одних лет с хозяином-комедиянтом, но ниже его ростом, худее и гораздо дряблее; да и одет он был гораздо бедней, в какую-то серую пару платья с заплатами. Лицо он имел узкое, морщиноватое; а маленкие серые глаза как-то черезчур зорко выглядывали из своих глубоко-вдавленных впадин. Этот старикашка подшучивал над нашим хозяином, так что нетрудно было заключить об их предварительном знакомстве; но как только он заметил, что красавица и я покончили наши занятия с райком, то тут же вынул какую-то сложенную бумагу и мне ее представил. Это, как я и ожидал, было свидетельство, написанное хорошим и четким почерком, за подписью нескольких известных особ, о которых я никогда не слыхивал, удостоверявшее, что податель претерпел все возможные несчастия и рекомендовавшее его милосердию благотворительных людей. Предшествовавшие расходы оставили в моем кармане только один билет в пять долларов, из которых, однако же, я предложил нищему подаяние, если только у него будет с него сдачи. Предмет моего благодеяния посмотрел пристально мне в лицо, но не нашел в нем нисколько того злобного духа истых Янки, духа, который находит удовольствие в изобличении малейшей, даже безвредной уловки плутовства.

-- Что жь, сказал оборванный старик-нищий, - если банк пользуется хорошим кредитом и прочен, то, может-быть, у меня и наберется столько, чтоб разменять ваш билет.

-- Это билет Соффокского банка, отвечал я, - и лучше всякого золота.

Так как нищий ничего не мог сказать против этого, то он вытащил небольшой замшевый мешок, тщательно увязанный тонким ремешком. Когда мешок был раскрыт, в нем оказалось довольно значительное сокровище серебряных монет, всех сортов и величин; мне даже показалось, что между ними блеснули золотые перышки Американского Орла, птицы редкой между нашею ходячею монетою. В этот драгоценный мешок был опущен мой банковый билет, размененный по курсу, для меня значительно невыгодному. Получив таким образом вспомоществование, бедняк вынул из кармана старую, замасленую колоду карт, которая, по всем вероятностям, значительно содействовала к пополнению замшевого мешка многообразными способами.

Я никогда не отказываюсь заглянуть в будущее и потому, смешав карты и предложив милой девушке снять, передал колоду гадателю-нищему. Подобно всем предсказателям, он прежде, нежели начал раскрывать предо мною неясные события, двигавшияся мне на встречу, начал, в доказательство сверхъестественности своей науки, описывать мне тот путь, который я уже успел пройдти. Тут да поверят тому, что я скажу, как верному факту. Когда старик, так-сказать, прочитал одну страницу в книге судеб, он вперил свой проницательный взор прямо мне в глаза и стал разказывать, со всеми малейшими подробностями, то, что было тогда самым замечательным случаем в моей жизни. Это было такое обстоятельство, которого открывать я не намеревался никому, до общого разоблачения всех тайн; а потому необъяснимое для меня знание нищого, или его удачное соображение, показалось мне событием более удивительным, чем то, когда бы он, встретившись со мною сегодня на улице, повторил слово в слово всю исписанную теперь страницу. Гадатель, предсказав мне судьбу, которую время как-будто бы медлит оправдать, собрал карты, спрятал мешок и вступил в разговор с другими присутствовавшими в вагоне.

-- Послушай-ка, старинный мой приятель, сказал комедиянт, - ты нам еще не объявил, куда ты предполагаешь обернуться лицом сегодня после полудня.

-- Я пробираюсь на север, пока стоит теплая погода, отвечал гадатель, - сперва чрез Коннектикат, потом чрез Веамфордом.

Я начинал думать, что все бродяжники Новой Англии направлялись к лагерю и избрали этот вагон сборным местом на своем пути. Тут комедиянт предложил идти, как только перестанет дождь, всем вместе по дороге в Стенфорд, ибо нередко люди подобного рода из разсчета составляют между собою как бы какую-то лигу и конфедерацию.

-- Молодая девушка, заметил ловкий книгопродавец, почтительно ей кланяясь, - и господин иностранец, если я не ошибаюсь, также направляются к этому городу. Еслиб мы могли убедить их присоединиться к нашему обществу, то это чрезвычайно много содействовало бы моему удовольствию, а равно удовольствию моего товарища и его друга.

которыми четверо из прежде-описанных людей достигали счастия, я начал в уме своем изыскивать удовольствия старика "странника", как назвали бы сельские жители этого скитающагося нищого-гадальщика. Так как он имел притязание на дружбу с чортом, то мне думалось, что он лучше всего мог следовать по жизненному пути этой особы и находить на нем удовольствие, при обладании некоторыми умственными и нравственными отличительными способностями, более легкими и более смешными, которыми чорт отличается в народных сказках. Между этими способностями можно указать на пристрастие к обману, собственно для того только, чтоб обмануть, а не для чего другого, на желание подсмотреть человеческую слабость и смешные людские недостатки, чтоб подтрунить над ними, и еще на разные мелочные хитрости. Таким образом, для этого старика может быть истинным удовольствием сознание, для некоторых умов невыносимое, - сознание того, что он всю жизнь свою обманывает весь мир, и что его маленькия уловки на столько, на сколько он имеет отношения к людям, всегда берут верх над их совокупною мудростью. Каждый день доставляет ему целый ряд мелких, но вместе с тем и язвительных торжеств, когда, например, он докучливостью своею вывертывает милостыньку из сердца скряги, или когда мое глупое добродушие переводит частичку деньжонок из моего тощого кошелька в его растопырившийся замшевый мешок, или когда какой-нибудь надутый барин кидает монетку оборванному нищему, который богаче его самого; или когда - ведь он не всегда же до такой степени пропитан чертовщиною - ему представляется случай из поддельных нужд своих выделить хоть маленькую помощь истинной бедности. В добавок ко всему этому, какая неизчерпаемая бездна наслаждения, дающая ему возможность подсмотреть столько глупостей и наделать столько проказ, открывается пред его насмешливым умом в то время, как он выдает себя за предсказателя!

Все это составляет некоторого рода счастие, которое я понимал, хотя не имел к нему ни малейшого сочувствия. Еслиб тогда я мог допустить такое сочувствие, то может-быть и нашел бы, что скитальческая жизнь больше пристала нищему, нежели которому-нибудь из его товарищей; ибо сатана, с которым я сравнил нищого, всегда находил удовольствие, еще со времен Иова, скитаться по земле. В самом деле лукавые наклонности, действующия не по глубоко-задуманным планам, а только однеми безсвязными уловками, едвали могут иметь соразмерное себе поприще, если не будут естественным образом побуждаемы к безпрерывной перемене местности и общества. Мои размышления были тут прерваны.

-- Еще посетитель! воскликнул старик-комедиянт наш.

Дверь вагона была плотно затворена по причине бури, которая ревела и неистовствовала с удивительною яростью и с порывами, сильно врываясь в вагон, как бы требуя выдачи всех сидевших в нем бездомных людей в законную себе добычу и злобно крутилась вокруг нашего убежища в то время, как мы, нисколько неозабоченные гневом стихий, преспокойно сидели и разговаривали между собою. Вдруг дверь стукнула, как-будто сделана была попытка отворить ее, и вслед за этим послышался голос, бормотавший какую-то странную, непонятную тарабарщину, которую мои товарищи приняли за греческий язык, а я подозрил за воровскую латынь {Американские и английские воры имеют свой особый язык, называемый по-английски Thieves' Latin какую-то фигуру, которая заставила меня подумать, что наш вагон откатился лет на двести назад в минувшие века, или, что вокруг нас, как бы по волшебству, внезапно поднялся лес с своими первобытными жителями.

Это был красный Индеец с луком и со стрелами. Одежда его состояла из какой-то шапки, украшенной одним пером неведомой мне дикой птицы, и из синей бумажной рубахи, плотно вокруг него опоясанной. На груди его, как орденские знаки, висели серебряные полумесяц и кружок с другими украшениями. Небольшое распятие, тут же висевшее, свидетельствовало, что отец папа успел уже стать между Индейцем и Великим Духом, которому он поклонялся в своем простодушии. Сын пустыни, питомец бурь, сел молча между нами. Когда первые минуты удивления миновали, я узнал в нем, безошибочно, инородца из Пенобкотского племени, партии которого мне случалось видеть во время летняго их передвижения вниз по нашим восточным рекам, где они шныряют между береговыми шкунами в своих берестовых челноках, или устраивают вигвамы {Wigwams - туземное название шалашей, устраиваемых северо-американскими Индейцами, усвоившееся в английском языке так же, как русское слово steppe - степь и многия другия.} близь какой-нибудь ревущей мельничной плотины и ведут мелкую торговлю корзинками, там, где отцы их гоняли оленей. Вероятно, новый посетитель наш пробирался из области в область по направлению к Бостону, питаясь скудным подаянием жителей и от времени до времени извлекая кой-какую выгоду из искусного владения луком, когда случалось ему пускать из него стрелы, в центр, выставляемый для цели и на приз удачного прицела.

Наша веселая девушка не оставила без внимания усевшагося Индейца и скоро сделала попытку завести с ним разговор. Она, действительно, казалась созданною из майского солнечного блеска, ибо не было ничего такого мрачного и угрюмого, на что она не могла бы набросить радостного света, и дикарь, подобно сосне своего родимого леса, скоро начал проясниваться каким-то угрюмым веселием. Наконец она спросила его, имеет ли он в своем пути какую особливую цель, или какое намерение.

амфорд, отвечал Индеец.

-- Вот тебе еще пятеро, сказала девушка, - которые также пробираются в лагерь. Ты пойдешь с нами; все мы идем одним путем и у нас легко на сердце. Что касается до меня, то я пою веселые песни, говорю веселые сказки, думаю веселые думы и пляшу по дороге. Нет тому скуки, кто мне товарищ; одному же тебе идти в Стамфорд, право, будет скучно!

Мои понятия о первобытном характере человека заставляли меня думать, что Индеец предпочтет предложенному ему веселому обществу свое собственное одиночество; но оказалось противное: предложение девушки было встречено готовым согласием и, казалось, одушевило его неясным ожиданием удовольствия. Я при этом предался целому ряду мыслей, которые, или как проистекавшия естественным порядком из такого сочетания обстоятельств, или как вызванные какою-то мимолетною мечтою, возбудили в душе моей легкий трепет, как-будто бы я прислушался к стройной музыке. Мне представлялось, что человечество теперешняго нашего скучного, одряхлевшого века влачит ленивое свое существование в дыму и пыли городов, а если и дышит более чистым воздухом, то всеже засыпает к ночи только с одною надеждою, что авось как-нибудь оно да протянет свое завтра; а все эти завтра, составляющия жизнь его, пройдут посреди одной и той же скучной обстановки и посреди тех же унизительных работ, которые затмевают солнечный свет. Но в это же время представлялись мне еще люди, исполненные первобытного инстинкта, сохранившие свежесть юности до последних своих лет от безпрерывного поновления, производимого в них новыми предметами, новыми целями и новым сообществом, люди, мало заботившиеся о том, что родившись в Новой Англии, они сойдут в могилу, пожалуй, хоть где-нибудь в Средней Азии. Судьба как-будто бы собирала в наш вагон свободные души на совещание; не сознавая побуждения, которое сближало их к общему центру, они шли сюда из-близка и из-далека, и последним из всех явился представитель тех могучих скитальцев, которые, гоняя оленей в течение тысячелетий здесь на земле, гоняют их и теперь в стране Великого Духа. Из века в век переходило дикое племя, а между тем леса исчезали по обе стороны его пути, рука его утрачивала отчасти свою силу, нога лишалась своей быстроты, лицо - своего величавого достоинства, а сердце и ум - своей дикой добродетели и своей невозделанной силы; однако же, несмотря на все это, Индеец, несмягченный соприкосновением с искусственною жизнию, бродя теперь по пыльной дороге так же, как когда-то шел он по опавшим листьям леса, явился перед нами все тем же Индейцем.

говоря конечно без обиды, куда-то направляется вот этот молодой господин?

Я очнулся. Как попал я между этих скитальцев? Свободный ум, предпочитавший свои собственные заблуждения всякому благоразумию других, открытая душа, находившая себе товарищество повсюду, больше же всего безпокойное внутреннее влечение, нередко ставившее меня в самое затруднительное положение посреди наслаждений - тут было все мое право на их сообщество.

-- Друзья мои! воскликнул я, выступая на средину вагона, - я иду вместе с вами в лагерь под Стамфордом.

-- Но с чем же, позвольте спросить? спросил старик комедиянт после минутного молчания. - Из нас шестерых каждый в состоянии добывать себе хлеб каким-нибудь непредосудительным образом. Всякий честный человек обязан снискивать себе пропитание честным образом. Вы же, сударь, как мне сдается, ни кто другой, как просто праздношатающийся.

Я начал уверять почтеннейшую компанию, что природа, влагая в меня наклонность к их образу жизни, не совершенно оставила меня лишенным потребных для этого качеств, хотя я не мог отвергать, что мой талант был менее уважителен и менее выгоден, чем самый меньший из их талантов. Я, короче сказать, намеревался подражать разкащикам, которых нам описывают путешественники по Востоку, и сделаться бродячим повествователем, разказывая творения моего собственного воображения тем слушателям, которых мне удастся собрать вокруг себя.

Гадальщик, моргнув лукаво компании, предложил взять меня к себе в ученики того или другого своего ремесла, из коих каждое, без всякого сомнения, могло представить обширное поприще всякой творческой способности, какою я мог только обладать. Книгопродавец сказал несколько слов к устранению моего предложения, под влиянием, как кажется, авторской ревности, а частью из опасения, чтоб изустное повествование не сделалось общим между сочинителями романов к конечной пагубе книжной торговли.

-- "К тебе взываю, радость - мой дружок!" воскликнул я, кстати припомнив слово L'Allegro, - "прими меня, о радость, в свой кружок!" {L'Allegro - небольшая в 152 стиха поэма Мильтона. Это воззвание к Радости. Приведенный выше конечный стих следующий в подлиннике: "Mirth, admit me of thy crew"; начальный же прибран автором разказа.}

-- Будем же поснисходительнее к бедному юноше, отозвалась наша радость с такою добротою, которая заставила меня полюбить ее еще более, - я вижу в нем много обещающого. Правда, на лице его появляется иногда какая-то тень, но она тотчас же сменяется светом. Едва родится в нем печальная мысль, как следом за нею, близнецом является и радостная. Мы возьмем его с собою; и вы увидите, как он насмешит нас всех прежде, нежели мы дойдем до лагеря под Стамфордом.

Слова её устранили все сомнения и доставили мне доступ в союз, согласно с условиями которого, без раздела барышей, мы обязывались подавать друг другу помощь и устранять один от другого всякую невзгоду, по мере своих сил. По окончании этого дела, чудное веселие вступило в кружок наш, выразившись сообразно с наклонностями каждого его сочлена. Старик-комедиянт, уставив свой орган, взволновал души пигмейского народца одною из самых веселых песен, бывших у него в запасе: портные, кузнецы, дамы и кавалеры, казалось, вполне разделяли с нами счастие; полишинель отличался в особенности и лучше, нежели когда-либо, кивая и примаргивая преимущественно мне. Молодой иностранец выводил мастерскою рукой из скрипки такия ноты, которые как будто бы вливали вдохновение в песню комедиянта. Книжник и милая веселушка пустились в пляс: первый выделывал невиданные дотоле антраша в воздухе, раскидывая ногами и руками во все стороны; вторая, подпершись руками в бока и охватив своими тонкими пальчиками талию, проявляла такую быстроту и легкость своих ног и такое согласие во всех положениях и в движении, что я решительно не постигал, как возможно будет ей остановиться, и в то же время думал, что природа создала ее, подобно тому, как и комедиянт устроил свои куклы, для того единственно, чтоб она скакала и плясала. Индеец промычал несколько ужасающих возгласов, пугавших нас до тех пор, пока мы не объяснили их тем только, что это воинская песня, которою он, по примеру своих предков, подготавливал себя к нападению на Стамфорд. Гадатель же, между тем, сидел чинно в уголке, как бы из подтишка наслаждаясь всею картиною и, в подражание насмешнику полишинелю, устремляя свои примигивавшие глазки на меня в особенности.

вечером; ибо видел ясно, что товарищи мои немного стыдились меня, и что мне уже не следовало терять времени к приобретению гласного признания моих способностей.

-- Постойте, сотрудники мои, сказал наконец старик-комедиянт, избранный нами в президенты, - дождь перестал, и мы должны поспешить исполнить свой долг в отношении к бедному народу, который собрался в лагере под Стамфордом.

-- Мы явимся к нему церемонияльно, с музыкою и пляскою, кричала веселая девушка.

Согласно с этим необходимо заметить, что наше шествие должно было совершиться пешком; мы шумно высыпали из вагона, при чем каждый, не выключая и старичка в сапогах с белыми отворотами, сделал скачок на-земь с верхушки лестницы. Над нашими головами раскидывалось такое море солнечного света и блестящих облаков, а под ногами такая яркая растительность, что - как я в то время скромно заметил - казалось, природа вымыла себе лицо и надела лучшия свои драгоценности и свежее зеленое платье, в честь нашей конфедерации. Обратив глаза на север, мы увидели всадника, который ехал не спеша, разбрызгивая небольшие лужи на стамфордской дороге. Он приближался, торча в седле окостеневшею своею перпендикулярностью: фигура высокая и худощавая, одетая в буровато-черную одежду. Комедиант и гадальщик тотчас же в нем узнали - и наружность его свидетельствовала - путешествующого проповедника, пользующагося большою славою между методистами. Нас не мало приводило в недоумение то, что он ехал по направлению не к Стамфорду, а от Стамфорда. Когда же, однако, этот новый представитель бродяжнической жизни подъехал ближе к зеленевшей луговине, где стояли указательный столб и наша телега, все шестеро бродяг-товарищей, а с ними и я, побежали к нему на встречу и, окружив, закричали ему дружными голосами.

-- Что нового, что нового из лагеря под Стамфордом?

названием бродяг, то все-таки между почтенным стариком-комедиянтом, между лукавым предсказателем-нищим, между скрипачом-иностранцем и его веселою подругою, между щеголеватым книгопродавцем, между угрюмым Индейцем и между мною, праздношатающимся разкащиком, худеньким восьмнадцати-летним юношею, была огромная разница как в наружности, так и во всем другом. Мне показалось даже, что из-за неизменной, железной важности губ стоявшого посреди нас проповедника, усиливалась выступить улыбка.

-- Добрые люди, отвечал он, - лагерь под Стамфордом снялся.

Сказав это, методистский пастырь хлыстнул лошадь и поехал на запад. Союз наш рушился, оставшись без цели, и мы вдруг отданы были на произвол четырех ветров неба. Гадальщик, кивнув всем нам головою и мигнув мне в особенности, повернулся на север и, тихонько смеясь, пошел по стамфордской дороге. Старик-комедиянт с своим товарищем, книгопродавцем, стал запрягать в вагон лошадок, предполагая ехать на юго-запад вдоль морского берега. Иностранец и его милая, смеясь, простились с нами и отправились по восточной дороге, по которой и я шел в этот день; отходя, молодой музыкант заиграл веселую песню, а девушка начала свою легкую пляску и таким образом, как бы превращаясь в солнечный свет и усладительные звуки, они, счастливые, мало-по-малу исчезли из виду. Наконец и я, с грустною думою, засевшею в голове и с завистью в сердце, вызванною нехитрою философиею моих бывших товарищей, присоединившись к Пенобкотскому Индейцу, пошел к отдаленному городу.