У пристани.
Глава IX

IX

К великому отчаянию крестьян, погода изменилась. Почти без перехода раскаленное добела небо остыло под пеплом облаков, и медленно и невозмутимо полил дождь.

Этот дождь, прогнавший мошкару и ожививший силы, заснувшие во время жары, показался Жаку восхитительным. Он снова овладел своими умственными способностями. Но после двух дней беспрерывного ливня возникли неожиданные осложнения.

Утром худая чахоточная крестьянка с огромным животом вошла к молодым людям и объявила, что она мать той девочки из Савена, которая выполняет для них поручения. Плакалась о слабом здоровье ребенка и кончила заявлением, что если мадам не согласится платить ей ежедневно сорок су, она не будет больше гонять ребенка под дождем в замок с провизией.

- Но, - сказала Луиза, - вы берете с нас за наливку, за варенье, за сыр, за все вообще вдвое дороже, чем это стоит в Париже. Мне кажется, что с этими барышами плюс те двадцать су, которые ваша девочка ежедневно получает, вы можете чувствовать себя удовлетворенной.

Женщина указала на высокие цены на обувь, а сколько ее истреплет девочка. Выпятила свой живот, предала проклятию пьяницу мужа и стенала вообще так, что парижане, утомленные, уступили.

Затем возник вопрос о хлебе. Как Жак и предвидел, корзина, в которую булочник из Орма клал для них хлеб, промокала. Приходилось жевать какую-то мокрую губку, кусать клеклое тесто, в котором ножи ржавели и теряли свою остроту.

Отвращение к этой тюре заставило Жака следить за часом прихода булочника и шлепать по грязи, под ливнем, до конца парка, чтобы получить хлеб из его рук и принести его под одеждой более или менее сухим.

А тут еще и колодец. Вода испортилась от дождей, из голубой превратилась в желтую. Поднятое ведро приносило ил, какие-то листочки и головастиков. Чтобы сделать воду более или менее пригодной для питья, приходилось фильтровать ее через тряпки.

И, наконец, замок стал ужасен. Дождь проникал в него со всех сторон. Стены комнат потели. Провизия в шкафах сейчас же плесневела, а по лестнице, обливавшейся слезами, гулял запах тины. Жак и Луиза не могли отделаться от впечатления, как будто кто-то мокрым плащом накрывал им спины. А вечером они влезали, дрожа, в кровать под одеяло, которое казалось промокшим.

Они разводили огонь из еловых шишек и хвороста, но камин, труба которого была, очевидно, наверху забита, не давал тяги.

Жизнь становилась невыносимой в этом леднике. Луиза, лишенная всякого настроения, вставала с постели только для того, чтобы приготовить обед, и тотчас же ложилась опять. Жак получил от своего друга, Морана, несколько книг, любимых книг, ароматных и пряных. Но странное явление произошло с ним при первой же попытке заняться ими. Фразы, которые пленяли в Париже, блекли в деревне. Вырванные из своей среды, опьяняющие, бросающиеся в голову книги выдыхались. Охотничья добыча обесцвечивалась, теряла свои соки. Идеи, добытые строгим отбором, оскорбляли, как фальшивые ноты. Положительно атмосфера Лура изменяла точки зрения, притупляла лезвие ума, делала невозможными утонченные чувства. Он не в состоянии был читать Бодлера и должен был довольствоваться запоздавшими газетами. И хотя у него не было никакого интереса к этому чтению, он ждал их с нетерпением, надеясь каждый день около полудня на появление почтальона и писем.

В своей праздной жизни Жак отвел этому сказочному пьянице определенное место. При помощи еды и питья Жак заставлял его говорить. Но рассказы этого человека были крайне однообразны. Он всегда жаловался на длину и продолжительность своего обхода и плакался о своей бедности. Затем сообщал сплетни, собранные в Донимаре или Савене, объявлял о бракосочетаниях людей, неизвестных Жаку, и докладывал о беременностях, замеченных кюре и мэром.

Жак начинал зевать, и почтальон, немного пьянее, чем когда пришел, уходил, - не шатаясь, - шлепая по ямам и лужам.

Жак оставался дома и часами просиживал у окна, наблюдая за падающим дождем. Дождь шел без перерыва, чертя воздух своими нитями, разматывая по диагонали свой светлый клубок, обрызгивая ступени, стуча по стеклам, барабаня по цинковым трубам, растворяя долину, плавя холмы, смешивая и спутывая дороги.

Дождь наполнял звуками пустой каркас замка. Иногда продолжительное хлюпанье доносилось с лестницы, по ступенькам которой каскадами бежала вода, или вдруг шум скачущей кавалерии потрясал плиты коридора, на которые продырявленные водосточные трубы извергали потоки воды. Деревня стала унылой. Под серым, низко нависшим небом, тучи, похожие на дым пожара, двигались в быстром беге и разрывались на отдаленных возвышенностях, где камни купались в море грязи. Иногда ревели бури, потрясавшие лес напротив и дополнявшие внутренний шум замка мычащим стоном волн. Пригнутые к земле деревья клонились и выпрямлялись, стеная в цепях плюща, натянутых, как канаты, и лысели, теряя листья, носившиеся, подобно птицам, вокруг их вершин.

Становилось практически невозможным выйти на улицу без риска увязнуть в грязи. Жак по уши погрузился в хандру. В этом полном раздрае жена его не приходила ему на помощь. Она даже скорее стесняла его, потому что в отношениях их не было никакой искренности. Они были полны сдержанности. Затем его приводило в отчаяние молчание Луизы. Новая манера посмотреть на полученное из Парижа письмо и не поинтересоваться его содержанием, оскорбляла его. Он чувствовал в этой ее манере выражение полного презрения к его способностям делового человека. И еще ему казалось, что моральная перемена, происшедшая в Луизе, отразилась и повторилась на ее лице. Ему казалось, что черты лица жены омужичились. Она была некогда довольно привлекательной, черноглазая, с каштановыми волосами, несколько крупноватым ртом и фигуркой с изящными изгибами, немножко растрепанная и свежая. Теперь губы ее, казалось, вытянулись, нос очерствел, цвет лица стал темнее, глаза налились холодной водой. Наблюдая тетку Норину и свою жену, ища черты сходства в их физиономиях, он кончил тем, что в один прекрасный день убедил себя в их идентичности. Он узрел в Норине свою жену в старости и пришел в ужас.

Умело терзая себя, он погрузился в воспоминания и вызвал из памяти семью Луизы. Он видел ее отца, умершего вскоре после их свадьбы. Тот был таможенным чиновником в отставке. В душе этого старика, аккуратного и ненавязчиво упрямого, были какие-то следы крестьянской крови, запах старой бочки. И ему вспомнились тысячи мелких подробностей: например, упреки, которыми осыпала его Луиза, когда он другой раз приносил безделушку или дорого стоящие книги.

Захваченный навязчивой идеей, он относил теперь эту хозяйственную заботливость, которая прежде так ему нравилась, на счет инстинкта скупости, теперь дозревшего. Убеждая себя в этом, пережевывая без конца в одиночестве одни и те же мысли, он кончил тем, что исказил логику и стал приписывать не имеющим никакого значения мелким фактам особое значение.

"Да и я меняюсь", - сказал он себе как-то утром, глядясь в зеркало. Кожа на его лице пожелтела, глаза охватывала сеть морщин, седина пробилась на подбородке. Не будучи очень высоким, он всегда держался несколько сутуловато. Теперь он горбился.

усилие воли, ни на какой энергичный поступок.

Со своей стороны, Луиза изводилась, больная, слабая, удрученная подтачивающей ее болезнью, без лекарства против нее. Она не понимала медленности банковской канцелярской машины, не имела представления о трудности учета и приписывала недоброжелательству Морана угнетавшее их положение. И она не раскрывала рта, не желая ссорами сделать пребывание в замке еще более тяжким.

К счастью, животное втерлось между этими двумя существованиями и перекинуло между ними мостик. Это был кот тетки Норины, худой, голодный и некрасивый, но привязчивый. Сначала дичившийся парижан, он быстро привык к ним и стал ручным. Приезд Жака и Луизы был для него счастьем. Ему доставались остатки мяса и супа, но только первое время, потому что тетка Норина стала оставлять их себе и сама доедала остатки, которые племянница передавала для кота.

Заметив этот маневр, парижане стали сами давать свои объедки животному. Кот начал следовать за ними и, уставший от голода и побоев, поселился в конце концов около них в замке. Жак и Луиза ухаживали за ним наперебой. Кот сделался умиротворяющей темой для разговора, связью, в которой не крылось никакой опасности. Своими прыжками он смягчал ледяную пустоту комнаты.

Он улегся, наконец, на кровати вместе с Луизой. Время от времени он обнимал ее обеими лапками за шею и дружески терся об ее щеки головой.

Дождь продолжался. Жак перенес свои прогулки внутрь здания. Он опять посетил спальню маркизы и пробовал, мысленно переместившись на век назад, освободиться от скуки настоящего. Но стоило этому желанию прийти к нему, как тотчас же обнаружилась и невозможность удовлетворить его. Ощущения, которые он испытал при первом посещении этой комнаты, не повторялись. Запах эфира, который так опьянил его в прошлый раз, с тех пор испарился. В этих развалинах, разрушение которых шло ускоренным темпом, никакая фривольная идея не могла прийти в голову. Он запер комнату, решив никогда в нее не возвращаться, и, борясь со скукой, приступил к исследованию подвалов. Жак взял у дяди фонарь. Антуан сначала противился, издавая громкие восклицания и уверяя, что посещение подвала приносит несчастье. Он наотрез отказался следовать за Жаком, и Жак один был вынужден вступить в единоборство с дверью, замок которой скрипел при каждом толчке.

В конце концов, при помощи ног и плеч, ему удалось открыть ее, и он очутился перед бесконечной лестницей, под массивным сводом, затянутым паутиной, разорванными завесами из пыльной кисеи. Он спустился по влажным и теплым маршам лестницы и вышел к готической формы портику, поддерживаемому колоннами, стволы которых, серо-желтоватого камня, усеянные черными точками, похожи были на отполированные временем камни, окаймляющие строгие массы старых порталов. Древность замка, постройка которого относилась ко временам готики, подтверждалась, таким образом, при самом входе в эти подвалы.

Он прошел по длинным кельям с колоссальными стенами и прочными потолками, ощетинившимися железными крюками, похожими на багры. Жак спрашивал себя, каково могло быть назначение этих инструментов, и с удивлением отмечал необычайную толщину стен, прорезанных местами глубиною по меньшей мере в два метра отдушинами в форме прописного I.

Все эти подземные кельи были одинаковы и соединялись между собою дверями. "Но, - сказал себе Жак, - это не может быть все". И действительно, принимая во внимание площадь, занимаемую замком, этот ряд комнат мог соответствовать едва лишь одному из его крыльев. Жак стал искать ход. Но стены были покрыты однообразным трауром, а пол казался монолитом сажи. Кроме того, фонарь светил слишком плохо, чтобы при его свете можно было внимательно исследовать соединение отдельных камней и проверить покрывающий их налет.

Он хотел открыть огромные коридоры, необьятны подземелья. Но все было запечатано, замуровано.

- Ну, конечно, племянник, там много подземелий, и про них хорошо известно у нас. Я думаю, они тянутся до самого Севейля, а это будет на ружейный выстрел от Савена. Говорят также, что ими можно пройти под самую церковь. Но все это замуровано Бог знает когда.

- А если мы откроем ход? - предложил Жак.

- Что? Да ты видно с ума сошел. К чему это, спрашивается, нужно?

- А, может быть, вы найдете под плитами замурованные там сокровища, - сказал Жак серьезным тоном.

- Ну да, как же!

Папаша Антуан почесал себе голову.

- Конечно, оно может быть. Мне и самому приходила раньше в голову эта мысль. Но, во-первых, хозяин не позволял. А затем я не так прост, чтобы лезть туда. Там дух тяжкий. Задохнешься.

Жак несколько раз возобновлял свою атаку на старика, надеясь уговорить его. В сокровища он не верил, но думал, что удастся найти в подземельях любопытные следы прошлого. И затем это было бы все-таки занятием, развлечением в его пустой жизни. Но как ни прельщала старика перспектива находки клада, он не отступал. Страх побеждал в нем жадность. И он ограничивался тем, что одобрительно кивал, говорил "разумеется", но отказывался даже осмотреть вход в подвалы.

Впрочем, на несколько дней он вообще слег в постель. Он жаловался на головокружение. Луиза посоветовала ему позвать доктора.

- У меня нет лишних денег, чтобы выкидывать их на лекарства, - воскликнул старик. И довольствовался местным всеисцеляющим средством - настойкой из полевой мяты.

Атмосфера в этой хижине была менее враждебна ему, чем атмосфера замка. Он чувствовал себя здесь больше самим собой, теплее, защищеннее. Единственная комната хижины занимала его. Ему нравились старые медные котлы, древний таган, который лизали красные змеи огня. Ему нравились два ее алькова, в каждом из которых стояло по кровати, разделенные гигантским буфетом из вощеного ореха, ее часы с кукушкой, тарелки, размалеванные розовым и зеленым, огромные чугунные сковороды с ручками длиною в целый фут.

Две гравюры, одна большая и одна маленькая, особенно развлекали его. Маленькая представляла эпизод из "Взятия Тюильри 29 июля 1830 г."

Ученик Политехнической школы явился к офицеру, который защищал вход в Тюильри, и потребовал, чтобы его пропустили. Офицер ответил выстрелом из пистолета, но не попал в студента. Тогда тот, приставив к груди офицера острие своей шпаги, сказал: "Ваша жизнь принадлежит мне, но я не хочу проливать вашу кровь. Вы свободны". Охваченный благодарностью, офицер снял с себя орденский крест и воскликнул, прицепив его к груди героя: "Храбрый молодой человек, ты заслужил этот крест своей храбростью, своей умеренностью". Но храбрый молодой человек отказался принять орден, потому что не считал себя достойным его.

Этой благородной темой вдохновился эпинальский художник. Офицер был огромный. На голове у него было шако в форме опрокинутого ночного горшка. Он был одет в красный мундир с длинными фалдами и белые брюки. Сзади него солдаты, помельче и одетые в такие же костюмы, с разинутыми ртами, со слезами на глазах восхищались студентом. Студент был ростом не больше снопа. Глаза на его идиотском лице косили. Сзади героя, облаченного в треуголку и в синий костюм, изображена была толпа из двух персон: буржуа в широкополом боливаре и человек из народа в фуражке пирожком. Они держали трехцветное знамя, а знамя развевалось над деревьями цвета пюре из зеленого горошка, приклеенными к небу цвета жандармского мундира. На небе были изображены облака цвета вина и блевотины.

"Каждый сам себе врач". Этот эстамп, содержащий рецепты мазей и настоек, был разделен на серию маленьких картинок, изображающих несчастия и болезни господ в брюках со штрипками, в голубых фраках с жабо, с усами и коками времен Луи-Филиппа. Все они гримасничали одни под другими, являя скорбное зрелище людей с рыбьей костью в горле, занозами на руках, людей, которым забралась в ухо блоха, людей с инородными телами в глазах, со страшными мозолями на пальцах ног.

- Эту парочку картин нам подарил на свадьбу Паризо, - пояснил старик.

Так проходили дни. Жак грелся у печки и болтал с дядей. Он расспрашивал старика об истории замка, но дядя Антуан путался в своих объяснениях и вообще ничего не знал. Замок принадлежал раньше аристократам. В округе помнили еще семью Сен-Фаль, которая владела еще и другим замком по соседству - Сен-Лу. Сен-Фаль были все погребены за церковью, но могилы их были заброшены, и их потомки, если только они существовали, никогда здесь не появлялись. Восемьдесят лет назад замок лишился принадлежащих к нему земель и лесов, купленных крестьянами. Его несколько раз покупали парижане, но никто не решался ремонтировать его, и он переходил из рук в руки. Сейчас охотников на него не было. На последнем аукционе никто не предложил даже исходной цены в двадцать тысяч франков.

Иногда папаша Антуан рассказывал о войне 1870 года и говорил о братских отношениях, которые установились тогда между крестьянами и пруссаками.

- Да, племянничек, они были вежливые. Вот хотя бы те, которые у меня жили. Никогда, бывало, голоса не повысят. И сердечный народ. Когда они должны были выступить на Париж, они плакали: "Папа Антуан, мы капут, капут". А уж насчет скота, так я не знаю, кто лучше их это дело понимает - со скотом обращаться.

- Никак, нисколечко. Пруссаки, они что брали, за все платили. Вот возьми Паризо. Он за это время деньги нажил. Утром, бывало, полковник ихний выстроит полк на дороге: "Есть у кого-нибудь жалобы на моих солдат?" Ну, какие там жалобы. Мы кричали: "Да здравствуют пруссаки".

Жак часами просиживал у окна, наблюдая за животными под дождем во дворе. Дядюшка Антуан недавно завел себе стадо гусей, которые с торжественным и глупым видом беспрестанно прохаживались по двору. Возглавляемые гусаком, они останавливались перед домом, нелепо гоготали и пили воду из врытой в землю бочки. Все разом поднимали головы, словно пропуская воду внутрь, и вдруг, без всякой причины, вытягивались, хлопали крыльями и бросались в сторону хлева, издавая пронзительные крики.

Иногда тетка Норина приходила среди дня, и когда племянницы, которая несколько смущала ее, не было, затевала игривые разговоры, от которых начинали искриться ее водянистые глаза. Пораженный Жак узнал, что дядюшка Антуан вел себя героем и совершал подвиги каждую ночь. Жак ежился, а старуха говорила, принимая легкомысленные и сконфуженные мины:

- Потому что это очень хорошо. А ты как находишь!

перед ним не возникало гнусное зрелище стариков, сочетающихся друг с другом, не снимая бумажных колпаков, и засыпающих потом, насытившись.

Ему приелось все: и хижина, и старик с его подвигами, и его гуси. Когда дядюшка, почувствовав себя лучше, встал и вернулся к работе, Жак возобновил свои экскурсии по замку и дошел до такой степени отупения, что, чтобы хоть чем-то занять себя, занялся проверкой ключей, связка которых висела в одном из шкафов, и примериванием их ко всем дверным замкам. Когда это бесполезное занятие утратило для него всякий интерес, он вернулся к коту и организовал игру в прятки с ним в коридорах. Но коту эта игра скоро надоела. К тому же ему, по-видимому, нездоровилось. Он прижимал уши и бросал на Жака умоляющие взгляды, вскрикивая. В конце концов он совсем перестал бегать и прыгать, плохо держался на ногах, и казалось, будто задние ноги его поражены ревматизмом.

Луиза взяла кота к себе, растирала и ласкала его. Она успела привязаться к живому существу, которое следовало за ними, за ней и ее мужем, как собачонка.

Она предложила взять его в Париж и до глубины души возмущалась Жаком, находившим кота возмутительно некрасивым.

Действительно, у этого кота, тощего, как гвоздь, была рысья хищная голова и, для довершения уродства, черные губы. Он был облачен в пепельно-серую шкуру, расцвеченную рыжеватыми полосками, а шерсть его напоминала щетину. Его лысоватый хвост походил на веревку с привязанной к концу ее кисточкой для бритья, а кожа на животе, без сомнения, отставшая при каком-нибудь падении, отвисла, как кадык, и землистой шерстью подметала дорогу.

крыс.

- Здесь издохнуть можно, - сказал себе Жак, когда кот отказался играть с ним. - И как неудобно, неуютно. Хоть бы кресло, в котором можно было бы уютно усесться. Здесь, как на морских курортах: табак вечно сырой. И нет даже никакой охоты читать.

Несмотря на то, что уже в девять часов он ложился, вечера казались ему бесконечными. Он купил в Жютиньи карты и попробовал проникнуться интересом к игре в безик; после двух партий и ему, и Луизе карты опротивели.

В один из вечеров Жак однако почувствовал себя лучше, ощутив прилив хорошего настроения. Ветер дул с такой силой, что, казалось, весь замок вот-вот поднимется на воздух. В коридорах то с треском взрывались бомбы, то пронзительно свистели флейты. Кругом все было черно. Жак набил камин еловыми шишками и валежником. Огонь весело пылал, образуя букеты тюльпанов, розовых и голубых, и они лизали черные лилии, рассыпавшиеся по старой железной плите в глубине очага. Жак выпил рюмку рома и свернул себе папиросу, которую пришлось сушить.

Луиза лежала и гладила кота, свернувшегося у нее на груди. Жак дремал, сидя за столом. Он встряхнулся, подвинул к себе свечи в высоких подсвечниках, которыми вместе с огнем очага освещалась комната, и принялся просматривать журналы, которые он получил утром из Парижа от своего друга Морана.

- Какая прекрасная вещь наука! - сказал он себе.

Профессор Сельми в Болонье нашел в разлагающихся трупах алкалоид, птомаин, который имеет вид совершенно бесцветного масла и распространяет легкий, но стойкий запах боярышника, мускуса, сирени, апельсинного цвета или розы.

Пока в экономике гнилостного разложения нашли только эти запахи, но, конечно, найдут и другие. Пока что, чтобы удовлетворить требованиям практического века, который хоронит в Иври бедняков при помощи машин и который утилизирует все: сточные воды, отбросы, падаль и старые кости, можно будет превратить кладбища в заводы, которые будут приготовлять по заказу, для богатых семейств, концентрированные экстракты предков, эссенции детей, запахи отцов.

Это будет то, что называется в коммерции предметами роскоши, но в интересах небогатых слоев общества, а ими пренебрегать, конечно, нельзя, к этим цехам по производству роскоши присоединят впоследствии мощные лаборатории для изготовления духов в массовом масштабе. Их можно будет извлекать из останков, находящихся в братских могилах, на которые никто не претендует. Это будет парфюмерное производство на новой основе, доступное для всех, парфюмерия для дешевого рынка. Ведь сырье для нее, имеющееся в огромном количестве, не будет ничего стоить. Расходы на производство ограничатся заработной платой гробокопателей и химиков.

можно будет хранить покойную жену, которую так любил, у себя, в своем кармане, в летучем состоянии или в состоянии спиртовой вытяжки. Можно будет преобразить свою возлюбленную в флакон нюхательной соли, сконденсировать ее в состояние эссенции, наполнить ею, превращенной, в пудру, подушечку с вышитой на ней горестной эпитафией. Можно будет вдыхать ее в часы горести, обонять ее в часы счастья с носового платка.

Птомаины, являющиеся сейчас опасными ядами, будут, конечно, обезврежены прогрессом науки, и их можно будет поглощать без всякого для себя вреда. Почему тогда не приправлять эссенциями из них некоторые блюда? Почему бы тогда не применять их, как применяют миндальную или ванильную эссенцию, к кондитерскому тесту? Точно так же, как для парфюмерии, новые горизонты откроются для булочника и для кондитера.

Благодаря птомаинам, священные узы семьи, потрясенные в этот ужасный век безверия и неуважения, будут укреплены. В день поминовения умерших в маленькой столовой под абажуром, освещающим круглый стол, сидит семья. Мать - славная женщина, отец служит кассиром в торговой фирме или в банке. Ребенок еще маленький, недавно оправившийся от коклюша. Под угрозой быть оставленным без сладкого, клоп согласился наконец не болтать в супе ложкой и есть свое мясо с хлебом.

Он сидит смирно и смотрит на своих родителей, немых и задумчивых. Входит служанка и вносит крем на птомаинах. Утром мать почтительно вынула из шифоньерки красного дерева времен Империи флакон с притертой пробкой, в котором содержалась драгоценная жидкость, извлеченная из разложившихся внутренностей предка. При помощи пипетки она сама выпустила несколько слезинок этой жидкости в крем.

Глаза ребенка горят, но прежде чем ему дадут крем, он должен выслушать похвалу старцу, который, может быть, завещал ему вместе с некоторыми чертами лица этот посмертный вкус к розовой эссенции, которой он сейчас будет наслаждаться.

никто не получил бы денег без процентов и без залога. Не так он был глуп! А как он уважал богатых людей! Зато он и умер, уважаемый своими детьми, которым он оставил наследство в солидных государственных бумагах.

- Ты помнишь дедушку, крошка?

- Да, да, дедушка! - кричит клоп, замазавший себе прадедовским кремом нос и щеки.

- А бабушку помнишь, деточка?

Ребенок думает. В день поминовения этой почтенной особы готовят рисовый пирог, который парфюмируют вытяжкой из тела покойной. Престранным образом при жизни от нее пахло нюхательным табаком, а ее посмертная вытяжка распространяет запах флёрдоранжа.

- А кого ты больше любил - бабушку или дедушку?

Как все малыши, предпочитающие то, чего у них нет, тому, что они держат в руках, ребенок вспоминает рисовый пирог и заявляет, что он больше любит бабушку. Это не мешает ему, однако, протянуть свою тарелку за второй порцией дедушкина крема.

Из опасения, чтобы у него не сделалось несварение сыновней любви, осторожная мать приказывает убрать крем.

- Какая очаровательная и трогательная семейная сцена, - сказал Жак, протирая себе глаза. И он спросил себя, не видел ли он сон, заснув над научной статьей, в которой говорилось об открытии птомаинов.