| Автор: | Гюго В. М., год: 1874 |
| Категории: | Роман, Историческое произведение |
II. MAGNA TESTANTUR VOCE PER UMBRAS*
Наконец Дантон встал и резким движением отодвинул свой стул.
- Послушайте! - воскликнул он. - Есть только одно дело неотложной важности, а именно опасность, угрожающая республике. Для меня существует только один долг - спасти Францию от неприятеля. Для этого хороши все средства, все - решительно все! Когда я имею дело с серьезной опасностью, я пользуюсь всем, чем могу, и когда мне приходится всего опасаться, я иду напролом. Моя мысль подобна львице. В деле революции я не допускаю никаких полумер, никаких церемоний. Немезида должна быть беспощадна. Будем страшны - и мы будем полезны. Разве слон разбирает, куда он ставит ногу? Раздавим неприятеля!
- Я против этого ничего не имею, - ответил Робеспьер мягким голосом и затем прибавил: - Но весь вопрос в том, где враг?
- Во Франции его нет, и выгнал его -- я! - воскликнул Дантон.
- Нет, он здесь, и я слежу за ним, - проговорил Робеспьер.
- Ну, так я его опять прогоню, - сказал Дантон.
- Внутреннего врага не изгоняют.
- Так что же с ним делают?
- Его уничтожают.
- Я согласен и на это, - в свою очередь, проговорил Дантон. - Но только я вас уверяю, Робеспьер, что он вне страны, - прибавил он.
- А я вас уверяю, Дантон, что он здесь.
- Он возле границ, Робеспьер.
- Нет, Дантон, он - в Вандее.
- Успокойтесь, - сказал третий голос, - он - всюду, и вы погибли.
То был голос Марата. Робеспьер взглянул на Марата и спокойно возразил.
- Нам не нужно общих мест. Я констатирую факты.
- Педант! - пробормотал сквозь зубы Марат. Робеспьер положил руку на разложенные перед ним бумаги и продолжал:
- Я только что прочел вам донесение марнского депутата. Я только что передал вам сведения, доставленные Желамбром. Послушайте, Дантон, обычная война - ничто, война гражданская - все. Простая война - это не что иное, как царапина на локте; гражданская же - это рак в печени. Из всего, что я только что прочел вам, явствует следующее: Вандея, в которой до сих пор действовали вразброд разные предводители, готова сплотиться. У нее отныне будет один главнокомандующий...
-...а именно человек, высадившийся 2 июня близ Понторсона, - продолжал Робеспьер. - Вы знаете, кто он таков. Заметьте, что высадка эта совпадает по времени с задержанием в Байе, в этом изменническом Кальвадосском департаменте, наших чрезвычайных уполномоченных: депутата от Кот-д'Ора и Ромма; арестованы они 2 июня, то есть в тот же самый день.
- Да, и отправлены в Каэнский замок, - вставил свое слово Дантон.
- В депешах говорится далее, - продолжал Робеспьер, - что партизанская война организуется на широкую ногу. В то же время готовится высадка англичан; вандейцы и англичане - это значит бретонцы и британцы. Финистерские мужланы говорят тем же языком, как и корнуоллская сволочь. Я предъявил вам перехваченное письмо Пюизе, в котором говорится что "двадцать тысяч красных мундиров, появившись на месте восстания, заставят подняться сто тысяч человек". Когда крестьянское восстание вспыхнет во всю мощь, произведена будет высадка англичан. Вот их план. Не угодно ли вам обратиться к карте.
Робеспьер продолжал, водя пальцем по карте:
- Англичане могут выбрать для высадки любой пункт, от Канкаля до Пемполя. Крэг предпочел бы Сент-Бриесскую бухту, генерал Корнваллис - Сен-Кастскую. Левый берег Луары охраняется мятежной Вандейской армией, а что касается восьмидесятимильного открытого пространства между Ансенисом и Понторсоном, то сорок нормандских общин обещали свое содействие для его защиты. Высадка будет произведена в трех пунктах: в Плерене, Иффиниаке и Пленефе; из Плерена высадившиеся войска пойдут на Сент-Брие, а из Пленефа - на Ламбалль. На второй день они достигнут Динана, где содержатся девятьсот английских пленных, и в то же время займут Сен-Жуан и Сен-Меэн, где будет оставлена кавалерия. На третий день две колонны направятся: одна из Жуана на Бедэ, а другая из Динана на Бешерель, - место, сильно укрепленное природой, где будут поставлены две батареи. На четвертый день они будут в Ренне, а Ренн - ключ Бретани; в случае взятия Ренна падут также Шатонеф и Сен-Мало. В Ренне хранятся пятьдесят полевых орудий и миллион патронов...
- Которые они, конечно, захватят, - пробормотал Дантон.
- Далее, - продолжал Робеспьер, - они направят из Ренна три колонны: одну - на Фужер, другую - на Витрэ, третью - на Редон. Так как мосты разрушены, то неприятель возьмет с собой - на это прямо указывается в донесении - понтоны и бревна, и, кроме того, он будет иметь при себе проводников, которые укажут ему те места, где кавалерия может переправиться через реку вброд. Из Фужера он направится на Авранш, из Редона - на Ансенис, из Витрэ - на Лаваль. Нант и Брест должны будут сдаться. Редон господствует над всем течением Вилэны, Фужер - над большой дорогой в Нормандию, Витрэ - над Парижской дорогой. По прошествии двух недель соберется армия разбойников в триста тысяч человек, и вся Бретань будет в руках короля Франции.
- То есть короля Англии, - поправил Дантон Робеспьера.
- Нет, короля Франции, - настаивал тот и затем продолжал: - А король Франции - враг более серьезный. Для того чтобы прогнать иноземца, достаточно двух недель, а чтобы уничтожить у нас монархию, потребовалось восемнадцать столетий.
Дантон, снова усевшись, облокотился на стол, схватился руками за голову и задумался.
- Вы видите, в чем заключается опасность, - продолжал Робеспьер. - Витрэ открывает англичанам дорогу в Париж.
Дантон поднял голову и, опустив свои оба сжатых кулака на лежавшую перед ним карту, точно на наковальню, воскликнул:
- А разве, Робеспьер, Верден не открывал пруссакам дорогу на Париж?
- Ну, так что ж из этого?
- А то, что мы прогоним англичан точно так же, как мы прогнали пруссаков.
И Дантон снова вскочил. Робеспьер положил свою холодную руку на горячую руку Дантона.
- Дело в том, Дантон, - проговорил он, - что Шампань не была за пруссаков, а Бретань - за англичан. В Вердене велась обычная война, в Витрэ будет вестись война междоусобная. А ведь это, кажется, разница, и не маленькая, - прибавил он серьезным и холодным голосом и затем продолжил: - Садитесь, Дантон, и лучше вглядитесь в карту, чем стучать по ней кулаком.
Но Дантона не так-то легко было унять.
- Никак не могу взять в толк, - воскликнул он, - что опасность усматривают с запада, когда она надвигается с востока. Я согласен с вами, Робеспьер, что Англия поднимается с прибрежья океана; но Испания поднимается с юга, Италия - с юго-востока, Германия - с востока. А там, вдали за ними, заворочался еще русский медведь. Опасность, Робеспьер, охватила нас кольцом, и мы находимся внутри этого кольца. Извне - коалиция, внутри - измена. На юге Серван приотворяет для короля Испании дверь во Францию, на севере Дюмурье переходит к неприятелю. Впрочем, он всегда меньше угрожал Голландии, чем Парижу. Неервинден совершенно перечеркивает Жемапп и Вальми. Философ Рабо Сент-Этьен, изменник, как того, впрочем, и следовало ожидать от протестанта, вступает в переписку с царедворцем Монтескье. Армия сильно поредела; теперь не найдется ни одного батальона, в котором оказалось бы налицо более 400 человек; в храбром Цвейбрюкенском полку осталось всего полтораста человек; Памарский лагерь пришлось покинуть; в Живе осталось всего только пятьсот кулей муки; нам пришлось отступить до Ландау; Вурмзер теснит Клебера; Майнц храбро держится, но еще вопрос - долго ли это будет? Конде можно считать потерянным, равно как и Валансьенн, что не мешает Шанселю, защищающему Валансьенн, и старику Феро, защищающему Конде, быть истинными героями, равно как и Менье, защищающему Майнц. Но зато, к сожалению, всех остальных нельзя не признать изменниками: Дарвилль изменяет в Ахене, Мутон изменяет в Брюсселе, Баланс изменяет в Бреде, Нельи изменяет в Лимбурге, Миранда изменяет в Мастрихте; Стенжель - изменник, Лану - изменник, Лигоне - изменник, Мену - изменник, Диллон - изменник, это все - презренные последователи Дюмурье. Нужно показать пример. Маневры Кюстина взад и вперед тоже весьма подозрительны; я подозреваю его в том, что он предпочитает лично для него выгодное взятие Франкфурта полезному для дела республики взятию Кобленца. Положим, что Франкфурт может заплатить четыре миллиона военной контрибуции; но что это значит по сравнению с уничтожением гнезда эмигрантов в Кобленце? Менье умер 13 июня, и теперь у нас остается один только Клебер. А тем временем силы герцога Брауншвейгского увеличиваются, и он движется вперед, водружая немецкое знамя на всех занимаемых им французских крепостях. Маркграф Бранденбургский является в настоящее время вершителем судеб Европы; он забирает наши провинции, и, вот вы увидите, скоро заявит претензии на Бельгию. Право, можно было бы подумать, что мы действуем в пользу Берлина. Если так будет продолжаться и дальше и если мы не примем против этого мер, то окажется, что французская революция была произведена в пользу Потсдамского двора, что единственным ее результатом будет увеличение небольшого государства Фридриха II и что мы умертвили короля Франции ради короля Пруссии.
Здесь свирепый Дантон разразился хохотом. Хохот Дантона вызвал улыбку на устах Марата.
кофейни и кабаки. Кофейня Шуазеля - якобинская, кофейня Патеня - роялистская, кофейня Приятелей враждебна национальной гвардии, кофейня у Сен-Мартенских ворот стоит за последнюю, кофейня Регентства высказывается против Бриссо, кофейня Корацца - за него, кофейня Прокопа клянется именем Дидро, кофейня Французского театра - именем Вольтера, в кофейне Ротонды рвут на клочки ассигнации, кофейни Сен-Марсо неистовствуют, кофейня Манури обсуждает вопрос о муке, в кофейне Фуа - гвалт и кутежи, в кофейне Перрона жужжат финансовые трутни. Вот на все на это следовало бы обратить внимание.
Дантон перестал хохотать; Марат продолжал улыбаться. Улыбка карлика иногда бывает страшнее хохота великана.
- Вы что желаете - дурачить нас, Марат? - сердитым тоном спросил Дантон.
Марата всего передернуло; он перестал улыбаться.
- А-а, узнаю вас, гражданин Дантон, - прошипел он. - Не вы ли на собрании Конвента назвали меня "какой-то Марат". Но слушайте же! Я прощаю вам это. Мы переживаем какое-то глупое время; но это все пустяки. Вспомните, кто я таков! Я разоблачил Шазо, Петиона, Керсена, Моретона, Дюфриша-Валазе, Лигонье, Мену, Банвиля, Жансонне, Бирона, Лидона, Шамбона. Ну, что ж, разве я был неправ? Я чую изменников и я нахожу полезным разоблачить его прежде, чем он успеет совершить преступление. Я имею привычку говорить накануне то, что вы говорите на следующий день. Кто, как не я, представил собранию полный план уголовного законодательства? Что я делал до сих пор? Я требовал, чтобы революция была дисциплинированна; я велел снять печати с тридцати двух папок со сданными в архив делами; я потребовал выдачи бриллиантов, врученных госпоже Ролан; я добился того, чтобы Комитету общественной безопасности были выданы бланки приказов об аресте, в которых остается только проставить имя; я указал на пропуски в докладе Линде о преступлениях Людовика Капета; я подал голос за немедленную казнь тирана; я защищал моконсельский и республиканский батальоны; я не допустил прочтения писем Нарбонна и Малуэ; я сделал предложение в пользу раненых солдат; я заставил упразднить "комиссию чести"; я уже после поражения при Монсе предчувствовал измену Дюмурье; я потребовал, чтобы сто тысяч родственников эмигрантов были задержаны в виде заложников за комиссаров, выданных неприятелю; я предложил объявить изменником всякого народного представителя, переходящего за парижские заставы; я сорвал маску с Ролана, устроившего беспорядки в Марселе, я настоял на том, чтобы назначена была награда за голову сына Филиппа Эгалитэ; я отстаивал Бушотта; я потребовал поименного голосования для удаления Инара с президентского кресла; я заставил принять резолюцию о том, что парижане оказали великую услугу отечеству. И за все это Луве называет меня паяцем, Финистерский департамент и город Луден требуют моего изгнания, город Амьен требует, чтобы на меня надели намордник. Кобург требует моего ареста, а Лекуант-Пюираво предлагает Конвенту объявить меня сумасшедшим. А теперь скажите-ка, гражданин Дантон, зачем вы позвали меня на ваше совещание, если не для того, чтобы выслушать мое мнение? Разве я просил вас об этом? Нисколько! Мне вовсе не по вкусу разговоры с такими антиреволюционерами, как вы и Робеспьер. Впрочем, этого и следовало ожидать, что вы не в состоянии будете понять меня. Вы так же мало на это способны, как Робеспьер, а Робеспьер - как вы. Неужели же здесь не найдется другого государственного человека, кроме меня? Вас, значит, приходится учить политической азбуке. Словом, я вот что хотел вам сказать: вы оба ошибаетесь; опасность кроется не в Лондоне, как полагает Робеспьер, и не в Берлине, как думаете вы, Дантон, а в Париже. Она кроется в отсутствии у нас единства, в том, что всякий, начиная с вас обоих, считает себя вправе тянуть в свою сторону, в анархии в мыслях, в отсутствии твердой воли.
- Анархия мыслей! - перебил его Дантон. - Но кто же ее создал, как не вы сами?
- Робеспьер, Дантон, - продолжал Марат, не отвечая на это замечание, - опасность кроется в этом множестве кофеен, игорных домов, клубов, - в клубе Черных, клубе Федералистов, Дамском клубе, клубе Беспристрастных, созданном Клермон-Тоннером, бывшем прежде монархистским клубом и созданном по мысли священника Клода Фоше, клубе Шерстяных колпаков, основанном газетчиком Прюдомом, и т.д. и т.д.; не считая вашего Якобинского клуба, Робеспьер, и вашего Кордельерского клуба, Дантон. Опасность кроется в голоде, заставившем носильщика Блена вздернуть на фонарь возле Ратуши булочника Франсуа Дени, и в судах, повесивших носильщика Блена за то, что он повесил булочника Франсуа Дени. Опасность кроется в бумажных деньгах, с каждым днем все более и более теряющих свою ценность. Недавно кто-то уронил на Тампльской улице стофранковую ассигнацию, а проходивший мимо нищий заметил: "Не стоит нагибаться, чтобы ее поднять!" Опасность кроется в перекупщиках и спекулянтах. К чему привело то, что на ратуше поднят черный флаг? Вы арестовали барона Тренка, но этого недостаточно: нужно свернуть шею этому старому тюремному интригану. Вы думаете, что все сделано, если председатель Конвента возложил венок на голову Лабертеша, получившего сорок один сабельный удар в сражении при Жемаппе и воспетого Шенье? Все это не что иное, как комедия и фиглярство! Вы не видите, что творится в Париже! Вы ищете опасности вдали! А что же делает ваша полиция, Робеспьер? Что делают все наши шпионы: Пайян - в Коммуне, Коффиналь - в Революционном трибунале, Давид - в Комитете общественной безопасности, Кутон - в Комитете спасения республики? Вы видите, что я запасся точными сведениями. Ну, так знайте же: опасность висит над вашей головой, лежит у вас под ногами; всюду только заговоры и заговоры; прохожие на улицах читают друг другу выдержки из газет и кивают друг другу головами; не менее шести тысяч возвратившихся во Францию эмигрантов, щеголей и шпионов прячутся в подвалах, коридорах и на чердаках Пале-Рояля; к булочным не проберешься; женщины, встречаясь в воротах, обращаются друг к другу со словами: "Когда же, наконец, будет мир?" Сколько вы ни уединяйтесь в зале исполнительного совета, сколько ни запирайте дверей, всем очень хорошо известно, что вы там говорите; и в доказательство тому, Робеспьер, я приведу вам слова, сказанные вами вчера вечером Сен-Жюсту: "Барбару начинает толстеть; это может явиться для него помехой при бегстве". Да, опасность всюду, и в особенности в центре, в Париже. Враги республики интригуют, патриоты ходят босиком, аристократы, арестованные девятого марта, уже отпущены на свободу, каретные лошади, которым настоящее место на границе в запряжке орудий, давят патриотов на улицах Парижа, хлеб в четыре фунта стоит три франка двенадцать су, в театрах идут безнравственные пьесы и - Робеспьер отправит на эшафот Дантона!
- Как бы не так! - пробормотал Дантон. Робеспьер продолжал внимательно рассматривать карту.
- В чем состоит настоятельная необходимость, - воскликнул Марат резким голосом, - так это в диктаторе! Вы знаете, Робеспьер, что я желаю диктатора?
- Да, знаю, Марат, - ответил Робеспьер, поднимая голову от карты. - Вас или меня.
- Да, меня или вас, - подтвердил Марат.
- Диктатуру! Суньтесь-ка! - пробормотал Дантон сквозь зубы.
От внимания Марата не ускользнуло то, что брови Дантона сердито нахмурились. Он продолжал:
- Вот что я вам скажу! Придем к соглашению и сделаем последнее усилие. Положение стоит того. Ведь пришли же мы к соглашению относительно тридцать первого мая. А теперь общий вопрос еще важнее того вопроса о жирондистах, - вопроса в сущности второстепенного. В том, что вы говорите, есть доля правды; но вся правда, абсолютная правда - в том, что говорю я. На юге федерализм, на западе - роялизм; в центре, в Париже, - поединок между Конвентом и Коммуной; на границах - отступление Кюстина и измена Дюмурье. Отчего же все это происходит? От нашей разрозненности. Что нам требуется? Единство. Вот в чем спасение! Но только нам не следует терять времени. Париж должен взять дело революции в свои руки. Если мы потеряем хоть один час, то завтра вандейцы могут очутиться в Орлеане, а пруссаки - в Париже. Я делаю эту уступку вам, Дантон, и вам, Робеспьер; но что же из этого следует? А то, что нам необходима диктатура, что без нее нам невозможно обойтись. Учредим же ее, примем на себя втроем роль представителей республики. Мы трое - три головы Цербера. Из этих трех голов одна говорит, - это вы, Робеспьер; другая рычит, - это вы, Дантон...
- А третья кусается, - это вы, Марат, - перебил его Дантон.
- Отчего же только третья? Все три кусаются, - заметил Робеспьер.
После короткой паузы эта мрачная и зловещая беседа возобновилась.
- Послушайте, Марат, - заговорил Робеспьер, - прежде чем вступать в брак, нужно хорошенько узнать друг друга. Каким образом вы узнали то, что я говорил вчера Сен-Жюсту?
- Это уж мое дело, Робеспьер. Моя обязанность - все знать, относительно всего наводить справки.
- Но, Марат...
- Я уже сказал вам, Робеспьер, что я люблю все знать. Я знаю как то, о чем вы говорите с Сен-Жюстом, так и то, о чем Дантон говорит с Лакруа, что происходит на Театенской набережной, в доме Лабриффа, где собираются нимфы эмиграции, или в доме Тилля, возле Гонесса, принадлежащем бывшему управляющему почтами Вальмеранжу, куда приходили когда-то Мори и Казалес, куда ходили после того Сийэс и Верньо, и где теперь еженедельно происходят собрания.
- Если б у меня было власти хоть на грош, я знаю, что я бы сделал!
- Мне известно все, что вы говорите, Робеспьер, - продолжал Марат, - как мне известно то, что происходило в Тампльской башне, когда там откармливали Людовика Шестнадцатого до такой степени, что в течение одного сентября месяца волк, волчица и волчата съели восемьдесят шесть корзин персиков, между тем как народ голодал; мне известно, что Ролан скрывался в одной квартире на заднем дворе улицы Лагарп; мне известно, что из бывших четырнадцатого июля в деле копий шестьсот штук были изготовлены Фором, оружейником герцога Орлеанского; мне известно, что творится у госпожи Сент-Илер, любовницы Силлери, как старик Силлери сам натирает паркет желтой гостиной, выходящей на улицу Матюрен, когда у него обедают Бюзо и Керсэ; а двадцать седьмого числа у него обедал Саладен... и знаете ли с кем, Робеспьер? С вашим приятелем Ласурсом.
- Все это одно пустословие, - пробормотал Робеспьер. - Ласурс мне вовсе не приятель. - Затем он прибавил с задумчивым видом: - А пока в Лондоне существует восемнадцать фабрик, изготовляющих фальшивые ассигнации нашей республики.
Марат продолжал спокойным, но слегка дрожащим голосом, наводившим страх:
- Вы напрасно на себя напускаете важность. Да, я все знаю, вопреки тому, что Сен-Жюст называет "государственной тайной"...
Марат сделал особое ударение на последних словах, взглянул на Робеспьера и продолжал:
- Мне известно, что говорится за вашим столом в те дни, когда Леба приглашает Давида отведать стряпни своей невесты, Елизаветы Дюплэ, вашей будущей родственницы, Робеспьер. Я - народное око и я вижу все из глубины моего погреба. Да, я все вижу, все слышу, все знаю. Вы же часто развлекаетесь пустяками и предаетесь самодовольству. Робеспьер слушает льстивые слова своей госпожи Шалабр, дочери того самого маркиза Шалабра, который играл в вист с Людовиком Шестнадцатым в вечер казни Дамьена. Да, знай наших! Сен-Жюст совсем уходит в свой галстук, Лежандр щеголяет в новом кафтане, белом жилете и громадных брыжжах, думая этим заставить всех забыть про его кузнечный фартук. Робеспьер воображает, что для истории очень интересно будет знать, что он являлся в Учредительное собрание в сюртуке оливкового цвета, а в Конвент - в небесно-голубом сюртуке. Портреты его висят по всем стенам его комнаты...
- А ваши, Марат, висят во всех отхожих местах, - перебил его Робеспьер голосом еще более спокойным, чем голос самого Марата.
Они продолжали беседу в приятельски-шутливом тоне, сквозь который, однако, слышались внутренняя злоба, ирония и угроза.
- Скажите-ка, Робеспьер, не вы ли называли тех, кто желает низвержения престолов, "Дон-Кихотами рода людского"?
- А не вы ли, Марат, после четвертого августа, в пятьсот пятьдесят девятом номере вашего "Друга Народа", - вы видите, я даже запомнил номер: это может пригодиться, - не вы ли требовали, чтобы дворянству возвращены были его титулы? Не вы ли писали: "Герцог всегда останется герцогом?"
- А вы, Робеспьер, на заседании седьмого декабря защищали госпожу Ролан против Виара.
- Точно так же, как мой брат защищал вас, Марат, когда на вас нападали в Якобинском клубе. Но что же это доказывает? Ровно ничего.
- Робеспьер, известна даже та комната Тюильрийского дворца, в которой вы сказали Гара: "Мне уже надоела революция".
- А здесь, Марат, в этом самом кабачке, вы двадцать девятого октября целовались с Барбару.
- Вы, Робеспьер, сказали в разговоре с Бюзо: "Что это за штука такая ваша республика?"
- Марат, вы в этом самом кабачке угощали завтраком марсельцев, по три человека от каждой роты.
- Вы, Робеспьер, ходите в сопровождении рыночного носильщика, вооруженного дубиной.
- А вы, Марат, накануне десятого августа просили Бюзо, чтобы он помог вам бежать в Марсель, причем собирались переодеться жокеем.
- Во время сентябрьской расправы вы прятались, Робеспьер.
- Вы, Робеспьер, швырнули на пол красный фригийский колпак.
- Да, когда его вздумал надеть изменник. Робеспьер не может носить того, что носит Дюмурье.
- В то время, когда проходили солдаты Шатовье, вы не захотели, чтобы на голову Людовика Шестнадцатого было накинуто покрывало.
- Я сделал лучше: я не накрыл ему голову, а отрубил ее.
Дантон вздумал вмешаться, но вмешательство его только подлило масла в огонь.
Марат не любил, чтобы его имя ставилось на втором месте.
- А вы чего вмешиваетесь? - воскликнул он, поворачиваясь к Дантону.
- Чего я вмешиваюсь! - закричал, в свою очередь, Дантон, привскакивая на стуле. - А вот чего! Я утверждаю, что не должно быть братоубийства, что два человека, служащие народу, не должны вступать между собой в борьбу, что и без того уже довольно и интервенции и гражданской войны, и что к ним не следует присоединять еще войну домашнюю; что революцию сделал я и что я не желаю, чтобы ее переделывали. Вот почему я вмешиваюсь!
- Вы бы лучше подумали о том, чтобы представить отчеты, - проговорил Марат, не возвышая голоса.
свою грудь под картечь! Ступайте искать их на площади Революции, на эшафоте двадцать первого января, на разбитом троне, на гильотине, этой вдове...
- Гильотина вовсе не вдова, а девственница, - перебил Марат Дантона. - Возле нее можно лежать ниц, но ее нельзя оплодотворить.
- Почему вы так думаете? - возразил Дантон. - А вот я оплодотворяю ее.
- Посмотрим, - проговорил Марат и улыбнулся.
- Марат! - воскликнул Дантон, подметивший эту улыбку. - Я привык действовать всегда открыто, начистоту. Я ненавижу все, что пресмыкается. Я никогда не был и не буду мокрицей. Ваше место - подвал, мое - улица. Вы от всех сторонитесь, я доступен для всякого прохожего.
звонкой монетой, которые выплатил вам Монморен от имени короля, под видом вознаграждения вас за потерянное вами место прокурора суда в Шатлэ.
- Я участвовал в деле четырнадцатого июля, - надменно проговорил Дантон.
- А королевские кладовые? А бриллианты короны?
- Я участвовал в деле шестого октября.
- А грабительства вашего alter ego Лакруа в Бельгии?
- А ссуды, выданные госпоже Монтанье?
- Я возбуждал народ при возвращении короля из Варенна.
- А оперный театр, построенный на доставленные вам деньги?
- Я вооружил парижские кварталы.
- Я организовал движение десятого августа.
- А два миллиона негласных расходов собрания, из которых четверть перешла в ваш карман?
- Я остановил наступление неприятеля и загородил дорогу коалиции монархов.
- Вы - проститутка! - проговорил Марат.
Робеспьер продолжал кусать себе ногти. Он неспособен был ни смеяться, ни улыбаться; ему недоставало громового смеха - Дантона, и жалящей улыбки - Марата.
- Я подобен океану, - продолжал Дантон. - У меня бывает прилив и отлив; при отливе видно дно моей души, при приливе видны ее высоко вздымающиеся волны.
- То есть ее пена, хотите вы сказать, - ехидно вставил Марат.
- Нет, ее буря, - возразил Дантон.
- Вот как! - воскликнул он. - Вот как! Ни вы, Робеспьер, ни вы, Дантон, не желаете меня слушать! Ну, хорошо же, так вот что я вам скажу: вы оба погибли. Ваша политика довела вас до невозможности идти далее; вам нет никакого выхода, и то, что вы теперь делаете, закрывает перед вами все двери, кроме двери могилы.
- В том-то и заключается ваше величие, - проговорил Дантон, пожимая плечами.
- Берегись, Дантон, - продолжал Марат. - У Верньо был такой же большой рот и такие же толстые губы, и такие же нахмуренные брови, как у тебя; он был такой же рябой, как ты и Мирабо, но все это не помешало тридцать первому мая. А-а, ты пожимаешь плечами! Берегись! Иногда от пожимания плечами сваливается с плеч голова. Повторяю тебе, Дантон, твой грубый голос, твой беспорядочно повязанный галстук, твои мягкие сапоги, твои интимные ужины, твои объемистые карманы - все это пахнет Луизочкой.
Луизочка - было ласкательное имя, которым Марат называл гильотину.
бельем, завивай себе волосы - все же тебе не миновать Гревской площади; заигрывай с герцогом Брауншвейгским - тебе все же не избежать участи Дамьена; ухаживай за своей особой - все равно ты будешь сидеть на позорной колеснице!
- Неправда, Робеспьер! Я - ничье не эхо, я - всеобщий крик! Вы оба - молокососы! Который тебе год, Дантон? Тридцать четвертый! А тебе, Робеспьер? Тридцать третий! Ну, а я жил с самого сотворения мира; имя мне - страдания человечества; мне уже шесть тысяч лет!
- Это верно, - согласился Дантон. - В течение шести тысяч лет Каин сохранился в своей ненависти, подобно тому как жаба сохраняется в камне; но вот камень треснул, Каин выпрыгивает из него в людское общество, и это - Марат.
- Дантон! - воскликнул Марат, и глаза его сверкнули страшным блеском.
Так беседовали эти три ужасных человека. То была ссора громовержцев.
Сноски
* Громогласно клянутся тенями (лат.).