Стихотворения

Заявление о нарушении
авторских прав
Автор:Гуд Т., год: 1875
Примечание:Перевод Д. Михаловскаго, Ф. Миллера, В. Буренина
Категория:Стихотворение
Связанные авторы:Михаловский Д. Л. (Переводчик текста), Буренин В. П. (Переводчик текста), Миллер Ф. Б. (Переводчик текста)

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Стихотворения (старая орфография)

АНГЛИЙСКИЕ ПОЭТЫ
В БИОГРАФИЯХ И ОБРАЗЦАХ

Составил Ник. Вас. Гербель

САНКТПЕТЕРБУРГ

Типография А. М. Потомина. У Обуховского моста, д. No 93
1875

ТОМАС ГУД.

Мост вздохов. - Д. Михаловского

Сон Лэди. - Ф. Миллера

Сон Евгения Арама. - В. Буренина

Томас Гуд, известный английский поэт, автор "Песни о рубашке", "Моста вздохов", "Сна Евгения Арама" и других, приобретших всемирную известность, стихотворений, родился 23-го мая 1799 года в Лондоне, в улице Польтри, одной из самых модных и шумных пунктов Сити. Отец его, мистер Томас Гуд, один из трёх компаньонов книгопродавческой фирмы Вернор, Гуд и Шарп, был человек очень дельный и довольно образованный, любивший литературу независимо от связи её со своею торговою профессиею. Томас был самым младшим из своих четырёх сестёр и двух братьев и, подобно остальным членам семейства, не отличался хорошим здоровьем с самого рожденья. Получив воспитание в одном из пригородных училищ, будущий поэт, не желая быть лишней тягостью для семейства, лишившагося в 1811 году своего главы, поступил писцом в одну купеческую контору, по пробил в ней недолго, так-как сидячая жизнь стала вредно действовать на его и без того хилое здоровье. Оставив контору, Томас Гуд поступил в ученье к своему дяде по матери, Роберту Сандсу, гравёру, у которого прожил не без пользы целых три года, занимаясь рисованьем. Навык к владенью карандашом, приобретённый им здесь, впоследствии пригодился Гуду при иллюстрировании своих многочисленных статей и стихотворений.

Между-тем, здоровье Гуда не улучшалось. Это последнее обстоятельство побудило его проститься с дядей и отправиться в Шотландию, к родным своего отца, жившим в городе Донди. Но родные приняли его весьма не родственно, что побудило его поселиться нахлебником у одной шотландки, жены без вести пропавшого моряка, которая держала так-называемый boarding-house, нечто в роде пансиона для жильцов. Здесь были возобновлены молодым Гудом попытки писать стихи, сделанные-было в купеческой конторе, но потом брошенные. Развитию в нём и без того сильной наклонности к литературным занятиям много способствовала слабость здоровья, поневоле обрекавшая его на сидячую жизнь. Ко времени пребывания Томаса Гуда в Шотландии относится и первое появление его в печати. Поводом к этому событию послужило появление между временными жильцами пансиона, приютившого Гуда, какого-то антиквария, присланного из Эдинбурга с поручением сделать какие-то розыскания в местных архивах.

"Я был того мнения, говорит Томас Гуд в своих "Литературных Воспоминаниях", что как в домашней, так и в государственной экономии гораздо полезнее подметать сор в настоящем, чем стирать пыль с прошедшого. Вследствие итого я рекомендовал приобрести несколько новых щоток для городского управления, и послал с таким предложением шуточное письмо к издателю не то "Вестника", не то "Хроники", выходившей в Допди. Письмо удостоилось чести явиться на самом видном месте в столбцах газеты..." "Принятие письма моего в газету, продолжает Томас Гуд несколько далее, окрылило меня - и я поспешил отправить кое-что и в ежемесячный журнал, издававшийся в Донди. Издатель был так милостив, что принял мою дочь под свой покров, не поставив ничего в счот за её помещение. Такой успех способен превратить всякого в самого усердного бумагомарателя и заставить его продать себя, душою и телом, Печатному Весу, этому меньшому брату немецкого Мефистофеля. Тем не менее, только спустя несколько лет, именно столько, сколько требуется обыкновенно на выучку, помянутый бес стал действительно моим домашним духом."

В конце 1820 года, Томас Гуд переехал обратно в Лондон, а в начале следующого - получил приглашение редактора одного из лучших журналов того времени, "Лондонского Магазина". быть его помощником. Первыми работами Гуда в названном журнале были комические ответы на письма, получаемые редакциею - письма, большая часть которых существовала только в воображении начинающого юмориста. Впрочем, юмористическое направление, принятое им вскоре и владевшее им впоследствии почти нераздельно, но проглядывало в нём так сильно во время его участия в этом журнале. Напротив, произведения серьозные, то-есть - оды, сонеты и поэмы, в значительной степени превосходили количеством его юмористическия статьи в стихах и прозе хотя и уступали им в качестве. Из множества стихотворений Гуда, написанных им около этого времени, заслуживает быть упомянутой всего одна довольно скучная и притом весьма длинная пьеса: "Центавр Лик", в которой современная критика видела задатки высокого поэтического таланта. Содержание этой античной поэмы заключается в следующем: Лик, удерживаемый Цирцеей в её волшебной власти, внушает страстную любовь одной водяной нимфе. Нимфа эта, желая сделать его безсмертным, прибегает к чарам волшебницы. Цирцея научает её произнести заклинание, которое превратит Лика в копя; по. испуганная действием чар, нимфа останавливается на половине заклятия - и Лик превращается в коня только наполовину, то-есть делается центавром.

В 1824 году Гуд женился на сестре своего друга, поэта Джона Рейнольдса. Несмотря на много тяжолых и горьких дней, которые довелось провести вместе Гуду и его жене, союз их был счастлив вообще, а первые два-три года, проведённые ими в Лондоне, даже смело могут быть названы самыми светлыми годами по всей жизни Гуда.

Ещё до женитьбы Гуд с братом своей будущей жены, Джоном Рейнольдсом, сочинили и напечатали книжку смехотворных "Од и посланий к великом людям". Весёлость и остроумие, которыми отличалась эта книжка, изданная анонимно, были всеми замечены, вследствие чего книга была быстро раскуплена - и - так сказать - предвозвестила Гуду ту популярность, которая выпала впоследствии на долю его комических произведений.

По переходе, в 1824 году, "Лондонского Магазина" в другие руки, Гуд перестал быть его сотрудником, а, два года спустя, выбрал из него свои сатирическия статейки и шуточные стихотворения, прибавил к ним новые пьэсы в том же роде, которых накопилось у него достаточно, и издал их отдельною книжкою, под заглавием: "Странности и Причуды в стихах и прозе". Книга имела большой успех, и вскоре понадобилось второе её издание.

Около этого времени Гуд попробовал свои силы в серьозном повествовательном роде; но проба оказалась несовсем удачной - и в настоящее время изданные им в 1827 году два тома "Национальных повестей" совершенно позабыты. Ещё меньший успех выпал на долю его фантастической поэмы "Чары летней ночи", оставшейся на половину в кладовой издателя. В следующем 1829 году Томас Гуд является издателем альманаха "The Gern", в котором было помещено одно из замечательнейших произведений его, небольшая поэма: "Сон Евгения Арама", перевод которой помещон в нашем издании. Стихотворение это, основанной на действительном факте, имело громадный успех и сделало имя Гуда известным во всей Англии. "Оно - говорит Аллен Коннингзм - даёт ему высокое место в ряду поэтов, которые касаются тёмной и страшной стороны человеческой природы, и не столько ясным выражением, сколько намёком говорят о преступлениях, имя которых приводит людей в содрогание."

"Сон Евгения Арама", Гуд принялся за составление "Комического Альманаха". Это юмористическое издание продолжалось десять лет и постоянно имело большой круг читателей.

В конце 1834 года, банкротство одной книгопродавческой фирмы поставило Гуда и его семейство в самое затруднительное положение, благодаря которому он принуждён был сделаться добровольным изгнанником из Англии и поселиться на континенте. Так-как экономия, которая была теперь так нужна, лучше всего могла быть соблюдаема в Германии, при тамошней, сравнительно с Англиею, дешевизне, то Гуд и избрал эту последнюю страну своим местопребыванием на континенте, хотя и не знал ни одного слова по немецки. Первые три года своего пребывания за границей Гуд провёл в Кобленце, а остальные три - в Остенде, где продолжал работать для своего "Комического Альманаха", который, с своей стороны, продолжал выходить как следует. Здесь же начал он и привёл к концу свою книгу о Германии или, лучше сказать. об английских туристах, которая вышла в свет в 1839 году, под заглавием: "На Рейне". Но смотря на решительный успех этой книги, первое издание которой разошлось в две недели, Гуд не получил за неё почти ничего от издателя, оказавшагося охотником наживать деньги даром.

Между-тем, дурное состояние здоровья поэта не улучшалось, а к концу 1839 года даже значительно ухудшилось, что побудило его, наконец, возвратиться в Англию, надеясь найти там необходимые для него отдых и спокойствие. Переезд Гуда в Лондон, в окрестностях которого он и поселился, подействовал благодетельно не только на его здоровье, но и за литературную его деятельность. С этого времени в его юмористических пьесах содержание становится глубже, и те сердечные струны, которые почти не издавали звука с той поры, как был написан "Сон Евгения Арама", стали звучать всё внятнее в его стихах.

В исходе 1841 года, Томасу Гуду предложено было редакторство журнала "Новый Ежемесячный Магазин", которое он и принял охотно; но. проработав над ним около двух лет, он, вследствие разных неудовольствий, принуждён был отказаться от него и основать свой собственный журнал, который вскоре и стал выходить весьма аккуратно, каждое первое число, начиная с 1-го января 1844 года, под лаконическим названием: "Магазин Гуда", с приложением особого листка, озаглавленного: "Комическая Смесь". В издании Гуда приняли участие лучшие современные писатели: Барри-Корнваль, Диккенс, Бульвер, Броунинг и многие другие; поэтому нет ничего удивительного, что "Hood's Magazine" скоро сделался любимым чтеньем англичан, главному требованию которых, заключающемуся в обилии занимательных повестей, юмористических статей и хороших стихов, он удовлетворял как нельзя лучше. В том же году, в одном из святочных нумеров "Понча", была напечатана его знаменитая "Песнь о рубашке", имевшая громадный успех. Перепечатанная почти во всех английских повременных изданиях и положенная на музыку, она вскоре приобрела такую популярность во всей Великобритании и Ирландии, что стада являться даже на бумажных носовых платках, возбуждая всюду самый горячий энтузиазм. Недовольствуясь этим, она вскоре перешла Ламанш, и, переведённая на все европейские языки и наречия, повсюду встретила самый восторженный приём.

Между-тем здоровье Гуда всё более и более разстроивалось, причём он с замечательным терпением переносил свои страдания. Он ее только не жаловался на них, но, страдая сам, посвящал свои последния думы страданию ближних. После "Песни о рубашке", он написал ещё несколько стихотворений того же характера, в которых нашли свой голос бедствия низших классов. Таковы: "Сон Лэди", перевод которого читатель найдёт в нашем издании, "Фабричные часы", где унылой и грозной процессией проходят перед глазами поэта миллионы голодных и оборванных работников, от ропота которых гул стоит над туманным Лондоном ("Неевшие, идут они по Мясной и Хлебной улицам, томящиеся жаждой - по Молочной, полунагие - но улице Портных")", таковы, в особенности, пьэсы: "Мост вздохов", прекрасный перевод которой также помещон в предлагаемом издании, и "Песня работника", произвёвшая почти такое же впечатление на всех, как и "Песня о рубашке".

Между-тем смерть подходила в поэту быстрыми шагами. Январский нумер "Магазина" на 1845 года был последним проредактированным им самим. Февральский нумер вышел в свет уже под редакцией Варда. В нём, между-прочим, были напечатаны стансы, начинающияся стихом: "Жизнь, прощай! Мутится ум!" Это были последние стихи, написанные Гудом. Последние нумера "Гудова Магазина" (их вышло ещё два, в марте и апреле) были уже печальными бюллетенями о болезни его основателя. Гуд угасал с каждым днём; но всё ещё обращался с весёлыми словами и ясною улыбкою к многочисленным старым и новым друзьям, которые приходили навестить его и проститься с ним. К страданиям умиравшого, прибавилась, в последние дни, водяная. За днём изнеможения следовали ночи агонии и безсонницы. Вечером 1-го мая Гуд позвал к своей постели жену, дочь и сына, которому только-что исполнилось десять лет. С нежною любовью благословил он их, после чего, тихо пожимая руку жены, сказал: "Помни, Джени, что я всем прощаю, как, надеюсь, и мне простят!" Затем он погрузился в забытьё, которое длилось весь следующий день, а 3-го мая 1845 года, рано утром, перешол почти незаметно от жизни к смерти, Похороны Томаса Гуда совершились скромно и без шуму. Тело усопшого поэта было предано земле на Кэнсаль-Гринском кладбище, а в июле 1865 года был воздвигнут над ним памятник по всеобщей подписке, представляющий большой бромовый бюст поэта на красивом пьедестале из полированного красного гранита. На карнизе плиты, поддерживающей бюст, начертаны слова: "Он пропел песню о рубашке". По бокам же пьедестала, в двух медальонах, изображены две сцены из двух знаменитейших его произведений: на одном - утопленница "Моста вздохов", которую выносят на берег; на другом - Евгений Арам, только что закрывший книгу и грустно следящий за играми своих маленьких учеников.

Поэзия Томаса Гуда, как и вся его литературная деятельность, была вполне искренна. Знакомясь с ним, как с человеком, мы видим тоже гармоническое соединение глубокого, строгого и серьозного чувства и ясного, гуманного и проницательного взгляда на жизнь, с почти-младенческой беззаботностью и весёлостью, к каким способны только чистые и добрые души.

   МОСТ ВЗДОХОВ.
 
  Вот ещё одна жертва несчастная
  Утомяся житейской борьбой,
  Ещё юная, нежно-прекрасная,
  Так покончила рано с собой!
  Окажите усопшей внимание,
  Подымите её поскорей!
  Это хрупкое было создание -
  Прикасайтеея бережно к ней!
  Посмотрите на тело застывшее:
  На нём платье как саван лежит.
  И вода, этот труп напоившая,
  С него капля-ко-капле бежать.
 
  Подымите его на руках,
  Не клеймя языком укоризненным
  Вот бедный истерзанный прах.
  Не с холодностью сердца жестокого,
  Не с прозреньем сухим на лице -
  Но подумайте с скорбью глубокою
  Об её злополучном конце.
  Позабудьте её согрешения:
  Смертью смыт её жизни позор...
  Пусть отныне её преступления
  Не коснётся людской приговор!
  Здесь не кстати упрёки безплодные!
  Позабудьте, простите вполне -
  И утрите ей губы холодные:
  Вязкой тиной покрыты оне.
  Уберите ей косы прекрасные,
  Эти тёмные волны кудрей,
  Между-тем как догадки напрасные
  Праздный люд составляет о ней.
 
  Слёзы есть ли кому проливать?
  У ней были ль родные иль милые
  Братья, сёстры, отец или мать?
  Ил другой кто-нибудь ещё более
  Близкий сердцу, чем дом и семья,
  Погорюет над грустною долею,
  Над несчастной кончиной её?
  Нет! - обширна столица богатая
  И толпой многолюдной полна,
  Но, всем чуждая, точно проклятая,
  Не имела приюта она.
  Там, где в чорной реке отражается
  Слабый свет от вечерних огней,
  И. дрожа, в тёмной влаге купается
  Дальний отблеск ночных фонарей.
  И бушует пучина глубокая,
  Ударяя о берег волной -
  Там стояла она одинокая,
  Безприютная, ночью глухой.
 
  Не пугала уж тьмою своей,
  Не пугала и арка громадная.
  Ни холодная бездна под ней.
  Смерть влекла её с страшною силою
  И тоска надрывала ей грудь...
  Только б с жизнью покончить постылою,
  Как-нибудь - всё равно - как-нибудь!
  И отважно, без слёз, без раскаянья.
  Она бросилась в волны реки...
  Кто поймёт эту бездну отчаянья.
  Этот ад безнадежной тоски!
  Окажите жь усопшей внимание,
  Подымите её поскорей!
  Это хрупкое было создание -
  Прикасайтеся бережно к ней!
  Пока смерти река леденящая
  Не сковала ей членов немых,
  Осторожно, с заботой любящею
  Распрямите, расправьте вы их.
 
  Что сквозь тину так слепо глядят,
  Будто в вечность вперивши туманную
  Свой последний отчаянный взгляд.
  Надоела ей жизнь безотрадная:
  Преступленье, позор впереди,
  И жестокость людей безпощадная,
  И тоска в наболевшей груди...
  Пусть, измучась житейскою битвою,
  Она вечным покоится сном;
  И, как-будто с немою молитвою,
  Вы сложите ей руки крестом.
  И простите ей с кроткой любовию:
  Вы не судьи - Судья у ней - Тот.
  Кто своею божественной кровию
  Искупил человеческий род.

                                                            Д. Михаловский.

   СОН ЛЭДИ.
 
  В постели богатая лэди лежит -
  Постель так текла и мягка -
 
  Иль сердце сжимает тоска?
  То вскинет руками, то тяжко застонет.
  То будто бы призрак пугающий топит.
  Вот с криком с постели вскочила она
  И села на ней и глядит,
  Безумно уставясь, как-будто пред ней
  Ужасное что-то стоит,
  И, вновь на подушки упав головою,
  Закрыла лицо охладевшей рукою.
  Отдёрнула шолковой полог она -
  Ей душно, ей тяжко под ним.
  Ночник озаряет лепной потолок
  Мерцающим светом своим.
  "О, Боже!" она восклицает в смятенье:
  "Какое ужасное было виденье!
  "Мне виделся мрачный томительный путь,
  Межь длинного ряда гробов,
  И в саванах белых следила за мной
  Немая толпа мертвецов...
 
  Я жертвы и ужасы смерти встречала!
  "Ах, вон молодая девица стоит -
  Шитьё в исхудалых руках -
  Глубоко ввалилась изсохшая грудь
  И бледность на впалых щеках...
  И слышу; "на вас мы потратили силу:
  Ваш блеск прежде времени свёл нас в могилу!
  "Ах! ради уборов, причудливых мод.
  Мы гнулись в лачугах своих,
  И только за тем, чтоб покой отыскать
  В тени кипарисов седых!"
  И с грустью на ряд мне могил указала...
  И я им печальным конца не видала!
  "Я дальше иду - всё гробы и гробы
  У каждого призрак стоит.
  Один на другом громоздятся гробы -
  И мрачно-ужасен их вид!
  Среди удовольствий, в чаду обаянья,
  Не знала я мира трудов и страданья!
  "Не знала ни сердца разбитого мук,
  Ни слёз, что у бедных текут,
  Ни тех безпрестанных лишений и нужд,
  Что горькую жизнь их гнетут:
  Их горе, болезни, нужда и печали
  Меня и во сне никогда не смущали!
  "Вот тащится бедный калека-слепец,
  Вот - нищий без крова старик;
  Вот слышится плач овдовевшей жены,
  Младенца голодного крик.
  Они все ушли от меня без надежды:
  Голодный - без пищи, нагой - без одежды!
  "Я слёзы несчастных могла осушить,
  Но я безучастна была...
  Теперь все давно позабытое мной
  Во сне роковом я нашла...
  Ах! этих страдальцев печальные взоры
  В душе пробудили тоску и укоры!
  "И каждый их лик, орошонный слезой,
  И каждый просительный взгляд -
 
  Так близко, так живо глядят!
  О, если все эти былого картины
  Увижу я снова в минуту кончины?
  "Безпечно я шла по земному пути,
  Не видя страданья людей.
  Я многих, быть-может. в могилу свела
  Холодностью только своей.
  Тут гибла семья, нищетою томима.
  А я равнодушно, безпечно шла мимо!
  "Мне ценные вина служили питьём
  А им - лишь гнилая вода:
  И рыба и мясо и дичь и плоды
  Мой стол наполняли всегда:
  Но я не видала страданья народа
 
  "Как знатная дама, ходили всегда
  Я в пышных нарядах своих:
  И бархат и шелк покрывали меня,
  И шубы мехов дорогих -
 
  И рубищем члены свои прикрывала.
  "Все эти страданья, все раны нужды
  Могла я легко исцелить:
  Ведь я никогда не питала в душе
 
  Но видно не меньше злодея преступен
  И тот, кто любви и добру недоступен!"
  В отчаяньи руки ломает она.
  Тоска овладела душой -
 
  Горячия слёзы рекой...
  Ах. если бы знатные дамы иные
  Видали порой сновиденья такия!

                                                            Ф. Миллер.

   
 
  Тёплым блеском горя, зажигалась заря:
  Летний вечер был ясень и тих.
  В час назначенный вышла из школы толпа
  Ребятишек безпечно-живых,
 
  Голоса раздавались их.
  Детской радости полны в невинных сердцах.
  И безгрешны и чисты душой,
  Все они разбрелися на ровном лугу,
 
  И, казалось, одет в ясный вечера спет,
  Издали он был весь золотой.
  И как рой резвых пчёл, на зелёной траве
  Зашумел их весёлый кружок.
 
  На минуту замолкнуть не мог;
  Но печален и тих, удалившись от лих.
  Их учитель сидел одинок.
  Шляпу снял он, кафтан на. груди распахнул,
 
  Оттого, что горел в голове его мозг.
  Грудь больная дышала с трудом;
  И ладонями рук, полон тягостных мук,
  Сжал он щоки, поникнув челом.
 
  Не взглянул он ни разу кругом,
  Не вилял он румяного блеска зари,
  Что на небе горел голубом;
  Взор его потускнел; он был бледен и худ"
 
  Наконец он порывисто книгу закрыл
  И рукой исхудалой налёг
  Он на тёмный её переплёт, и потом
  Сжал застёжкой его поперёк:
  "О! мой Боже! когда бы и душу свою
  Я закрыть, запереть так же мог!"
  И, вздохнув тяжело, он с земли поднялся
  И тоскливо, в себя углублён,
  Он по лугу бродил, будто призрак могил.
 
  И, взглянувши кругом, вод тенистым кустом
  Увидал с книгой мальчика он,
  И к нему подойдя - "чем ты занят дитя?"
  Он спросил: "что читал ты сейчас?
 
  Бывших в мире задолго до нас?"
  Мальчик, вскинув глаза на него, отвечал:
  "Нет, об Авеле это рассказ."
  И учитель, услышав ребёнка ответ.
 
  Побледнев, сделал шесть торопливых шагов,
  Шесть шагов и вперёд и назад;
  Сел с ним рядом потом и повёл речь о том,
  Как загублен был Каином брат.
 
  О преданьях убийств говорил.
  И о людях зарезанных в тёмных местах,
  Погребённых средь тайных могил,
  Обь ударах кровавых, которые лес
 
  Говорил он, как ночью встают из земли
  Привиденья убитых людей,
  Как рукой окровавленной кажут они
  Место тайной могилы своей-
 
  Обрекается казни злодей.
  Говорил, что убийцы живут на земле,
  Будто Каин с проклятой душой;
  Что пылает в них мозг и пред взорами их
 
  И что им никогда с рук не сгладить следи
  Крови, тайно от всех пролитой.
  "Да" - сказал он, - "ужасны мученья убийц,
  И я знаю их, знаю вполне...
 
  Обагрилась в крови! Снилось мне
  Прошлой ночью, что был я злодей, что убил
  Человека убил я во сне!
  "Это был человек, мне не делавший зла,
 
  Я увёл его в дальное поле... С небес
  Месяц холодно-ясен светит...
  "Здеесь умрёт он - и деньги его я возьму!"
  Так в душе про себя я решил,
  "Два удара дубиной, один на другим,
  Третий камнем тяжолым; затем
  Я широким ножом грудь пронзил старику
  И покончил с ним дело совсем:
  И я видел: у ног моих труп его лёг
 
  "Неподвижный, немой а безжизненный труп,
  Он вреда мне ужь сделать не мог,
  Но мне страшен он был: так спокоен в траве
  У моих он раскинулся ног:
 
  Взор его, и печален и строг!
  "Я стоял - и кругом, мне казалось, огнём
  Воздух жог и палил; средь огня
  Миллионы сверкали ужасных очей
 
  Труп я за руку взял и по имени звал
  Мертвеца, к нему лик наклоня...
  "Но напрасно я звал: он подвижно лежал -
  И уста его смерть заперла!
 
  Кровь широкой струёй потекла.
  И, казалось, по капле в мой мозг пролилась
  И как-будто огнём его жгла!
  "И застыло в груди моей сердце, как лёд.
 
  Мне казалось, что сжав её в адских когтях,
  Дьявол в бездну проклятую влёк,
  И я долго стонал, а старик пред концом
  Простонать только два раза мог!
  "И тогда с отуманенных грустно небес.
  С высоты их, задёрнутой мглой
  Голос мстящого кровью за братнюю кровь,
  Страшный голос услышан был иной:
  "Ты убийца! возьми своего мертвеца
  "
  "И я тело повлёк, чтобы бросить в поток;
  Был он ясной лупой озарён,
  Но зияла темно в нём, как ночь, глубина,
  И зарос грязной тиною он...
 
  Что ведь это всё сон, только сон!
  "Труп я в воду спустил, и он глухо пырнул
  И сокрылся под чорной водой -
  Я омыл с своих рук крови след - и чело
 
  И сидел в гот же вечер я в школе, и был
  Окружон я младенцев семьёй.
  "Боже!" думал я: "души так чисты у них.
  Как черна и преступна моя!"
 
  Гимн вечерний не пел с ними я.
  И, как дьявол среди херувимов святых,
  Я стоял, грех убийства тая!
  "И младенческим сном беззаботно потом
 
  Преступленье, мой гнусный товарищ, пошло,
  Чтоб меня проводить на покой -
  И задёрнуло полог постели моей
  Обагрённою кровью рукой.
  "В агонии ужасной всю ночь пролежал
  Я, тоскою тяжолой объят,
  Не сомкнул ни на час я пылающих глаз,
  Устремляя недвижно свой взгляд:
  Непроглядною тьмой не могла предо мной
 
  "В агонии ужасной всю ночь пролежал
  Я от боя до боя часов;
  Сердце рвалось от мук: этот медленный звук
  Говорил мне о смерти без слов,
 
  Ночь в свой тёмный, в свой мрачный покров!
  "И вставала в моей голове мысль одна,
  Все другия сменяя собой -
  С каждым новым мгновеньем владела она
 
  Мне хотелось опять увидать - увидать
  Человека убитого мной.
  "Лишь настал утра час, лишь заря занялась,
  Встал я тяжко с постели своей,
 
  И нашол я проклятый ручей:
  Половина воды в нём изсякла - и труп
  В грязной тине виднелся под ней.
  "Не видал я как жавронок в поле взвился,
 
  Не видал, как исчез он в лазури небес,
  Не слыхал его песен живых:
  Я над трупом опять наклонился, опять
  Я коснулся до рук ледяных!
  "Тяжело задыхаясь, я поднял его
  И, как вор, побежал с мертвецом;
  Я был должен спешить труп в могилу зарыть:
  Утро ясным сменилося днём...
  Я в лесу его скрыл в куче листьев сухих.
 
  День тот в школе провёл я, с детьми я читал,
  Но мечтою был в месте ином;
  И лишь кончить я мог свой полдневный урок,
  В лес пришол я: развеял кругом
  он предо мной
  Обнажонным лежал мертвецом!
  "И руками лицо я закрыл и приник
  С горьким плачем к земле головой:
 
  Он отвергнуть сырою землёй!
  Где б я ни был: на суше, на море - пойдёт
  Моя тайна повсюду за мной!
  "Так судил Тот, кто праведной местью за кровь
 
  Пусть в земле погребён мной убитый, пусть он
  Под землёю глубоко зарыт.
  Пусть он сгнил - но когда нибудь будет людьми
  Костяной его остов открыт!
  "О мой Боже! ужасный, ужасный то сон,
  Он навеки унёс мой покой:
  Мне мерещится каждую ночь, что я кровь
  Проливаю преступной рукой,
  И, луною облит, с тусклым взором лежит
 
  "Где б я ни был, со мною везде эта мысль.
  От нея не укрыться мне! Вот
  И теперь, и теперь предо мною мертвец
  Из могилы кровавой встаёт!"
 
  Бледен был и лился с него пот.
  На другую же ночь, в час, когда тихий сон
  Прикоснулся ребёнку к очам.
  Из ворот городских двое мрачных людей
 
  И, гремя кандалами в ночной тишине,
  Шол межь ними Евгений Арам.

                                                                                В. Буренин.

*) Содержание этого стихотворении основано на действительном факте. В половине прошлого столетии в одной из школ небольшого английского города Линк был учителем некто Евгений Арам. Он отдалялся от общества, держал себя скромно и смотрел угрюмо; вообще, на нем была печать какой-то таинственности. Как учитель, он был чрезвычайно старателен и, кроме того, усердно занимался геральдикой, ботаникой и филологией. По праздникам, когда в школе не было уроков, его видели мрачно и одиноко бродящим за городом, по пустым берегам Ауза. В 1758 году Арам был внезапно арестован по подозрению в убийстве башмачника Кларка, совершонном четырнадцать лет тому назад. Близь Нерсборо был вырыт из земли человеческий скелет, и это открытие послужило поводом к следствию, которое вызвало арест Арама. Вдова Кларка не раз намекала, что в пропаже без вести её мужа виноват линкский учитель и еще некто Гаусман. Гаусман засвидетельствовал перед судом, что убийцы Кларка - Арам и еще один человек, по имени Ферри, и что, убив башмачника, они зарыли тело его близь Нерсборо. Тут именно и был найден скелет. Улики против Арами были слишком очевидны - ночь был осужден, Арам вел свою защиту с большой твердостью и самообладанием. После осуждения, он признался на исповеди духовнику в своем преступлении, но объявил в тоже время, что доля участии Гаусмана в убийстве Кларки была значительнее, чем можно заключить из его слов. Полагали, что поводом к убийству ныли корыстолюбивые побуждения; но Арам объявил, что его побудило единственно чувство ревности и подозрение, что Кларк был в любовной связи с его женой. Арама приговорили к смертной казни, которая и была совершена над ним 6-го августа 1750 года в Иорке. Ему было пятьдесят четыре года от роду.