Камера приговоренных

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Камера приговоренных (старая орфография)

Камера приговоренных.

Шарлотта, женщина гордая, полная чувства собственного достоинства и, вместе с тем, красивая, имела врагов. В их числе был один человек, от которого очень много зависело для нея в её настоящих условиях, но которого она когда-то оскорбила, презрительно насмеявшись над его объяснением в любви. В обществе говорили, что процесс её велся с неприличной поспешностью, и что для казни был назначен ранний до несправедливости срок; сильное негодование чувствовалось по этому поводу в стране. Но наступил канун рокового дня, и все, чего её друзьям удалось пока добиться, это разрешения исполнить её скромную просьбу: не докучать ей в её последние часы услужливостью и вниманием, оставить ее в покое в камере приговоренных и дать ей сосредоточиться, чтоб с подобающей покорностью и мужеством встретить свою судьбу. Тюремный капеллан провел с ней несколько времени перед вечером. На нем лежала печальная обязанность подготовить ее к самому худшему. Теперь, когда стали спускаться сумерки, он поднялся, чтоб уйти, повинуясь её категорическому желанию. Она тоже встала, бледная, но совершенно спокойная, и почтительно ответила на глубокий поклон, с которым он удалился.

Тюремный сторож проводил его и запер дверь.

Стоя на том же месте и в той же величественной позе, выпрямившись во весь рост и сложив белые руки, она прислушивалась к скрипу массивного замка в ржавых перемычках, к звону и лязгу тяжелых ключей, болтавшихся у сторожа на поясе, к неровным шагам и их отголоску по плитам коридора, пока не замер в ожидании последний слабый звук. Тогда она опустилась на стул, медленно, как автомат, и с минуту сидела неподвижно, устремив бездельный взор в пространство. Как бы щадя ее, сознательная жизнь оцепенела в ней, хотя и не надолго.

Часы или мгновения прошли с тех пор, как затворилась дверь, ответить на это она не могла бы. Но к ней вернулись мысли, и, смутно и сбивчиво сначала, потом все точней и определенней, последовало неизбежное "допрашивание разума и внешних предметов".

"Завтра утром буду казнена за убийство своего мужа!" - был первый обрывок мысли, принявший отчетливую форму в её уме. "Буду висеть с веревкой на шее, пока не умру! Пока не умру!" - медленно повторила она.

"Это точно сон, а между тем, это более несомненно, чем все другое, чего я когда-либо ожидала в жизни. Всегда я знала, что должна умереть - знала это как факт - но теперь, когда я знаю, в какое время, и где, и как это будет, это мне кажется ничуть не более близким или более вероятным, чем когда я была маленьким ребенком, игравшим под лучами солнца. Завтра утром буду казнена! Буду висеть с веревкой на шее, пока не умру! О, Боже!" Она стала ломать руки, тяжело и судорожно рыдая. "Да, была ли я когда-нибудь маленьким ребенком? Для того родиться, чтоб попасть на виселицу! Это такой невероятный конец для дочери моего отца, для жены моего мужа! Я даже и теперь не в силах считать это возможным. Я вижу это во сне. Но почему же пробуждение так долго не наступает?"

Снова в мыслях её произошла остановка, но усилием воли она заставила себя немного встрепенуться и огляделась вокруг. "Когда мне случалось читать об этой камере и о заключенных, ожидающих в ней казни, мне всегда хотелось знать, что они должны чувствовать в это время. Что они чувствуют?" - спросила она себя. "Застывают в апатии? Нет, у меня нет апатии. Трепещут от страха? Нет. Я зубного врача больше боялась. И я умею переносить страдание. Страдание, да! Но обстановка? Обстановка будет ужасна, церемония будет позорна. Одна мысль о ней кидает меня в озноб; щеки мои бледнеют, глаза уходят в орбиты, сердце сжимается; но это не страх. Я могла бы, не дрогнув, принести себя в жертву, но быть казненной". Она вскочила на ноги. "О, как я рада, что меня оставили одну! Завтра я буду спокойна, и никогда никто не узнает - о чем? Об этой слабости? А между тем, и слабость верно оттого, что я одна. Я всегда ненавидела одиночество. Но вот, поступь моя тверда и легка, голова светла. Я могла бы взойти на эшафот так же хладнокровно, как иду сейчас к этой двери". И, подойдя к двери, она обернулась почти улыбаясь, почти с вызовом свету. "Я олицетворенная сила и здоровье", продолжала она. "Мой организм в полном порядке, - вот разве только эта странная боль в сердце, что появляется порой и затем исчезает; но это пустяки. Я молода и хороша собой, как некоторые находят. Я могу прожить еще шестьдесят лет", - она запнулась и потом саркастически прибавила: "то есть, могла бы прожить".

бой.

"Зимний день короток", - подумала лэди Шарлотта. - "Через полчаса будет темно. В каком месте вселенной буду я завтра в это время? Завтра, в это время, я буду это знать".

Она повернулась к стоявшему возле нея столу и спросила себя: "Зажечь мне свечу или лучше следить, как сгущается мрак, - в последний раз проследить за этим? Как странно это кажется, - все, все в последний раз! Кончился мой последний день. Близится моя последняя ночь. Наступили мои последния сумерки. О, сумерки минувших дней! благоуханные летния сумерки - на лужайке - дома - у моря - братья, сестры, отец, мать. - Мать!" - повторила она; и глухое рыдание потрясло ее всю. Она опустила голову на руки, скрещенные на спинке стула, и некоторое время оставалась без движения. Окружавшее ее молчание как-будто усиливалось вместе с темнотой, но вдруг его нарушили слабые звуки музыки, доносившиеся из города, кишевшого людской толпой. Лэди Шарлотта медленно подняла голову и стала прислушиваться. "На улицах музыка", подумала она. "Теперь везде уже горят огни. Люди спешат в театры и концерты. Я, знатная дама, которую завтра казнят, - убийца! - без сомнения, для многих представляю интерес; но жизнь их, несмотря на это, идет по прежней колее. Зачем им это принимать к сердцу? Принимала я разве к сердцу положение тех, что сидели здесь раньше меня?.. Но как эта жалкая музыка напоминает прошлое. Я одевалась бы теперь к вечеру, или встречала бы внизу своих гостей, или ехала бы куда-нибудь на обед с своим мужем - мужем. - Боже милосердный!" воскликнула она. Я позабыла. О, но ведь могу же я думать о нем! Он был мой тогда, - самый добрый, самый нежный, самый хороший... Как одиноко здесь!" перебила она себя. "Милых рук бы коснуться, которых уж нет, услышать бы мне голос..." Слова перешли в стон, но слез не было в её глазах. В камере начал слышаться звук, похожий на удары молотка, заглушенные разстоянием. "Как удивительно мне все приходит на память", заговорила она. "Отдельные стихи, обрывки песен... Мне надо зажечь свету. Темнота леденит меня. Но что же значит этот молоток?" Она прислушалась, потом зажгла восковые свечи, которые ей было позволено иметь в камере.

"Да, я должна продумать это до конца", продолжала она, прижав руки к сердцу. "Это облегчит эту ужасную боль. Это не раскаяние. Нет. Я не убила бы его, еслиб владела собой; я сделала это в минуту изступления". "Но, - воскликнула она странным тоном, - "я предпочла бы тысячу раз видеть его мертвым, чем знать, что он живет с ней мне на позор. Я любила его. Да, и все еще люблю, - моего мужа, который мне не принадлежит. В этом то и пытка. Я люблю его, но простить его не могу". Она вскочила с бурным возгласом. "Как меня бесят эти удары молотка! Могли бы меня на эту ночь поставить в покое!"

"Прошел еще час, а я его еще не простила. Я должна, должна его простить прежде, чем умру. О, супруг мой! Мы встретимся завтра! Отчего мое сердце так ожесточено? - Она опять подошла к стулу и села. Вид у нея был теперь более разстроенный, чем тогда, когда от нея уходил капеллан, но минутное возбуждение скоро улеглось, и его сменило равнодушие. "Как все это случилось? Мне надо подумать". Она оперлась локтем на стол и закрыла рукой глаза. "Мне надо все это пережить в своих мыслях. Мы были женаты. Нельзя было бы себе представить более счастливой женщины, чем я, более преданной, более беззаветной в своей доверчивости, и не было, кажется, человека более искренняго, чем он. Но потому то я и не могу простить его. Я считала его искренним, а между тем, вся жизнь его была сплошная ложь. Как я это знаю? Простая случайность. Разсказать это можно в одну минуту. Возвращаясь раз вечером одна из церкви, я увидала его впереди себя. Сердце мое радостно забилось, и я ускорила шаги. Он шел не обычной ровной походкой; видно было, что он чем то взволнован, и, когда я это заметила, у меня - не знаю, почему - явилось недоброе предчувствие, и я стала идти за ним следом, не пытаясь его догнать. С ним встретилась какая-то дама. Он хотел пройти мимо, но она остановила это. Я увидала, что они смеются. Она повернула вместе с ним обратно, и они пошли рядом, возбужденно разговаривая друг с другом, причем она смеялась, не переставая. Они вошли в какой-то дом, оставив дверь полуотворенной, и я последовала за ними - последовала за ними в комнату, и тогда эта женщина обернулась ко мне лицом --она была старше меня и красивей. "Кто вы, и что вам угодно?" спросила она. Он сделался бледен, как смерть. "Я пришла сюда следить за моим мужем", ответила я. "Вашим мужем!" язвительно засмеялась она. "Да, моим!" - воскликнула я страстно. Она улыбнулась. "Но ведь у меня больше прав на него?" - сказала она. "Больше прав"? - повторила я. "Кто же вы?" "Его жена", - холодно ответила она. Я взглянула на него, ожидая, что он станет это отрицать, но он только поник головой. "Так я-то кто же?" - воскликнула я. Он чуть-чуть повел плечами. Едва заметное движение, но для меня его было достаточно. В моих жилах закипела кровь многих поколений, привыкших к поклонению женщин. Возле меня лежал на столе маленький кинжал, простое украшение, драгоценная безделушка, но острый и без ножен. Я схватила его, подбежала, ударила. - Лэди Шарлотта встала, чтоб воспроизвести этот жесть со всей яростью необузданного гнева, и затем снова опустилась на стул, держась рукой за сердце и задыхаясь. На несколько минут она впала в забытье, но вдруг опять очнулась. На этот раз она была в суде, на скамье подсудимых, как заурядная преступница; но, спокойная, гордая и сдержанная, она давала судье быстрые и решительные ответы. "О, да! Я убила его. Я виновна, милорд. Я в этом не оправдываюсь". Часы опять начали играть, возвращая ее к настоящему. "Чувствую я угрызения совести?" спросила она себя. "Могу я его простить? Нет, нет и тысячу раз нет! Он заслуживал смерти". Когда затих отголосок башенных часов, непрерывный стук молотка сделался более отчетливым. "Что это такое? - недоумевала она. "Что они делают в эту ночную пору? Как нестерпимо надоедлив этот звук! Он меня до смерти измучил. Действительно ли это стучат молотком, или это у меня в мозгу бьется какая-нибудь жилка? А! Знаю!" - чуть не вскрикнула она. - "Я где-то об этом читала. В некоторых тюрьмах это слышно. Это эшафот! Они строят там эшафот!" Последовала долгая пауза, в течение которой она качалась из стороны в сторону в невыразимой нравственной муке; но и этот пароксизм в свою очередь прошел, и мысли её побежали новой вереницей. "Как тянутся часы! Хоть бы кончилось все скорей!" Она огляделась вокруг себя. "Скольким несчастным пришлось уже сидеть в этой камере? На той стене что-то нацарапано". Она взяла свечу и стала разсматривать грубо вырезанную надпись. "Джон Смит. Господи, помилуй меня!", прочитала она, и прибавила к этому горький комментарий. "Весьма подходящее настроение. Джон Смит. Мэри Питерс, за убийство своего ребенка. Я невинна. Да простит тебя Бог, Генри Бультер", гласила следующая надпись. "Ах! с этим, без сомнения, связана повесть о мирском правосудии", сказала лэди Шарлотта, идя дальше и продолжая разглядывать стену. "Умерла она или нет? Эта жалкая Мэри Питерс!" Л. С. - М. Б. - крест - и - я не могу разобрать остальное. О, до чего я устала!"

Она поставила свечу на прежнее место и снова села на стул. "Для чего собственно вырезывали они свои имена на стене? По тому же побуждению, вероятно, по которому я их читала. В этом действии был известный интерес. Странно, как интерес в человеке сохраняется до самого конца! Завтра все будет интересовать меня". Мысли её вернулись к её предшественникам. "Некоторые из них спали, без сомнения, последнюю ночь. Еслиб только я могла заснуть! Я так устала!" Она зевнула и бросила взгляд на жесткую тюремную постель. "Не заманчива она, и потом, стоит мне лечь, как на меня нахлынет такой поток мыслей! Когда я сижу, я меньше страдаю!" Голова её склонилась на грудь, веки опустились, и совершенно неожиданно овладел ею сон. Сначала был период мрака, но из него она перешла в лучезарную страну грез, где встретилась со своим мужем, и все прошлое изгладилось из памяти. Выражение страдания на её лице сменилось; на губах заиграла улыбка блаженного привета. "О, мой ненаглядный! Я так рада, что ты пришел! Я так безпокоилась - мне снились такие страшные сны! Но как только я тебя увидала, все это разсеялось. Глупенькая, нервная у тебя женка, говоришь ты? Да, - но, дорогой мой, мне снилось, будто ты умер и-и-и что-то было еще", - на нее напала тревога, - "что-то ужасное", - волнение усилилось. "Руперт! Руперт! ты сам на себя не похож! Зачем ты хмуришься? Что я такое сделала? Кто эти люди? Что им от меня нужно? Вязать меня!" Она начала неистово бороться. "О, Руперт! О, мой друг! помоги мне! спаси меня! Они накидывают мне веревку на шею - затягивают ее. Это ты сказал, что меня мало повесить? Неужели ты гвозди хочешь вбивать мне в сердце!" С диким воплем она вскочила на ноги, совершенно проснувшись, и потом, вся дрожа, припала к земле. "Какой зловещий сон! Мой муж равнодушно стоял рядом со мной и смотрел, как эти негодяи меня душили. Я только что хотела благодарить Бога за то, что это был только сон, но завтра - завтра! - О, я не могу умереть такой смертью", - простонала она. "Чтоб меня волокли - женщину - одну в толпе мужчин - их грубые руки - свяжут меня - наденут мне на глаза повязку - будут выталкивать меня - и тело, и душу мне растерзают! Нет, нет, нет!" Она вскочила на ноги и стала ломиться в дверь, в окно, царапаться о стену, крича в безумной тоске: "Неужели ж мне нельзя бежать отсюда? Помогите! Помогите! Помогите! Спасите меня! Не давайте им меня тащить, вязать и мучить!" Она бросилась на колени и стала взывать к небу с отчаянной мольбой: "О, Боже, возьми меня теперь, - теперь, - теперь!" Но бурный взрыв прошел, и она упала ничком на пол, и в ту же минуту стук молотка внезапно прекратился. Не сразу, однако, пришла она в себя; но, наконец, медленно поднялась. "Какая странная тишина. Что-то случилось. Чего-то недостает, - чего-то знакомого, - какого-то звука. А, знаю! Стук молотка! Он утомлял мой мозг, пока продолжался, но теперь, когда он кончился, ощущается какая-то пустота, и я чувствую себя более одинокой. О, хоть бы одно доброе слово, один любящий взгляд, - одно ласковое пожатие руки!.. Нет! Не нужно этого. Я сама предпочту остаться одна, потому что и слова, и взгляд, и ласка, которые я любила". - Она сделала попытку дать другое направление своим мыслям. "Какой холод! Неужели я ничем не могу заняться! Писать - кому? Читать - что? Посмотрим, что здесь есть". Она подошла к ящику, стоявшему в углу камеры, и, открыла его, стала разсматривать его содержимое. "Платья и украшения. Тюремное начальство необычайно предупредительно. Обыкновенно преступников так не балуют. Да, теперь я вспомнила: в газетах часто описывают при этих случаях костюм. Отравитель Пашер был одет безукоризненно, даже сиреневые лайковые перчатки натянул себе на руки, - негодяй! О, ведь между ним и мной разстояние действительно неизмеримое? Но я тоже оденусь, как подобает мне. Что здесь есть? Черный бархат. Черный бархат подходит. Мария Стюарт была в черном с пунцовым. А м-сс Броунригг в черном атласном. Это надолго вывело черный атлас из моды; значит, о черном теперь не может быть и речи. Есть преступницы и преступницы. Но я посмотрю еще. Вот пунцовое, зеленое, а затем еще белое. Красный цвет для крови мученика, зеленый для мученического венца, белый для утра Господня... Я надену белое".

Она стала переодеваться, "Какое прелестное платье! Точно подвенечное! Когда я собиралась к венцу, меня одевали сестры и наша няня-старушка. Оне не позволили бы чужим рукам дотронуться до меня. А мама стояла тут же, полурадостная, полупечальная, вся в улыбках и слезах, и ждала, когда, я буду готова, чтоб приколоть мне вуаль и наложить последний штрих на мой туалет - то, что исполнит завтра палач. О, как хорошо, что ты умерла!" Снова всю ее потрясло сухое, судорожное рыдание. "Еслиб только я могла поплакать! Неужели ничто меня не смягчит? Попробую подумать". Она присела на край постели. "Муж мой, мой Руперт... как светлело его лицо, когда он входил ко мне, как радовался он, когда я бывала счастлива, как печалился, когда я бывала грустна... как страшился, когда я заболела... как он - притворялся, что любит меня! Он и любовь!" Она вскочила, поддавшись новому взрыву гнева, и стала возбужденно ходить взад и вперед. "Обманщик, обманщик, обманщик!" кричала она, и вдруг остановилась, пораженная новою мыслью. "А между тем, я могла бы поклясться... когда родился наш ребенок, когда он в первый раз взял его на руки и поднял его личико к своему лицу, тогда у него на глазах были слезы... Но ведь, и гадкие люди умеют плакать... и все-таки я готова поклясться, что он любил нашего ребенка. А когда маленький умер... О, Боже мой! неужели ничто меня не смягчит? Мои глаза сухи и горят, на сердце у меня холод; я не могу ни плакать, ни молиться. Всем чувствам пришел конец. О, все, только не это! Все! - тоска раскаяния - ярость, лютая ярость - наплыв нежности - сокрушение, от которого разорвалась бы душа, и неудержимый поток слез, чтоб избавиться от этого ада в моей голове, от ужасающого льда, который здесь - она прижала руки к сердцу. "Бог оставил меня! Он злой! Я готова проклясть Его, проклясть Его, проклясть Его и умереть!"

для нея такого зловещого значения, и в тот краткий промежуток, пока мысли её были заняты этим, её настроение совершенно изменилось, сердце раскрылось, на нее внезапно нахлынула волна более нежного чувства, и гнев, ненависть и горечь исчезли из её души. Она не оттаяла, но ее покинуло жгучее чувство обиды, и, опускаясь на жесткий тюремный стул, стоявший возле стола, она сама себя поймала на благодарственном возгласе: "Боже милостивый, прости меня!"

На столе лежало несколько писем. Она стала машинально перебирать их. Сначала она смотрела на них разсеянно, но вдруг внимательно остановилась на одном. "Как это я его не заметила! Да впрочем, это не так уж удивительно! Я ко всему была равнодушна с тех пор, как... Незнакомый почерк... женский - кто бы это мог быть? На штемпеле: Лондон, пятого числа. Сегодня ведь, двадцать пятое. Время летит. Какая роскошная монограмма! Слишком уж пестрая! Золото и серебро, красный цвет и синий. При этом мои собственные инициалы. Как это страшно! От кого-бы это могло быть?"

Она вскрыла письмо с медлительным равнодушием и стала его читать сначала апатично и точно ничего не понимая, но вдруг румянец, душевного волнения залил её щеки. Выражение её лица, все в ней изменилось. Она вскочила со стула, размахивая письмом. У нея вырвался крик ликующей радости. "Он невиновен, невиновен!" - воскликнула она. Он не хотел меня оскорбить - он не знал - он думал, что она умерла - вот она написала это здесь - сама написала! О, супруг мой!" Она бросилась на колени и молитвенно сложила руки. "О, помилуй меня, Господи!" И, наконец, она разразилась горячим потоком счастливых слез.

"Я не желала бы остаться жить теперь, еслиб даже могла", тихо заговорила она, когда оправилась немного. "О, нет! Я пойду к нему. Теперь мы скоро опять будем вместе, и он простит меня, и мы будем так счастливы, - и навсегда! Какая чудесная мысль! Он и я, и - о, да! и ребенок, которого мы потеряли. Оба они, оба!.. Какая радость! И как просто мне теперь. А между тем... Как раз сейчас я считала себя покинутой, но вот и обетование, и прощение.

"Ко мне вернулась способность молиться. Я могу читать теперь "Отче наш!", как читала его, когда была ребенком. Как прекрасна смерть! Господи! Я устала и истомилась; даруй мне покой!"

продолжала еще вздрагивать от конвульсивных рыданий, но на губах её была улыбка, когда она закрыла глаза, и эта улыбка так и осталась. Слова, мысли, образы теснились сначала в её голове. Она слышала голос своего мужа. Он призывал ее. Она видела его лицо. Что-то отделяло их друг от друга, какая то преграда, которую надо было с усилием преодолеть. Это был момент тяжкой борьбы. Но, наконец, забвение мрака нежно окутало ее, и тогда занялась утренняя заря.

Заря была розовая. Она залила потоками своего света голую камеру, осияла лучезарным блеском спокойное лицо приговоренной, расцветила белое венчальное платье.

В продолжение всей ночи один из тюремных надзирателей должен был чрез известные промежутки заглядывать к заключений и затем докладывать о ней, и всякий раз, заслышав его шаги, она надевала на себя маску гордой невозмутимости, так что каждый доклад неизменно гласил: "Не спит, но совершенно спокойна", кроме самого последняго: "Заснула глубоким сном".

"Она так крепко спит", сказал шериф. "Пусть кто-нибудь ее разбудить".