Автор: | Д'Аннунцио Г., год: 1892 |
Категория: | Роман |
XXXVII
На следующий день мы с Федерико отправились навестить Джованни ди Скордио. Был последний день ноября. Мы пошли пешком по вспаханным полям.
Мы шли молча, погруженные в свои думы. Солнце медленно склонялось к горизонту. Неосязаемая золотая пыль реяла в спокойном воздухе над нашими головами. Влажная земля была ярко-коричневого цвета, имела вид спокойной тверди, я сказал бы - мирного сознания своей добродетели. От земляных глыб подымалось видимое дыхание, подобно дыханию из ноздрей быков. Белые предметы в этом мягком воздухе отличались какой-то особенной белизной, чистотой снега. Корова вдали, рубаха пахаря, висящее полотно, стены хлева блестели, как в лунную ночь.
-- Ты печален, - нежно сказал мне брат.
-- Да, друг мой, очень печален. Я в отчаянии.
Снова продолжительное молчание. С плетней с шумом поднимались стаи птиц. Слышался слабый звон колокольчика далекого стада.
-- В чем ты, собственно, отчаиваешься? - спросил брат с той же мягкостью.
-- В спасении Джулианы, в моем спасении.
Он замолчал; не произнес ни одного слова утешения. Быть может, и его сердце сжимала скорбь.
-- У меня какое-то предчувствие, - добавил я. - Джулиана не встанет.
Он молчал. Мы шли по обсаженной деревьями тропинке; опавшие листья хрустели под нашими ногами, а там, где листьев не было, почва издавала глухой отзвук, точно под ней была пустота.
-- Если она умрет, - сказал я, - что я буду делать?
Внезапный страх, род панического ужаса, охватил меня; я взглянул на брата, который молчал, нахмурив лоб; я почувствовал немую безотрадность этого дневного часа; я никогда еще, до этого часа, не переживал столь ужасной пустоты жизни.
-- Нет, нет, Туллио, - сказал брат, - Джулиана не может умереть.
Эти слова не имели никакого значения перед приговором судьбы. И все-таки он произнес эти слова с простотой, которая меня изумила, до того она показалась мне необычайной. Так иногда дети произносят вдруг неожиданные и многозначительные слова, которые поражают нас до глубины души; и кажется, будто глас судьбы говорит их бессознательными устами.
-- Ты читаешь в будущем? - спросил я его без тени иронии.
-- Нет. Но это мое предчувствие; и я верю в него.
И еще раз мой добрый брат заронил в мою душу искру веры; еще раз благодаря ему несколько разжался твердый обруч, сжимавший мне сердце. Я вздохнул свободнее, но не надолго. Остальную часть пути он говорил мне о Раймондо.
Когда мы приблизились к месту, где жил Джованни ди Скордио, мой спутник заметил в поле высокую фигуру старика.
-- Посмотри! Он там. Сеет. Мы приносим ему приглашение в этот торжественный час.
Мы подошли ближе. Я весь дрожал, как будто готовился совершить святотатство. И в самом деле я решился на профанацию прекрасной и великой вещи: я шел просить этого уважаемого старца быть духовным отцом сыну, рожденному от прелюбодеяния.
-- Взгляни, какая фигура! - воскликнул Федерико, останавливаясь и указывая на сеятеля. - Рост у него человеческий, а кажется он гигантом.
Мы остановились за деревом, на меже пашни, и стали смотреть. Поглощенный работой, Джованни еще не видел нас.
Он шел прямо через поле медленно и размеренно. Голова его была покрыта беретом из зеленой с черным шерсти с двумя отворотами, которые, по древнему фригийскому обычаю, спускались на уши. На кожаном ремне, переброшенном через шею, висела белая корзина с зерном. Левой рукой он раскрывал корзину, а правой брал из нее семена и разбрасывал их. Это было широкое, смелое, уверенное движение сеятеля, отличавшееся ритмичной плавностью. Зерно, падая из горсти, отливало в воздухе золотыми искрами и ровными рядами рассевалось по влажным бороздам. Сеятель двигался вперед медленно, упираясь ногами в расступавшуюся под ним землю, подняв голову, озаренную священным светом. Это движение сеятеля было широкое, смелое и уверенное; вся фигура его казалась простой, священной и величественной.
Мы вышли в поле.
-- Бог в помощь! - повторил я.
Старик прервал работу и снял шляпу.
-- Надень шляпу, Джованни, если не хочешь, чтобы и мы сняли шапки, - сказал Федерико.
Старик надел шляпу со смущенной, почти робкой улыбкой. Учтиво спросил:
-- Чему я обязан такой честью?
Я сказал, стараясь придать голосу твердость:
-- Я пришел просить тебя погрузить в купель моего сына.
Старик с удивлением посмотрел сначала на меня, а потом на моего брата. Его смущение усилилось. Он пробормотал:
-- Так много чести для меня!
-- Что же ты ответишь мне?
-- Я твой слуга. Да воздаст тебе Бог за честь, которую ты оказываешь мне, и да будет славен Бог за ту радость, которую Он доставляет моей старости. Да снизойдут все благословения неба на твоего сына!
-- Спасибо, Джованни.
И я протянул ему руку. И увидел, что его глубокие, печальные глаза увлажнились от нежности. Безмерная тоска прихлынула к моему сердцу.
Старик спросил меня:
-- Как ты назвал его?
-- Раймондо.
-- Имя блаженной памяти твоего отца. Это был настоящий человек! И вы похожи на него.
Брат сказал:
-- Ты один сеешь?
-- Один. Я бросаю зерна, и я же засыпаю их.
И он указал на плуг и борону, которые блестели на коричневой земле. Кругом видны были семена, еще не засыпанные, благие зародыши будущих колосьев.
Брат сказал:
Мы пожали эти неутомимые руки, освященные зерном, которое они разбрасывали, добрым делом, которое они сеяли. Старик хотел было проводить нас до межи. Но остановился в нерешительности. Сказал:
-- Прошу вас об одной милости.
-- Говори, Джованни.
Я первый опустил руку в зерно, взял его, сколько мог, и разбросал. То же сделал брат.
-- А теперь вот что я скажу вам, - добавил Джованни ди Скордио взволнованным голосом, смотря на засеянную землю. - Дай Бог, чтобы мой крестник был таким же хорошим, как хлеб, который уродится от этого семени. Да будет так!