Парижские арабески.
Дамьен

ДАМЬЕН

Вопль вырвался у меня в остроте мучительного блаженства. Закрылись глаза, и зашумело в ушах. Словно возмутились нервы, и разрывалась голова. Я чуть не потерял сознание, но, медленно придя в себя, напряженно прислушался, и далеко-далеко, как во сне, почудился мне плеск воды и шорох двери. Открыл наконец глаза и осмотрелся. Я был один. В комнате, оклеенной красными обоями, кисейные занавеси скрывали оконные переплеты. Над кушеткой, затянутой кружевным вязаным покрывалом, круглое зеркало, слегка склоненное над стеной, висело, отражая часть комнаты, и, повернувшись к нему спиной, я увидел камин, увенчанный часами и канделябрами без свечей, два кресла, глубоких, очень низких, над которыми, в безмолвии комнаты, два газовых рожка с шипеньем горели по обеим сторонам мраморного умывальника.

Подобно гроздьям ослепительных тюльпанов, рассаженных вокруг ясного водоема, цветные огоньки зажглись в кольце граней деревянной золоченой рамы, окаймлявшей круглое зеркало. Горели мои завороженные глаза. Мне хотелось оторвать взор от ленты пылающих цветов, освежить его, погрузив в воду зеркальности. Но меж отсветов мебели брызнула с камина золотая точка и, заискрившись, стала жечь своими сухими огнями мои воспаленные зрачки. В последнем усилии я отвел глаза и, запрокинув голову, поднял их вверх к небу, моля о ниспослании мне стойкости, притока свежих сил. И странное зрелище открылось мне.

Человек распростерся неподвижно на постели, натянув рубашку на колени, с голыми ногами и скрюченными ступнями, с закоченевшими руками, прилепившимися к телу. О горестях неисцелимых, скорбях безутешных, невзгодах изнуряющих говорили впалые, бледные, перекошенные черты, и долгие содрогания пробегали по коже все еще дышавшего трупа.

Мне казалось, что когда-то я видел этого несчастного, умиравшего на ложе. Тщетно блуждал я в закоулках памяти, как вдруг во внезапном просветлении озарились мои воспоминанья.

Это было на улице Бонапарт, перед витриной продавца эстампов. Там средь вороха рисунков меня привлекла старая наивная гравюра. Она изображала человека, простертого на тюфяке, крепко скрученного ремнями, с безумно вращавшимися глазами на измученном лице. Возле него стояли с мечами в руках внимательные солдаты, в париках и треуголках, одетые в мундиры, отороченные галунами, и в панталоны, пышными складками собранные у колен. А за ними двое судей в маленьких аббатских брыжах, с перьями в руках, важно смотрели на свод темницы, где разыгрывалась сцена.

Я вдруг вспомнил заглавие, которое карандашом написано было под старинным эстампом: "Дамьен". И чрез века перенеслись мои мысли к этому человеку, который столь ребячески покушался погубить короля острием перочинного ножа. Предо мною восстала навеянная гравюрой торжественная картина допроса, потом я представил себе, как четырьмя лошадьми виновного четвертовали на Гревской площади. И затрепетал: ибо образ, возникший в моем сознании, был моим собственным отраженьем, запечатлевшимся в зеркале, вделанном в балдахин ложа, на котором лежал я с изнуренным лицом и потускневшим взором, с окоченевшими, прижатыми к телу руками и рубашкой, натянутою на колени.

тела неловкого смертоубийцы, которое открылось мне в моем собственном облике.

И правда, разве постигшая меня нравственная казнь не тождественна каре, растерзавшей тело цареубийцы?

Разве не влекли, не терзали меня на идеальной Гревской площади, не четвертовали четыре разных мысли: сперва помышление грешное и похотливое; после того разочарованность вожделения, охватившая сейчас же после входа в эту комнату; затем покаянное сожаление об истраченных деньгах. И наконец - та искупительная скорбь, которую, свершившись, оставляют за собой лживые злодейства плоти.