Английские барды и шотландские обозреватели (старая орфография)

Заявление о нарушении
авторских прав
Автор:Байрон Д. Г., год: 1809
Категория:Поэма
Входит в сборник:Произведения Байрона в переводе С. А. Ильина
Связанные авторы:Вейнберг П. И. (Автор предисловия/комментариев), Ильин С. А. (Переводчик текста)

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Английские барды и шотландские обозреватели (старая орфография) (старая орфография)

Дж. Г. Байрон

Английские Барды и Шотландские обозреватели.

Первый стихотворный перевод С. Ильина. Пред. Петра Вейнберга

Байрон. Библиотека великих писателей под ред. С. А. Венгерова. Т. III, 1905.

Появление в печати первого сборника стихотворений Байрона "Часы досуга" вызвало в английских журналах более или менее обстоятельные рецензии, из которых одне отнеслись к молодому автору сдержанно или благосклонно, другия враждебно или насмешливо. В первых к поэту обращались с просьбой изменить якобы принятое им решение не писать ничего больше, и выражалось желание, чтобы он "доставил публике удовольствие каким нибудь новым сочинением как можно скорее". В "Critic Review" Байрона (по его собственным словам) "вознесли до небес" и предсказывали ему блестящую будущность. В очень авторитетном и распространенном журнале "Monthly Review" указывалось на "легкость, силу, энергию, жар" многих стихотворений, в авторе усматривались и умственное могущество и полет мыслей, заставляющие искренне желать, чтоб он был разумно направлен по своему житейскому пути. В нескольких других журналах были помещены отзывы в таком же роде.

Из рецензий враждебных особенно выдались своею резкостью помещенная в "Satiric", где, по словам Байрона, его "страшно разнесли", и главным образом статья в "Edinburgh Review", послужившая, как увидим ниже, стимулом к его первому сатирическому произведению. "Стихотворения этого молодого лорда - писал рецензент - принадлежат к тому классу произведений, который совершенно справедливо проклинается людьми и богами. Действительно, мы не помним, чтобы когда нибудь попадался нам на глаза сборник стихов, так мало, как этот, удаляющийся от того, что мы называем вообще посредственностью. Произведения эти смертельно плоски, не повышаются и не понижаются и остаются всегда на одном уровне, как остается на нем стоячая вода". Едко смеется рецензент над авторским подчеркиванием своего несовершеннолетия и своего аристократического происхождения, и дает совет "совсем оставить стихотворство и с большею пользою применять на деле свои дарования, которые не малы..."; критик не признает в юном авторе никакого поэтического жара и воображения, никакой оригинальности и самостоятельности; упрекает в прямом подражании Грею, Роджерсу и другим поэтам... "Но какого бы мнения - иронически заканчивается статья - ни были мы на счет стихотворений этого несовершеннолетняго аристократа, надо принять их такими, какие они есть, и довольствоваться ими, ибо это будут его последния произведения. Нет вероятности, чтобы он - и по своему общественному положению, и по ожидающим его впереди занятиям - удостоил сделаться писателем. Возьмем же то, что он нам предлагает, и будем благодарны. По какому праву нам, беднякам, быть придирчивыми и недовольными? Нам следует радоваться уже тому, что мы получили столько от человека такого сана, который не живет на чердаке (это ссылка на слова Байрона в предисловии к "Часам досуга"), а обладает ньюстедскимь аббатством. Повторяем - будем благодарны. Как честный Санчо, будем благословлять Бога за то, что нам дают, и не станем смотреть в зубы даровому коню".

Всякому, знакомому с сборником стихотворений, о котором здесь идет речь, кидается в глаза полная несправедливость отзыва; при появлении рецензии, эту несправедливость заметили и осудили такие выдающиеся люди, как В. Скотт, который намеревался даже писать юному поэту, чтобы выразить ему свое сочувствие и утешение. Вместе с тем она обличает и явное пристрастие рецензента, хотя он и уверяет, что в журнале дано место такому подробному разбору только для того, чтобы исполнить упоминаемое автором в предисловии к "Hours of Idleness" мнение Джонсона на счет литературных произведений аристократов. Но очевидно, что причина тут иная. Это - не равнодушно снисходительное отношение могущественного журнала к первым произведениям даровитого юноши; тут чуть не в каждой строке слышится сердитое раздражение; так относятся к произведениям, которым во всяком случае придают выдающееся значение с той или другой стороны. Вот почему из всех предположений о том, кто был автор этой статьи - самое вероятное, что он лицо, прикосновенное к Кембриджскому университету, и что таким образом резкий отзыв - отплата за сатирическое изображение этого университета в "Hours of Idleness".

Уже до появления рецензии "Edinburgh Review" и в ожидании её Байрон, в виду авторитетного значения, которым пользовался в английском обществе и литературном мире этот журнал, находился в тревожном состоянии. "Я сделался - писал он Бичеру в 1808 г. - таким важным лицом, что против меня готовится жестокое нападение в ближайшем номере "Edinburgh Review".. Вам известно, что система этих Эдинбургских господ состоит в нападении на всех. Они не хвалят никого, и ни публика, ни автор не могут ожидать их похвал. Но быть цитированным ими все-таки уже составляет нечто, ибо они, по их собственным заявлениям, разбирают только те сочинения, которые достойны общого внимания".

Напечатанная статья произвела на автора "Hours of Idleness" сильное, потрясающее впечатление. "Не получили ли вы вызова на дуэль?" - спросил его при встрече один приятель немедленно после появления рецензии; "и действительно - говорит Т. Мур - столь подвижное лицо Байрона должно было в подобном кризисе выражать ужасающую энергию. Гордости его была нанесена сильная рана, честолюбие его было унижено, - но это чувство унижения просуществовало всего несколько минут. Живая реакция его ума против несправедливого нападения пробудила в нем полное сознание своего дарования и горделивая уверенность в успехе своего мщения заставила его забыть стыд и тяжелое чувство, причиненное оскорблением".

Это мщение - "Английские Барды и Шотландские Обозреватели" - сатира, появившаяся в марте 1809 г. без имени автора, т. е. через четырнадцать месяцев после напечатания рецензии, а в октябре того же года вышедшая вторым изданием, и уже не анонимно. Сатира была впрочем вызвана не исключительно статьею "Edinburgh Review": начал Байрон писать ее уже прежде, а некоторая часть была даже написана в промежутке между первым и вторым изданием; и тут им руководило не личное чувство, а образовавшееся в нем и еще не проверенное солидным критическим анализом неприязненное отношение к современной поэзии в большинстве её представителей. Уже в 1807 г., следовательно за два года до сочинения "Английских Бардов", составив список прочитанных им до того времени книг, он сделал к нему такое примечание: "Я избегал здесь упоминания о наших живых еще поэтах; между ними нет ни одного, который переживет свои произведения. Вкус угасает между нами. Еще столетие - и наше могущество, наша литература и наше имя сотрутся с лица земли и будут составлять только незаметную точку на страницах истории человечества", Рецензия эдинбургского журнала послужила только стимулом к окончанию сатиры и несомненно была причиною её усиленной и в большей части совершенно неосновательной резкости. Но действуя в этом случае под впечатлением личного раздражения, Байрон не хотел, однако, выйти на бой голословно, не имея под собой фактической почвы, не вооружась, так сказать, с ног до головы. Только почву эту выбрал он не совсем удачно: главным образцом для изощрения себя в сатирическом роде он взял любимца своего Попа с его, правда, остроумной, но вычурной и искусственной "Дунциадой", усердно изучая вместе с тем и других сатириков.

Темой для нападения на современную поэзию послужили для Байрона, по его словам, "дураки". На них учиняет он свою "травлю", дичью в которой служат ему специально "писаки". Но Ювеналовская жилка была слишком сильна в будущем авторе "Дон Жуана", чтобы он ограничился одним литературным миром. Попутно клеймит его сатира и то, чего литературная, на его взгляд, испорченность составляла только часть; то, что впоследствии дало такую пищу его "Дон Жуану" и многим другим произведениям - испорченность английского общества, "чудовищные пороки" того времени, времени, когда "торжествующий порок кичится своим могуществом, видя преклоненными перед собою тех, которые умеют только преклоняться; когда безумие, часто предшествующее преступлению, украшает свою дурацкую шапку колокольчиками всевозможных цветов; когда глупцы и мерзавцы, заключив между собою союз, становятся во главе всего и чинят суд и расправу на золотых весах. "В современном обществе наш сатирик усматривает множество явлений, дающих ему обильный материал, множество "дураков, спины которых требуют бича", - и затем вступает в ту область, которая собственно и составляет предмет его изображения.

Сперва он останавливается на современной критике, конечно, имея в виду главным образом рецензию в "Edlnboruh Review", и тут, при отношении довольно пристрастном к своим генеральный смотр всех современных поэтов (исключительно стихотворцев), и присутствующий на нем читатель, мало-мальски знакомый с историею английской литературы, с недоумением выслушивает сожаление автора о славном прошедшем этой поэзии - но прошедшем не Шекспировском, не Бернсовском, а Драйдена, Попа, в сравнении с которыми современные автору поэты - "жалкие барды", "тупоумные конкуренты разных школ, оспаривающие друг у друга пальму первенства". Кто же эти писаки, стихоплеты с точки зрения молодого, только что вступившого на литературное поприще Байрона?

Вальтер Скотт, Соути (в ту пору еще не опозоривший себя доносами на Байрона и "сатанинскую школу"), Вордсворт, Кольридж, Томас Мур! И уж если таково отношение сатирика к писателям, игравшим в современной английской литературе первую роль, то понятно, как достается от него деятелям второстепенным и третьестепенным! И затем наносятся удары драматургам, на которых, по его убеждению, лежит вина "позорного упадка английской прославленной сцены" и критикам - особенно критикам! - между которыми вызывают самое сильное озлобление автора деятели шотландской школы (уже потому, впрочем, что она, олицетворившаяся в "Edinburgh Review", стояла во главе английской критики), эти "северные волки, не перестающие грабить в ночной темноте, подлые твари с адским инстинктом, кидающияся на все встречное: молодое и старое, живое и мертвое, безпощадные гарпии, которые должны жрать во что бы то ни стало!"

Если в рецензии "Edinburgh Review" нельзя не усмотреть ничего, кроме несправедливости и пристрастия, то никто не станет, конечно, оспаривать присутствие этих же недостатков и в сатире Байрона. Объясняемое - если не оправдываемое - личным раздражением по отношению к критикам, оно представляется непонятным относительно поэтов, несомненно талантливых и занимающих в истории литературы почетное место. Никакого личного раздражения тут быть не могло. Причину, следовательно, нужно видеть или в слабом критическом чувстве Байрона, или в несогласии его мировоззрения с мировоззрением этих поэтов (на что в сатире есть указание), или, наконец, в свойственной таким натурам, как Байрон, в их молодые годы, граничащей с заносчивостью самонадеянности, вытекающей, может быть, из тайного и естественного сознания, что скоро блеск всех этих имен потускнеет перед его именем. Как бы то ни было, так или иначе, но сатира "Английские Барды и Шотландские Обозреватели", как оценка деятельности упоминаемых в ней писателей, не выдерживает критики, - и Байрон сам скоро пришел к такому-же заключению. Сатиру свою он напечатал перед первым путешествием за границу; в его отсутствие она выдержала еще два издания. а когда он вернулся, то немедленно же решился навсегда изъять из печати это произведение, искренне раскаиваясь в его сочинении. Раскаяние его было тем сильнее, что некоторые из оскорбленных им поэтов не только простили ему за неслыханную дерзость, но даже, при возвращении его из-за границы, с восторгом приветствовали, как гениального творца только что написанных двух первых песен "Чайльд Гарольда". Он скупил остававшиеся в продаже экземпляры, сжег их, и когда девять лет спустя нашел у Меррея единственный уцелевший экземпляр, то написал на нем: "Эта книга - собственность другого, и это единственная причина, мешающая мне сжечь этот жалкий памятник слепого гнева и несправедливого озлобления". Тут же на полях против разных мест сделал он заметки в роде "несправедливо", "слишком свирепо% "скверно, потому что имеет личный характер", и т. п. "Я искренне желал бы, - написано им в конце этого экземпляра, - чтобы большая часть этой сатиры никогда не была написана - не только вследствие несправедливостей многих отзывов и личного раздражения, но и потому, что я не могу одобрить ни тона, ни духа её". И еще позднее, в разговоре с Медвином, Байрон заявил, что употреблял все усилия, чтобы это произведение никогда больше не издавалось ни в Англии, ни в Ирландии.

Но при этих, сознаваемых каждым сведущим и безпристрастным читателем, равно как и самим автором, недостатках, сатира Байрона обладает, безспорно, независимо от них и громадными достоинствами, обличающими уже теперь будущого великого поэта: меткостью многих характеристик, несмотря на преувеличенную резкость, блестящим остроумием, порывистой силой негодования там, где он клеймит общественные пороки, благородством тона в тех случаях, когда в нем говорит искреннее и глубокое чувство, гармоническим соединением лирического и сатирического элементов. Наконец, немаловажное, думаем, значение имеет и самостоятельная смелость, с которой 21-летний поэт выступил против давно и прочно установившихся литературных авторитетов своего отечества.

Петр Вейнберг.

Английские барды и шотландские обозреватели.

САТИРА.

"I had rather be а kitten and сгу men!
Than one of those same meier ball d-mongers". - Shakespeare.

"Such shameless bards we haye, and yet it is true,
Thore are as m. d, abandon'd critics too". Pope.

ПРЕДИСЛОВИЕ*).
*) К 2-му, 3-ьему и 4-му изданиям.

Все мои друзья, ученые и неученые, убеждали меня не издавать этой сатиры под моим именем. Если бы меня можно было "отвратить от влечений моей музы язвительными насмешками и бумажными пулями критики", я бы послушался их совета. Но меня нельзя устрашить руганью и запугать критиками, вооруженными или безоружными. Я могу смело сказать, что не нападал ни на кого, кто раньше не нападал на меня. Произведения писателя - общественное достояние: кто покупает книгу, имеет право судить о ней и печатно высказывать свое мнение, если ему угодно; поэтому авторы, отмеченные мною, могут ответить мне тем же. Я полагаю, что они с большим успехом съумеют осудить мои писания, чем исправить свои собственные. Но моя цель не в том, чтобы доказать, что и я могу хорошо писать, а в том, чтобы, если возможно, научить других писать лучше.

Так как моя поэма имела гораздо больше успеха, чем я ожидал, то я постарался в этом издании сделать несколько прибавлений и изменений для того, чтобы моя поэма более заслуживала внимания читателей.

В первом анонимном издании этой сатиры четырнадцать стихов о Попе Боулься были присочинены и включены в нее по просьбе одного моего остроумного друга, который теперь собирается издать в свет том стихов. В настоящем издании они выкинуты и заменены несколькими моими собственными стихами. Я руководствовался при этом только тем, что не хотел печатать под моим именем что-либо, не вполне мне принадлежащее; я полагаю, что всякий другой поступил бы точно так же.

Относительно истинных достоинств многих поэтов, произведения которых названы или на которых есть намеки в нижеследующих страницах, автор предполагает, что мнение о них приблизительно одинаковое в общей массе публики; конечно, они при этом, как и другие сектанты, имеют каждый свою особую общину поклонников, преувеличивающих их таланты, не видящих их недостатков и принимающих их метрическия правила за непреложный закон. Но именно несомненная талантливость некоторых писателей, критикуемых в моей поэме, заставляет еще более жалеть о том, что они торгуют своим дарованием. Бездарность жалка; в худшем случае над ней смеешься и потом забываешь о ней, но злоупотребление талантом для низких целей заслуживает самого решительного порицания. Автор этой сатиры более чем кто либо желал бы, чтобы какой-нибудь известный талантливый писатель взял роль обличителя на себя. Но м-р Джифорд посвятил себя Массинджеру, и за отсутствием настоящого врача нужно предоставить право деревенскому фельдшеру в случае крайней надобности прописывать свои доморощенные средства для пресечения такой пагубной эпидемии - конечно, если в его способе лечения нет шарлатанства. Мы предлагаем здесь наш адский камень, так как, повидимому, ничто кроме прижигания не может излечить многочисленных пациентов, страдающих очень распространенным и пагубным "бешенством стихотворства". Что касается эдинбургских критиков, то эту гидру смог бы одолеть только Геркулес; поэтому, если бы автору удалось размозжить хотя бы одну из голов змеи, и хотя бы при этом сильно пострадала его рука, он был бы вполне удовлетворен.

Английские барды и шотландские обозреватели (старая орфография)

          Что-ж, должен я лишь слушать и молчать?

          А Фитц-Джеральд тем временем терзать

          Наш будет слух, в тавернах распевая?

          Из трусости молчать я не желаю!

          Пусть критики клевещут и бранят,

          Глупцам я посвящу сатиры яд.

          Перо мое, природы дар безценный!

          Ты - разума слуга неоцененный.

          Ты вырвано у матери своей,

          Чтоб быть орудьем немощных людей,

          Служить, когда мозг мучится родами

          И дарит мир то прозой, то стихами.

          Любовь обманет, щелкнет критик злой,

          Обиженный утешится с тобой.

          Тебе своим рождением поэты

          Обязаны, но волн холодной Леты

          Не избегаешь ты... А смотришь: вслед

          Забыт и сам певец. Таков уж свет!

          Тебя-ж, перо, вновь призванное мною,

          

          Что брань глупцов? Товарищем моим

          Всегда ты будешь. Смело воспарим

          И воспоем - не смутное виденье,

          Не пылких грез Востока порожденье,--

          Нет, путь наш будет гладкий и прямой,

          Хоть встретятся нам тернии порой.

          О, пусть мои стихи свободно льются!

          Когда Пороку жертвы воздаются

          И над людьми он жалкими царит;

          Когда дурацкой шапкою гремит

          Безумие, брат старший преступленья;

          Когда глупец, с мерзавцем в единенье,

          Царя повсюду, правду продает -

          Любой смельчак насмешек не снесет;

          Неуязвимый, страха он не знает,

          Но пред стыдом публичным отступает;

          Свои грешки скрывать он принужден:

          Смех для него страшнее, чем закон.

          Вот действие сатиры. Я далек

          

          Сильнейшая тут надобна рука,--

          Не столь моя задача широка.

          Найдется мелких глупостей довольно,

          Где будет мне охотиться привольно;

          Пусть кто-нибудь со мной разделит смех.

          И больших мне не надобно утех.

          На рифмоплетов я иду войною!

          Отныне шутки плохи вам со мною,

          Вы, эпоса жрецы, элегий, од

          Кропатели! Вперед, Пегас, вперед!

          Принес я тоже музам дар невольный,

          Кропал стихи в период жизни школьной,

          И, хоть они не вызвали молвы,

          Печатался, как многие, увы,

          Теперь средь взрослых к этому стремятся...

          Себя в печати каждому, признаться,

          Приятно видеть: книга, хоть она

          Пуста, все-ж книга. Ах, осуждена

          Она забвенью с автором бывает!

          

          Имен блестящих не щадит провал

          То Лэм с своими фарсами познал..,

          Но он все пишет, позабытый светом;

          Невольно бодрость чувствуя при этом,

          Хочу и я кой-что обозревать.

          Себя с Джеффреем я боюсь равнять,

          Но, как и он, судьею быть желаю

          И сам себя в сей сан определяю.

Английские барды и шотландские обозреватели (старая орфография)

          Все требует и знанья, и труда,

          Но критика, поверьте, никогда.

          Из Миллера возьмите шуток пресных,

          Цитируя, бегите правил честных,

          Погрешности умейте отыскать

          И даже их порой изобретать;

          Обворожите щедрого Джеффрея

          Тактичностью и скромностью своею,

          Он даст десяток фунтов вам за лист.

          Пусть ваш язык от лжи не будет чист,

          За ловкача вы всюду прослывете

          

          Опасного и острого ума.

          Но помните: отзывчивость - чума.

          Лишь погрубей умейте издеваться,--

          Вас ненавидеть будут, но бояться.

          И верить этим судьям! Боже мой!

          Ищите летом льду и роз зимой,

          Иль хлебного зерна в мякине пыльной;

          Доверьтесь ветру, надписи могильной,

          Иль женщине, поверьте вы всему,

          Но лишь не этих критиков уму!

          Сердечности Джеффрея опасайтесь

          И головою Лэма не пленяйтесь...

          Когда открыто дерзкие юнцы

          Одели вкуса тонкого венцы,

          А все кругом, склонившися во прахе,

          Ждут их сужденья в малодушном страхе

          И, как закон, его ревниво чтут,--

          Молчание не кстати было-б тут.

          Стесняться-ль мне с такими господами?

          

          Все - как один, и трудно разобрать,

          Кого средь них хвалить, кого ругать.

          Зачем пошел безсмертными стопами

          Я Джиффорда и Попа? Перед вами

          Лежит ответ. Читайте, коль не лень,

          И все вам станет ясно, словно.день.

          "Постойте", - слышу я, - "ваш стих не верен,

          Здесь рифмы нет, а там размер потерянъ*.

           - А почему-ж, скажу я на упрек,

          Так ошибаться Поп и Драйден мог?

          "Зато таких ошибок нет у Пая".

           - Я вместе с Попом врать предпочитаю!

          А было время, жалкой лиры звук

          Не находил себе покорных слуг.

          Свободный ум в союзе с вдохновеньем

          Дарил сердца высоким наслажденьем.

          Рождалися в источнике одном

          Все новые красоты с каждым днем.

          Тогда на этом острове счастливом

          

          Честь Англии и барду создала

          Культурного народа похвала.

          На лад иной свою настроив лиру,

          Тогда гремел великий Драйден миру,

          И сладкозвучный умилял Отвэй,

          Пленял Конгрив веселостью своей.

          Народ наш чужд тогда был вкусов диких...

          Зачем теперь тревожить тень великих,

          Когда сменил их жалких бардов ряд?

          Ах, взгляд наш отдохнуть на прошлом рад.

          Но где-ж они, те дивные созданья,

          Что Приковали общее вниманье?

          Не мало их, признаться должно нам.

          Нет отдыха наборщикам, станкам;

          Там эпос Соути лавки наводняет,

          Тут, что ни день, книженка выползает

          С поэмой Литтля. В мире, говорят,

          Нет нового... Новинок длинный ряд

          Проносится меж тем перед глазами,

          

          Прививка оспы, гальванизм и газ

          Толпу волнуют, чтоб потом за раз

          Вдруг с треском лопнуть, как пузырь надутый.

          Плодятся школы новые и в лютой

          Борьбе за славу гибнет бардов рой;

          Но удается олуху порой

          Торжествовать среди провинциалов,

          Где знает каждый клуб своих Ваалов,

          Где уступают гении свой трон

          Их идолу, телец-ли медный он,

          Негодный Стот, иль Соути, бард надменный.

Английские барды и шотландские обозреватели (старая орфография)

          Вот рифмоплетов вам кортеж презренный.

          Как каждый хочет выскочить вgеред

          И шпоры старому Пегасу в бок дает!

          Вот белый стих, вот рифмы, здесь сонеты,

          Там оды друг на дружке, там куплеты

          Глупейшей страшной сказки; без конца

          Снотворные стихи... Что-ж, для глупца

          Приятен треск всей этой пестрой чуши:

          

          Средь бури злой "Последний Менестрель*

          Разбитой арфы жалостную трель

          Подносит нам, а духи той порою

          Пугают барынь глупой болтовнею;

          Джильпиновской породы карлик-бес

          Господчиков заманивает в лес

          И прыгает, Бог знает, как высоко,

          Детей стращая, Бог весть чем, жестоко;

          Меж тем милэди, запретив читать

          Тому, кто букв не может разбирать,

          Посольства на могилы отправляют

          К волшебникам и плутов защищают.

          Вот выезжает на коне своем

          Мармьон спесивый в шлеме золотом,

          Подлогов автор, витязь он удалый,

          Не вовсе плут, не вовсе честный малый.

          Идет к нему веревка и война,

          С величием в нем подлость сплетена.

          Напрасно Скотт, тщеславьем зараженный,

          

          Что из того, что Миллер и Муррей

          В полкроны ценят взмах руки твоей?

          Коль торгашем сын звучной музы станет,

          Его венок лавровый быстро вянет;

          Поэта званье пусть забудет тот,

          Кого не слава, - золото влечет.

          Пусть, ублажая хладного Мамона,

          Он не услышит pолотого звона:

          Для развращенной музы торгаша

          Награда эта будет хороша.

          Такого мы поэта презираем,

          Мармьону-ж доброй ночи пожелаем..

Английские барды и шотландские обозреватели (старая орфография)

          Вот кто хвалу стремится заслужить!

          Вот захотел кто музу покорить!

          Сэр Вальтер Скотт священную корону

          Отнял у Попа, Драйдена, Мильтона...

          О, музы юной славные года!

          Гомер, Виргилий пели нам тогда.

          Давало нам столетий протяженье

          

          И, как святыню, чтили племена

          Божественных поэтов имена.

          В веках безследно царства исчезали,

          И предков речь потомки забывали,--

          Никто тех песен славы не достиг,

          И избежал забвенья их язык.

          А наши барды пишут, не умея

          Всю жизнь отдать единой эпопее.

          Так, жалкий Соути, делатель баллад:

          Он вознестись орлом над миром рад;

          Уже Камоэнс, Тасс, Мильтон судьбою

          Обречены. Берет он славу с бою

          И, как войска, свои поэмы шлет.

          Вот Жанну Д'Арк он выпустил вперед,

          Бич англичан и Франции спасенье.

          Бедфордом низким девы сей сожженье

          Известно всем, а между тем она

          Поэтом в славы храм помещена.

          Поэт её оковы разбивает,

          

          Вот Талаба, свирепое дитя

          Аравии пустынной; не шутя,

          Домданиэля в прах он повергает,

          Всех колдунов на свете истребляет. ,

          Соперник Тумба! Побеждай врагов!

          Цари на радость будущих веков!

          Уж в ужасе бегут тебя поэты,

          Последним в роде будешь на земле ты.

          Пусть гении возьмут тебя с собой,--

          Ты с честью вынес с здравым смыслом бой.

          Мадока образ высится гигантский;

          Уэльский принц и кацик мексиканский,

          Плетет он вздор о жизни стран чужих;

          Мандвиль правдивей в сказочках своих.

          Когда-же, Соути, будет передышка?

          Ты в творчестве доходишь до излишка.

          Довольно трех поэм. Еще одна,

          И мы погибли; чаша уж полна.

          Ты мастерски пером своим владеешь,

          

          Но если ты, наперекор мольбам,

          Свой тяжкий плуг потащишь по полям

          Поэзии и будешь, не жалея,

          Ты чорту отдавать матрон Берклея -

          То уж пугай поэзией своей

          Еще на свет невышедших детей.

          Благословен пусть будет твой читатель,

          И помогай обоим вам Создатель!

          Вот, против правил рифмы бунтовщик,

          Идет Вордсворт, твой скучный ученик.

          Нежнейшия, как вечер тихий мая,

          Наивные поэмы сочиняя,

          Он учит друга книжек не читать,

          Не знать забот, упорно избегать

          Волнений жизни бурной, в опасенье,

          Что дух его потерпит раздвоенье.

          Он, разсужденьем и стихом за раз,

          Настойчиво уверить хочет нас,

          Что проза и стихи равны для слуха,

          

          Что тот постиг высокий идеал,

          Кто сказочку стихами передал.

          Так, рассказал о Бетти Фой он ныне

          И об её тупоголовом сыне,

          Лунатике; он, сущий идиот,

          Своей дороги вечно не найдет;

          Как сам поэт, он ночь со днем мешает.

          Певец с таким нам пафосом вещает

          Об идиота жалкого судьбе,

          Что, кажется, он пишет о себе.

          Здесь о Кольридже дам я отзыв скромный.

          Своей надутой музы данник томный,

          Невинных тем любитель он большой,

          Но смысл не прочь окутать темнотой.

          С Парнасом у того лады плохие,

          Кто вместо нежной музы взял Пиксию.

          Зато пойдет по праву похвала

          К его стихам прелестным в честь осла.

          Воспеть осла Кольриджу так приятно,

          

Английские барды и шотландские обозреватели (старая орфография)

          А ты, о Льюис, о поэт гробов!

          Парнас кладбищем сделать ты готов.

          Ведь в кипарис уж лавр твой превратился;

          Ты в царстве Аполлона подрядился

          В могильщики... Стоишь-ли ты, поэт,

          А вкруг тебя, покинув вышний свет,

          Толпа теней ждет родственных лобзаний,

          Или путем стыдливых описаний

          Влечешь к себе сердца невинных дам,--

          Всегда, о член парламента, воздам

          Тебе я честь! Рождает ум твой смелый

          Рой призраков ужасных, в саван белый

          Закутанных... Идут на властный зов

          И ведьмы старые, и духи облаков,

          Огня, воды, и серенькие гномы,

          Фантазии разстроенной фантомы,--

          Все, что дало тебе такой почет,

          За что с тобой прославлен Вальтер Скотт.

          Коль в мире есть друзья такого чтенья

          

          Не стал-бы жить с тобой сам Сатана,

          Так бездн твоих ужасна глубина!

Кто, окружен внимательной толпою

          Прекрасных дев, поет им? Чистотою

          Невинности их взоры не блестят

          Румянцем страсти лица их горят

          То Литтль, Катулл наш. В звуках лиры томной

          Передает он нам рассказ нескромный.

          Его не хочет муза осудить,

          Но как певца распутства ей хвалить?

          Она к иным привыкла приношеньям,

          Нечистых жертв бежит она с презреньем,

          Но снисхожденьем к юности полна,

          "Ступай, исправься", говорит она.

          Странгфорд! Поэт с златистыми кудрями,

          Чужую песнь снабдивший бубенцами,

          Пленяешь дев ты ясностью очей

          И музою плаксивою своей;

          Зачем ты смысла подлинник лишаешь

          

          Улучшатся-ль Камоэнса стихи

          От этой пустозвонной чепухи,

          От этой. пестрой, вычурной одежды?

          Ужель на то питаешь ты надежды?

          Исправь свой вкус, Странгфорд, исправь себя,

          Люби, пылай, но чистым будь^ любя,

          Отвыкни лгать безстыдно пред толпою

          И распрощайся с лирой воровскою,

          И Лузиады славного певца

          Избавь скорей от Мурова венца.

          Смотрите! Вот поэзия Гейлея!

          Стишки его, что дале, то пустее.

          Комедийку-ль он в рифмах пробренчит.

          Иль похвалу Чистилищу строчит,--

          Равно безцветен слог его сонливый

          На склоне лет и в юности бурливой.

          "Победой терпеливости" своей

          Мое терпенье победил Гейлей.

          Зато "Победу музыки" едва-ли

          

          Моравских братьев набожный синклит

          Скорей поэта пусть благодарит:

          То Грамм, певец субботних развлечений,

          Дает плоды высоких вдохновений

          В уродской прозе. Рифма - пустяки,

          Сойдет и так Евангелье Луки!

          Залезть порой он в "Пятикнижье" любит,

          Крадет "Псалмы", "Пророков" бедных губит.

Английские барды и шотландские обозреватели (старая орфография)

          В "Симпатии" сквозь дымку легких грез,

          Виднеется погибший в море слез

          Кислейших бардов принц косноязычный...

          Ведь ты их принц, о Боульс мой мелодичный?

          Всегда оракул любящих сердец,--

          Поешь-ли царств печальный ты конец,

          Иль смерть листа осеннею порою,

          Передаешь-ли с нежной простотою

          Колоколов Оксфордских перезвон,

          Колоколов Остендэ медный стон.,.

          К колокольцам когда-б колпак прибавить,

          

          О, милый Боульс! Ты мир обнять-бы рад,

          Пленяя всех, особенно ребят.

          Ты с скромным Литтлем славу разделяешь

          И пыл любви у наших дам смиряешь.

          Льет слезы мисс над сказочкой твоей,

          Пока она не вышла из детей.

          Но лет тринадцать минет, - пресных песен

          Тоскливый рокот ей неинтересен,

          И бедный Боульс, посмотришь, ужь забыт,

          Стыдливый Литтл пред девою раскрыт.

          Но иногда ты сам находишь скучной

          Такую тему: лире благозвучной

          Достойно вверить лучшия мечты.

          "Проснись, о песнь!" взываешь громко ты.

          И точно, песнь вселяет изумленье.

          Чего в ней нет? В ней все изобретенья,

          Какия делал мудрый человек

          Со дня, когда- застрял в грязи ковчег,

          От капитана Ноя и до Кука!

          

          Поэт, едва успевший отдохнуть,

          Со вздохами свой продолжает путь;

          То будит сказкой нежной состраданье,

          То повествует, - барышни, вниманье!--

          Как поцелуй, раздавшись в первый раз

          В лесах Мадеры, остров весь потряс.

          О Боульс, марай сонетами страницы,

          Но тут поставь фантазии границы!

          Когда-же вновь родившийся каприз

          Иль впереди мелькнувший крупный приз

          Одушевят вдруг мозг твой недозрелый;

          Когда поэт, бич тупоумья смелый,

          Лежит в земле, достойный лишь похвал;

          Когда наш Поп, чей гений побеждал

          Всех критиков, нуждается в глупейшем,--

          Тогда дерзай! При промахе малейшем

          Ликуй! Поэт ведь тоже человек...

          В той куче, что оставил прошлый век,

          Ищи ты перлов, с Фанни совещайся

          

          Скандалы все давно прошедших лет,

          Бросай с фальшивой кротостью их в свет

          И зависть скрой под маскою смиренной,

          И, как Святым Иоанном вдохновленный,

          Пиши из злобы так-же, как Маллет

          Писал для звона подлого монет!

          Ах, если-б ты родился в век достойный,

          Когда нес вздор Деннис и Ральф покойный,

          И если-б дать совместно с ними мог

          Больному льву ослиный свой пинок,

          Познал-бы ты за подвиг свой награду,

          Попавши вместе с ними в- Дунциаду!

          Вот снова эпос! Кто, злодей, готов

          Нас утопить в обилии стихов?

          То Коттль, Бристоля гордость. Он сбирает

          Из Камбрии всю ветошь и сплавляет

          Ее на рынок. - Что угодно вам?

          Стихов не надо-ль? Дешево отдам

          Все сорок тысяч строк, все двадцать песен!

          

          Кому угодно? - Лишь не мне, прошу,

          Я пресных блюд совсем не выношу!

          Хотя купец набить мошну умеет,

          Но от торговли мозг его тупеет,--

          Пусть бросит Коттль надежду на венец,

          Несчастного поэта образец,

          Спокойно жил он, книги продавая,

          Теперь строчит, от мук изнемогая!

          О, Амос Коттль! Как это прозвучит,

          Когда труба нам славу возвестит!

          О, Амос Коттль! Прямой ущерб, бедняга,

          Тебе дают чернила и бумага!

          Поэзии, я верю, предан ты,

          Но кто-ж прочтет безславные листы?

          К чему пера, к чему бумаги порча?

          Но если-б Коттль, писателя не корча,

          Сидел-бы в лавке, иль когда-б умел,

          Рожденный скромно для житейских дел,

          Выделывать бумагу, не марая,

          

          Или грести, Уэльса он певцом

          И не был-бы, и я-б не пел о нем.

          И, как Сизиф, свой камень вверх катящий,

          Так Морис нам пытается томящий

          Громадный груз рифмованных томов

          Втащить на верх смеющихся холмов

          Твоих, о Ричмонд! Как кусок громадный

          Скалы, плод тяжкий музы безотрадной,

          Окаменелость тощого ума ,

          Летит назад с высокого холма.

          Вы видите-ль печального Алкея?

          В долине бродит, смерти он бледнее,

          С разбитой лирой... Где-ж его цветы?

          Злой Норд развеял гордые мечты...

          И Каледонии холодной грозы

          Убили им взлелеянные розы.

          О, бедный Шеффильд! Пусть оплачет он

          Поэта своего столь ранний сон!

          Но неужели должен бард оставить

          

          Ужель всегда поникнет головой,

          Коль северных волков услышит вой?

          Во тьме блуждает подлая их стая,

          Все на пути свирепо пожирая.

          Ничто от гарпий жадных не уйдет;

          Ни седина, ни юность не спасет

          От злобы их. Зачем-же эта свора

          Нигде не встретит дружного отпора?

          Зачем-же все, завидя их клыки,

          Становятся послушны и робки,

          И кровожадных этих тварей сносят,

          И их назад, к Артуру, не отбросят?

          О, наш Джеффрей безсмертный! Помню я,--

          В Британии великой был судья;

          И именем он сходен был с тобою,

          И нежною, правдивою душою.

          Как будто чорт разстался со своей

          Добычею и вновь среди людей

          Пустил гулять судью, чтоб вдохновенье,

          

          И хоть душа Джеффрея не сильна,

          Зато едва-ль не более черна,

          И так-же пытку любит. Он учился

          При трибунале; там он навострился

          В суждениях ошибки находить;

          Из школы взял уменье поострить

          Над партией, а сам в другой остаться.

          Захочет чорт - он может в суд пробраться.

          Наш Даниил взойдет на трибунал

          За то, что всех он бешено ругал!

          Как весело тогда Джеффризу станет,

          Преемнику веревку он протянет

          И скажет так: "Наследник милый мой,

          С такою же правдивою душой

          И от меня усвоивший сноровку

          Судить людей! Прими сию веревку,

          Ей пользуйся, на страх своим врагам,

          И наконец на ней повисни сам!"

          Так здравствуй-же, Джеффрей наш благородный,

          

          Да не падешь ты жертвою войны,--

          Так рвутся к ней поэзии сыны...

          Кто позабыл из вас тот день ужасный,

          Когда ствол пистолета безопасный

          В руках у Литтля мрачно заблистал

          И сорванцам Боу-Стритта повод дал

          К насмешкам злым? Ах, в этот день печальный

          Затрясся сам Дундэн фундаментальный.

          И прокатилась, ужасом полна,

          По глади Форта темная волна.

          Завыли в страхе северные бури,

          Твид разделил струи своей лазури:

          Слезой горячей сделалась одна,

          Другая вдаль катилась холодна.

          Артур к земле вершиною пригнулся,

          Толбут угрюмый тяжко покачнулся,--

          Ведь хладный камень чувствует порой;

          И старый замок сознавал с тоской:

          Коль не в тюрьме Джеффрея смерть случится,

          

          Обрушился шестнадцатый этаж,

          Где в славный день герой родился наш,

          И дрогнула печальная Эдина;

          Всю Кэнонгет, - о, чудная картина,--

          Усеяли бумажки, словно снег;

          Разлитье началось чернильных рек!

          Был как бумага бледен лоб героя,

          Был как чернила черен он душою;

          В слиянии эмблем чудесных двух

          Явил себя героя смелый дух.

          Но Каледонии любезной фея

          От злобы Мура сберегла Джеффрея:

          Из их стволов свинец она берет,

          Его любимцу в голову кладет;

          Как дождь златой восприняла Даная,

          Так мозг свинец воспринял, помышляя,

          Что он теперь богатой жилой стал,

          Где драгоценный кроется металл.

           - "Забудь про кровь, про дуло пистолета",--

          

          Возьми перо, над музой вознесись,

          В политике победно воцарись,

          Будь гордостью страны своей родимой!

          Пока британцы ценят справедливый

          Твой приговор, пока шотландский вкус

          Законы пишет для английских муз,--

          До той поры ты властвуй без стесненья,

          Встречая всюду страх и уваженье.

          Поклонников послушных целый рой

          Тебя сочтет всех критиков главой.

          Смотри! проходит с первыми рядами

          Сам Эбердин, афинянин, пред нами;

          Вот Герберт тяжким Тора молотком

          Готов взмахнуть, чтоб поддержал потом

          Ты похвалою стих его топорный.

          Нарядный Сидней, словно раб покорный,

          Мечтает пищу дать твоим строкам

          И с ним любитель Греции Галлам.

          Тебе и Скотт в поддержке не откажет,

          

          И преданный анафеме певец,

          Лэм, Талии прекрасной жалкий жрец,

          Теперь отмстит товарищам жестоко.

          Слух о тебе пусть прогремит далеко!

          Пусть безгранично власть твоя растет,

          И пусть за труд пирами воздает

          Тебе, Голланд, признательные-ж бритты

          Сбирают лавр для низкой лорда свиты,

          Для знания неистовых врагов...

          Но до того, как будет в свет готов

          Пуститься том стихов твоих лазурный,

          Смотри, чтоб-Брум, невежливый и бурный,

          Не помешал продаже быстрой их,

          Чтоб не испортил кушаний твоих,

          Из мяса хлеб не сделал, и цветную

          Капусту чтоб не обратил в простую!" -

          Богиня, кончив, сына обняла,

          И скрыла вновь ее сырая мгла.

Английские барды и шотландские обозреватели (старая орфография)

          Да здравствует Джеффрей! Средь своры дикой

          

          Большой успех стяжал правдивый Скотт,

          Тебя-же, друг, двойная слава ждет!

          Твои труды Эдина украшает,

          Вечерними цветами осыпает,

          Дает страницам тонкий аромат,

          А голубым обложкам - их наряд.

          Вот девственная нимфа Итч... Пылая

          Любовью страстной, землю забывая,

          Она к тебе прильнула. До других

          Ей дела нет, ей дорог твой лишь стих.

          Милорд Голланд! Отдавши дань клевретам,

          Ужель забыть о нем самом при этом

          И Генрихе Петти, что за спиной

          Его торчит, о ловчем стаи той!

          Да здравствуют-же пиршества Голланда,

          Где дружно ест шотландцев верных банда,

          Где критики меж ними вволю пьют!

          Под этой кровлей много, много блюд

          Съедят еще Груб-Стрита мародеры.

          

          Он, бросив вилку и схватив перо,

          Добром платить желает за добро

          И творчество милорда критикует,

          Его таланта вовсе не бракует,

          Но говорит, набивши полный рот:

          "Милорд нам дал прекрасный перевод!*

          Гордись, Дунден, своих детей стараньем!

          Они для чрева пишут и писаньем

          Они умеют чреву угодить.

          

          Внушенной Вакхом мысли шаловливой,

          Вогнать способной в краску пол стыдливый,

          Милэди пену с каждого листа,

          Пока не будет нравственность чиста,

          

          И аромат души своей вливая.

          Теперь черед за драмой... Что за вид!

          Здесь тьма чудес взор робкий удивит.

          И шуточки, и принц, сидящий в бочке,

          

          Насытитесь новинками вы всласть.

          Хотя Рошиоманов пала власть,

          Хоть есть у нас актеры с дарованьем,--

          К чему они со всем своим стараньем,

          

          Коль шлет Рейнольдс ругательств дикий хор:

          Чорт вас дери", "Проклятье", "Леший с вами",

          Смысл здравый портя общими местами;

          Коль Кенни "Мир", - где Кенни ум живой?--

          

          Коль "Каратач" Бомонов похищают

          И в глупый фарс безстыдно превращают!

          Кто слез своих над сценой не прольет?

          Ея упадок с каждым днем растет.

          

          Или исчезла совесть между нами?

          Да где-же ты, таланта яркий свет?

          Увы, средь нас его давно уж нет!

          Проснитесь-же, Джордж Кольман благородный

          

          Пусть ваш набат прогонит глупость вон.

          О, Шеридан, возстанови-же трон

          Комедии, и пусть не знает сцена

          Германской школы тягостного плена.

          

          Кому Господь таланта не дает,

          И драмой нас порадуй на прощанье;

          Оставь ее потомкам в завещанье

          И нашу сцену вновь переустрой.

          

          На тех подмостках глупость будет править,

          Где Гаррик наш умел искусство славить,

          Где Сиддонс волновала нам сердца?

          Доколь черты презренного лица

          

          Когда-же эта кончится потеха?

          Доколь мы будем громко хохотать

          Над тем, как Гук пытается сажать

          Своих героев в бочки? Режиссерам

          

          То Скеффингтона, Гуза, то Шерри?

          А Массинджер, Отвэй, Шекспир внутри

          Своих шкапов доколь-же позабыты

          И плесенью от времени покрыты?

          

          Меж тем кричат газетные листки.

          Гуз с Скеффингтоном славу разделяют,..

          Их призраки Льюиса не пугают!

          Чтож, похвалы достоин Скеффингтон:

          

          Костюмами и тощим вдохновеньем;

          И сам Гринвуд своим воображеньем

          Ему порой никак не угодит...

          В пяти бравурных актах он гремит,

          

          За тем, что происходит перед носом.

          Но покупных апплодисментов шум

          Его выводит из глубоких дум,

          Он от себя сонливость отгоняет,

          

          Так вот, друзья, наш век теперь каков!

          Как больно вспомнить нам про жизнь отцов.

          Убило-ль совесть в бриттах вырожденье?

          Всегда-ли глупость встретит поклоненье?

          

          За восхищенье Нольди обвинять,

          За щедрые их итальянцам дани,

          Иль панталонам славным Каталани.

          Что-ж делать им, когда дают у нас

          

Английские барды и шотландские обозреватели (старая орфография)

          Пусть нравы нам Авзония смягчает,

          Пускай сердца искусно развращает,

          Своими пусть безумствами дивит,

          Хваля порок, приличий не щадит.

          

          При виде форм Дегэ, сулящих ласки,

          Пусть тешит вид Гайтоновских прыжков

          Мальчишек знатных, знатных стариков.

          Любуются пусть снобы в упоенье

          

          Несносной ткани. Пусть, - о дивный вид,

          Анджиолини бюст свой обнажит,

          И так красиво ручки округляет,

          И грациозно ножки выставляет.

          

          Влюбленных песен разливает яд,--

          Но вы, пророки грозные, молчите!

          Своей косы разящей не точите.

          Гонители пороков наших всех,

          

          Как в воскресенье - помощь брадобрея;

          Непочатых бутылок батарея,

          Небритой бороды густая тень -

          Вот знак, как чтите вы субботний день.

          

          И капищу безумия - Арджилю!

          Отель громадный блещет красотой

          И переполнен пестрою толпой.

          Вот впереди - Петроний современный,

          

          Там нежной лютни тихий разговор

          И сладострастной лиры рокотанье;

          Французских танцев там очарованье,

          Там музыка Италии, ночей

          

          Улыбки дам, вин разных изобилье,

          Все собралось туда в одном усилье

          Чтоб развлекать фатишек, дураков,

          Распутников, мерзавцев, игроков -

          

          Себе там все, что только пожелает:

          Иль музыку, иль кости, иль вино,

          Или жену соседа - все равно!

          Коммерции сыны о разоренье

          

          Не сами-ли виной они тому?

          О бедности их праздному уму

          Чужда бывает мысль. Под солнцем счастья

          Рожденные не знают о ненастъе.

          

          И выскочке представить нищету;

          Он дедушкины тряпки одевает

          И средь толпы со смехом выступает.

          Вот занавесь упала. Настает

          

          Там шествуют богатые вдовицы,

          Там носятся раздетые юницы,

          Отдавшись вальса сладостной волне.

          Походкой плавной движутся одне,

          

          Одне, чтобы ирландцы удалые

          Могли попасть скорей в их сладкий плен,

          Косметиками побеждают тлен

          Их прелестей. С любовными сетями

          

          И узнают, гоня стыдливость прочь,

          Что узнается в брачную лишь ночь.

          Приют греха, убежище разврата,

          Где лишь любви искусство только свято!

          

          Мечтаньями, а юноши вольны

          Уроки брать, как властвовать сердцами!

          Вот там сейчас смешался с игроками

          Испании далекой юный гость..

          

          Она гремит... "Ну, сколько? Семь! В надбавку

          Пусть тысяча теперь идет на ставку!"

          А коль душа потерей сражена

          И жизнь тебе уж больше не нужна;

          

          Иль женихом становишься Поджеты.

          Вот жизни плод, в безумье начатой

          И конченной позорной нищетой!

          Тебя никто любовью не окружит

          

          Наемник будет раны обмывать,

          Последнее дыханье принимать.

          В забвении, осмеянный врагами,

          Погубленный безумными пирами,

          

          И как Фалкланд в мир лучший отойдешь!

          О истина! Создай ты нам поэта

          И дай ему ты вырвать язву эту! /

          Ведь я из этой шайки озорной

          

          Умеющий в душе ценить благое,

          Но в жизни часто делавший другое.

          Я, помощи не знавший никогда,

          Столь надобной в незрелые года,

          

          Знакомый с теми чудными путями,

          Что к наслажденью завлекают нас,

          Дорогу там терявший каждый раз -

          Уж даже я свой голос возвышаю

          

          Всех тех господ. Насмешливый мой друг

          С коварною улыбкой скажет вдруг:

          "Да чем же ты их лучше, съумасшедший".

          Над переменой, чудно происшедшей

          

          Пусть так! Когда поэта встречу я,

          Который, как Джиффорд, с душою редкой

          Соединит талант к сатире едкой

          И станет защищать от зла добро,

          

          Я подниму лишь голос, чтоб приветом

          Его почтить, хоть и меня при этом,

          Как всех других, он будет бичевать

          И со стези порока совлекать.

          

          От Гафиза до Боульса-простофили,

          То пусть оне сидят все по норам,

          Пусть знают свой Сент-Джильс и Тоттенгам,

          Иль, так как ныне знать большого света

          

          Пускай свой знают Сквэр иль свой Бонд-Стрит.

          Кому, сказать по правде, повредит,

          Коль человек с влияньем, с положеньем,

          Порой метнет в печать стихотвореньем?

          

          Сэр Т. читает стансы сам себе,

          Пусть Мильс Андрюс с куплетами хлопочет,

          Безсмертия достичь в прологах хочет,

          Хоть он творец мертворожденных драм!

          

          Средь лордов также мы порой встречаем

          Поэта. Что-ж? Его мы восхваляем

          За то одно, что может он писать.

          Ах, был-бы вкус, кто захотел-бы взять

          

          Где Роскоммон, Шефильд? Уж их венками

          Никто себя не смеет украшать!..

          Какая-ж муза может награждать

          Карлейлево разслабленное пенье?

          

          Когда грешит он рифмою порой,

          То старику с седою головой

          Нельзя простить стихов, что все глупеют,

          Пока поэта волосы седеют.

          

          Пэр, памфлетист, франтишка и поэт!

          Его творенья, глупые в начале,

          Несносные под старость, наводняли

          Театр наш бедный, здравый вкус губя

          "довольно с нас уже тебя*

          Дирекция в сердцах не закричала

          И пичкать нас милордом перестала.

          Оставим-же вельможу хохотать

          Над судьями, дадим переплетать

          

          С его талантом столь забавно схожей!

          Сорвите, сэр, сафьянный переплет:

          Телячья кожа больше к вам идет.

          А вы, друиды с медной головою,

          

          Я не желаю вовсе вас пока!

          Ведь тяжкая Джиффордова рука

          Недавно стаю вашу разогнала.

          Вы можете завистливые жала

          

          Вас алчный голод может оправдать.

          Крылом своим вас жалость прикрывает;

          В честь Фокса гимн пускай вас услаждает,

          Пусть будет плащ Мельвиля - ваш покров,

          

          Мир вам навек - вот лучшая награда

          За весь ваш труд. Но если-б было надо

          Безсмертье вам, - для этого годна

          Лишь Дунциада славная одна.

          

          С достойными другими именами.

          Бранить я Розу также не хочу,

          Над прозою её не хохочу,

          И над её поэзией невнятной,

          

          Хотя из школы Круска молодцы

          Не наводняют более столбцы

          Журналов наших, старые ухватки

          Кой-где живут, кой-где бывают схватки

          

          Матильда наша, все Гафиз пищит,

          И, с подписью О. P. Q. неразлучный,

          Метафорой пугает Мерри скучный.

Английские барды и шотландские обозреватели (старая орфография)

          Коль подмастерье бросит молодой

          

          Когда, забыв про Криспина Святого,

          Оставит шило для пера тупого,

          Чтобы для муз сандалии тачать,--

          Как будут все ему рукоплескать!

          

          И дамы также; если-же ужалит

          Его порой сатирик, - то беда:

          Завистником зовут его тогда!

          Ведь мненье света выше всяких мнений,--

          

          Сам Кэпель Лофт в восторге от него!

          О, ремесла простого своего

          Счастливые сыны! Бросайте, други,

          Свои вы пашни, заступы и плуги!

          

          Все родились под тусклою звездой

          В сословье низком, но, с своей судьбою

          Не помирившись, счастье взяли с бою...

          Вот вам какой пример прекрасный дан!

          

          Иль Феб ему откажет в одобренье?

          Зажглось в Натане - коль не вдохновенье,

          То рвение к рифмованным строкам.

          Священный пыл больным его мозгам

          

          Крестьянина-ль век горький прекратился,

          Иль кто-нибудь огородил свой луг,--

          Хвалебной оды тотчас слышен звук!

          Ну что-ж, когда британская натура

          

          Пусть властвует поэзия в сердцах,

          И в мастерских цветет, и в деревнях.

          Смелее в путь, башмачники-поэты!

          Тачайте стансы так-же, как штиблеты!

          

          А кстати сбыт найдете башмакам.

          Пусть вдохновеньем неуч-ткач кичится,

          И пусть портной в стихах распространится

          Свободнее, чем в счетах. Светский франт

          

          И за стихи ему заплатит сразу,

          Лишь за свои расплатится заказы.

          Воспев поэтов славных, я готов

          Парнаса чтить непризнанных сынов.

          

          К безсмертию святое притязанье

          Кто, коль не ты, осмелится иметь?

          А ты, Роджерс! Умел ты раньше петь

          Так сладко нам... Припомни блеск былого

          

          Дай нам услышать нежный голос твой

          И Феба возведи на трон пустой!

          Будь славен сам, прославь свою отчизну.

          Не вечно-ж муза будет править тризну

          

          Переходя в отчаянье немом

          Плести венок над скромною могилой,

          Где Борнс лежит, её поклонник милый?

          Не вечно, нет! Хоть презирает Феб

          

          Которым глупость служит вдохновеньем,

          Все-ж видит он порою с утешеньем,;

          Как бард иной без вычурных гримас

          Безхитростною песней тронет нас.

          

          С ним Макнэйля и Сотби приглашаю!

          "Зачем Джиффорд не пишет ничего?* -

          Мы слышали не раз. Теперь его

          Хотим и мы спросить о том-же самом.

          

          Иль больше нет на свете дураков,

          Чьи спины ждут живительных рубцов

          От твоего бича? Сатиры гений

          Уж не найдет достойных преступлений

          

          Не наводнил ликующий порок?

          Или всегда удастся нашим лордам

          Распутствовать повсюду с видом гордым,

          

          И муз святого гнева избегать?

          Ужель они не будут маяками

          Зловещими блистать перед веками,

          Указывать греха опасный путь?

          

          Исполни долг, безумцев исправляя,

          Иль краску в них смущенья вызывая.

          О, бедный Уайт! Была твоя весна

          Еще благоуханна и ясна

          

          Когда тебя от нас взяла могила!

          Замолкнул лиры благородной звук,

          Пал жертвою науки знанья друг...

          Меж нами сердца чуткого не стало;

          

          Свои дары - познанья семена, -

          Но жатва их была обречена

          Безстрастной смерти. Гений прихотливый

          Сам погасил огонь души пытливой

          

          Так падает настигнутый стрелой

          Степной орел и, распростерт в долине,

          Чтоб с тучами уж не парить отныне,

          В пере, принесшем злое острие,

          

          И тягостней телесного страданья

          Ему в то время жгучее сознанье,

          Что отдал он безжалостным врагам

          Оружие, что выростил он сам!

          

          Он то перо пропитанное кровью...

          Случалось слышать мне, что в наши дни

          Лишь призраки блестящие одни,

          Лишь вымыслы одни воображенья

          

          Художники и прозы, и стиха

          И впрямь теперь, как смертного греха,

          Чураются словца "обыкновенный";

          Но иногда свой луч проникновенный

          

          Очарованье песне сообщить...

          Пускай, ценя высоко добродетель,

          Докажет это мой живой свидетель,

          Мой Крабб любезный, музы сельской жрец,

          

          Пусть Ши теперь вниманьем овладеет.

          Пером и кистью он творить умеет,

          И живопись с поэзией-сестрой

          Сменяясь водят быстрою рукой.

          

          То оживит вдруг краски перед нами.

          Вполне достоин он двойных наград,

          Соперник барду, живописцу брат!

          Как бесконечно счастлив бард, могущий

          

          Где некогда родились музы нам!

          Как счастлив тот, чьим удалось стопам

          Попрать ту землю, чьим глазам случилось

          Те страны зреть, где столько народилось

          

          Свою ласкает слава колыбель,

          Досель парит над берегом ахеян!

          Вдвойне тот счастлив, в чьей душе взлелеян

          Огонь любви к классической стране,

          

          Кто, как художник, смотрит на руины,

          Кто разорвал, как дымку паутины,

          Вуаль веков... О, Райт! Ты мог смотреть

          На те брега, ты их умел воспеть!

          

          Прославить бы не мог писатель пресный.

          А вы, друзья, диковинных камней

          Сокрытый блеск пред светом наших дней

          Раскрывшие! Сотрудники-витии,

          

          Из Аттики цветов прелестных ряд!

          Как сладок их тончайший аромат,

          Как он язык родной наш украшает!

          Ваш благородный гений приучает

          

          Но чуждых нам не надобно прикрас!

          Ахейскую цевницу золотую

          Оставьте вы - и вспомните родную!

          Вот им-то честь должна принадлежать

          

          Но только бардов этих песнопенье

          Пусть не напомнит пошлые творенья

          Нам Дарвина, сонливого певца,

          Стихов пустых великого творца.

          

          Не веселит очей нам утомленных,

          А пенье их наш слух не веселит;

          Сначала затмевал их гордый вид

          Простые лиры, но потом с годами

          

          И растворился легких сильфов рой

          В сравнениях, в болтливости пустой.

          Пусть барды той манеры избегают,

          Пусть с Дарвином те формы умирают:

          

          Но вслед за тем усталый режет глаз.

          Пусть не идут они стезей вульгарной

          Вордсвортовой поэзии бездарной,

          Что кажется нам лепетом детей,

          

          Мелодии небесной. Но - молчанье!--

          Мои права столь малы на вниманье,

          И без меня талант свой путь найдет

          И бардов песнь к Олимпу вознесет,

Английские барды и шотландские обозреватели (старая орфография)

          

          Кровавую поэзию сражений

          Ничтожествам! Пусть ожиданье мзды

          Их вдохновляет жалкие труды!

          Талант ведь сам всегда себя питает.

          

          Хотя к весне и так уж каждый год

          Его обильной музы зреет плод.

          Вордсворт поет пусть детския рулады,

          Пускай Кольриджа милые баллады

          

          Льюисовой фантазии сыны

          В читателей пускай вселяют трепет;

          Пусть стонет Мур, а Mypa сонный лепет

          Пускай Странгфорд безсовестно крадет

          

          Пускай Гейлей плетется хромоногий,

          И Монгомери бред несет убогий,

          И Грамм-ханжа пускай громит грехи,

          И полирует Боуль свои стихи,

          

          Карлейль, Матильда, Стотт, - вся банда злая,

          Что населяет сплошь теперь Груб-Стрит

          Или Гросвенор-Плэс - пускай строчит,

          Покуда смерть от них нас не избавит

          

          Ужель к тебе, наш славный Вальтер Скотт,

          Язык ничтожных рифмачей идет?

          Ты слышишь-ли призыв проникновенный?

          Давно уж звуков лиры ждут священной

          

          А лира та тебе ведь вручена!

          Иль Каледонии твоей преданья

          Тебе съумели дать для воспеванья

          Лишь похожденья клана молодцов,

          

          Иль, сказочек достойные Шервуда

          И подвигов геройских Робин Гуда,

          Лишь темные Мармьоновы дела?

          Шотландия! Хотя твоя хвала

          

          Но все-ж его безсмертьем увенчает

          Весь мир, не ты одна. Наш Альбион

          Разрушится, в сон мертвый погружен.

          Но не умрет певец наш вдохновенный!

          

          Об Англии потомкам он споет

          И перед миром честь её спасет.

          Что-ж заразит певца одушевленьем,

          Чтоб на борьбу отважиться с забвеньем?

          

          Со сменою и наций, и племен;

          Всегда кумир возносится толпою

          И новому гремит хвала герою...

          Но сменит сын отца, а деда внук -

          

          Ото всего, что раньше так ценилось,

          У нас лишь имя смутно сохранилось!

          Когда трубы победной смолкнет гром,

          Смолкает все, спит эхо крепким сном.

          

          Свой поздний аромат отдаст - и стихнет...

          А где-же Гранты черные сыны,

          Любители научной глубины

          И каламбуров пошлых? Неужели

          

          Но нет, смотри: от них она бежит,

          Ситонов приз ее не поразит,

          Хотя теперь печатными станками

          Владеет Гор с позорными стихами

          

          Картежникам: для тех не важен слог!)

          Кого-же слава Гранты соблазняет,

          Тот пусть её Пегаса оседлает;

          Клянусь осел достопочтенный сей

          

          О, Гранта, верь: твой Геликон безводный

          Темней, чем Кэм с его волной холодной.

          Вот тратит Кларк свой безполезный труд,

          Чтоб нравиться, - забыв, что не ведут

          

          В сатирика играя попустому,

          Дает нам шут - что месяц,то памфлет,

          Он, поставщик скандалов для газет;

          Там пасквиль тиснет, слух там пустит ложный,--

          

          Вандальской расы мрачное жилье,

          Науки гордость, горький срам её!

          Ты уж давно далеким Фебу стало,

          Годжсона стих тебе поможет мало,

          

          Но там, где волны чистые струит

          Прозрачная Изида, - там порою

          Играет муза с резвою волною

          И в тишине зеленых берегов

          

          Чтоб увенчать певца за посещенье

          Ея священных рощ с зеленой сенью.

          Вот там Ричардс огонь свой почерпал

          И про дела нам предков рассказал.

          

          Все, что давно известно, без сомненья;

          Коль объявил жестокую войну

          Я олухам, позорящим страну,--

          Виной тому любовь моя к народу,

          

          О, Англия! Когда-б певцы твои

          С тобой равняли доблести свои!

          Являешься пред изумленным миром

          Афинами в науках, в славе - Тиром,

          

          Тебе покорны суша и вода..

          Но где-ж теперь премудрые Афины?

          О славе Рима помнят лишь руины,

          Колонны Тира скрылись под водой...

          

          О, Англия, - чтоб мощь не расшаталась,

          И чтоб ты в прах с веками не распалась!..

          Но я молчу. Зачем мне продолжать?

          Кассандру мне к чему изображать?

          

          Пусть наши барды с родиной разделят

          Ея средь стран и славу и почет -

          Лишь к этому их песнь моя зовет.

          Несчастная Британия! Богата

          

          Потеха для толпы. Живут они

          Тебе на славу долгие пусть дни

          Ораторы пусть фразы разсыпают,

          О здравом смысле пусть забот не знают,

          

          В том кресле Портланд, где сидел наш Питт!

          Теперь прощай, покуда ветр прибрежный

          Не натянул мой парус белоснежный.

          Брег Африки мой встретит скоро взор,

          

          Затем луна Стамбула засияет.

          Но путь туда корабль мой направляет,

          Где красоту впервые мир познал,

          Где над громадой величавой скал

          

          Когда-ж я вновь узрю страну родную,

          Ничей станок меня не соблазнит, -

          Что видел я - дневник мой сохранит.

          Пусть светский франт свои заметки с жаром

          

          За славою пусть гонится Эльджин,

          Ее в обломках ищет Эбердин!

          Пусть деньгами сорят они без счета

          На статуи лже-Фидьевой работы

          

          Устроят рынок древних образцов.

          Иные пусть в беседе диллетантской

          О башне нам поведают троянской;

          Топографом пусть будет старый Джель,

          

          Не истерзает вкус ваш прихотливый,

          По крайней мере, - прозой кропотливой.

Английские барды и шотландские обозреватели (старая орфография)

          Разсказ спокойно я кончаю свой,

          Готовый встретить гнев задетых мной.

          

          Сатиру эту я своей признаю;

          Не приписал никто ее другим.

          Мой смех знаком на родине иным:

          Ведь голос мой вторично уж раздался,

          

          Так прочь-же, прочь, таинственный покров!

          Пусть на меня несется стая псов!

          Пугать меня - напрасные старанья,

          Я не боюсь Мельбурнского оранья,

          

          Как Лэма гнев, Голландова жена,

          Невинные Джеффрея пистолеты,

          Эдины пылкой дюжие атлеты,

          Ея молниеносная печать!

          

          Те молодцы, в плащах, получат то же,

          Почувствуют, что их живая кожа

          Нежнее, чем резиновая ткань.

          Отдам и я, быть может, битве дань,

          

          А были дниѵ--ни разу не сходила

          Язвительность с невинных губ моих,--

          Ведь желчь потом уж пропитала их!

          И не было вокруг меня творенья,

          

          Я зачерствел... теперь не тот уж я,

          Безследно юность канула моя;

          Я научился думать справедливо

          И говорить, хоть резко, но правдиво.

          

          Безжалостно его колесовать

          На колесе, что мне он назначает;

          Коль целовать мне плетку предлагает

          Какой-нибудь трусливый рифмоплет,

          

          Пренебрегать привык я похвалами,

          Пускай сидят с нахмуренными лбами

          Соперники-поэты. Я бы мог

          Теперь свалить из них любого с ног!

          

          Бросаю я перчатку мародерам

          Шотландии и английским ослам!

          Вот что сказать осмелился я вам.

          Безстрастное другие скажут мненье,--

          

          Пусть в публике стихи мои найдут

          Безжалостный, но справедливый суд!..

С. Ильин.

АНГЛИЙСКИЕ БАРДЫ И ШОТЛАНДCKIE ОБОЗРЕВАТЕЛИ.

 

Semper ego auditor tantum? numquamque reponam

Vexatus toties rauci Theseidc Codri? (Juv. Sat. 1). Стр. 512. 

А Фитц-Джеральд тем временем mepзать

"Зачем было упоминать об этом паяце?" (Позднейшее примечание Байрона).

"Мистер Фитц-Джеральд, в шутку названный Боббетон "полпивным поэтом", ежегодно приносит "Литературному Фонду" свою стихотворную дань. Не довольствуясь писанием, он декламирует лично после того, как компания вольет в себя достаточное количество скверного портвейна, который только и помогает ей выдерживать эту операцию". (Байрон).

Вильям-Томас Фитц-Джеральд (1759--1829) был своего рода неофициальным "лавреатом".

Как Сид Гамет, я в лаврах успокою.

"В последней главе Дон-Кихота Сид Гамет Бененгели обещает дать покой своему перу. О, если бы наши многопишущие джентльмэны последовали примеру Сида Гамета Бененгели!"

Стр. 513. То Лэм с своими фарсами познал.

"Он славный малый и, по моему, лучший из всей семьи, за исключением его матери и сестры". (Позднейшее прим. Байрона). "Гленарвон", где она изображает свои отношения к Байрону. Другой брат, Джордж, был сотрудником "Эдинбургского Обозрения" и, между прочим, сочинил фарс, представленный два или три раза на Ковент-Гарденском театре в 1807 г.

Из Миллера возьмите шуток пресных.

Актер Джо Миллер (1684-1738) был человек без всякого образования и, как говорят, даже не умел читать. Его слава основывается на книжке острот и анекдотов, составленной после его смерти и приписанной ему Джоном Моттли.

Сердечности Джеффрея опасайтесь

И головою Лэма не пленяйтесь.

"Гг. Джеффри и Лэм - альфа и омега, первый и последний в "Эдинбургском Обозрении"; остальные упоминаются далее". (Байрон).

"Это сказано несправедливо. Ни сердце, ни голова этих джентльменов не отвечают такому о них представлению· В то время, когда это было написано, я еще не был лично знаков ни с тем, ни с другим". (Позднейшее примечание).

Фрэнсис (1773--1850) основал "Эдинбургское Обозрение" в 1802 г., в компании с Сиднеем Смитом, Брумов и Фрэнсисом Горнером. В следующем же году он сделался самостоятельных издателем этого журнала и вел его вплоть до 1829 года. Новый журнал сразу обратил на себя внимание независимостью взглядов и высокими гонорарами сотрудников.

Зачем пошел безсмертными стопами

Я Джиффорда и Попа?

Вильям (1756-1826), писатель самоучка, был сначала пахарем, потом юнгой на каботажном судне, затем учеником у башмачника; ему было уже 23 года, когда друзья поместили его в Эксетер-колледж в Оксфорде. В своих сатирах "Бавиада" и "Мевиада" он осмеивал разных мелких современных писателей. В 1797--98 гг. он издавал журнал "Анти-Якобинец, или Еженедельный Обозреватель", в котором поддерживал политические взгляды Канинига и его друзей. Затем, с февраля 1809 до сентябрь 1824 г., он был издателем "Трехмесячного Обозрения" (Quarterly Review) и скоро приобрел руководящее влияние благодаря своим здравым суждениям и уважению к лучшим литературным образцам, хоти его отзывы иногда и диктовались политическими предразсудками. Очень ценны его издания старинных английских драматургов Мэссинджера и Бен-Джонсона. Он перевел также сатиры Ювенала, и к этому переводу приложил свою автобиографию. Байрон относился к Джиффорду с величайшим уважением. "Всякому вашему замечанию, даже если бы оно было сделано в стиле Бавиады, следует повиноваться", писал он в 1813 г. А в одной из заметок 1821 г. он говорит: "Я не знаю такой похвалы, которая могла бы утешить меня за порицание Джиффорда".

"За то таких ошибок нет у Пая".

Генри-Джемс Пай (1745--1813), член парламента, а впоследствии полицейский чиновник в Вестминстере, занимал должность "поэта-лавреата" с 1710 г. до своей смерти. Он был преемником Уортона и предшественником Соути. Байрон упоминает о нем, между прочим, в "Видении Суда".

А было время, жалкой лиры звук

Не находил себе покорных слух.

ОБОЗРЕНИЕ.

"Поэт созерцает времена минувшия и их поэзию; делает внезапный переход к временам настоящих; воспламеняется против книгоделателей; поносит Вальтера Скотта за жадность и торговлю балладами, с особливыми замечаниями о мистере Соути сожалеет, что мистер Соути возложил на публику три поэмы, эпическия и иные; возстает против Вильяма Вордсворта, но хвалит мистера Кольдриджа и его элегию на смерть молодого осла; склонен порицать мистера Льюиса и весьма осуждает Томаса Литтля (покойного) и лорда Стрэнгфорда: советует мистеру Хэли обратить свое внимание на прозу и увещевает моравских братьев прославить мистера Грэма; сочувствует достопочтенному Вильяму Поульсу и оплакивает печальную судьбину Джемса Монтгомери; переходят к нападениям на "Эдинбургских обозревателей", называет их жестокими именами, гарпиями и тому подобными; поносит Джеффрея и пророчествует. Эпизод Джеффрея и Мура, их опасное положение и избавление; дурные предзнаменования в утро сражения; Твид, Толбут, Фрит-оф-Форт и Престол Артура разнообразно потрясены; богиня нисходит с неба ради спасения Джеффрея; внедрение пуль в его темя и затылок. "Эдинбургское Обозрение" вообще. Лорд Эбердин, Герберт, Скотт, Галлам, Пиллэнс, Лэм, Смит, Брум и проч. Лорд Голланд восхваляется за свои обеды и переводы. Драма: Скеффингтон, Гуин, Рейнольдс, Кенни, Черри и проч. Шеридан, Кольман и Кумберлэнд приглашаются к писанию. Возвращение к поэзии; писаки всех сортов; лорды иногда рифмуют; но гораздо лучше, когда не делают этого. Гафиз, Роза-Матильда и X. T. Z Роджерс, Кэмпбелль; Джиффорд и прочие настоящие поэты. Переводчики греческой антологии; Крабб, стиль Дарвина; Кембридж; Ситоновская премия; Смит; Годжсон; Оксфорд; Ричардс. Поэт говорит от себя. - Заключение.

Стр. 514.

Тут, что ни день, книжонка выползает

...

"Томас Литтль - псевдоним Мура, под которым он издавал свои первые произведения.

Негодный Стотт, иль Соути, бард надменный.

"Стотт, более известный под именем "Гафиза". Этот господин в настоящее время самый глубокий знаток витийства. Я припоминаю, что, когда царствующая фамилия должна была покинуть Португалию, мистер Стотт написал на этот случай особую оду, начинавшуюся так (Стотт говорит от имени Гибернии):

Отрасль царская Браганцы!

Раздайся, песнь! Гремя, как волны,

Что бьют в Лапландски берега!

Господи, помилуй!

"Песнь последняго менестреля" - ничто в сравнения с этими стихами".

Средь бури злой. Последний Менестрель...

См. "Песнь последняго менестреля". Никогда еще не бывало плана более несуразного и нелепого, чем в этом произведении. Появление (олицетворенных) Грома и Молнии в виде пролога к трагедия Бэйза, к сожалению отнимает заслугу оригинальности у разговора между господами духами Потопа и Горы в первой песни. Затем появляется любезный Вильям Делоррэн, "сильный разбойник", то есть счастливое сочетание браконьера, конокрада и рыцаря большой дороги... Биография Гильпина Горнера и чудесный пеший паж, идущий вдвое скорее лошади своего господина без помощи семимильных сапог, - просто образцовые примеры усовершенствования литературного вкуса. В виде отдельных эпизодов мы имеем здесь невидимый, но вовсе не легкий удар по уху пажа и вступление короля, вместе с боевым конем, в замок под видом воза сена, что, конечно, вполне естественно. Герой последней баллады, Мармион, - ни дать, ни взять тоже самое, чем мог бы быть Вильям Делоррэн, если бы умел читать и писать. Поэма эта сфабрикована по заказу гг. Констэбля, Муррея и Миллера, почтенных книгопродавцев, за известную сумму денег; и действительно, по достоинству вдохновения, это произведение весьма ценно. Если мистер Стотт желает писать по найму, то пусть делает, что может для своих хозяев, но только не унижает своего несомненно крупного дарования повторением подражаний старинным балладам". (Байрон).

Мармиону ж доброй ночи пожелаем.

"Доброй ночи Мармиону!" - патетическое и вместе с тем пророческое восклицание Генри Блоунта после смерти честного Мармиона". (Байрон).

Стр. 515.

Давало нам столетий протяженье

Всего одно великое творенье.

"Так как Одиссея тесно связана с Илиадой, то их можно считать за одну великую поэму. Говоря о Мильтоне и Тacco, мы имеем в виду и Освобожденный Иерусалим, как образцовые их произведения, так как ни Завоевание Иерусалима - итальянского поэта, ни английского барда не сравнялись известностью с первыми их поэмами. Вопрос: какая из поэм г. Соути переживет его?" (Байрон).

Вот Талаба, свирепое дитя

Аравии пустынной.

"Талаба, вторая поэма г. Соути, написана с открытым пренебрежением ко всем литературным прецедентам и во всякой поэзии. Г. Соути желал произвести нечто совершенно новое - и вполне в этом успел. Его Иоанна д'Арк была в своем роде достаточно удивительна, но Талаба "будут читаться тогда, когда Гомер и Виргилий будут уже забыты, - но не раньше". (Байрон).

Соперник Тумба, побеждай врагов.

"Герой фарса Фильдинга: "Трагедия трагедий, или жизнь и смерть Тома Тумба Великого", предст. в 1700 г. в Гэймаркете". (Байрон).

"Поэма г. Соути Мэдок делятся на две части: I. Мэдок в Уэльсе, II. Мэдок в Азтлане. Слово "кацик" встречается в переводах испанских писателей, цитируемых г. Соути в примечаниях, а не в тексте самой поэмы". (Байрон).

"Просим извинения у г. Соути; Мэдок "пренебрегает униженным титулом эпической поэмы". См. его предисловие. Почему эпическая поэма "унижена"? И кем она унижена? Конечно, последния баллады гг. Коттля, лавреата Пая, Огильви, Голя и любезной миссис Коули не способствовали возвышению эпической поэзии; но так как поэма г. Соути "пренебрегает" этим наименованием, то позволительно спросить, заменил ли он его чем-нибудь лучшим? Или ему придется только соперничать с сэром Ричардом Блэкнором как в количестве, так и в качестве стихов?"

И будешь, не жалея,

Ты чорту отдавать матрон Берклея.

"См. балладу Соути "Старуха из Берклея", в которой старуху уносит Вельзевул на "быстро скачущем коне". (Байрон).

И помогай обоим вам Создатель.

"Этот стих - очевидный плагиат из обращения "Анти-якобница" к мистеру Соути: "Помогай тебе Бог, дурачок!" (Байрон).

"Несправедливо".

Стр. 516.

Кто вместо нежной музы взял Никеию.

Пиксии - девонширския ведьмы. 

А ты, о Льюис, о поэт гробов!

Льюис (1775--1818), известный под прозвищем "Монаха", по своему первому роману "Амброзио, или Монах" (1795), был сын богатого ямайского плантатора. Очень молодым человеком он приехал в Германию, жил в Веймаре, где познакомился с Гете, и прилежно изучал немецкую литературу, особенно - романы и драмы. Переселившись затем в Англию, он написал драму "Привидение в замке" и в начале XIX в. издал два сборника рассказов и баллад, своих и чужих, под общим заглавием: "Страшные рассказы" и "Чудесные рассказы". Льюис был любимцем лондонского общества в то время, когда Байрон выступил на литературное поприще; но Байрон не был лично с ним знаком до 1813 г. Впоследствии, в 1816 г., Льюис гостил у Байрона в Женеве, на вилле Диодати, и переводил ему à livre ouvert отрывки из "Фауста". После его смерти Байрон писал о нем: "Это был добрый и порядочный человек, только скучный, - можно даже сказать: безнадежно скучный. Впрочем, я его любил".

Стрэнгфорд, поэт с златистыми кудрями!

"Читатель, желающий объяснения этих строк, благоволит обратиться в "Камоэнсу" Стрэнгфорда, стр. 127, или к последней странице статья "Эдинбургского Обозрения" о стрэнгфордовском "Камоэнсе". (Байрон).

Перси-Клинтон Сидней Смит, виконт Стрэнгфорд, издал в 1803 г. "Переводы с португальского из Луиса Камоэнса". Примечание, о котором говорит Байрон, относится к стихотворению: "Твои голубые глаза"" Здесь говорится: "Каштановые волосы и голубые глаза всегда были милы сынам поэзии... Стерн даже считает их признаками наиболее любезных сердцу качеств... Переводчик не желает опровергать это мнение, хотя оно и неосновательно. Он сознает, какой опасности подвергается он вследствие этого замечания, но бежит искать защиты в храме златокудрой Венеры". Следует прибавить, что у Байрона именно были каштановые волосы и сероголубые глаза.

От этой пустозвонной чепухи?

"Следует также заметить, что вещи, выдаваемые публике за стихи Камоэнса, так же трудно отыскать в португальском оригинале, как и в песнях Соломона". (Байрон).

Иль похвалу чистилищу строчит.

"Или осуждает покойников своею чистилищною похвалою" - с примечанием: "См. написанные им различные биографии живописцев и пр.".

"Победой терпеливости" своей

Мое терпенье победил Гейлей.

"В числе стихотворных произведений Гейлея особенно известны "триумф Воздержания" и "Триумф Музыки". Он написал также несколько комедий в стихах, посланий и пр. и пр. Но так как он гораздо лучше сочиняет примечания и биографии, то мы позволяем себе обратить ею внимание на совет Нова, обращенный к Уичерли, "как превращать стихи в прозу": это очень легко сделать, отнимая от каждого куплета последний слог". (Байрон).

Эти 8 стихов в первоначальной рукописи были заменены другими, которые Байрон выбросил по просьбе Далласа, бывшого в хороших отношениях с Праттом:

В стихах топорных слишком тароват,

Является теперь вред нами Пратт.

Печальна участь всех его созданий:

И за свои усердные труды

От Музы никакой не видит мзды,

Хоть ежедневно в длинном объявленьи

Зовет купить его произведенья.

"Мистер Пратт, некогда батский книгопродавец, а ныне лондонский сочинитель, написал на своем веку не меньше любого из писательствующих современников. Его Симпатия написана в стихах; но самые объемистые его произведения написаны в прозе".

То - Грэм, певец субботных развлечений.

"Мистер Грэм издал два тома песен, под заглавиями: "Субботния прогулки" и "Библейския картины".

Стр. 517.

Ведь ты иль принц, о Боульс?

Вильям-Лисль Боульс

"Проснись, о песнь" - первый стих в поэме Боульса "Дух открытий". Это небольшая, но очень остроумная и изящная эпопея. Здесь, между прочими прекрасными стихами, находим, например, следующие:

                              Поцелуй

Нарушил их пугливое молчанье,

И вздрогнули они...

". (Байрон).

С Фанни совещайся

И с Курлем также.

"Курль" - один из героев книгопродавец. "Лорд Фанни" - поэтический псевдоним лорда Горвея, автора "Стихов к подражателю Горация". (Байрон).

Пиши из злобы так же, как Маллет.

"Лорд Болингброк нанял Маллета обругать Попа после его смерти, за то, что поэт оставил у себя несколько экземпляров сочинения Болингброка "Король-патриот", которое этот талантливый, но злобный писатель приказал уничтожить".

Когда несет вздорь Деннис и Ральф покойный.

"Деннис - критик, а Ральф - рифмач в Дунсиаде Попа: 

"Молчи, о волк: Ральф воет на луну!"

Познал бы ты на подвиг свой награду,

Попавши вместе с ними в Дунсиаду.

"См. последнее издание сочинений Попа, за которое Боульс получил триста фунтов. Таким образом, г. Боульс на опыте убедился, насколько легче извлекать пользу из чужой известности, чем добиваться собственной". (Байрон).

"Все, сказанное здесь о Боульсе, слышном грубо", заметил Байрон в 1816 г. Впоследствии, однако, он опять вернулся к первоначальному мнению. "Хотя я и сожалею о том, что напечатал Английских бардов и шотландских обозревателей, - (писал он 7 февраля 1821 г., - но всего менее жалею о том, что сказано мною там о Боульсе по поводу Попа. В то время, когда я писал это сочинение, в 1807 и 1803 гг., г. Гобгоуз пожелал. чтобы я высказал наше общее мнение о Попе и об издание его сочинений г. Боульсом. Так как я уже почти окончил свою сатиру и она мне уже надоела, то я и попросил г. Гобгоуза, но сделает ли он это сам. Он это и сделал. Написанные им 11 стихов об издании Попа Боульсом находится в первом издании Английских бардов; Гобгоуза, отчего это сочинение выиграло гораздо меньше, чем г. Боульс. Я говорю это с сожалением: перечитывая своя стихи, я каюсь в том, что они так далеко отошли от того, что следовало сказать об его издания сочинений Попа".

То Коттль, Бристоля гордость.

"Мистер Коттль, - Амос, Джозеф, не знаю, который из них, а может быть - и оба, некогда продавали книги, которых они не писали, а потом стали писать книги, которых не продают. Они напечатали пару эпических поэм, - "Альфред" (бедный Альфред! И от Пая тоже ему досталось!) и "Падение Камбрии". (Байронь).

" непреувеличенного мнения), что я вовсе не жалею о том, что напал на него, даже если бы эти нападки были и неправильны, чего, конечно, нельзя сказать, потому что он и в самом деле - осел" (Позднейшее примечание Байрона).

Стр. 518.

Так Морис нам пытается томящий

Громадный груз рифмованных томов

Твоих, о Ричмонд!

"Мистер Морис сфабриковал часть увесистого "кварто", где говорится о красотах Ричмондского холма и о других подобных вещах; он также очарован видами Торнгем-Грина, Гаммерсмита, Брентфорда старого и нового и принадлежащих в ним мест". (Байрон).

Томас (1751--1824), автор поэмы "Ричмондский Холм" и др., написал также "Историю древняго и нового Индостана", жестоко раскритикованную "Эдинбургским Обозрением". Впоследствии (1819) он издал интересные "3аписки".

О, бедный Шеффильд, пусть отнимет он

Поэта своего столь ранний сонь.

В подлиннике: "Пусть классический Шеффильд оплачет его утраченные творения; да не возмутят от ранняго сна ничья грубая рука!" К этим стихам Байроном сделано примечание: "Бедный Монтгромери, хотя и заслуживший похвалу от всех английских журналов, был жестоко обруган "Эдинбургским Обозрением". Несмотря на это, шеффильдский бард все-таки человек с замечательным талантом. Его "Странствователь по Швейцарии" стоит целой тысячи "Лирических баллад", или по крайности полусотни "опошленных" эпических поэм".

Монтгомери (1771--1854) издавал в Шеффильд газету "Ирис", которая навлекла на него гонение властей. Его юношеския поэмы были осмеяны Джеффреем в "Эд. Обозрения" 1807 г., янв. Стихи Байрона в его защиту вызваны, вероятно, следующим местом из этой статьи: "В то время, когда каждый день приносит нам новые произведения Скотта, Кэмпбелля, Вордсворта, Соути, естественно чувствовать отвращение к той неразборчивости, которая смешивает с ним подобные снотворные стихи".

Кто позабыл из вас тот день ужасный...

"Это нехорошо, потому что заключает в себе личность". (Позднейшее примечание Байрона).

Когда ствол пистолета...

В руках у Литтля мрачно заблистал.

"В 1806 г. гг. Джеффри и Мур сошлись для поединка в Чак-ферме. Поединок был предупрежден вмешательством властей, а по разследованию оказалось, что в пистолетах не было пуль. Это происшествие послужило доводом в целому ряду газетных шуток. Мне сообщают, что г. Мур в то же время напечатал в газетах опровержение этого известия, поскольку оно касалось его самого; я упоминаю об этом обстоятельстве из чувства справедливости. Так как я раньше об этом ничего не слыхал, то и не мог знать всех подробностей, и познакомился с ними только впоследствии".

Твид разделил струи своей лазури.

"Твид здесь изображен соответственно своему характеру: для английской стороны реки было бы очень непохвально выказывать малейшие признаки опасения". (Байрон).

Тодбут угрюмый тяжко покачнулся.

"Это обнаружение сочувствия со стороны Тодбута - главной тюрьмы в Эдинбурге, действительно затронутой этим обстоятельством, заслуживает пояснения. Можно было опасаться, что вид многих казней, в этой тюрьме совершенных, сделал ее нечувствительною. И вот, о ней говорится, что так как она принадлежит к нежному полу, то и обнаруживает некоторую деликатность чувств, хотя в них, как и в большинстве женских импульсов, есть своя доля эгоизма". (Байрон).

Стр. 519.

Сам Эбердин-афинянин пред нами.

Лорд Эбердин много путешествовал и состоит членом Афинского общества. Ему принадлежит критическая статья о "Топографии Трои" Джелла.

Джордж Гордон, граф Эбердин (1784--1860) издал в 1822 г. "Изследование о принципах красоты в греческой архитектуре". Его дед купил имение Гэйт, проданное лэди Байрон на уплату долгов своего мужа. Может быть, Байрон вспомнил и об этом обстоятельстве. (Кольридж).

Вот Герберт тяжким Тора молотком

Готов взмахнуть.

"Герберт - переводчик произведений исландской и т. п. поэзии. Главное из них "Песнь на открытие молота Тора"; этот забавный перевод сделан на простонародном языке". (Байрон).

Вильям Герберт (1778--1847), сын графа Карнарвона, издал в 1795 г., будучи еще в школе, "Musae Etonenses" и был одним из самых ранних сотрудников "Эдинбургского Обозрения". В эпоху сочинения сатиры Байрона Герберт был членом палаты общин, а потом вступил в духовное звание.

Нарядный Сидней, словно раб покорный,

Мечтает пищу дать твоим строкам,

И с ним любитель Греции Галлам.

"Достопочтенный Сидней Смит, предполагаемый автор "Писем Питера Плимлея" и разных критических статей".

Сидней Смит, каноник церкви св. Павла (1771--1845) был одним из основателей "Эдинбургского Обозрения". В 1807 г. он издал "Письма о католиках от Питера Плимлея к его брату Аврааму". (Кольридж).

"Мистер Галлам написал рецензию на "Вкус" Пэйна Найта и чрезвычайно строго отнесся в находящимся в этой книге греческим стихам. Он, однако, не догадался, что эти стихи принадлежат Пиндару, а печать лишила его возможности уничтожить эту критику, которая и остается несокрушимым памятником остроумия г. Галлама".

"Сказанный Галлам обиделся на клевету, так как он, будто бы, никогда не обедал у лорда Голланда. Если это правда, то я жалею не о том, что я это сказал, а o г. Галламе, потому что мне говорили, что обеды лорда Голланда предпочтительнее его произведений. Если г. Галлам не писал рецензий об этих произведениях, то я этому очень рад, потому что произведения эти скучно читать и еще скучнее - писать о них. Если он мне сообщит, кто писал эти рецензии, то я помещу в тексте настоящее имя, конечно, если только это имя будет двухсложное и правильно войдет в стих; а до тех пор, в ожидании лучшого, пусть остается Галлам". (Байрон).

Генри Галлам - "Европа в средние века" (1808), о котором Байрон отзывался как об образцовом. Статья, о которой говорить Байрон, написана была не Галламом, а Алленом, домашним врачем лорда Голланда. Байрон был введен в ошибку сходством имен. (Кольридж).

И сплетни про друзей Пилланс разскажет.

"Пиллэнс - хутор в Итонском колледже". (Байрон).

Почтенный Дж. Лэм написал рецензию о "Бирсфордской нищете", а также один фарс, игранный с больших успехом в Стэнморе и провалившийся с большим треском в Ковент-Гардене. Он назывался: "Свисни за это!.." (Байрон).

Смотри, чтоб Брум, невежливый и бурный,

Не помешал продаже быстрой их.

"Мистер Брум, в No XXV "Эдинбургского Обозрения", в статье по поводу книги Дон-Педро Севаллос, выказал больше "политики", чем "политичности"; многия из достойных гражданов Эдинбурга были так возмущены позорными принципами, которые он проводит в этой статье, что отказались от подписки на журнал". За этим примечанием в первом издания следовало: "Имя этого господина на юге произносится "Брум", но подлинное северное и музыкальное его произношение есть - "Бру-гам", в два слога". Но во втором издании Байрон заменил эту заметку другою: "Мистер Брум, повидимому, вовсе не пикт, как я сначала предполагал, а только пограничный житель, и его имя везде произносится "Брум"; так тому и быть".

Богиня кончив, сына обняла,

И скрыла вновь ее сырая мгла.

"Я должен извиниться перед достойными божествами за то, что ввел в их круг новую богиню в коротких юбках; но - увы! - что же мне было делать? Я не мог вывести Каледонского гения, так как всем хорошо известно, что во всей Шотландии гениев не полагается; а как же было спасти Джеффрея без сверхъестественного вмешательства? Национальные ведьмы слишком непоэтичны, а домовые отказывались за него хлопотать. Поневоле пришлось вызвать богиню, и Джеффри должен быть очень благодарен, видя, что это - единственный случай, когда он вступил или предполагается вступившим - в сношения с чем-то небесным". (Байрон).

Милорд Голланд! Отдавши дань клевретам,

Ужель забыть о нем самом при этом

И Генрихе Петти, что за спиной

Его торчит...

"Довольно плохо и притом основано на ошибке". Генри Петти (1780--1863) в 1809 г. сделался, по смерти старшого брата, маркизом Лэведоуном. Он был постоянным посетителем политических собраний у своего родственника, лорда Голланда, дом которого считался одним из центральных пунктов вигской партии; таким образом, название "ловчого" дано Петти, вероятно, для обозначения его деятельности в качестве вербовщика в эту партию - и в сотрудники "Эдинбургского Обозрения".

"Милорд нам дал прекрасный перевод!"

"Лорд Голланд перевел несколько отрывков из Лопе де-Вега, включенных им в биографию этого писателя. Как эта биография, так и переводы расхвалены гостями автора". (Байрон).

...ошибки поправляя

И аромат души своей вливая.

"Супруга лорда с уверенностью подозревается в том, что она разсыпает на страницах "Эдинбургского Обозрения" перлы своего остроумия. Так это или нет, но нам известно из хорошого источника, что рукописи посылаются к ней-без сомнения, для поправок". (Байрон).

...и принц, сидящий в бочке.

"В мелодраме "Текели" этот принц-герой садятся на сцене в бочку. Вот новое убежище для огорченных героев!" В рукописи еще добавлено: "а граф Эверард, в крепости, прячется в нарочно для этого построенную оранжерею. Жаль, что Теодор Гуг, человек действительно талантливый, тратит свое дарование на сочинение таких произведений, как "Крепость", "Съумасшедший Музыкант" и т. п.".

И глупости Дибдиновой цветочки.

"Матушка-гусыня", был представлен на Ковент-Гарденской сцене в 1807 г. и, как говорят, сделал больше 20 тыс. фунтов сбора.

Хотя "Рошиоманов" пала власть.

Опечатка. Надо читать; "Росциоманов". Так прозвали поклонников "юного Росция", мальчика-актера Вильяма который дебютировал в Лондоне 13-тя лет, а потов играл в провинции.

...шлет Рейнолъдс ругательств дикий хор.

"Это - любимые выражения г. Рейнольдса, постоянно повторяющияся в его комедиях, живых и покойных".

Коль Кенни - "Мир"...

Джемс Кенни (1780--1849) плодовитый драматический писатель. Его пьеса "Мир", представленная в 1808 г., имела большой успех.

"Каратач" Бомонов похищают...

"Г.Томас Шеридан, новый директор Друрилэнского театра, обобрал трагедию Бьюмонта - "Бондука" и поставил ее на сцену под названием "Caractacus*. Можно ли назвать этот поступок достойным автора?" (Байрон).

Томас Шеридан более известев, как сын знаменитого Ричарда Бринсли Шеридана, автора "Школы Злословия".

И Кумберланд!

Джордж Кольман младший (1162--1886), плодовитый драматург, пользовавшийся большою популярностью. Ричард (1732--1811), автор многочисленных стихотворений, романов, драм и переводчик древних классиков

Отдай ты тем "Пизарра" перевод,

Кому Господь таланта не дает.

Шеридан перевел драму Коцебу "Пизарро", о которой Соути писал: "Упасть ниже Пизарро" - невозможно. Пьеса Коцебу могла бы считаться самою худшею в своем роде, еслибы Шеридан своим переводом не доказал, что ее можно сделать еще хуже".

То Скеффингтона, Гуза, то Шерри?

Последний стих напечатан ошибочно. Следует читать:

Скеффингтона, иль фарсами Черри.

Андрью (1762--1812), известный в свое время ирландский актер и автор комедий. О Скеффингтоне Байрон заметил: "Мистер (ныне сэр) Ломлей Скеффингтон - знаменитый автор "Спящей Красавицы" и нескольких комедий, из которых особенно известна "Девы и холостяка" (Maids and Bachelore, - Baccalanrei, baculo magie quam lauro digni)".

Гуз с Скеффингоном славу разделяют.

гусь.

Говорится о пантомиме Дибдина "Матушка-Гусыня".

И сам Грингут своим воображеньем

Ему порой никак не угодит.

"Г. Гринвуд - декоратор Друри-Лэнского театра; г. Скеффингтон многим ему обязан".

Я не могу всецело нашу знать

За восхищенье Нальди обвинят,

За щедрые их итальянцам дани

Иль панталонам славным Каталани.

"Имена Нальди (а не Нольди, как ошибочно напечатано в тексте) и Каталани не нуждаются в пояснениях; лицо первой и жалованье второй заставят нас долго помнить об этих интересных странницах. Кроме того, мы еще и до сих пор не можем придти в себя после первого спектакля, в котором г-жа Каталани появилась на сцену в мужских панталонах". (Байрон).

Пусть нравы нам Авзония смягчает...

По словам Мура, этот отдел сатиры был написан Байроном ночью, по возвращении из оперы, и утром отослан к издателю. Из письма поэта к Далласу видно, что спектакль, вызвавший со стороны Байрона этот взрыв негодования, происходил в Королевском театре 21 февраля 1809 г. Дана была опера "il Villegiatori Rezzani", с участием Нальди и Каталани, а затем - музыкальный дивертисмент Эджвилля: "Дон-Кихоть, или свадьба Гамаша". В балете участвовали: Дегэ, бывший в течение многих лет балетмейстером Королевского театра, мисс Гейтон и г-жа Анджиолини. Прэль не принимала участия в этом спектакле, но славилась вообще как балерина.

И капищу безумия Арджилю.

"В предупреждение ошибки, вроде смешения названия улицы с фамилией лица, я должен заметить, что здесь говорятся об учреждении Argyle Booms, а вовсе не о герцоге Арджиля. Один джентльмен, с которым я был немножко знаком, проиграл в этом учреждении несколько тысяч фунтов в триктрак. В оправдание директора надо сказать, что им выражено было по этому доводу некоторой неодобрение; но какая надобность дозволять игру в помещении, назначенном для собраний лиц обоего дола? Неужели для жен и дочерей тех лиц, которые имеют счастие или несчастие быть мужьями и отцами, приятно слышать, как в одной комнате щелкают биллиардные шары, а в другой стучат кости?" (Байрон).

"Петроний - "судья изящества" при Негоне и "славный малый в свое время", как говорится о Ганнибале в "Старом Холостяке" Конгрева". (Байрон).

Он дедушкины тряпки одевает.

надевает. 

Стр. 522.

Как Клодиус ты в свете проживешь

И как Фалкланд в мир лучший отойдешь.

"Клодиус - mutato Domine de te fabula narratur. Покойного лорда Фалкланда я хорошо знал. В воскресенье вечером я видел его за столом, у него же в доме, радушным и гостеприимным хозяином, а в среду, в три часа утра, передо мною уже лежали останки его мужества, сильных чувств и горячих страстей. Это был храбрый и деятельный офицер; его ошибки были ошибками моряка - и потому британцы, конечно, их простят. Его поведение на поле битвы было достойно лучшей участи, а его поведение на ложе смерти обнаружило всю твердость характера этого человека, без всяких фарсов раскаяния; я говорю "фарсов раскаяния", потому что раскаяние на смертном одре есть фарс, настолько же безполезный для души, как врач для тела: и к тому, и к другому полезно обращаться только своевременно. В некоторых газетных сообщениях говорилось об агонии умирающого, об его "слабом голосе" и пр. Когда я указал на это г. Гэвисайду, он воскликнул: "Ах, Боже мой! Какая нелепость говорить подобные вещи о человеке, который умер как лев!" Он сделал больше: он умер как храбрый человек, ибо если бы он пал подобною смертью на палубе фрегата, на который он только что был назначен, то последния минуты его жизни считались бы примером героизма". (Байрон).

Да чем же ты их лучше, съумасшедший.

"Достаточно съумасшедший в то время и не сделавшийся с тех пор более благоразумным". (Позднейшее прим. Байрона).

"Что почувствовал бы персидский Анакреон Гафиз, если бы он мог встать из своей великолепной гробницы в Ширазе (где он покоится вместе с Фирдуси и Саади, восточными Гомером и Катуллом) и увидел бы, что его имя взято напрокат каким-то Стоттом из Дромера, одним из самых безстыжих литературных браконьеров ежедневной печати?" (Байрон).

Пусть Мильс Андрюс с куплетами хлопочет.

(Кольридж).

Где Роскоммон, Шеффильд!...

Граф Роскоммон (1634 1685) автор мелких стихотворений и один из основателей английской литературной академии; Джон Шеффильд, впоследствии - герцог Бокингэм (1649--1721), написал "Опыт о поэзии" и несколько других произведений.

Фридерик Гоуард, граф Карлейль (1748--1895), вице-король Ирландии и пр., издал в 1801 г. "Трагедии и Комедии". Он был двоюродным братом и опекуном Байрона, который первоначально, вместо находящихся в тексте неблагоприятных для Карлейля стихов, написал:

Кого же муза может паграждать?

Феб к одному лишь до сих пор склонился:

В Карлейле новый Роскоммон явился.

насмешливыми. Карлейль страдал нервными припадками, и Байрону сообщили, что некоторые читатели увидели в словах "разслабленное пенье" намек на эту болезнь. "Слава Богу", воскликнул поэт, "что я об этом не знал; если бы знал, я не написал бы этого и не мог бы написать. Конечно, я никогда не позволю себе смеяться над физическими недостатками или болезнями".

Пер, памфлетист, фатишка и поэт!

"Граф Карлейль недавно издал брошюрку, ценою в 18 пенни, о современном состоянии театра, где предлагает свой план устройства новой сцены. Будем надеяться что лорд и в самом деле сделает что-нибудь для театра, кроме своих трагедий". (Байрон).

"Сорви ты шкуру льва, оденься лучше кожею теленка!" (Шекспир. "Король Джон"). Сочинения лорда Карлейля, великолепно переплетенные, составляют главное украшение его библиотеки; все прочее, конечно, сущий вздор, - за то хорош сафьян и коленкор!" (Байрон).

Пусть будет плащ Мельвиля ваш покров.

"Плащ Мельвиля" пародия на стихотворение "Плащ Илии", написанное Сэером на смерть Вильяма Питта (1807). Смерть Фокса также вызвала несколько "монодий".

Стр. 523.

Бранить я Розу также не хочу.

"Эта миловидная маленькая Джессика, дочь известного жида Кинга, повидимому, является последовательницею школы Delia Crusca; она издала два тома весьма почтенных нелепостей в стихах, кроме разных романов в стиле первого издания "Монаха". (Байрон).

"Впоследствии она вышла замуж за "Утреннюю Почту" и хорошо сделала; а теперь она умерла - и сделала еще лучше" (Позд. прим.).

Метафорой пугает Мерри скучный.

Предыдущие стихи относятся к так наз. школе Delia Crusca, осмеянной Джиффордом в его Бавиаде и Роберт Мерри, вместе с г-жами Пиоццы, Берти Грэтхид и Вильямом Парсонсом, а также с несколькими друзьями из итальянцев, основали во Флоренции литературное общество под названием Oziosi ("досужие") и издали там в 1781 и 1785 гг. два сборника стихотворений, в которых наговорили друг другу всяких комплиментов. Черри, избранный в члены известной флорентинской академии Delia Crusca, возвратившись в Лондон, напечатал в газете "World" сонет "Любовь", подписав его "Della Crusca". Ему отвечала, также сонетом, Анна Коули, под псевдонимом "Анна-Матильда". После этого завязалась целая стихотворная переписка, в которой приняли участие: Пердита Робинсон, под псевдонимом "Лаура-Мария", Шарлотга Дакр, под псевдонимом "Роза-Матильда" и Роберт Стотт, под псевдонимом "Гафиз".

...С подписью О. P. Q. неразлучный.

"Это - подписи разных знаменитостей, появляющихся в газетах в отделе стихотворений" . (Байрон).

Коль подмастерье бросит молодой

И мастерскую и прилавок свой.

"Это намек на беднягу Блэкетта, которому тогда покровительствовала лэди Байрон; но я в то время этого не знал, иначе, вероятно, не написал бы этого" (Позднейшее примечание Байрона).

Джозеф Блэкетт (1786--1810), о котором Соути высказал очень лестное мнение, был сын земледельца и по профессии-починщик обуви. Он был "открыт" Праттом (которые впоследствии издал и собрание его сочинский) и принят под покровительство семьи Мильбанк. Мисс Мильбанк, впоследствии лэди Байрон, писала в 1809 г.: "В Сигэме живет в настоящее время поэт, по имени Дж. Блэкетт, нечто вроде Борнса, все состояние которого заключается в его таланте. Я вчера в первый раз его увидела; его манеры и речь мне очень поправились. Он очень застенчив, держит себя скромно, а в речах его слышится грусть и некоторый сатирический оттенок. В его стихотворениях сказывается, несомненно, большой талант и сильный ум..." Блэкетт умер в сентябре 1810 г., 23-х лет. Байрон написал ему своеобразную эпитафию, см. стр. 552.

Сам Кэпель Лофть в восторге от него.

"Кэпель Лофт, меценат башмачников и генеральный составитель предисловий в сочинениям обиженных судьбою стихотворцев, нечто вроде дарового акушера для тех, кто желает разрешиться рифмами, но не знает, как это сделать". (Байрон).

Кэпель Лофт, юрист, поэт, критик и садовод, был покровителем поэта-самоучки Роберта Блумфильда, который был уроженцем Гонингтона, находящагося невдалеке от поместья Лофта, в Суффольке. Роберт Блумфильд был воспитан двумя старшими своими братьями - портным Натаниэлом и сапожником Джоржем. В мастерской последняго он сочинил и свою поэму "Фермерский мальчик", напечатанную при помощи Лофта. Ср. "На тему из Горация", стр. 538.

Чем Блумфильду уступит брать Натан?

"См. оду, элегию, или как кому угодно назвать ее, Натаниэля Блумфильда на ограждение Гонннгтонского луга". (Байрон).

А ты Роджерс!...

"Может быль, было бы излишним напоминать читателю об авторах "Утех Памяти" и "Утех Надежды", - прекраснейших дидактических поэм на нашем языке, за исключением лишь "Опыта о Человеке" Попа; но в последнее время появилось так много стихоплетов, что даже имена Кэмпбелля и Роджерса кажутся уже странными". К этим строкам Байрон в 1816 г. приписал:

У прелестной Жакелины

О прекрасной мисс Гертруде

Все кричали как о чуде,

А великий Мармион

К полководцам был причтен,

Гурка мужеством дивит.

"Я опять перечитал "Память" и "Надежду", и решительно предпочитаю первую. Она написана удивительно изящно: во всей книге нет ни одной вульгарной строчки. Роджерс не оправдал надежд, вызванных его первыми стихотворениями, но за ним все-таки остается большая заслуга".

Стр. 521.

В свидетели Джиффарда вызываю,

"Джиффорд - автор Бавиады и Мевиады, лучших сатир нашего времени, и переводчик Ювенала. Сотби - переводчик "Оберона" Виланда и "Георгик" Виргилия и автор эпической поэмы "Саул". Макнейль - автор популярных шотландских вояк, разошедшихся в десятках тысяч экземпляров"

Зачем Джиффорд не пишет ничего?

"Г. Джиффорд обещал публично, что Бавиада и Мевиада ". (Байрон).

О бедный Уайт!...

"Генри Керк Уайт умер в Кэмбридже, в октябре 1806 г., вследствие переутомления от усиленных занятий, которые должны были усовершенствовать его ум и талант, не поддавшиеся пагубному влиянию бедствий и нищеты. Его стихотворения изобилуют красотами, вызывающими у читателя живейшее сожаление о преждевременной утрате этого талантливого писателя". (Байрон).

"Клифтон Гров". В 1808 г. были изданы два тома его посмертных произведений и писем с биографиею, написанною Соути.

Мой Крабб любезный, музы сельской жрец.

"Я считаю Крабба и Кольриджа первыми поэтами вашего времени, по силе их дарования". (Байрон).

"Г. Ши, автор "Рифм об искусстве" и "Элементов искусства". (Байрон).

... О Райт! Ты мог смотреть

"Г. Райт, покойный генеральный консул на островах Архипелага, написал очень хорошую поэму, недавно изданную под заглавием "Horae Ionicae" и посвященную описанию греческих островов и прилежащого к ним материка Греции". (Байрон. Ср. наст. изд. т. 1, стр. 499).

А вы, друзья, диковинных камней

Раскрывшие!...

"Переводчики Антологии издали с того времени отдельные стихотворения, обнаруживающия такой талант, который ожидает только благоприятного случая для того, чтобы достигнуть выдающейся силы". (Байрон).

Стр. 525.

Пусть не напомнят пошлые творенья

Нам Дарвина, сонливого певца.

Эразм Дарвин (1731--1802), дед знаменитого натуралиста, автор поэм: "Ботанический Сад" и "Храм природы".

"Невнимание публики к "Ботаническому Саду" является доказательством возрождающагося вкуса. Единственное достоинство этого произведения в описаниях". (Байрон).

Вордсвортовой поэзии бездарной.

Такое мнение Байрона не было зрелым суждением, и сам он во решился высказать его в статье о стихотворениях Вордсворта, помещенной в "Crosby Magazine" 1807 г. Резкое выражение вызвано было отчасти пренебрежением новых поэтов в Попу и Драйдону, отчасти желанием уязвить "лэкистов" в лице одного из их "братства".

А Лэму с Лойдом кажется нежней

Мелодии небесной.

"Гг. Лэм и Лойд - самые негодные прихвостни Соути и Ко.". (Байрон).

Кровавую поэзию сражений.

"Я все-таки надеюсь, что в ближайшей поэме г. В. Скотта герой или героиня будут менее увлечены "Грамари" и будут более сообразоваться с грамматикой, нежели героиня "Песни последняго менестреля" и её разбойника Вильяма Делоррэн". (Байрон).

"Могут спросить, отчего я так порицаю графа Карлейля, моего опекуна и родственника, которому я несколько лет назад посвятил собрание своих детских стихотворений? Опекунство его было только номинальным; по крайней мере насколько это мне известно; от родства с ним я не могу избавиться, я очень об этом сожалею; а так как сам лорд, повидимому, совсем забыл об этом родстве при одном случае весьма для меня важном, то и я не считаю нужным отягощать свою память этим воспоминанием. Я не думаю, что личными раздорами можно оправдывать несправедливое осуждение своего брата-писателя; но я не вижу причины, почему эти раздоры должны препятствовать осуждению, когда писатель, благородный, или неблагородный в течение целого ряда лет, вводит в заблуждение "почтеннейшую" (как говорится в предисловиях) публику целыми кучами правовернейшого и несомненнейшого вздора. Кроме того, в порицании лорда я выступаю не одиноко: его сочинения были уже по справедливости оценены нашими литературными патрициями. Если я ранее своего совершеннолетия говорил что-нибудь лестное для бумажных изделий лорда, то это было говорено только в официальном посвящении и притом больше по совету других, чем по моему собственному желанию, и я пользуюсь первым представившимся мне случаем для того, чтобы искренно в этом покаяться. Я слышал, будто некоторые лица считают меня обязанным лорду Карлейлю; если это правда, то я очень желал бы знать, в чем именно я ему обязан, чтобы затем публично в этом сознаться. Теперешнее же мое скромное мнение об его печатных вещах я готов подтвердит, в случае надобности, цитатами из элегий, эклогий, од, эпизодов и разных шутливых и изысканных трагедий, подписанных его именем.

"Вся кровь всех Говардов - увы, не в силах

С рабов, глупцов иль трусов смыть киеймо".

"Аминь!" (Байрон).

"Слишком грубо, каковы бы ни были причины". (Поздн. прим.) 

Стр. 526.

"Чорт побери этого феникса! И откуда он тут взялся?" (Поздн. прим.)

Хотя теперь печатными станками

Владеет Гор с позорными стихами

Чарльз-Джемс Гор (1781--1865) близкий друг руководителей евангелической партии, получил в Камбридже, в 1807 г., Синтоновскую премию за свою поэму "Кораблекрушение св. Павла". Чарльз Гойль также удостоился Ситоновской премии за поэму "Исход". Гойль, который помог картежникам", - Эдмунд (1672-1769), был изобретателем виста.

Вот тратит Кларк свой безполезный труд.

"Этот господин, недавно обнаруживший самые яростные признаки завзятого графоманства, сочинил поэму под названием "Искусство быть приятным", в которой мало приятного и еще меньше поэзия. Он действует также в качестве ежемесячного стипендиата и собирателя клевет "Сатириста". Если бы этот злополучный молодой человек променял журналы на математику и постарался бы получить приличную ученую степень в университете, то это, конечно, было бы для него выгоднее, чем нынешнее его жалованье.

"Примечание. назад, и "Ньюкэстльский Вестник" изобиловал его ранними литературными опытами, к великому назиданию мещанок Ньюкэстля, Морпета и даже местностей, прилегающих в Бервику и Твиду. Означенные опыты, в свою очередь, изобиловали насмешливыми выходками против родины автора, города Ньюкэстля, г. Матиаса и Анакреона Мура. Чем эти господа обидели г. Гьюсона Кларка, остается неизвестным; но город, на рынках которого он покупал себе провизию и в ежемесячном журнале которого он печатал свою прозу. Конечно, заслуживал лучшого отношения. Г-ну Гьюсону Кларку следовало бы помнить пословицу о том, что "только негодная птица марает свое гнездо". Теперь он пишет в "Сатиристе". Мы советуем молодому человеку бросит журналы и заняться математикой, и думаем, что приобретение ученой степени в Кэмбридже будет ему и полезнее. и в конце концов, выгоднее нежели его нынешния недолговечные упражнения". (Байрон).

"Сатирист" был ежемесячный журнал, с картинками в красках, выходивший в 1808 - 1814 гг. На страницах этого журнала печатались пародии на стихи Байрона и насмешливые рецензии на "Часы Досуга" и проч. Этим и объясняется злой отзыв Байрона о Кларке, - отзыв, который сам поэт в 1816 г. призвал вполне правильным и вполне заслуженным".

"Император Проб переселил в Кэмбриджшир значительное количество кандалов", говорит Гиббон в Истории падения Римской империи. В справедливости этого факта нет оснований сомневаться: названное племя еще и теперь там процветает". (Байрон).

Годгсона стих тебе поможет мало.

"Имя этого писателя не нуждается в похвалах: человек, обнаруживший несомненный талант в переводах, конечно, может явиться столь же талантливым и в оригинальных своих произведениях, блестящий образец которых мы надеемся вскоре иметь".

Вот там Ричардс огонь свой почерпал

А про дела нам предков рассказал.

"Первобытные британцы" - превосходная поэма Джорджа Ричардса". (Байрон).

"Один из моих друзей на вопрос: отчего его милость герцог Портланд похож на старую бабу? - отвечал: "кажется, оттого, что он невыносим". Его милость уже отправился теперь к своим бабушкам, где будет спать так же крепко, как всегда; впрочем, его сон был лучше бодрствования его товарищей по министерству 1811". (Байрон).

Вильям-Генри Кэвендиш, герцог Портландский, бывший в 1807 г. первым министром, умер в 1809 г.

Кельнэ напротив цепь откроет гор.

"Кельнэ - старинное название Гибралтара". (Байрон). 

За славою пусть гонится Эльджин.

"Лорд Эльджин хочет уверить нас, что все фигуры, с носами и безносые, в его лавочке суть творения Фидия! Credat ludaeus!" (Байрон).

Топографом пусть будет старый Джель.

Сэр Вильям Джель издал "Топографию Трои" (1804), "Географию и древности Итаки" (1807) и "Путеводитель по Греция" (1808). О двух последних книгах Байрон написал рецензию в "Ежемесячном Обозрении" 1800 г., в примечании же к приведенному стиху говорит: "Топография Трои и Итаки" г. Джелля не может не заслужить одобрения всякого читателя, одаренного классическим вкусом, которому сообщаемые автором сведения вполне отвечают". Впоследствии, однако, Байрон, лично ознакомившись с описанными у Джелля местностями, изменил свое мнение об его трудах и признал его обозрение "поспешным и поверхностным".

"Я искренно желал бы, чтобы большая часть этой сатиры вовсе не была написана, - не только по несправедливости многих критических и личных отзывов, но и по тому тону и характеру, которых я не могу одобрить". Байрон. 14 июля 1816 г. Диодати, Женева".

Послесловие ко второму изданию.

и безобидную музу, которую они уже так дьявольски обидели своим безбожным сквернословием.

Tantaene animis coelestibus irae?

Я думаю, что мне можно сказать о Джеффри словами сэра Андрью Эгчика: "Если-б я знал, что он такой бойкий и мастер драться, так чорт бы его взял прежде чем я его вызвал" {"Двенадцатая Ночь", д. III, сц. 5 ("Библ. вел. пис.", Шекспир, II, 540).}. Как жаль, что я буду уже за Босфором прежде, чем ближайший номер "Обозрения" переедет через Твид! Но я еще надеюсь закурить им свою трубку в Персии {Статья эта не появилась в печати, и Байрон, в стихотворении "На тему из Горация", насмешливо отозвался о молчании Джеффри, видя в нем доказательство, что критик уступил поле сражения.}.

Мои северные друзья обвинили меня - и справедливо - в личных нападках на их великого литературного людоеда Джеффри; но что же мне было делать с ним и с его грязной сворой, которая кормится ложью и сплетнями и утоляет свою жажду злоязычием? Я приводил факты и без того всем хорошо известные, а о характере Джеффри свободно высказал свое мнение, на которое он до сих пор не обижался: разве мусорщика можно запачкать грязью, которую в него бросают? Пуст говорят, что я покидаю Англию потому, что оскорбил "лиц, пользующихся в городе уважением за свои умственные качества"; я еще вернусь, и думаю, что их мщение не остынет до моего возвращения. Те, кто меня знает, могут засвидетельствовать, что причины моего отъезда из Англии но имеют ничего общого с опасениями - литературными или личными; а те, кто меня не знает, когда-нибудь в этом убедятся. Со времени издания настоящого сочинения мое имя не было тайной; я большею частью находился в Лондоне, готовый отвечать за свою дерзость, и ежедневно ожидал различных вызовов; но - увы! - "век рыцарства умчался", или, выражаясь по-просту, в ваше время у людей не хватает духу.

Есть один молодой человек, именуемый Гьюсоном Кларком (подразумевай: "эсквайр"), призреваемый в Эммануэль-колледже и, как кажется, уроженец Бервика на Твиде. Я вывел его на этих страницах в гораздо лучшей компании, нежели та, в которой он обыкновенно вращается; не взирая на это, он оказался очень злой собачонкой, и без всякой явной для меня причины, если не считать личной его ссоры с медведем, которого я взял с собой в Кэмбридж в товарищи и успехам которого помешала зависть его ровесников из Триняти-колледжа. В течение целого года и нескольких месяцов сей юноша не переставал нападать на меня и, что гораздо хуже, - на упомянутую выше безобидную невинность, в журнале "Сатирист". Я ровно ничем его на это не вызвал; я даже не слыхал его имени раньше, чем оно появилось в "Сатиристе", стало быть, у него нет причины жаловаться на меня, и я имею право сказать, что он скорее должен бы был быть доволен мною. Я помянул теперь всех тех, кто сделал мне честь упоминанием обо мне и о моих близких, т. е. о моем медведе и о моей книге, - за исключением только редактора "Сатириста", который, повидимому, джентльмэн, а впрочем, - Бог его знает! Мне хотелось бы, чтобы он уделил частичку своего джентльмэнства подчиненным ему писакам, Я слышал, что г. Джернингэм намерен вступиться за своего мецената, лорда Карлейля. Я надеюсь, однако, что этого не случится: он был одним из тех немногих людей, которые в течение моего весьма краткого с ними знакомства, в дни моего отрочества, относились ко мне ласково; поэтому что бы он ни сделал и что бы ни сказал, я не перенесу молча. Более я ничего не имею прибавить, кроме общого засвидетельствования моей признательности читателям, издателям и книгопродавцам. Говоря словами Вальтера Скотта, я желаю

"Всем добрым людям доброй ночи:

Пусть сладкий сов смежит им очи".