Завоевание рая.
Глава XIX. Женжи

Глава XIX
ЖЕНЖИ

- Передай мне фонарь, Наик! - сказал Бюсси, поворачиваясь на своей походной кровати, в узкой палатке, раскинутой под стенами Женжи.

Ему только что принесли письмо от принцессы Лилы в маленьком ящичке из грушевого дерева, покрытом испанским лаком яблочно-зеленого цвета, с рисунком из мелких роз и гвоздик.

Бюсси писал ей, что от ран его не осталось никакого следа, и робко просил ответить ему. Это и был ответ, который он не надеялся получить. Он был написан на пальмовом листе, и маркиз осторожно развернул его.

"После вашего отъезда с Острова Молчания, - писала Лила, - я находилась в чрезвычайно возбужденном состоянии. Я ненавидела царицу: это жестокосердие возмущало меня. Тем не менее я искала ее, чтобы посмотреть, какими глазами она глядела после своего преступления.

Я нашла ее в комнате, на самом верху. Она стояла выпрямившись, с неподвижным взглядом, с побелевшими губами. Она заткнула уши судорожно сжатыми руками, хотя не было ни малейшего шума. Когда она увидела меня, зрачки ее еще больше расширились.

- Все кончилось, он умер? - спросила она.

- Посмотри сама! - воскликнула я, овладевая одной из ее похолодевших рук.

И я увлекла ее через галереи. Иногда она сопротивлялась, тащила меня назад, потом, шатаясь, покорялась. На пороге гостиной из слоновой кости у нее вырвался вопль, и она закрыла глаза.

- Ах! - сказала она. - Я похороню его своими руками; я положу его на жасминное ложе; и этот подожженный дворец будет его костром.

Золотой канделябр еще горел. Раздавались стоны и слабые жалобы. Она разыскивала глазами твой труп.

- Где он? - спросила она. - Кто учинил эту резню?

- Спроси у тех, кто ее пережил.

Прислонившись к стене, стоял человек, зажимая бок, откуда текла кровь сквозь его пальцы.

- Царица! - сказал он. - Мы исполнили наш долг до конца, мы дрались до самой смерти.

Один раненый приподнялся на руках:

- Ты не сказала нам, что посылаешь нас против бога.

- Бога?

- Его шпага была то рзъяренной змеей, то молнией: мы не могли ускользнуть от нее. Прежде всего мы узнали его происхождение по его глазам.

- Это правда, - сказал человек, который умирал стоя. - Он не опускал век.

Знаешь ли ты, что это одно из наших суеверий? Если боги принимают человеческий образ, их можно узнать по глазам, которые никогда не моргают. Твой взгляд, действительно, почти неподвижен; а в пылу этой битвы, поистине сверхчеловеческой, он был еще неподвижнее.

Раненый сделал еще усилие, чтобы ответить:

- Когда он победил нас всех, среди страшного вихря явилась божественная колесница, и он исчез.

- Он сводит меня с ума! - сказала царица, стараясь понять происшедшее.

- Это значит, что его друзья явились к нему на помощь и увели его.

- Они унесли его труп?

- Его труп? Разве я сказала это? Нет, он жив, выйдя еще раз победителем; и теперь ты его не достанешь. Посмотри, твоя бесполезная жестокость течет здесь потоками крови; наши сандалии все пропитаны ею, и можно проследить наш путь по красным следам от наших ног.

Ты видишь, я не могла удержать чувства скорби и негодования, которые переполняли мою душу. Я излила их в горьких выражениях, забыв даже почтение к моей царице; я решила покинуть ее.

Я ожидала вспышки гнева; но она замолчала, потрясенная развернувшейся перед ней картиной. Вдруг она бросилась бежать, призывая рабов к раненым, обещая осыпать золотом оставшихся в живых. Я догнала ее в комнате наверху. Она бросилась наземь и рыдала, схватившись руками за голову.

- Прости меня! - сказала я ей тогда. - Я забылась до того, что позволила себе грубо говорить с тобой.

- Мне нечего прощать тебе, - сказала она. - Я ужасалась сама себя: твои слова были слишком мягки.

- Ах, как ты меня обрадовала! - сказала я ей. - Твои слезы утешают меня. Видишь ли, я не могла больше любить тебя.

- Что же было бы со мной, если бы ты перестала меня любить? - сказала она. - Но я не заслуживаю любви. Мое сердце хотят обратить в камень и сделать из меня чудовище. Голова моя набита вздором: я больше не узнаю себя и ненавижу сама себя.

Я держала ее в своих объятиях; и в глубине ее прекрасных глаз, наполненных слезами, я видела блестящую радость. Она была вызвана сознанием, что ты жив; и за это я многое простила ей, так как я поняла, что все это было делом и распоряжением недостойного любимца, Панх-Анана, и что не она задумала эту ужасную измену.

Прости ее: ненависть, с которой она относилась к тебе, прошла и убита. Тем не менее не надейся ни на что: надежда - обманчивый цветок.

Будь всегда победителем, молодой герой, и помни, что я твой друг".

- Ах! - воскликнул Бюсси, свертывая драгоценный пальмовый лист. - Какую противоположность составляет эта принцесса, прекрасная, как фея, ученая, как брамин, со свободным умом философа, - и божественная Урваси, ослепленная предрассудками.

- Царица была такая же, как Лила, - сказал Наик. - Обе они ученицы одного и того же святого человека. Запоздалая набожность, разжигаемая фанатиком, ввела в заблуждение царицу. Но заклинаю тебя, господин, отдохни немного: ведь завтра будет ужасный приступ! Побереги свои силы и попробуй заснуть.

- Заснуть! Справься лучше, прибыли ли наконец лестницы из Пондишери, которые заказал для меня Дюплэ.

Наик выбежал и, несколько минут спустя, снова вернулся в палатку.

- Лестницы только что привезли, господин, - сказал он. - Они так длинны, что понадобится десять человек, чтобы снести их; и каждую везли на трех телегах,

- В таком случае я спокоен, - сказал Бюсси. - Погаси фонарь; я попробую немного заснуть, так как ты этого желаешь.

Он снова лег и закрыл глаза, но не для того, чтобы заснуть, а чтобы лучше восстановить в своем воображении восьмиугольную комнату с дверями из слоновой кости и пережить, минута за минутой, сцену, которая в ней разыгралась и воспоминание о которой было для него неистощимым источником упоения.

Некоторые из них сидели на камнях и спешили сыграть партию в кости; столом им служил барабан, ящик которого был выкрашен голубой краской. Другие курили трубки из белой глины, думая, что это, может быть, последняя. Некоторые из них с чисто азиатской утонченностью развертывали свою гуку, в которой хрустальный графинчик для освежения дыма был заменен кокосовым орехом.

Выправка этих людей, находившихся в походе уже несколько месяцев, была безукоризненна. Губернатор Индии заботился о том, чтобы мундиры обновлялись по мере надобности, дабы французские солдаты не потеряли своего значения в глазах туземцев. Их голубые кафтаны с красивыми отворотами и обшлагами были безупречны; их полотняные поножья были совершенно белые. Волосы у них были напудрены и тщательно заплетены сзади в косичку, на виски ниспадало по локону; они придерживались свинцовыми пластинками и почти закрывали ухо. Усы были нафабрены, треуголки с белым галуном хорошо сидели на голове, согласно правилу, надвинутые на правую бровь и на один дюйм выше левой.

- Что за копун этот граф д'Отэйль! - сказал один солдат, опершись на мушкет. - Он заставляет нас стоять на одном месте, как журавлей на одной ноге. Неужели нельзя начать без него?

- Нужно подождать, по крайней мере, покуда покажется армия, - сказал другой, - прежде чем броситься в это предприятие, в котором сам черт ногу сломит: ведь нас, французов, только двести пятьдесят человек.

- Что правда, то правда: наш молодой командир совсем сумасшедший! - воскликнул унтер-офицер. - Он думает, что мы, как мухи, можем ходить по потолку и лазить по отвесным стенам.

Один сильный и ловкий солдат яростно выступил вперед, сдвинув брови:

- Кто это сказал, что наш командир сумасшедший? - вскричал он.

- Я, Жан-Мари! - отвечал унтер-офицер. - По-моему, храбрость должна иметь границы и не должна доходить до дерзости.

- Это что еще за песню ты завел? Я хорошо знаю, что это за храбрость. Границы! Прибереги их для себя, твои границы.

- Однако, если я не ошибаюсь, твоя храбрость не выходит из берегов, - возразил унтер-офицер, опираясь на пику и скрестив ноги.

- Не будем говорить больше об этом! - нетерпеливо сказал Жан-Мари. - Те, кто не видал конца мира, не могут знать, что это такое; я видел его и не хочу больше говорить об этом. Но я запрещаю думать, что на свете есть что-нибудь, перед чем бы я отступил. Кроме того, дело не в том. Говорят, что наш командир сумасшедший: таких вещей я не могу терпеть. Прежде всего, какое вам до этого дело? Ведь это мы, моряки, назначены на приступ; а вам остается только следовать за нами.

- Если вам не придется следовать за нами, - сказал кто-то.

- Смирно! - крикнул унтер-офицер.

Проехал офицер, отдавая приказания. Граф д'Отэйль был всего в нескольких часах ходьбы; сейчас пойдут на приступ.

Тогда солдаты двинулись в долину и построились в боевом порядке при звуках барабана.

Теперь в конце долины показалась Женжи. Это было какое-то сумасбродное и невозможное сооружение. Гора, прямо подымавшаяся крутыми уступами, покрытыми зеленью, оканчивалась треугольной площадью, на каждом углу которой поднималась вершина головокружительной высоты, с отвесными, как стены, склонами, где не было других тропинок, кроме высеченных человеком. На этой площади, между этими тремя горами стоял город. Чрезвычайно крепкие стены с многочисленными башнями, следуя за извилинами почвы, обнимали три вершины и город. Они имели три мили в окружности. Совсем внизу, на равнине, прилепившись к горе, виднелась белая мечеть, с двумя рядами арок и с тонкими минаретами; а над вершинами вырисовывалась в небе крепость, опоясанная редутами.

Женжи была столицей маратских царей, господство которых простиралось до Карнатика; а укрепление свидетельствовало о военных знаниях этих знаменитых воинов. Известный герой Сиваджи осаждал ее, но не взял: она сама сдалась. Ауренг-Саиб, в свою очередь, пытался осаждать ее. Но в конце концов она никогда не была взята приступом.

Солнце освещало гору и три гигантских утеса, придавая им все более и более фантастический вид. Солдаты смотрели, как очарованные, подсмеиваясь над невозможностью этого предприятия, но все-таки проникнутые решимостью.

Проехал Бюсси на своей красивой арабской лошади, которая грациозно потряхивала длинной гривой. Молодой человек был весел и полон пыла. Неопределенная улыбка блуждала на его губах, так что были видны его прелестные зубы. В его глазах, более светлых, чем обыкновенно, казалось, отражались лезвия шпаг.

- Ребята! - воскликнул он. - Враг уже делает ошибку: вместо того, чтобы ждать нас за стенами города, он спускается к нам в долину. Теперь наш план нужно изменить: мы не пойдем на приступ. Дадим этим черномазым подойти на расстояние выстрела, и тогда угостим их залпом. Они убегут от нашего огня; тогда-то нужно будет гнаться за ними по пятам и достигнуть вместе с ними ворот города. Я рассчитываю на бешеный натиск.

- Верно! - вскричал Жан-Мари, потрясая своей шляпой. - Да здравствует командир!

Бюсси дружественно взглянул на него и сделал ему знак одобрения.

Как он и предвидел, армия Магомета-Али расстроила свои ряды и рассыпалась перед французской артиллерией, чтобы бегом взобраться по тропинкам горы. Но

Бюсси следовал за ней по пятам, почти касаясь шпагой спины бежавших; скорее казалось, что он гнал их, нежели преследовал.

Дело было в том, чтобы не дать им снова закрыть ворота Женжи, в которые они бросались в беспорядке, давя друг друга и топча ногами тех, кто падал. Но они поняли намерения осаждающих и, не обращая внимания на отстававших, внезапно захлопнули тяжелые двери из индийского дуба, окованные железом и утыканные гвоздями. Отброшенные таким образом, несчастные упали на колени, бросая свое оружие. Их взяли в плен; но план не удался.

С зубчатой стены по французам открыли страшный огонь. В них стреляли из пушек почти в упор, тогда как они не могли отвечать. Многие пали. Поднялся ропот.

- Оставаться здесь, значит учинить резню! - сказал Кержан, подходя к Бюсси.

- Мы здесь и не останемся, - отвечал молодой начальник. - Скорей петарду, чтобы взорвать эти ворота!

Несколько солдат приблизились к воротам, но отступили под градом картечи.

Бюсси вырвал у них из рук легкую пушку, бросился к воротам и, став на одно колено, не торопясь, с величайшим вниманием расположил петарду на надлежащем расстоянии от массивной двери, затем поджег фитиль и отошел.

После взрыва дверь треснула в двух местах. Ее разнесли топорами, и французы, отбрасывая ее защитников, проникли под своды с криками торжества.

В городе Бюсси велел забаррикадировать узкие улицы телегами и всем, что попадалось под руку, и поставить у входа самых широких улиц четыре полевые орудия, которые удалось поднять на эту высоту. Во французов стреляли из окон, но это бы еще ничего: с крепостей трех гор началась пальба; обстреливали уголок города, которым завладели победители.

К счастью, наступила ночь, и выстрелы стали не так метки. Французы старались укрыться как можно лучше и беспрерывно отвечали на выстрелы четырьмя пушками и мушкетами. Тем не менее положение их было очень опасное. Что будет днем, когда крепости на горах и укрепления города будут без промаха осыпать пулями эту неприкрытую горсточку солдат? Значит, нужно отступить, снова спуститься в долину? Такой начальник, как Бюсси, не мог допустить этого. В таком случае, нужно взять три крепости с цепью их редутов?

На небе блестела первая четверть луны; и в этот вечер проклинали великолепную прозрачность индусских ночей. Светлая синева, изрезанная угловатыми и ясными тенями, все время рассекалась красными и желтыми искрами; дым вспыхивал и серебрился, клубясь, а летевшие сверху ядра казались кометами и метеорами.

- Когда луна скроется, - говорил Бюсси, - мы пойдем на приступ; темнота не только будет нам покровительствовать, но и предохранит нас от головокружения.

Он разделил своих солдат на три отряда.

- Одним будет командовать Кержан: он возьмет западную возвышенность, - сказал он. - Пюйморэн отправится со вторым и нападет на восточную. Я же оставляю себе самый лакомый кусочек - северную гору.

Наконец луна коснулась края горизонта и, потеряв свой металлический блеск, стала оранжевого цвета.

- В путь, ребята! - вскричал Бюсси. - Я хочу, чтобы первый солнечный луч ласкал французское знамя на вершине трех крепостей.

Солдаты разделились и выступили беглым шагом, со штыками наперевес. Индусы бежали перед этими острыми лезвиями. Бюсси, не потеряв ни одного человека, достиг северной горы, самой неприступной из всех.

Сейчас же приставили лестницы и пустили в ход крюки и веревки с узлами. Французы принялись карабкаться с таким неистовством, что, казалось, сломили бы всякие препятствия своим пылом. Ловкие, как кошки, матросы бросились первые. Жан-Мари даже находил восхождение легким.

Один за другим редуты были взяты. Подымались все выше и выше с возраставшим рвением. Темнота скрывала трудности приступа, и их как будто не существовало. Огонь, направленный на осаждающих, причинял им мало вреда; и солдат забавляло считать, сколько укреплений им приходилось взять; число их казалось бесконечным.

они посмотрели с вершины крепости, которой овладели при помощи петард, на свою работу, они побледнели от изумления и смотрели друг на друга, сомневаясь, не приснилось ли им все это.

Бюсси укрепил французское знамя на самой высокой башне, между двух расселин, потом, нагнувшись и заслонив глаза рукой, искал взором другие возвышенности, еще скрытые в тумане наступающего дня.

На верхушке восточной крепости появилось знамя, потом оно взвилось и на западной вершине, залитое розовым светом первых лучей.

Армия д'Отэйля отвечала ему из равнины радостными криками, барабанным боем и трубными звуками.