У пристани.
Глава XII

XII

- Ты погасишь?

- Да.

И Луиза наклонилась, чтобы задуть свечку.

- Ничего, - сказал Жак, устраиваясь поудобнее на узкой кровати. - Скоро мы вернемся в Париж к нашим мягким матрацам. Довольно с меня этих набитых иголками подушек.

Он кое-как устроился наконец на постели. Вдруг хриплое рокотание, медленное и глухое, прокатилось по комнате и явственно разрешилось в надсадный вопль, полный ужасной тоски.

- Это кот, - сказала Луиза, - Боже мой. Что с ним?

Она зажгла опять свечку, и они увидели животное на полу. Кот блуждал взглядом по квадратам паркета. Шерсть его встала дыбом. Он прижал уши, бока его вздымались, как кузнечные меха.

Бешеная икота начала душить его, казалось, он хотел выблевать свои внутренности. Язык вывалился из широко распахнутой пасти. Кот хрипел, его глаза вылезали из орбит. Началась рвота. Животное изрыгало вспененную слюну с утробными звуками.

Полностью обессиленный, он упал, уткнувшись носом в лужу рвоты.

Дрожа, Луиза вскочила с постели и хотела взять его на руки. Но не успела она дотронуться до кота, как быстрые волны пробежали по его шерсти.

Сознание наконец вернулось к нему. Качаясь, потерянно оглядываясь, он попробовал подняться на лапы, с трудом встав, затрясся всеми членами, потащился но комнате и забился в угол. Но он не мог оставаться на одном месте. Словно скрываясь от какой-то опасности, он вперялся в какую-нибудь точку стены страдальческим ошалелым взглядом, потом шатаясь пятился, мяукая от страха.

- Мими. Мой маленький Мими, - нежно позвала его Луиза.

Кот узнал ее, застонал, как ребенок, и бросил на нее взгляд, полный тайого отчаяния, что она залилась слезами.

Он хотел взобраться к ней на руки, но силы изменяли ему. Вцепившись когтями в ее юбку, он волочил за собою омертвелый зад.

Кот плакал при каждом усилии, и она не смела помочь ему, потому что все бедное тело его превратилось в сплошной обнаженный нерв страдания, издававший стон, где бы его ни коснулись.

Устроившись наконец у нее на коленях, кот попробовал было замурлыкать, но тотчас же остановился. Хотел слезть, тяжело соскользнул и стал на лапы, не выдержавшие тяжести его тела и разъехавшиеся под ним. Так он лежал, недвижно, ощетинившись, с опущенными ушами. Затем опять забегал по комнате, и тяжелое дыхание его стало еще тяжелее.

- С ним опять припадок, - простонала Луиза.

И, действительно, икота и рвота возобновились. Он бросался сам на себя, откинув голову с неимоверными усилиями, словно старался выскочить из собственной кожи. Потом он упал на живот, и опять кипящая пена полилась из его пасти.

- Он очень болен, - вздохнула Луиза.

- Это не ревматизм, как мы думали. Это паралич, - сказал Жак, наблюдая с постели искаженную мордочку животного и омертвение, охватившее его зад.

Кот еще раз пришел в себя и поднялся. Черты его вернулись на свои места, губы прикрыли челюсти, но от взглядов его становилось жутко: такое выражали они бесконечное отчаяние, такие жестокие страдания.

на судорожно сжатых лапах его, и вглядывался черными остекленевшими глазами в темноту.

Потом хрипы раздались в его горле. Оно конвульсивно сжалось, и кот закрыл глаза.

- Припадок кончился. Он тихо умрет теперь, - сказал Жак. - Ложись, Луиза. В конце концов, ты простудишься.

- Если бы у меня был хлороформ, я не дала бы ему так мучиться, - сказала Луиза.

Они лежали, потушив свечу, молча, пораженные, что несчастное животное может так страдать.

- Ты его слышишь? - спросил Жак.

- Да. Слушай.

Кот покинул юбку и пытался теперь взобраться на стул, чтобы перебраться с него на кровать. Слышно было его учащенное дыхание и шум когтей, царапавших дерево. Потом все умолкло, но, отдохнув минуту, кот настойчиво принялся за свое. Он виснул, срывался и падал и опять начинал лезть, с хрипом, который иногда прорезывали стенания.

Он добрался до кровати, закачался, встал на лапы и прополз между Жаком и Луизой.

Ни тот, ни другая не смели больше двигаться. Малейшее их движение вызывало душераздирающие жалобные стоны у животного.

Он обнюхал их, попробовал замурлыкать, чтобы засвидетельствовать им, что ему хорошо около них; затем, охваченный судорогой, вытянулся, перелез через Луизу, хотел слезть с кровати, упал и покатился на пол с криком животного, которое режут.

- Это конец теперь, - сказал Жак.

У них вырвался вздох облегчения. При свете зажженной спички Луиза увидела кота, напружившегося, царапающего воздух когтями, изрыгающего пену и газы.

Вдруг она потянула, испуганная, Жака за рукав.

- Смотри! Молниеносные боли!

И, действительно, кот в беспорядочных судорогах перебирал лапами, и какие-то токи пробегали но его шерсти. Изменившимся голосом она прибавила:

- У него тоже эти боли. Сейчас наступит паралич.

Жак почувствовал холод в спине.

- Да брось ты, глупенькая. - И он стал объяснять ей, что эти судорожные движения на поверхности кожи не имели ничего общего с молниеносными болями. - У тебя болезнь нервов - ничего больше. От этого до атаксии двигательных центров очень далеко. Да вот тебе лучшее доказательство: у кота эти его боли начались минуту назад, и он умирает. А у тебя они продолжаются месяцы, и ты превосходно двигаешься. И что за нелепость, наконец, проводить параллель между болезнями животных и женскими болезнями.

Но в голосе его было мало убежденности. Перед ним появились физиономии врачей, молчаливых, замкнутых, натянутых... Э, да что... Они сами ничего не знают. Одни говорили - это метрит, другие - невроз.

Жак почувствовал, что его объяснения неуклюжи, что поспешность, с которой он хотел разубедить Луизу, чрезвычайно походила на признание.

Но он наткнулся на упрямую волю Луизы. Она возмутилась и назвала его бессердечным.

Кот не двигался. Луиза, стоя на коленях перед ним, смотрела ему в глаза, грустные глаза, их вода, лишенная золотистого блеска, голубела, как замороженная.

Удрученная Луиза легла, и погасила свечку. В тишине оба притворились спящими, чтобы не разговаривать.

"Если бы было хоть пять часов, я бы встал, - думал Жак. - Боже мой, что за ночь. Я боюсь, как бы Луизе не был нанесен непоправимый удар".

Ему хотелось кричать, звать на помощь, потом он успокоился, взял себя в руки и решил считать до ста, чтобы заснуть. Но, добравшись до двадцати, сбился и прекратил счет...

- Ты спишь?

- Нет, - глухим голосом ответила Луиза.

Он начал болтать. Какие-то пустяки, о вещах, которые надо будет упаковать, о чемоданах. Но губы его механически издавали эти звуки, не ведомые мыслями. Мысли его вернулись на стезю, с которой он старался свернуть их этими хитростями.

Когда он проснулся на рассвете, он в одну секунду пережил опять все события и волнения ночи и вскочил с кровати.

А кот? И он увидел его, недвижного, оцепеневшего, на юбке. Он тихим голосом позвал его. Животное не пошевелилось, но тотчас же борозды пробежали по его шерсти.

Жак вышел, прошелся по саду. И мало-помалу, пока он ходил, его ненависть к Луру и его желание поскорее уехать смягчались.

Было так хорошо на этой лужайке. Сдерживаемый соснами ветер разносил легкий запах смолы. Замок, принявший солнечную ванну, словно помолодел и оставил свой надутый вид. Даже голуби, такие дикие, что к ним нельзя было подойти, важно разгуливали сегодня у его ног. Замок прощался с ним с кокетливым лукавством.

Кончено. Сегодня вечером он уже будет в Париже, и его жизнь изменится.

До тех пор, пока отъезд откладывался на неопределенное время, Жак подавлял в себе желание решать, как, собственно, он будет жить в Париже. Он отвечал себе: там будет видно, предлагал себе более или менее надежные выходы из положения, не обманывал себя, но, во всяком случае, убаюкивал свое жгучее беспокойство. Теперь, когда возвращение в Париж было делом решенным, неотложным, он терял мужество и даже не пытался строить какие-то планы.

Зачем? Он отправлялся в неизвестное. Единственные предположения, на которые он мог осмелиться, были следующие: надо будет по приезде побывать у того, у другого, вновь завязать сношения с людьми, которых он презирал, чтобы найти себе выгодную работу или какое-нибудь место. Какую цепь унижений придется мне испытать. Да! Возмездие за мое презрение к практичности наступило.

Как много хорошего было в одиночестве! Здесь, по крайней мере, я никого не видел, кроме этих крестьян. Да, теперь придется, чтобы добыть кусок хлеба, толкаться среди людей и есть из отвратительного корыта толпы.

А Луиза? Он представлял себе ее - больную, беспомощную. Он представлял себе ужасных спутников атаксии: специальные кресла, клеенки, подстилки... этот ужас недвижного тела, которое надо обслуживать. "Я не смогу даже оставить ее дома, потому что у меня не будет денег на содержание прислуги. Придется поместить ее в лечебное заведение". Эта мысль была ему так тяжела, что глаза его наполнились слезами.

Однако не стоит так отчаиваться заранее. Но, если даже Луиза выздоровеет, разве связь между нами не лопнула?! Мы слишком часто сталкивались здесь, чтобы воспоминания о взаимном нашем неуважении друг к другу могли когда-нибудь изгладиться. Нет, это конец; что бы там ни было, покоя в нашей жизни быть уже не может.

Жак вернулся в комнату. Луиза встала и укладывала свои платья.

- Ах, если бы не этот кот, я бы была счастлива вернуться в Париж.

На лестнице раздались шаги, и вошел почтальон.

- Я пришел раньше обыкновенного, - объявил он, потому что у меня для вас сегодня хорошее письмо.

И он подал долгожданное письмо, запечатанное пятью печатями.

Какое-то величие исходило от его печеного лица, и его седые волосы казались почти почтенными сединами. Значительность этого письма, заключавшего в себе деньги, преобразила его и облагородила даже его беззубую пьяную улыбку.

- Это последнее письмо, - сказал Жак, подписывая квитанцию. - Мы сегодня уезжаем в Париж.

Старик был потрясен.

- О, о, о! А я-то рассчитывал, что мои парижане останутся здесь до зимы.

- Вот, папаша Миньо, вам десять франков за беспокойство, а теперь - за ваше здоровье! - И Жак протянул ему стакан вина.

Проглотив одним духом вино, почтальон попросил разрешения отрезать себе ломоть хлеба. Он не без основания думал, что ему не позволят есть, не запивая. Таким образом, он выпил почти весь литр.

- Что, вы хотите, чтобы здесь совсем прекратилась разноска почты? - закричал дядя Антуан, появившийся в комнате, как только дверь захлопнулась за почтальоном.

- Почему?

- Почему? Потому что он остановится в первом кабачке и будет пить, пока не свалится с ног.

- Это забавно. Округ, в котором прекратилась разноска почты, потому что парижане споили почтальона! Однако нам нельзя даром тратить время. Мы уезжаем экспрессом в 4 ч. 33 м. Давайте рассчитаемся.

- С экспрессом? Вы уезжаете? Да как же это?

- Да, я получил сегодня из Парижа известия. Я должен быть вечером в городе.

- Но ведь Луиза останется. Не правда ли, малютка? Краем глаза дядя Антуан поглядывал на деньги, лежавшие на столе.

- Нет, я тоже уезжаю.

- Ай, ай, ай, ай!

- Так сколько я вам должен?

Старик вытащил из жилетного кармана засаленную, сложенную вчетверо бумажку.

- Вполне. Только у меня нет мелких.

- Что за беда! Я разменяю.

Он поднялся и достал из кармана блузы длинный кошель.

Дядя Антуан давал сдачу монета за монетой; он сначала вертел каждую монету к руках и приговаривал: "Я вам хорошие деньги даю". Он плохо скрывал свое почти насмешливое удовлетворение. Ему удалось еще раз надуть парижан. Он насчитал им проценты не со дня доставки бочонка с вином, а с того дня, когда он заказал его.

- Правильно?

- Да, дядя.

- Но если вы едете, надо будет запрячь осла.

- Сделаете большое одолжение.

- Ну, конечно... А то как же... Так не расстаются. Вы должны зайти к нам, закусить на дорожку.

- У меня завтрак уже готов, - сказала Луиза.

- Ну так что ж. Давай я снесу его вниз. Покушаем вместе.

Луиза взглядом посоветовалась с мужем.

- Хорошо, - сказал Жак. - Вы правы. Надо нам, по крайней мере, чокнуться на прощанье.

Дядя во что бы то ни стало хотел нести корзину с провизией. Он сообразил, что племянница может ему пригодиться в Париже. У нее можно будет остановиться, когда он поедет сдавать отчет хозяину.

- Они уезжают! - заявил дядя.

Норина была так расстроена, что уронила сковородку.

- Ах, Боже мой!

Она выдавила из себя слезу и, опасаясь что племянница, презрительное выражение лица которой было очевидно, оттолкнет ее, она протянула свои длинные, сухие руки к Жаку и как то бесчувственно поцеловала его в обе щеки.

- Как же это так... Вот так история... А я все хотела пышек вам спечь... На сковородке... Уж так-то вкусно... Ах ты, несчастье какое...

Накрывая на стол, она бормотала: "Нам будет здесь так пусто". И хныкала, ополаскивая стаканы.

- Конечно.

Ели молча. Норина стонала, уткнув нос в тарелку. Старик, сконфуженный молчанием Жака и Луизы, говорил только: "Ну-ка, еще по стаканчику..." И он опоражнивал свой стакан и шлепал губами, а потом вытирал их рукою.

- Мы больше не можем оставаться, - заявила Луиза. - Мне надо еще кое-что сделать дома.

- Возьмешь с собой кролика?

Как они ни отговаривались, пришлось согласиться. Тетка Норина задушила одного из своих кроликов и принесла его, теплого, обернутого в солому.

- Пока Луиза будет возиться, мы успеем выпить еще по стаканчику коньяку. А потом будем запрягать.

Они чокнулись. И Жак, отнюдь не собираясь исполнить это обещание, обещал старику написать ему из Парижа.

Наконец, дядя Антуан выкатил из сарая тележку, запряг в нее осла, и они, покачиваясь, подъехали к замку.

- Я отнесла кота наверх, в одну из комнат, - негромко сказала Луиза. - Я оставила ему юбку, чтобы ему не было холодно, и поставила воды для питья. Пусть лучше он умрет так, чем Норина убила бы его поленом. Он больше не страдает. Он даже не узнал меня, бедняжка. Он весь твердый стал.

- Ну, мы готовы! - закричал дядя, запихивая в тележку сундуки и чемоданы. - Поехали!

И они двинулись, прижатые друг к другу. Колеса тележки подскакивали на каждом камне.

- Скажи-ка, племянник.

- Да, тетя?

- Если у тебя найдутся или у Луизы платья, которых вы больше не носите... Мы бы себе из них праздничные здесь сделали.

- Мало у них старого платья! - сказал дядя. Жак обещал все, что угодно.

- Мы все время будем вспоминать вас.

- И мы!

- Ты мне, вроде, как бы родная дочь, - плаксиво сказала Норина, глядя на племянницу.

- Наконец! Вот вокзал! - пробормотал Жак. Разгрузив тележку, старики широко раскрыли объятия и, проливая слезы, расцеловали Жака и Луизу в обе щеки.

Когда парижане сели в вагон, дядя Антуан хлестанул своего осла и, помолчав, сказал:

- Вот дура-то!

- Да, да, она сказала.

- Ах, поди ж ты!