Дон-Жуан на острове пирата (Из поэмы "Дон-Жуан")

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дон-Жуан на острове пирата (Из поэмы "Дон-Жуан") (старая орфография)

СОЧИНЕНИЯ
ЛОРДА БАЙРОНА
В ПЕРЕВОДАХ РУССКИХ ПОЭТОВ

*) Этот эпизод из поэмы лорда Байрона "Дон Жуан" занимает в подлиннике всю II и III песни поэмы и 73 строфы IV песни.

                              I.

          О, педагоги молодых людей,

          Испанцы, Немцы, Галлы, Англичане!

          Пожалуста, секите их больней

          И нравственность исправьте в них заране.

          Ведь лучшая из наших матерей

          Была не в силах сохранить в Жуане

          Утраченной так странно им в тиши.

                              II.

          А будь он отдан в школу в обученье,

          Хотя бы в третий иль четвёртый класс -

          Остыло б в нём как раз воображенье,

          Особенно на севере у нас.

          Испания быть-может исключенье

          Из общих правил; но таких проказ

          И в ней немного, чтоб от сумасброда

          В шестнадцать лет возник процесс развода.

                              III.

          Что до меня, я, право, не пойму,

          Чему дивиться тут, где всё так ясно.

          Во-первых, мать - философ по уму,

          Затем наставник олух первоклассный;

          А главное, красавица (кому

          С красавицей знакомство не опасно?)

          Да муж старик в вражде с своей женой:

          Вот поводы в истории такой.

          Как быть! Мир должен на оси вращаться,

          А с ним и мы, в подобье колеса.

          Нам надо жить, платить долги, влюбляться,

          Менять при каждом ветре паруса,

          Внимать попам, властям повиноваться,

          Лечиться вплоть до смертного часа.

          Вино, война, гром славы, мысль о небе,

          И смерть затем: таков наш общий жребий.

                              V.

          Сказал я: в Кадикс послан был Жуан.

          Красивый город! Он в минувши годы

          Был рынком всех колониальных стран,

          Покуда Перу не добыл свободы.

          А сколько там красавиц! Стройный стан,

          Походка их, одни уж стоят оды.

          Но описать не может их поэт.

          С чем их сравнить? для них сравненья нет.

                              VI.

          Арабский конь; олень, красавец стада;

          Нет, всё не то! А прелесть их наряда:

          Вуаль, мантилья.... Чтоб воздать им дань,

          Всю эту песнь наполнить было б надо.

          А ножки их? Нет, Муза, перестань!

           нас теперь метафор нет в запасе;

          Сиди же чинно на своём Парнасе!

                              VII.

          Будь девственна, пристойна! А чуть-чуть

          Отброшенное ручкой покрывало?

          А блеск, очей пронзающих вам грудь,

          Чтоб после сердце день и ночь страдало?

          Забуду ли тебя когда-нибудь,

          О, край любви! Какой вуаль так мало

          Способен скрыть (конечно, кроме вас

          Fazzioli Марка) ¹) стрелы жгучих глаз?

¹) Венецианки в своих прогулках, особенно очень кокетливо покрываются. небольшими вуалями, называемыми fazzioli (собствевно платки) на piazza S. Marco,

                              VIII.

          Но к повести. Инеса отправляла

          Не медлил он, сев на корабль, ни мало,

          А почему? поймёшь читатель сам.

          Постранствовать он должен был сначала,

          Как-будто бы скитаясь по волнам,

          Как в ноевом ковчеге, в наши лета

          Спастись возможно от соблазнов света.

                              IX.

          Велев слуге сбираться в путь чуть свет

          И выслушав напутствие уныло,

          Жуан взял денег: бедный, на пять лет

          Он отъезжал. И мать, хотя грустила

          (Слезливых сцен в какой разлуке нет?),

          Однако верила, что наш кутила

          Исправится, и наконец, снабдив

          Инструкцией, вручила кредитив.

                              X.

          А между-тем, от скуки, в страх повесам,

          Сама в Севилье школу завела,

          Воскресную, где одержимых бесом

          Учила их с сердечным интересом,

          Ленивых секла, за уши драла:

          Так хорошо развив сынка ученьем,

          Как не заняться новым поколеньем!

                              XI.

          Сев на корабль, Жуан покинул порт.

          Дул тихий ветер, но кипели волны:

          Залив близь Кадикса бурлив, как чёрт;

          Я сам видал, как он ломает чёлны

          И брызгами на палубу чрез борт

          В лицо вам хлещет. Грустный и безмолвный

          Стоял Жуан и, не спуская глаз

          С Испании, прощался с ней сто раз.

                              XII.

          Да, тяжело смотреть, как в посинелом

          Просторе вод уходит край родной.

          О, что тогда на сердце охладелом,

          Особенно в дни жизни молодой!

          Британский берег мне казался белым

          Когда, прощаясь с ним сквозь даль седую,

          Я в первый раз пускался в жизнь морскую.

                              XIII.

          Так он стоял в отчаяньи немом.

          Треск корабля, свист ветра, мачт скрипенье,

          Матросов брань - всё грусть рождало в нём.

          Ужь Кадикс был чуть виден в отдаленьи.

          Против морской болезни я в одном

          Бифстексе сочном находил спасенье:

          Читатель, сам испробуй над собой,

          Потом суди и смейся надо мной,

                              XIV.

          И он глядел, отчаяньем крушимый,

          Как берега тонули в лоне вод.

          Не весело покинуть край родимый

          И воину, идущему в поход.

          С невольною тоской невыразимой

          Бросает он и сельский свой приход,

          И бедный дом, и синий лес окольный,

                              XV.

          А Дон-Жуан покинул всё, и мать,

          И милую (хоть не жену) на горе.

          Итак, имел он больше прав страдать,

          Чем кто иной, пускающийся в море.

          И если жаль бывает покидать

          Нам даже тех, с кем жили мы в раздоре,

          То как не плакать о друзьях, пока

          Слёз не осушит новая тоска?

                              XVI.

          И плакал он, как плакал об отчизне

          Еврей в плену у Вавилонских рек.

          Я сам, будь Муза у меня капризней,

          С ним плакал бы, хотя б не целый век.

          Всем юношам хоть раз да надо-жь в жизни

          Постранствовать, и пусть их человек,

          Который сесть в коляску им поможет,

          К ним в чемодан и эту песнь положит.

                              XVII.

          Соль слёз своих мешая с солью моря -

          "Цветы к цветам!" Читатель, верно, ты

          Простишь мне стих из сцены полной горя,

          Где королева Дании цветы

          Кладёт на гроб Офелии... И, споря

          С самим собой, в мечтах о том, о сём,

          Решился он исправиться во всём.

                              XVIII.

          "Прости на век, Испания родная!

          Разлуки мне с тобою не снести!

          Умру один, в чужбине изнывая.

          Лишен надежд отчизну обрести.

          Прощай и ты, краса родного края,

          Гвадалквивир! Прости, о мать! прости,

          Безценный друг!" И бт слова до слова

          От Юлии письмо прочёл он снова.

                              XIX.

          "Клянусь, о друг! Когда забуду я,--

          О, Боже мой! могу ль я так забыться?

          Скорей в пары всё море превратится,

          Чем образ твой, о милая моя,

          В груди моей изменой истребится.

          Нет, скорбь души неизлечима!..." Здесь

          От сильной качки побледнел он весь.

                              XX.

          "О, Юлия"! (ему тут стало хуже)

          "С чьей горестью печаль твоя сходна?

          Найдёшь ли ты пощаду в старом муже?

          (Баттисто, Педро, поскорей вина!)

          О, Юлия! (разбойник Педро, ну же!)

          О, друг души! (проклятая волна!)

          О, милая! внимай мне: где ты? что ты?"

          Тут речь его вдруг прервалась от рвоты.

                              XXI.

          Он чувствовал у сердца иль, верней,

          Под ложечкой ту тягость ощущенья,

          Что в нас родят, вне помощи врачей,

          В любви обман, в друзьях разуверенье,

          Лишаемся в сей жизни. Без сомненья,

          Ещё б трагичней говорил Жуан,

          Но для него стал рвотным океан.

                              XXII.

          Любовь полна капризов разнородных:

          Ей нипочём горячки страстной жар;

          А между-тем недуги зим холодных,

          Простуда, кашель, сущий ей удар.

          Бодра во всех болезнях благородных,

          Не может снесть она простой катарр;

          Ей смерть - прервать чиханьем вздох горячий,

          Иль простудить в ненастье глаз незрячий. ¹)

¹) Любовь слепа.

                              XXIII.

          Всего жь вредней ей рвота и тоска

          Под ложечкой. Любовь отважно рубит

          Себя мечём; а между тем слегка

          Нагретая припарка страсть в ней губит.

          Ревень для ней опасней мышьяка,

          Наш Дон-Жуан, ужь если устоял

          Против морской болезни в сильный шквал.

                              XXIV.

          Корабль Жуана, Santa Trinidada

          По имени, в Ливорно отходил.

          Там поселился с давних пор Монкада,

          Испанский дом, с которым связан был

          Отец Жуанов дружбою измлада.

          К кому-то наш скиталец получил

          От близких письма, пред своим отплытьем,

          С рекомендацией и челобитьем.

                              XXV.

          С ним отправлялось трое земляков

          Служителей, да гувернёр Педрильо.

          Учёный муж знаток был языков,

          Но тут лежал без языка в безсилье.

          Измученный болезнью моряков,

          Он, лёжа в койке, охал по Севилье;

          Его пугала, всю смочив постель.

                              XXVI.

          И то сказать: корабль шел быстрым ходом,

          А к ночи ветер взвыл как ураган.

          Всё это вздор, конечно, мореходам;

          Но сухопутным мрачный океан

          Казался грозен. С солнечным заходом

          Часть парусов пришлось убрать. Туман

          Вставал над морем и, чело нахмуря,

          Давало небо знать, что будет буря.

                              XXVII.

          В час пополуночи внезапный шквал

          Корабль их бросил на бок меж волнами;

          В подзор ударил налетевший вал,

          Разбил старн-пост, потряс корму с снастями,

          И прежде, чем миг страшный миновал,

          Ужь от кормы был сорван руль валами.

          "За помпы!" крик раздался в час беды: -

          "Четыре фута в трюме ужь воды!"

          На этот крик не медля часть народу,

          Спустившись в трюм, за помпы принялась;

          Другая груз за борт бросала в воду

          И наконец до щели добралась.

          Но эта щель была такого роду,

          Что, мнилось, им настал последний час:

          Вода рекой лилась из всех отверстий!

          Напрасно куртки, койки, тюки шерсти

                              XXIX.

          Бросали в щель: отчаянной беды,

          Конечно бы, ничем не отвратили,

          Все были б тщетны жертвы и труды,

          Когда бы помпы им не пособили,

          Тонн пятьдесят бросая в час воды.

          Заметим, все, кому оне служили,

          Согласны в том, что лучших им в замен

          Нельзя желать: их делал мистер Мен.

                              XXX.

          С восходом солнца море присмирело;

          Корабль их плыл, хоть в трюме то и дело

          Работали при помпах день и ночь.

          Но ветер вновь крепчал; когда ж стемнело,

          Вдруг страшный шквал, собрав всей бури мочь,

          Ударил в борт и, сбросив пушки с шканцев,

          На бимсы повалил корабль Испанцев.

                              XXXI.

          Тогда из трюма хлынула вода

          На палубу. Нельзя такой картины

          Забыть во век! Забудешь ли когда

          Пожары, битвы, гибель средь пучины -

          Всё то, что нам ломает навсегда

          Здоровье, счастье, сон, сердца и спины?.

          Так водолаз, так плаватель, кому

          Тонуть случалось, помнит моря тьму.

                              XXXII.

          Вмиг принялись за рубку мачт: свалили

          Сперва бизань, грот-мачту вслед за ней,

          Но, как колоду, всё еще катили

          Фок-мачту и бушприт затем срубили,

          И наконец - ещё надежды всей

          Отрадный луч для них не затерялся -

          С ужасной силою корабль поднялся.

                              XXXIII.

          Легко себе представить, что пока

          Происходил ужасный пир природы,

          Для многих мысль казалась не легка

          Пойти ко дну иль в море несть невзгоды.

          В подобный миг, когда ужь смерть близка,

          Моряк, видавший даже непогоды,

          Бунтует, просит грогу, и тайком,

          Припавши к бочке, тянет чистый ром.

                              XXXIV.

          Душе от бед нет лучшей обороны,

          Как ром и вера. Так и в этот час

          Кто грабил, кто пил ром, кто пел каноны.

          Тянули с визгом ветры трель; как бас

          Им вторили валов охриплых стоны.

          Проклятья, вопли, жаркия молитвы

          Сливались в хор в часы стихийной битвы.

                              XXXV.

          И верно б вспыхнул бунт в точеньи дня,

          Когда б Жуан, отважный но по летам,

          Но стал пред трюмом, двери заслоня,

          И, устрашая буйных пистолетом -

          Как-будто смерть страшнее от огня,

          Чем от воды - наперекор советам,

          Мольбам, проклятьям, не унял вполне

          Желавших лучше утонуть в вине.

                              XXXVI.

          "Давай нам грогу! будет всё напрасно

          Через минуту!" - Но Жуан им: "Нет!

          Конечно, в море погибать ужасно;

          Но пусть как люди мы покинем свет!

          Не как скоты!" Так смело пост опасный

          Он защищал во избежанье бед,

          Хоть сам Педрильо, пестун и учитель,

                              XXVII.

          Учёный муж был вне себя. В слезах,

          С лицом прежалостным, он вслух молился,

          И каялся но всех своих грехах,

          И наконец исправиться решился:

          Покончить век в классических стенах

          Учёной Саламанки, где родился,

          И не блуждать, как Санчо Панса, вслед

          За Дон-Жуаном, изучая свет.

                              XXXVIII.

          Надежда вновь блеснула им. Светало

          И ветер стих. Без мачт и парусов

          Корабль их плыл. Вкруг море бушевало

          По отмелям; не видно берегов.

          Сиянье дня заметно оживляло

          Безплодные усилья моряков:

          Кто посильней - спускался в нижний ярус

          Стоять у помп, кто послабей - шил парус.

                              XXXIX.

          И с пользою, как будто бы, для судна.

          Хоть, правда, ждать спасенья без ветрил,

          Без мант и с течью было безразсудно -

          Веб жь лучше биться до последних сил,

          А утонуть когда бывает трудно?

          К тому жь хоть раз нам в жизни умирать,

          Зачем же близь Лиона утопать?

                              XL.

          Действительно, в залив Лионский гнали

          Валы корабль их против воли их:

          Уж кораблём они не управляли.

          Всегда в трудах, и денных, и ночных,

          Несчастные ещё не приступали

          В почвике мачт. Никто не знал из них,

          Продержится ль корабль ещё хоть сутки:

          Он плыл-то плыл, но плыл не так, как утки.

                              XLI.

          Быть-может, ветер стал и легче; но

          Так бедственно их судно пострадало,

          В тому жь и зло другое угрожало:

          В воде они нуждались ужь давно,

          А море даль туманом застилало:

          Ни берега, ни лодки не видать;

          Брутом лишь море; вот и ночь опять.

                              XLII.

          И снова буря. Волны вновь вздымались;

          Ужь в оба трюма прибыла вода.

          Но моряки и тут ещё казались

          Спокойными и даже иногда

          Отважными, покуда не порвались

          Все цепи в помпах. Стал корабль тогда

          Во власти волн, а власть стихии злобной,

          Как власть людей в войне междуусобной.

                              XLIII.

          Тут плотник наконец пришел в слезах

          И объявил угрюмо капитану:

          "Погибло всё". Моряк ужь был в летах

          И много странствовал по океану.

          Разжалобил так сердце ветерану:

          Бедняк! жену имел он и детей -

          Вещь страшная для гибнущих людей.

                              XLIV.

          Корабль тонул, заметно погружаясь

          В пучину носом. Тут, забыв чины,

          Одни святым взмолились, обещаясь

          Зажечь им свечи дорогой цены;

          Другие же, на счастье полагаясь,

          Спускали бот, а кто-то из толпы

          Педрильо стал молить об отпущеньи:

          "Поди ты к чёрту!" тот сказал в смущеньи.

                              XLV.

          Кто лёжа в койке бичевался в кровь;

          Кто в лучшее спешил одеться платье;

          Кто с воплями, со скрежетом зубов

          Рвал волосы и морю слал проклятье.

          Но многие, как я сказал, с бортов

          Спускали бот, составив то понятье,

          Бороться долго может с силой волн.

                              XLVI.

          Всего ж ужасней было то, признаться,

          Что посреди столь сильного труда,

          Никто из них не вспомнил в трюм пробраться

          К съестным припасам; люди и тогда,

          Как умирают, голода боятся!

          Весь их припас испортила вода.

          Бочёнок масла, сухарей с полпуда,--

          Вот всё, что в катер сбросили оттуда.

                              XLVII.

          В баркас однакож удалось им снесть

          Двенадцать фунтов хлеба (он волною

          Подмочен был), вина бутылок шесть,

          Да семь галлонов с свежею водою.

          Ещё успели мяса приобресть,

          И порцию свинины взять с собою,

          Да рому в фляжках меньше полведра:

          Всего едва ль хватило б до утра.

          Другия шлюпки, ял и пинку, бурной

          Снесло волной, лишь дунул первый шквал.

          Был оснащён баркас их очень дурно:

          Сшит парус был на нём из одеял;

          Мачт не было; но юнга, их дежурный,

          Весло, но счастью, с корабля достал.

          Итак, в баркас и катер часть народу

          Решилась сесть, спасаясь в непогоду.

                              XLIX.

          Смеркалось. День ненастный гас в волнах,

          Туман над морем стлал свой покровы.

          Казалось, в них таился лютый враг,

          Нанесть удар теперь пловцамъ* готовый.

          Так ночь, ложась на волны в их глазах,

          Мрачила страшно океан суровый

          И лица им. Страх мучил десять дней

          Толпу пловцев, теперь и смерть пред ней.

                              L.

          Пытались было строить плот - напрасный,

          Смеяться б можно. Но тот миг опасный

          Казаться мог забавным одному

          Лишь пьяному, что в радости ужасной

          Хохочет, сам не зная почему,

          Полу-безумно, полу-истерично,

          Как хохотать лишь демону прилично.

                              LI.

          Часу в восьмом спустили всякий хлам:

          Бочёнки, доски, курьи клетки в воду,

          В надежде той, что может-быть пловцам

          Спастись на них удастся в непогоду.

          Меж туч сверкали звезды там и сям,

          Как отвалили полные народу

          Ладьи. Корабль, накренясь, вдруг нырнул,

          Всплыл раз ещё и мигом затонул.

                              LVII.

          Тут дикий крик возстал до звезд из моря,

          Тут вскрикнул трус, отважный смолк пловец.

          Иной тут в волны прыгал с воплем горя,

          И море пасть раскрыло, с жертвой споря,

          И валом вал сжимало, как боец,

          Который, прежде чем врага оставит,

          Бездушный труп ещё в объятьях давит.

                              LVIII.

          Сперва один раздался общий крик

          Протяжно-дикий, сходный с грохотаньем

          Громов в горах; потом всё смолкло вмиг,

          Лишь ветра визг сливался с завываньен

          Свирепых волн, лишь раздавался клик,

          Соединённый с бешеным плесканьем -

          Далёкий клик могучого пловца,

          Который спорит с смертью до конца.

                              LIV.

          Межь-тем две шлюпки с жалкою толпою

          Пустились в море счастия искать.

          Влеклись оне надеждою пустою:

          Так сильно ветер начал дуть опять,

          Что им земли не встретить пред собою.

          Да девять в катер, люди все больные,

          Продрогшие под бурей; остальные

                              LV.

          Погибли все: душ около двух сот.

          Но смерть - пустяк; а вот что очень худо:

          Когда погиб католик в лоне вод,

          Он жарится в чистилище, покуда

          Под ним углей обедня не зальёт;

          Пока жь о нём нет слухов ни откуда,

          По нём не служат панихид сперва,

          А панихида стоит франка два.

                              LVI.

          Жуан в баркас всех прежде перебрался

          И сесть в него учителю помог.

          Казалось, с ним он ролью поменялся:

          Так вид его был важен, смел и строг.

          Он как магистр с Педрильо обращался,

          А тот всё выл да клял жестокий рок.

          Баттист (его короче звали Титой),

                              LVII.

          Был камердинер, Педро, также пьян

          И также дурно кончил век унылый:

          Попав не в катер, прямо в океан,

          Был взят он винно-водяной могилой;

          А как в то время пал густой туман

          Ц море волновалось с страшной силой,

          То взять на катер не могли его,

          В баркасе жь было тесно без того.

                              LVIII.

          При них была на корабле болонка.

          Жуан любил собачку, как отцу

          Служившую. В тревоге собачёнка

          У борта выла, будто к мертвецу:

          Знать чуяла, - чутьё собачье тонко!--

          Что их корабль ужь близится к концу.

          Поймав, Жуан швырнул её с размаха,

          Потом и сам прыгнул в баркас без страха.

                              LIX.

          Велел и дядьке ими запастися.

          Тот делал всё, чего желал Жуан,

          И, от себя ужь больше не завися,

          Безсмысленно смотрел на океан.

          Но наш герой надеялся спастися;

          Он знал, что рок не вечно ж губит нас,

          И пса и дядьку смело взял в баркас.

                              LX.

          Настала ночь, и ветер дул так резко,

          Что моряков заставил парус снять:

          В их положеньи было б очень дерзко

          Под парусом по гребням волн бежать.

          Волна об нос дробилась с сильным плеском,

          Грозя баркас мгновенно заплескать,

          И мореходцев до костей мочила,

          А бедный катер скоро затопила.

                              LXI.

          С ним девять душ погибло. Но баркас

          Держался. Мачтой в нём весло служило;

          На том весле, шли плохо за ветрило.

          Хоть бурный вал грозил им каждый час

          И положенье их ужасно было,

          Всё жь в катере им стало жаль людей

          И масла их, а пуще - сухарей.

                              LXII.

          Предвестьем бурь и долгой непогоды

          Вставало солнце огненным ядром.

          Плыть по ветру и лучшей ждать погоды -

          Вот всё, что им осталось в горе том.

          Мсжь-тем слабеть ужь стали мореходы;

          Тогда но ложке роздали им ром,

          И хлеб попорченный от горькой влаги:

          Все были в рубищах, чуть-чуть не наги.

                              LXIII.

          Они столпились в тесноте такой,

          Что не могли свободно двинуть члены.

          Чтоб облегчить тяжелый жребий свой,

          Одни из них в баркасе, полном пены,

          Сидели рядом, дожидаясь смены.

          Как в лихорадке, холод их знобил;

          Один свод неба им покрышкой был.

                              LXIV.

          Желанье жить есть лучший врач недуга.

          Известно, что больные, если их

          Не мучат друг, родные, иль супруга,

          Способны жить в условьях предурных.

          Надежда - вот вернейшая подруга!

          Не видим с ней мы Парки ножниц злых;

          А безнадежность губит долговечность

          И придаёт болезням скоротечность.

                              LXV.

          Кто долее живёт ростовщиков?

          А для чего, про то Господь лишь знает!

          Ужь не на то-ль, чтоб мучить должников?

          Из них иной почти не умирает.

          Из кредиторов хуже нет Жидов,

          И долг Жидам ужасно досаждает.

          Мне стоило не малого труда.

                              LXVI.

          Вот так и с этим горестным народом:

          Он жил любовью к жизни, бодро нёс

          Все бедствия и, вверясь непогодам,

          Стоял, как в бурю между волн утёс.

          Беды в удел достались мореходам

          С тех пор, как Ной впервые силу гроз

          С курьёзным грузом испытал в ковчеге

          И Арго начал в первый раз набеги.

                              LXVII.

          Но человека следует отнесть

          В класс плотоядных. У него обычай

          Хоть раз один в теченьи суток есть;

          Как тигр, акула, он живёт добычей.

          Его желудок, правда, может снесть

          Все кушанья, при нужде, без различий;

          Но мясо, мясо выше всяких блюд

          Всегда поставит наш рабочий люд.

          Так и случилось с жалкою ватагой:

          На третий день внезапный штиль настал.

          Всех оживив надеждой и отвагой,

          Он в первую минуту призывал

          Пловцев ко сну, как черепах под влагой

          Лазурных волн; когда же сон пропал,

          Всяк кинулся к припасам жадным волком,

          Забыв о том, что надо брать их с толком.

                              LXIX.

          Последствия не трудно отгадать:

          Всё съев и выпив разом, что имели,

          Они разсудку не хотели внять

          И о грядущем думать не хотели.

          Надеялись, конечно, что опять

          Подует ветер и примчит их к дели....

          Глупцы! в баркасе, да с гнилым веслом,

          Им было б лучше поберечь свой ром.

                              LXX.

          Четвёртый день, но воздух не струится

          Вот пятый день, а бот не шевелится,

          Спокойно море, ясен неба свод.

          Да и на что с одним веслом решиться?

          А голод в них всё крепнет и ростёгь.

          Тогда болонку, вырвав против воли

          У Дон-Жуана, розняли на доли.

                              LXXI.

          Собачьей шкурой целый день шестой

          Питались все. И хоть поступок зверский

          Привёл сперва Жуана в гнев большой,

          Но наконец и он, как коршун дерзкий,

          Схватил одну из лап собачки той,

          И поделил с Педрильо завтрак мерзкий.

          Тот принялся за дело горячо

          И, съев всё разом, стал просить ещё.

                              LXXII.

          Седьмой ужь день - нет ветра! Солнце юга

          Палит и жжёт, как пламя. И без сна

          Лежат они, как трупы. Друг на друга

          Не блещет им надежда, бед подруга:

          Нет ни воды, ни пищи, ни вина.

          И вот сосед стал озирать соседа

          Глазами волка, с думой людоеда.

                              LXXIII.

          Тогда один товарищу шепнул,

          Тот передал соседу - и в мгновенье

          Узнали все, поднялся хриплый гул,

          Зловещий гул, жестокое смятенье.

          И всяк, кто в душу брата заглянул,

          В ней с ужасом прочёл своё же мненье -

          Избрать по жребью одного, кому

          Быть пищею собрату своему.

                              LXXIV.

          Но прежде, чем созрел в них замысл новый,

          Съедают всё: перчатки, башмаки.

          Потом вокруг обводят взор суровый,

          И вот решились, вот уж ярлыки

          Ужасные у всех пловцов готовы;

          У Дон-Жуана вырывают силой -

          О ужас, Музы! - письма сердцу милой.

                              LXXV.

          Сложив, смешав, разносят их под-ряд.

          Тут смолки все, от ужаса немея;

          Казалось, смолк и голода в них ад,

          Просивший жертв, как коршун Прометея.

          Кто жь именно был в этом виноват?

          Кто, как не голод! Спорить с ним не смея,

          Свой жребий молча каждый вынимал;

          На бедного Педрильо жребий пал. -

                              LXXVI.

          "Умру", сказал мудрец, "кровопусканьем".

          Хирург, здесь бывший, отыскал ланцет

          И кровь пустил. С слабеющим дыханьем

          Угас Педрильо, как в лампаде свет.

          Как истинный католик с покаяньем

          Скончался он, религией согрет:

          Прижав распятье и призвав Марию,

                              LXXVII.

          Хирургу право за труды дано

          Быть первому в разделе по условью;

          А как он жаждой мучился давно,

          То предпочёл напиться жаркой кровью.

          Разсекли труп; швырнули мозг на дно,

          Считая пищей гибельной здоровью,

          В добычу двум акулам, плывшим вслед;

          Всё прочее пошло им на обед.

                              LXXVI1I.

          И пир пошел. Все жрут, за исключеньем

          Двух-трёх пловцов. В числе последних был

          Наш Дон-Жуан, который с отвращеньем

          И мясо пса пред этим проглотил.

          Вооружась всей волей и терпеньем,

          На этот раз он голод победил:

          Какия б муки ни пришлось изведать,

          Он не решался дядькой пообедать.

                              LXXIX.

          Ужасен был! Кто нищей пресыщался,

          Вдруг приходил в неистовство... Творец!

          Как богохульствовал, как он катался

          И с пеной я рта, страшный как мертвец,

          Солёною водою опивался,

          Ревел, ругался, мучился, стонал

          И с хохотом гиены умирал.

                              LXXX.

          Тогда сидеть им в шлюпке стало шире,

          Одни из них, всё позабывши в мире,

          Не понимали бед своих; другим

          На ум являлась мысль о новом пире,

          Как-будто бы примером роковым

          Так далеко свой аппетит простерших.

                              LXXXI.

          На шкипера пал выбор моряков,

          Как на жирнейшого. Но, к той судьбине

          Он был спасён и но другой причине:

          Во-первых, был он не совсем здоров;

          А главное, носил подарок ныне,

          Чем награждён, как сознавался сам,

                              LXXXII.

          Ещё не весь был съеден труп несчастный:

          Одни страшились грозного конца;

          Другие, с голодом в борьбе напрасной,

          Один Жуан, к ним вовсе непричастный,

          Жевал бамбук, или кусок свинца,

          Пока пловцы двух чаек не поймали;

          Тогда питаться трупом перестали.

          Вам рок Педрильо кажется суров;

          Но вспомните, как Уголин безбожно

          Принялся грызть врага средь адских льдов,

          Лишь быль свою пересказал неложно.

          То на море съесть друга очень можно,

          Особенно, как выйдет провиант:

          Страшней ли то, что повествует Данть?

                              LXXXIV.

          Ловил его, как в летний зной гряда

          Сухой земли. Не испытавши жажды,

          Не знаем мы, что за питьё вода.

          Но в Турции кто побывал однажды,

          Иль без воды нёс участь мореходца,

          Тот влез бы с истиной на дно колодца.

                              LXXXV.

          Дождь ливмя лил, но в пользу не был им,

          Смочивши холст потоком дождевым,

          Они его как губку выжимали

          И упивались даром неземным.

          И хоть подёнщик предпочтёт едва ли

          Был дождь отраднее, чем нектар сам.

                              LXXXVI.

          И зевы их горячие, как горны,

          Глотали дождь. Из трещин кровь соча,

          Как у того скупого богача,

          На чьи мольбы бедняк, к слезам упорный,

          Не пролил в ад ни капли из ключа

          Небесных вод. Увы, как мало вера

                              LXXXVII.

          В толпе страдальцев были два пловца

          И с ними два их сына. Тот, который

          Постарше был, казался свеж с лица,

          Сосед уведомил о том отца,

          Едва взглянув, он молвил без укора

          На жребий: "Воля Божья!" и без слёз

          Смотрел, как вал труп мальчика унёс.

          Другой ребёнок слаб и хвор казался:

          Так был на вид он нежен и незрел;

          Но дольше жил он, бодро покорялся

          Всем бедствиям, им посланным в удел.

          Как-будто тем он облегчить хотел

          В груди отца гнездившияся муки,

          Всё росшия при мысли о разлуке.

                              LXXXIX.

          Глаз не сводил с его лица, стирая

          Морскую пену с бледных губ рукой;

          Когда жь пришла погода дождевая

          И взор малютки мутною слезой

          Он влил ему в уста воды, еще

          Надеясь жизнь продлить в нём, но вотще!

                              ХС.

          Он умер! Долго, долго, охладели",

          Когда жь прошли надежды все и тело

          Ему сдавило сердце как свинец -

          Он, уступив его пучине белой,

          Глядел с тоской, как уплывал мертвец,

          Являя жизнь лишь членов трепетаньем.

                              ХСИ.

          Тут радуга, блеснув меж облаков

          Разорванных, простёрлась лентой яркой

          И просветлела твердь под дивной аркой,

          И цвет её, слиянье всех цветов,

          Волнуясь, рос, как знамя в битве жаркой;

          Потом как лук согнулся, а потом

                              XCII.

          Так он исчез, хамелеон эфира,

          Питомец солнца и паров дождя.

          Рождённый в злате, в люльке из сапфира,

          Как серп луны над ставкою эмира,

          Менял свой цвет - воздушное дитя!

          Так под глазом синяк меняет краски

          (Мы иногда боксируем без маски).

          Он предрекал страдальцам близкий брег.

          О, мы охотно верим в предреченья!

          В них веровать я Римлянин, и Грек,

          И верить в них полезно без сомненья,

          И требует надежды подкрепленья.

          Так радуга, калейдоскоп небес,

          Живила дух, и снова он воскрес.

                              XCIV.

          Величиной не больше голубка

          (Отбившись, видно, от своей станицы),

          Кружились долго возле челнока

          И, в сумерках мелькая, как зарницы,

          Настала ночь и всё покрыла мраком:

          Пловцам ещё то лучшим было знаком.

                              XCV.

          И хорошо, замечу кстати я,

          Не сели к ним: их утлая ладья

          Была б не то, что церковь для ночлега.

          Так голодом томилась их семья,

          Что если б даже с Ноева ковчега,

          Наш экипаж его б и с веткой съел.

                              XCVI.

          Уже смеркалось. Ветер вновь поднялся,

          Но, к счастью, слабый. Звезд зажглись огни.

          Что ужь никто не ведал, где они?

          Кто говорил: "земля!" кто сомневался,

          Считая всё за отмели одни;

          Кто слышал залпы пушек, шум прибоя,

                              XCVII.

          К разсвету стихнул ветерка порыв.

          Вдруг на часах стоявший стал божиться,

          Что если то не берег, или риф,

          И, протерев глаза, глядят: залив

          Пред ними; к берегу баркас их мчится.

          То берег был действительно, и рос

          Всё явственней, всё выше, как утёс.

          И тут одни заплакали; другие,

          Глядя безумным взором, не могли

          Ужь ничего понять и, как слепые,

          Не услаждались близостью земли.

          В теченье жизни); трое спать легли:

          Их в голову, в бока они толкали,

          Чтоб разбудить: но те сном вечным спали.

                              XCIX.

          Им удалось поймать, сверх ожиданья,

          В ленивом сне одну из черепах,

          Чем на день жизнь продлили для страданья -

          Тем более, что в смутных их умах

          Все верили, что был ниспослан им

          В несчастье дар не случаем одним.

                              С.

          Те берега гористыми казались

          К ним плыл баркас. В догадках все терялись,

          Но ни один из них из далека

          Не узнавал, куда они примчались

          Изменчивым порывом ветерка:

          Кто к Этне, кто к безвестному утёсу.

                              CI.

          Тем временем баркас их без ветрил

          Несло туда, где скал виднелась группа.

          Бежал баркас, неся в себе три трупа,

          Да четырёх живых, которым сил

          Не доставало сбросить мёртвых с шлюпа.

          А между-тем акулы, волн гроза,

                              СИИ.

          Труды и голод, жажда, жар и горе

          Их доведи в то время до того,

          Что даже мать в толпе скелетов вскоре

          Палимы днём, знобимы ночью в море,

          Все друг за другом гибли; но всего

          Сильней губили экипаж баркаса

          Вода морская и Педрильо мясо.

          По мере приближенья к берегам,

          Являвшим там и здесь свои стремнины.

          Повеяли прохладой морякам

          Густых лесов зелёные вершины.

          От зноя солнца, блещущей пучины:

          Всё льстило им, чтё удаляло чёлн

          От безпредельных, страшных, вечных волн.

                              CIV.

          Обвитый шумной, грозною волной;

          Но, обезумев, бегом безразсудным

          Они пустились прямо на прибой

          И очутились перед рифом трудным,

          Тут грянулся в утёс их бот некрепкий

          И, опрокинут, разлетелся в щепки.

                              CV.

          В Гвадалквивире с отроческих дней

          Его искусство в плаваньи по всей

          Испании о нём молвой гремело.

          Едва ль кто лучше плавал из людей;

          Чрез Геллеспонт он переплыл бы смело,

          Леандр, да я, да мистер Женгед.

                              CVI.

          Так и теперь, разслабленный, усталый,

          Он вплавь пустился. Быстро понесла

          Пловец достиг, где высилась скала.

          Акула здесь вселяла страх не малый

          И за ногу соседа увлекла,

          Другие жь двое плавать не умели;

                              CVII.

          Но и его ничто бы не спасло,

          Когда б в тот миг, как в бездне он кипучей

          Изнемогал, к нему не принесло,

          Почти без сил, схватившись за весло,

          Он избежал от смерти неминучей.

          Так наконец кой-как, то вплавь, то в брод,

          Полу-живой он выбрался из вод.

          И он вцепился, чуть дыша, без силы,

          В песок ногтями, чтоб попятный вал

          Не утащил его на дно могилы,

          Которой он лишь только миновал.

          Пред входом в грот недвижим он лежал,

          Настолько жив, чтоб сознавать неясно,

          Что может-быть он и спасён напрасно.

                              CIX.

          Упал опять на шаткия колени

          И на руки. Он взор обвёл кругом;

          Но где жь страдальцы страшных приключений?

          Весь берег пуст; лежал лишь труп на нём,

          Голодной смерти: здесь, в стране чужой,

          Нашел себе могилу труп нагой.

                              CX.

          При виде том, в нём мысли взволновались,

          Под ним кружился, чувства миновались,

          И до того страдалец изнемог,

          Что за весло уж руки не держались,

          И, как поблёкший лилии цветок,

          Краса всего, что создано из праха.

                              СХИ.

          Как долго чувств угасших длилась мгла -

          Не ведал он. Земля от взоров скрылась

          Казалось, смерть уже над ним носилась.

          И он не знал, как слабость та пришла,

          Пока в нём сердце с болью не забилось,

          Затем что смерть от жертвы отнятой

                              СХИИ.

          То открывал, то закрывал он мутный,

          Потухший взор. Он думал, что опять

          Забылся он в ладье дремотой смутной,

          Что смерть идёт покончить сон минутный.

          Когда жь в нём чувства стали оживать -

          В его глазах, блуждавших в мгле глубокой,

          Носился образ девы черноокой.

          Она, над ним склоняясь головой,

          Звала его, казалось, из могилы,

          И тёплою девической рукой

          Живила в нём угасшей жизни силы,

          Ждала, что вновь взыграют кровью жилы,

          И наконец - её услышал Бог -

          Стараньям нежным был ответом вздох.

                              CXIV.

          И подкрепив живительным вином,

          Приподняла она рукою белой

          Обмершого, приникшого челом

          К её щеке пылавшей, и несмело

          И, вслушиваясь в стон его и лепет,

          При каждом вздохе приходила в трепет.

                              CXV.

          Внеся потом Жуана в тёмный грот,

          Но старших лет, привыкшей для работ

          Простой слуги, спешила под скалою

          Развесть огонь. Когда ж в пещере свод

          Весь осветился блеском как зарёю -

          Предстала вдруг, прекрасна и стройна.

                              СXVI.

          На лбу у ней монеты золотые

          Сверкали в мгле каштановых.кудрей,

          Для женщины был рост высок у ней;

          Но если б косы распустить густые,

          Оне б до пят достигли. Блеск очей,

          Надменный взор - осанка, всё, пленяя,

                              СXVII.

          Был цвет волос каштановый; глаза

          Черны, как ночь, ещё черней ресницы.

          Под толком их таилася слеза,

          Вдруг вылетал взор полный, как гроза,

          В ней вспыхивал, казалось, блеск зарницы.

          Так клуб змеи, проснувшейся в лесу,

          Нам кажет вдруг всю силу и красу.

          Чело, как снег; ланит румянец знойный,

          Как розовый вечерний блеск лучей;

          А сладость уст... О, кто бы мог спокойно

          Взглянуть на них и не вздохнуть о

          Ваятели... но это род вралей!

          Я женщин знал, в чьих лицах красота мне

          Милей в сто раз, чем в их бездушном камне.

                              CXIX.

          Я знал одну Ирландку, образ чудный,

          Чей бюст никто возпроизвесть не мог,

          Хоть он не раз бывал моделью трудной.

          И если время, всё губящий бог,

          То мир лишится прелести лица,

          Недосягаемой для смертного резца.

                              CXX.

          Таков был вид моей островитянки.

          Простей на вид, за то пестрей. Испанки,

          Вы знаете, в одежде гонят сплошь

          Всё яркое. За то, при их осанке,

          Как их наряд таинственно-пригож,

          Вкруг стана их басквина и мантилья!

                              СХХИ.

          Но дева скал была не такова:

          Пестрел шитьём наряд на мой надетый.

          Вкруг искрились брильянты и монеты;

          Тончайшия в вуале кружева;

          Весь в блёстках пояс; чудные браслеты

          Вкруг нежных рук; но, кто б подумать мог?--

                              СХХИИ.

          Наряд подруги отличался мало,

          Хоть роскошью такою не блестел.

          Не золото ей кудри украшало,

          На голове грубее покрывало;

          Взор хоть и горд, за то не столько смел,

          И косы гуще, но за то короче,

          И чёрные живей, хоть меньше, очи.

          Вот им-то двум герой наш одолжен

          Спасеньем жизни, нищей, кровом, теми

          Заботами, какими разум жен

          Не даром же так славится ирод всеми.

          И хоть никто не пел бульон в поэме,

          Но лучше ль то, что воспевал Омир,

          Когда Ахилл гостям готовил пир?

                              CXXIV.

          Не то сочтут их за цариц иль фей.

          Противны мне, признаться, небылицы,

          Что любят так поэты наших дней.

          То не были не феи, ни царицы;

          То госпожа была с своей служанкой,

          Дочь моряка с надменною осанкой.

                              CXXV.

          Отец её был смолоду рыбак,

          По к честному занятью, как моряк,

          Не слишком честное теперь прибавил.

          Он был пират; пиратство же никак

          Нельзя назвать занятьем честных правил:

          Съумел нажить пиастров миллион.

                              СХXVI.

          Он был рыбак, но был рыбак не просто:

          Как Петр Апостол он ловил людей.

          И больше в год турецких кораблей.

          Он груз конфисковал и, чтоб без роста

          Не пропадал доход его с морей,

          Невольницами с Портой вёл торговлю,

                              СХXVII.

          Природный Грек, на островке своём

          (Цикладской группы) он себе построил

          Разбоем нажитый богатый дом,

          Одно лишь небо ведает о том,

          Как много крови дом пирату стоил;

          Я знаю только, что был дом большой,

          С восточной позолотой и резьбой.

          Одна лишь дочь в дому его сияла,

          Безценный перл восточных островов.

          Ганди своей улыбкой помрачала

          Блеск золота, алмазов, жемчугов.

          Красавица, и многих женихов

          Уже отвергла гордая невеста,

          Учась другими замещать их место.

                              CXXIX.

          Когда садилось солнце, у прибоя

          Нашла она на отмели босы

          Полуживого нашего героя.

          Сначала вид его нагой красы

          И разсмотрев, как он пригож, помочь

          Решилась бедному пирата дочь.

                              CXXX.

          Но взять его в себе под кров отцовский

          Впустили мышь, иль с злобою бесовской

          Засыпали обмершого землей.

          Характер был у старика чертовский:

          Угрюмых νους; исполненный, крутой,

          Но, вылечив, затем в неволю б продал.

                              СХХХИ.

          Итак Гайди за лучшее сочла,

          Скрыть гостя в грот во избежанье зла.

          Когда ж глаза открыл он их стараньем,

          К нему в них жалость пуще возросла,

          Так умилив сердца их состраданьем

          Ведь милосердье вводит в райский край.

                              СХХХИИ.

          Потом в костёр набрали торопливо

          Обломков мачт и вёсел, там и сям

          Так много лет они уж гнили там,

          Что дуб, как трут под силою огнива,

          На мелкие куски ломался сам;

          Суда жь там гибли, слава Богу, часто

                              СХХХИИИ.

          Гайди, с себя сняв мех соболий свой,

          Устроила постель для Дон-Жуана.

          И обе девушки, чтоб в час ночной

          Оставили по юпке, межь собой

          Условившись явиться утром рано,

          И к завтраку, как встанет он от сна,

          Принесть яиц, и кофе, и вина.

          Итак один остался он и вскоре

          Заснул, как крот, как мёртвый; ибо он

          Бог весть как долго сна не ведал в море

          И чуть ли здесь вкушал не первый сон.

          Ни на минуту не был возмущён;

          О горе жь прошлом так ужасны грёзы,

          Что мы, проснувшись, льём нередко слёзы.

                              CXXXV.

          Гаqди с оглядкой вышла осторожно;

          Но тотчас же вернулась в грот потом:

          Ей в мысль пришло, что стонет он тревожно,

          И вслух подумала (как языком,

          "Он звал меня! по имени назвал!"

          Забыв, что он, как звать её, не знал.

                              СХХXVI.

          И вся в мечтах пошла домой, дав Зое

          Двумя годами опытней и вдвое

          Скорей Гаидй в чём дело поняла.

          Ведь год, иль два, известно что такое

          Для девушки; а Зоя провела

          У матери-природы в древней школе.

                              СХХXVII.

          Ужь разсвело, а гость их не вставал

          И сон его ничем не нарушался:

          Ни юный день, который пробуждался,

          Не проникали в грот; гость крепко спал,

          А в отдыхе, конечно, он нуждался,

          Изведав столько горя, сколько бед

          "Разсказе" описал мой дед ¹).

¹) Намёк на путешествие вокруг света Джона Байрона в 1740 г., изданное в Лондон в 1768 г.

                              СХХXVIIИ.

          Не то с Гайди. Ей не дал сон покою:

          Всё мертвецы-красавцы снились ей,

          О ветхие обломки кораблей.

          Чуть свет она ужь разбудила Зою,

          И старых слуг, ворчавших вслед за ней

          По-гречески, турецки, по-армянски,

                              CXXXIX.

          Межь-тем она ужь встала, объявив,

          Что хочет видеть солнца восхожденье

          И на небе златой зари разлив.

          Когда разсвет, всё небо озарив,

          В дубравах будит каждой птички пенье

          И гонит ночь в нагорной вышине,

          Как траур мы скидаем по жене.

          Что хороша заря, о том нет речи.

          Не раз всю ночь я не смывал очей

          С намереньем дождаться с нею встречи,

          Во вред здоровью, но словам врачей.

          Тот день считай с Аврориных лучей

          И, под сто лет разставшись с жизнью в мире,

          Над гробом вырежь: я вставал в четыре ¹).

¹) Намёк на разсуждение Франклина о выгодах ранняго вставания в экономическом отношении.

          Гайди, сойдясь с зарёй лицо с лицом,

          Была свежей зари. Но трепет, скрытый

          В груди её, снедаемой огнём,

          Стремил из сердца кровь в её ланиты.

          Падении могучие граниты,

          Несётся в озеро и в нём валы

          Стремит кругами у подошв скалы.

                              CXLII.

          Направила она к пещере путь.

          Взирало солнце на неё с улыбкой,

          Лобзала ей росой Аврора грудь,

          За юную сестру приняв ошибкой.

          К устам живой и невоздушной девы,

          Я в том уверен, пожелали б все вы.

                              CXLIII.

          Вся в трепете, проникнув в грот, она

          Как дети спят, и, страху предана,

          (Вид спящих страшен!) подошла и нежно

          Его укрыла шубой, чтобы сна

          Не нарушал холодный ветр прибрежный;

          Склонилася в молчаньи гробовом.

                              CXLIV.

          Итак она, как ангел в час кончины

          Над праведным, склонялася над ним.

          И вкруг него был воздух недвижим.

          В то время Зоя, вынув из корзины

          Съестной припас, яиц сварила им

          Для завтрака, сообразив, конечно,

                              CXLV.

          Ведь пыл страстей без пищи стынет в нас,

          А Дон-Жуан, чай, голоден и сонный;

          К тому жь, туман, с соседних волн клубясь,

          С сой мыслью Зоя стряпать принялась,

          Хлеб, яйца, мёд и кофе благовонный

          С вином хиосским захватив с собой,

          И всё без платы - из любви одной.

          Дымится кофе, яйца уж готовы,

          И Зоя хочет сон пловца прорвать;

          Но, перст прижав к губам и вид суровый

          Приняв, ГайдГи даёт ей знак молчать.

          Испортив первый, стряпает опять,

          А всё затем, что Гайди запретила

          Тревожить сон того, кто спит так мило.

                              CXLVII.

          Ещё горит румянец лихорадки,

          Как гаснет день на льдинах гор; следы

          Страдания на лбу сложили складки,

          Где синих жилок тянутся черты,

          Ещё влажна от пены волн морских,

          От испарений в гроте стен сырых.

                              CXLVIII.

          Он сладко спит в мерцаньи полу-света,

          Склонён, как ива в зной палящий лета,

          Невозмутим, как море пред грозой,

          Красив, как роза пышного букета,

          И нежно юн, как лебедь молодой.

          Да жаль, что с горя стал такой уж слабый.

                              CXLIX.

          Он взор открыл, взглянул, заснуть хотел;

          Но образ девы, что очам явился,

          Хоть сладкий сон ещё над ним носился.

          Пред красотой всегда благоговел

          Жуан, и даже в час, когда молился,

          От страшных ликов мучеников он

                              CL.

          Опершись на локоть, остолбенелый,

          Глядит на деву, в чьём лице младом

          Пунцовая сливалась роза с белой.

          Вдруг повела с ним разговор несмелый,

          Сказав ему на языке родном,

          Но с звучным ионическим акцентом,

          Что надо молча кушать пациентам.

          Жуан не знал по-гречески, и слов

          Не мог понять. Но слух имел он тонкий;

          А голос был у ней, как средь лесов

          Трель ранней птички, чистый, нежный, звонкий,

          Жуан, как-будто слышал сквозь просонки

          Аккорды струн, как-будто звуки лир

          С мелодией, как с трона, лились в мир.

                              CLIII.

          Мы думаем: уже ли мы во сне?

          Покуда чар волшебного обмана

          Вид сторожа нам не прервёт вполне.

          Так ранний стук в дверях слуги-тирана

          Привыкшему спать утром... В мраке ночи

          Светлей горят и звезд, и женщин очи.

                              CLIV.

          Но сон его, иль обаянье чар,

          Нарушил голод. Вкусной пищи пар,

          Конечно, действовал на обонянье

          Героя моего; а лёгкий жар

          Огня, на коем в близком разстоянье

          Он есть хотел, бифстекса он просил.

                              CLIV.

          Циклады - группа скал пустых и голых.

          Так нет быков; но мясо диких коз

          По праздникам, как изстари велось,

          Порой является на грубый стол их.

          Часть островов безлюдны, как утёс;

          Другие же, напротив, к жизни годны:

                              CLV.

          Там нет быков. И если разсудить,

          То древний миф о Минотавре - сказку,

          В которой мы так в праве осудить

          Миф этот можно просто объяснить

          (Коль снять с него всю внешнюю повязку),

          Как символ скотоводства в той стране,

          Так пристрастившого Критян к войне.

          Питаются Британцы, как известно,

          Говядиной и пивом (но о нём,

          Как о напитке, было б неуместно

          Здесь говорить), и знаем мы притом,

          Хоть дорого приходится потом

          Платить за страсть. Так точно и Критяне,

          Любя говядину, любили брани.

                              CLVII.

          Жуан привстал и взор к съестным припасам

          Как хищный коршун жадно устремил.

          Носясь средь волн так много дней с баркасом,

          Он и за то судьбу благодарил,

          Итак на завтрак кинулся Жуан

          Как волк, как тигр, как жадный альдерман.

                              CLVIII.

          Он жадно ел, а госпожа пещеры,

          Была готова накормить без меры

          Того, кто, мнилось, из гробов возник.

          Но Зоя, быв поопытней, примеры

          Слыхала (но преданью, не из книг),

          Давать но вдруг, не то им будет худо.

                              CLIX.

          И потому осмелилась донесть

          (Как вагон случай был, вы сани взвесью!),

          Час утренний Гайди решилась вместе

          У волн морских - но должен больше есть,

          Коль умереть не хочет он на месте.

          И, блюдо взяв, сказала, что он слаб,

                              CLX.

          Но тут ещё их заняла забота.

          Лохмотья брюк, негодных ни к чему

          По ветхости, оне сожгли у грота,

          Костюм привольный Турка, иль Майнота -

          Не ятаган, не туфли, не чалму,

          Но легкие широкие шальвары

          И чистую рубаху вместо старой.

          Затем Гайди, заговорила с ним;

          А Дон-Жуан, хотя не мог ни слова

          Понять, внимал с участием таким,

          Что целый день болтать была б готова

          protégé своим,

          Когда бы, вдруг остановись, чтоб снова

          Дух перевесть, не догадалась вмиг,

                              CLXII.

          Тогда при помощи перстов безгласных,

          При помощи улыбок и очей,

          Она прочла в чертах его прекрасных

          Ответ красноречивый взоров ясных,

          Пылавших бурным пламенем страстей.

          Так выражал ей каждый взгляд Жуана

          И дум, и чувств, мир целый без обмана.

          Твердя слова за нею, с каждым днём

          Он с языком знакомился короче,

          Всё с помощью перстов и глаз, причем

          Вникал он менее в слова, чем в очи.

          Возводит взор от книг к светилам ночи,

          Так азбуку Жуан скорей постиг

          Из глаз Гайди, чем из печатных книг.

                              CLXIV.

          Из женских уст и взоров, если нам

          В наставницы дан ангел светлоокий,

          Как в том не раз я убеждался сам.

          Ошибся ль ты, прочтёшь ли верно строки,

          Пожатье рук и сладкия лобзанья...

          Так в языках я приобрел познанья,

                              CLXV.

          В испанском, греческом, турецком, - фраз

          А не силён и в английском, учась

          У проповедников, людей таланта:

          У Барро, Тиллотсона (столько раз

          Изящной прозы. Длинных же поэм

          Поэтов наших не читал совсем.

                              CLXVI.

          Писательниц читал я тоже мало,

          Где я подобно прочим "львам", бывало,

          Блистал, потом изведал кучу бед.

          Но горе дней прошедших миновало;

          Теперь во мне вражды с врагами нет.

          Мне кажется видением поэта.

                              CLXVII.

          Но перейдём к рассказу. Наш герой

          Прилежно продолжал у ней учиться;

          В нём более ужь не могло таиться,

          Как и в груди монахини святой.

          Он был влюблён - да как и не влюбиться

          В спасительницу жизни! Влюблена

                              CLXVIII.

          И каждый день с разсветом, слишком рано

          Для тех кто любит утром подремать -

          Она являлась в грот на Дон-Жуана

          Укрыть его от вредного тумана,

          Ему тихонько кудри разчесать

          И нежно подышать над грудью друга,

          Как купу роз зефир ласкает с юга.

          Он с каждым утром был свежей зари,

          Он с каждым днём казался ей моложо.

          Без свежести к чему любовь в крови?

          Здоровье в жизни нам всего дороже.

          Что масло для огня. Полезны тоже

          И твой, о Вакх, и твой, Церера, дар!

          Без их даров к чему Кипридин жар?

                              CLXX.

          В ком сердца нет: он любит так и сяк),

          Нам с вермишелью шлёт Церера блюдо:

          Ведь и любви, как телу, голод - враг;

          Вино цедит нам Вакх на дно сосуда,

          Но кто всем этим заправляет с неба?

          Быть-может Пан, Нептун иль сила Феба.

                              CLXXI.

          Жуан имел, проснувшись, в тот же час

          И дивный блеск Гайди прекрасных глаз,

          А также Зои миленькие глазки.

          Но говорил об этом я не раз,

          А повторенье скучно даже в сказке.

          Всегда являлся к деве молодой.

                              CLXXII.

          И ей, невинной, не казалось странным,

          Что он нагой купался перед ней.

          Мечтой, смущавшей сон её ночей,

          Тем существом, тем ангелом желанным,

          Кто в этот мир приносит счастье ей,

          Кто примет в радостях её участье:

                              CLXXIII.

          Какой восторг на друга ей взирать!

          Как радостно, как сладко с ним сливаться

          Всем существом и, млея, трепетать,

          С ним вечно жить, возможно ли желать?

          Но как же с ним когда-нибудь разстаться,

          С изверженным ей перлом с дна морей,

          С любовью первой до последних дней!

          Так целый месяц жил он в сладкой неге,

          Видаясь с девой каждый день вдали

          От всех, в скалах, где о его ночлеге

          Никто но знал из жителей земли.

          Летучие направил корабли,

          Не Ио - нет, отбить решившись грузы

          Трех бригов, шедших в Хиос из Рагузы.

                              CLXXV.

          Ни матери, ни брата. Став свободной,

          Она, в отсутствии отца, вольней

          Могла теперь являться всенародно,

          Не хуже наших жен и дочерей

          Дозволено открыто жизнь вести:

          Мы жен своих не держим взаперти.

                              CLXXVI.

          Свиданье их теперь ужь длилось доле,

          Что предложить ей мог пройтись на воле;

          От воли жь он почти совсем отвык

          С тех пор, как здесь, цветок измятый в поле

          Порывом бурь, он к берегу приник.

          Луна взошла, а солнце сходит к морю.

                              CLXXVII.

          Подмытый морем, дикий и пустой,

          Весь берег тот с нависшими скалами

          Подводных скал, иззубренный местами

          Заливами (приют от бури злой),

          Где говор волн, катящихся рядами,

          Смолкал лишь в долгий летний день, когда,

                              CLXXVIII.

          Там, пенясь, вал плескал на брег безмолвный,

          Как лепится шампанское в тиши,

          Когда кипит бокал до края полный -

          Люблю вина живительные волны,

          И против них что хочешь мне пиши,

          Я стану петь: вина и дев веселья,

          И содовой воды потом с похмелья!

          Нам, существам разумным, нужен хмель;

          Всё в жизни лучшее - одно похмелье.

          Богатство, честь, вино, любовь - вот цель

          И наших дел, и нашего безделья.

          Цвело бы древо жизни и веселья?

          Напейся ж пьян, читатель дорогой,

          И завтра, встав с больною годовой,

                              CLXXX.

          И содовой воды. Ужь много лет

          Напиток тот я пью благоговейно.

          Ничто на свете, ни льдяной шербет,

          Ни первый плеск пустынного бассейна,

          Так после странствий, битв, любви и скуки

          Не утолят, как он, душевной муки.

                              CLXXXI.

          Вершины скал... Я, кажется, о них

          Как небеса безмолвны; ветер стих,

          Пески не зыблются, молчат пучины.

          Всё спит кругом. Порой лишь птиц морских

          Раздастся крик, да всплещутся дельфины,

          Немолчных струй чуть видимый прилив.

                              CLXXXII.

          Они гуляют. Дома нет пирата:

          Он в крейсерство отправился на юг;

          Одна лишь Зоя с ней делит досуг.

          Но, долг служанки исполняя свято,

          Она при ней лишь только для услуг:

          Плетёт ей косы, вести ей приносит,

                              CLXXXIII.

          Был час, когда садится за холмом

          Лазоревым диск солнца раскалённый,

          Когда горит в пожаре огневом

          С одной руки, обвит полу-венцом

          Далёких гор, с другой - глубокой, сонной

          Пучиной вод и розовой зарёй

          С сверкающей вечернею звездой.

          По камешкам, по раковинам, ярко

          Сверкающим вдоль усыплённых вод,

          Они идут рука с рукою жаркой,

          И между скал приметя тёмный грот,

          Воздвигнутой причудой непогод,

          Они вошли и там, обнявшись нежно,

          Любуются зарёю безмятежно.

                              CLXXXV.

          Святых небес, как океан пурпурный;

          Глядят на волн сверкающих простор:

          Там всходит месяц из волны лазурной:

          Они друг в друга устремляют взор:

          И в трепете, при звонком плеске струй,

          Они уста сомкнули в поцелуй -

                              CLXXXVI.

          В горячий долгий поцелуй, где младость

          Лучи небес, в одну слилися радость -

          В тот поцелуй, с чьим пламенем знаком

          Лишь только тот, кто ведал жизни сладость,

          Когда в нас кровь клокочет кипятком

          И каждый взор огнём восторга блещет.

                              CLXXXVII.

          Забыв весь мир в порывах огневых,

          Они минут блаженства не считали;

          Всю сумму чувств они сочли б едва ли

          За миг один. И в этот сладкий миг,

          Когда речей они не обретали,

          Какой-то демон влёк уста к устам,

                              CLXXXVIII.

          Оли одни, не как те нелюдимы,

          Что заперлись в дому наедине.

          Молчанье волн, залив, луной сребримы и,

          И сон брегов, ничем невозмутимый -

          Всё их влекло друг к другу в тишине,

          Как-будто бы под небом безпредельным

          Лишь им дано жить чувством нераздельным.

          Они одни. Не страшен им няней

          Ни взор, ни слух. Над морем необъятным

          Они слились друг с другом. Звук речей

          Отрывочных был языком им внятным,

          Служил для них оракулом понятным

          Младой любви, того блаженства, чем

          Нам заменён утраченный эдем.

                              CXC.

          Не изрекая клятв и клятв в обмен

          Не требуя, не зная, как опасно

          Для девушки любви отдаться в плен,

          Гайди любила пламенно и страстно,

          Без трепета пред важностью поступка,

          Как к голубку безпечно льнёт голубка.

                              СХСИ.

          Любя друг друга с пламенем таким

          Над волей - если б можно было им

          Сгореть - сгорели б в неге сладострастий.

          И если воля возвращалась к ним,

          То лишь затем, чтоб вновь отдаться страсти,

          Могли в волнах блаженства утонуть.

                              СХСИИ.

          Увы! Их юность, нежность чувств, безпечность,

          Невинность их и самый час ночной,

          Всё их влекло к минуте роковой,

          Когда дела, которых даже вечность

          Не истребит, свершаются порой,

          Хотя за миг блаженства нам награда

                              СXCIII.

          Ах, никогда, с паденья первых двух

          Детей земли, чете столь юной, нежной,

          Не угрожал могучий страсти дух

          Ведь для тебя не чужд был древний слух

          Об адской мгле, о муке неизбежной;

          Зачем же здесь, о дева, в страшный миг

          Забыла ты сказанья древних книг?

          Луна горит, в очах их отражаясь.

          Рукой лилейной Ганди обвила

          Ему чело; его жь рука, теряясь '

          В её кудрях, вкруг девы замерла.

          И вместе их мгновенно страсть слила,

          Подобно группе греческой, античной,

          Полунагой, высоко поэтичной.

                              CXCV.

          Жуан заснул в её объятьях нежных;

          Она жь, без сна, покоила чело

          Уснувшого у персей белоснежных.

          В ной счастие то к небу взор влекло,

          Заснул, главу к ней на сердце склоня,

          Кипевшее от бурного огня.

                              СXCVI.

          Ребенок с радостью глядит на пламя,

          Аскет в экстаз приходит в древнем храме,

          Араб гостей встречает с торжеством,

          Счастлив солдат, отбивший в битве знамя,

          Счастлив скупой над полным сундуком;

          Когда глядит на сон младого друга.

                              СXCVIИ.

          Ея кумир, он так спокойно снят!

          Она слилась с ним жизнью совокупной.

          Тая в себе, как в бездне недоступной,

          Все радости, которыми дарит,

          Все прелести любви своей преступной -

          Он сладко спит в изнеможеньи сил,

                              СХСVIII.

          Он спит, храним Гайди в стране безлюдной.

          Любовь, и ночь, и моря синий вал

          Исполнили ой душу силы чудной.

          Им дан приют в любви их безразсудной,

          Где счастья их никто не возмущал.

          И хор светил, столпившихся в эфире,

          Счастливей их не видел в целом мире.

          Любовь! любовь! скажи ты мне: зачем

          Для женщин ты и радость и мученье?

          Оне тебе рискуют в жизни всем;

          Обманешь ты, и вся им жизнь - томленье,

          И мстят оне, и гибельно их мщенье,

          Как месть тигриц в их бешеном бегу:

          Что чувствуют, тем мстят оне врагу.

                              CC.

          Порой не нрав, а к женщине всегда.

          Однех измен жди женщина в уплату

          Себе за все, и, мучась без суда,

          Молчи и плачь, или, поддавшись злату,

          Тогда терпи от мужа своеволье,

          Корми ребят, иль вдайся в богомолье.

                              CCI.

          Пируй с любовником, пустись в разврат,

          Или беги куда глаза глядят,

          И о себе пусти дурное мненье.

          От грязных изб до золотых палат

          Повсюду ты в фальшивом положенье.

          Став сущим чёртом, пишет нам роман ¹).

¹) Здесь намекает Байрон на Каролину Лэмб, изобразившую его в своём романе: Гленарвон (1816 г.).

          До этих мук не знала ты, конечно!

          Дитя страстей, Гайди, ты рождена

          В стране, где свет тройной сияет вечно,

          Где южных дев душа раскалена.

          Тому, с кем ты навек обручена.

          К чему жь робеть? Пускай всё будет гласно;

          Лишь для него в ней сердце бьётся страстно.

                              CCIII.

          Волненья сердца. Все его удары

          Так сладостны, что даже и враги

          Веселья: совесть и разсудок старый,

          Готовые нас голосом брюзги

          Столь ценные, что я дивлюся, как

          С них Кастлери не взял еще ясак.

                              CCIV.

          Итак, свершилось. Дикий край безлюдный

          Лил, вместо свеч венчальных, блеск свой чудный;

          Был океан свидетелем; был грот

          Их брачным ложем, сон же непробудный

          Пустыни той - жрецом любви. И вот,

          И на земле волшебный рай узнали.

                              CCV.

          Любовь, любовь! Был Цезарь твой клиент,

          Тит - твой вожак, Овидий - твой учитель,

          А Сапфо - синий твой чулок. (Хотите ль

          За ней в волну, любви индиферент?

          Вас ждёт досель Левкадский волн смиритель!)

          Любовь! хотя всему ты злому мать,

                              СCVI.

          Тебе покорны все в природе твари;

          Ты бич людей, потрясших целый свет.

          Антоний, Цезарь, славный Велисарий -

          О жизни их подробный комментарии

          Составлен музой громких их побед.

          Все трое в том сходны они, что были

          Вожди, герои, и все три любили.

          Ты создаёшь философов; тобой

          Был Эпикур воспитал с Аристиином.

          Они с своей теорией (простой

          На практике) разгула служат типом.

          Кто б ни увлёкся древним тем принципом:

          "Брось всё, люби, пей, ешь!" как ты сказал,

          О, царственный мудрец, Сардананал!

                              ССVIII.

          Так скоро мог от Юлии отстать?

          Я не судья в том деле щекотливом;

          Но, думаю, тут надо обвинять

          Луну, чей свет приливом и отливом

          То действие, какое в нас, несчастных

          Сынах земли, рождает взор прекрасных?

                              CCIX.

          Я враг непостоянства. Презрен будь,

          Тот вечно шаткий, подвижной, как ртуть,

          В ком заложить нельзя фундамент прочный.

          Лишь верная любовь мне входит в грудь;

          Но в маскараде как-то, в час полночный,

          Прибывшей из Милана красота.

                              CCX.

          Но к счастью там я Мудрость вдруг встречаю.

          Она мне шепчет: "Помни долг святой".

          Но эти зубки! этот взор живой!

          Из любопытства только лишь узнаю,

          Кто эта дама иль девица. - "Стой!"

          Вскричала Мудрость с греческой осанкой

                              ССХИ.

          "Уйди!" - и я ушел. Но дальше. То,

          Что мы зовем "неверностью", на деле

          Есть род восторга там, где разлито

          (Так без восторга не глядит никто

          На чудный мрамор в нише иль капелле).

          Род обожанья вечных тех начал,

          Что в нас слились в понятье "идеал";

          Род постиженья красоты небесной.

          Развитие стихии наших сил,

          Всемирной, платонической, чудесной,

          Сквозь фильтр небес истекшей из светил -

          Bcц было б пошло. Словом, это пыл

          Души, способность наших глаз и, право,

          Намёк на то, что в нас клокочет лава.

                              ССХИИИ.

          О, еслиб вечно лишь в одном предмете

          Встречали мы то жь прелестей число,

          Какое Бог дал Еве в пышном цвете.

          То это б нас от многих трат спасло,

          Одно и то жь всегда пленяло глаз,

          То сердце, печень не страдали б в нас.

                              CCXIV.

          Частичка неба, сердце, силой фурий

          Как по небу несутся тучи, бури,

          Полны громами, мраком и огнём.

          Но бури сердца, как и средь лазури,

          Кончаются дождями; только льём

          Напоминая климат наш отчасти.

                              CCXV.

          В нас печень желчный лазарет страстей;

          Но часто в ней колеблется правленье.

          Глядишь, вползли и прочия в мгновенье,

          Свиваясь в клуб, как в тине клубы змей.

          Гнев, ненависть, страх, ревность, злоба, мщенье -

          Всё от нея исходит межь людьми,

          "центральных" трус земли.

                              ССXVI.

          Но чтоб в дальнейший не входить анализ,

          Я здесь закончу. Слишком сто октав

          Написаны, какие назначались

          В поэме двадцать. Перья исписались.

          Итак поклон, читатель, вам отдав,

          Предоставляю Гайди и Жуану

          Снискать вниманье ваше их роману.

                              I.

          О Феб! et cetera... Жуан остался

          В блаженном сне в объятиях у той,

          Чей взор ещё слезой не омрачался,

          Не ведало, что змей к ней в душу крался,

          Что спящий друг, убив её покой,

          Ужь возмутил её младые грёзы

          И превратил кровь сердца в желчь и слёзы.

          Увы, любовь! Какой могучий рок

          К погибели всех любящих так тянет?

          Зачем вплела ты кипарис в венок?

          Зачем печаль твой ясный взор туманит?

          Чтоб грудь себе украсить, где он вянет:

          Так существо, с кем мы блаженство пьём,

          К нам входит в сердце, чтоб погибнуть в нём...

                              III.

          Потом ей нравится сама любовь.

          Привыкнув к ней, она мужчин меняет,

          Как цвет перчаток, чтоб влюбляться вновь.

          Нрав женщины! о, кто жь его не знает?

          Потом один сменяется на многих

          Без выбора и размышлений строгих.

                              IV.

          Чья тут вина - не знаю. Но одно

          (Кроме ханжей, которым всё равно)

          Любовные всего нужней интриги.

          Пусть сердце в них вначале предано

          Одной любви; но, сбросив раз вериги

          Любить готовы многих без стыда.

                              V.

          Печальный факт! Так сердце в нас порочно,

          Так слаб характер женщин и мужчин,

          С любовью брак, хоть корень им один!

          Брак из любви рождается так точно,

          Как острый уксус из прокислых вин -

          Напиток пошлый, приторный и годный

                              VI.

          Меж чувствами до брака и потом

          Какое-то царит противоречье.

          Вступая в брак, всех благ себе мы ждём,

          Обман души и всех надежд разгром!

          Изменчивость - вот свойство человечье:

          Так, страсть в влюблённых прелести полна,

          Но в муже вдруг становится смешна.

          Век нежничать с женой ужь муж стыдится;

          А иногда (хоть редко) брачных уз

          Гнушается и должен убедиться,

          Что век одним пленяться - странный вкус.

          Что только смерть расторгнет нам союз.

          Увы! лишиться дорогой супруги,

          Чтоб в траур облеклися наши слуги!

                              VIII.

          Что в суетах домашняго порядка.

          Романы нам рисуют страсть четы,

          Но говорят о браке слишком кратко.

          Что нам за дело, как воркуешь ты

          Ведь будь Петрарка муж Лаурин, вряд

          Создал бы он сонетов целый ряд.

                              IX.

          Героев смерть - конец трагедий, браком

          Исход тех браков скрыт, однакож, мраком:

          Из авторов никто не брал труда

          Представить то, что послужило б знаком

          Превратного с их стороны суда.

          Они об их не повествуют доле.

                              X.

          На сколько помню, пели рай и ад

          (Иначе - брак) лишь два поэта: Данте

          И радости, при всём своём таланте,

          Им не было в супругах, говорят;

          (Как женитесь, об их судьбе вспомяньте!)

          Но жен своих Дант с Мильтоном не брал

                              XI.

          Есть впрочем мненье, будто в Беатриче

          Дант теологию изобразил.

          Признаться, я не верю этой дичи!

          Мысль гения, столь полную величий,

          Придав ей то, что сам вообразил.

          Ужь если так, то я готов скорее

          Тут видеть математику в идее.

          Жуан с Гайди обвенчан не был; но

          То их вина, а не моя, и очень,

          Читатель строгий, было бы грешно

          Винить меня, в чём так я непорочен.

          Ты их роман закрыть уполномочен:

          Не то смутит все помыслы твои

          Разсказ о беззаконной их любви.

                              XIII.

          Запретной страстью молодых сердец.

          С ним каждый день видаясь безразсудно,

          Гайди забыла, кто у ней отец.

          Что любим мы, с тем разставаться трудно,

          Так и она к нему привыкла вскоре,

          Пока её папаша грабил в море.

                              XIV.

          Он дань сбирал со флагов разных стран,

          Пусть он займёт министра важный сан,

          И эта дань получит смысл налога.

          Скромнее пост ему был в жизни дан,

          И о себе не думая так много,

          И действовал, как моря опекун.

                              XV.

          Он непогодой был задержан в море,

          Где потерял почтенный наш старик

          Был должен выждать шедший в Хиос бриг,

          Которым он и поживился вскоре.

          Он пленных разделил, как главы книг,

          По нумерам и, заковав им члены,

                              XVI.

          Часть узников он сбыл на Матапан

          К Маннотам; часть отправил с прочей клажей

          В Тунис к агентам (сбросив в океан

          Иных, имевших познатнее сан,

          Способных выкуп внесть, держал под стражей;

          А прочий люд, свалив на корабли,

          Гуртом отправил к Дею в Триполи.

          Потом, для лучшей с торгашами сделки,

          Он разделил товары по сортам,

          Оставив разные из них безделки,

          Но важности классической для дам:

          Гитары, кастаньеты - всякий хлам,

          Приобретённый с кораблей и барок

          Отцом добрейшим дочери в подарок.

                              XVIII.

          Двух попугаев с кошкою ангорской,

          Двух обезьян, две своры датских псов,

          Да террьера породы чисто-горской

          (Пёс на Итаке жил у рыбаков,

          Чтоб уберечь от страшных непогод,

          В одну он клетку запер этот сброд.

                              XIX.

          Распорядясь с рабами и товаром

          Он на своём гальете (очень старом,

          Нуждавшемся в починке) шол туда,

          Где дочь его с таким любила жаром.

          А как близь грота тянется гряда

          То порт его лежал не в этом пункте.

                              XX.

          Вступивши в порт, он на берег спешил,

          Не встреченный таможенной ордою

          Ни карантинной душною тюрьмою.

          Немедленно он людям подтвердил

          Начать починку корабля с зарёю.

          И так, все руки выгрузкой добра,

                              XXI.

          А сам на холм взошел и с наслажденьем,

          Вдали завидя белый дом родной,

          Остановился. - Ах, каким волненьем

          Он думает, тревожим опасеньем,

          О тех с любовью, о с тоской

          И ужасом, и, мчась мечтой к былому,

                              XXII.

          Возврат домой в супругах и отцах,

          Скитавшихся по морю-океану,

          Естественно родит невольный страх:

          (Я уважаю женщин, но я враг

          И льстивых слов; и так я льстить не стану.)

          Жена без мужа черезчур хитра,

          А дочери сбегают со двора.

          Не всякий муж, сверша путь жизни бурный,

          Найдет в дому приём, как Одиссей;

          Не всякая жена, как страж дежурный,

          Нас будет ждать и отгонять друзей.

          Уже стоит, найдёт двух-трёх детей,

          Женой прижитых с другом в дни разлуки

          И что ему его ж рвёт Аргус брюки. ¹)

¹) Собака Одиссея, узнавшая его по возвращении.

          А холостяк найдёт, придя домой,

          Что в брак вступила ужь его невеста

          С богатым скрягой. Но в беде такой

          Он может, после первого протеста

          Как cavalier servente мужа место;

          А если нет, то пусть с презреньем он

                              XXV.

          Равно и вы, что с честностью наружной

          В liaison

          Иль, лучше, в дружбу с женщиной замужней,--

          (Союз, из всех вернейший и простой

          В сравненьи с сложной функцией супружней,

          Где служит брак лишь вывеской одной,) -

          Не то и вас сто раз обманут на день.

                              XXVI.

          Но Ламбро (так звался пират морской),

          С водою более, чем с сушей, знаясь,

          И, в метафизику не углубляясь,

          Не постигал, с чего он шел домой

          Так весело, ничем не возмущаясь.

          Он дочь любил, а почему - не^- мог

                              XXVII.

          Он видел дом свой в солнечном сиянье,

          Он видел зелень пальм в своём саду,

          Он слышал звонкое ручья журчанье,

          Деревьями, под тенью их, собранье

          Гуляющих; пред ним ужь был в виду

          Оружья блеск (оружье - жизнь Востока)

          И пестрота одежд, пленявших око.

          Но, ближе к дому подойдя, сквозь лес.

          Смущён картиной праздности нежданной,

          Он слышит, ах! не музыку небес,

          Но скрипки визг земной и окаянной.

          Не мог понять он смысла сцены странной.

          Он слышит там же флейту, бубнов звон

          И вовсе не восточный смех и стон.

                              XXIX.

          Спешит он к месту пиршества, и вот,

          В тени дерев, средь лугового дёрна,

          Он видит с гневом, что его народ

          Танцует, скачет, кружится задорно,

          То были Пирра боевые танцы,

          К которым так пристрастны все Ливантцы.

                              XXX.

          Там далее - Гречанок целый строй.

          А хор подруг, схватись рука с рукой,

          Как нить жемчужная, вкруг старшей пляшет.

          Шелк их кудрей, волнуясь за спиной,

          Прохладою им в жарки лица пашет.

          Ей вторя хором, скачет группа дев.

                              XXXI.

          Близь них, скрестивши ноги, на просторе

          Уселись гости, чтоб начать обед.

          Хиосских вин и сладостный шербет,

          В лёд превращённый в скважистом фарфоре.

          Гранаты, сливы, яблоки-ранет

          (Дессерт природный) из зелёной тени

                              XXXII.

          Там белому барану рой детей

          Увил почтенные рога цветами.

          Как агнец тих, сей патриарх полей

          То корм берёт из рук их, то в своей

          Игривости, как-будто пред врагами,

          Бодливый лоб склоняет вниз, то вдруг

          Уступит силе слабых детских рук.

          Классический их профиль, живость взгляда

          Их чёрных глаз, блестящий их убор,

          Румянец щёк как рдяность винограда,

          Игра движений, взоров разговор,

          Всё в милых детях восхищало взор.

          Глядя на них, вздохнёт философ, зная,

          Что и на них грозится старость злая.

                              XXXIV.

          Сидевших важно старых трубокуров

          О кладе, где-то спрятанном в песку,

          Об остротах арабских балагуров,

          О том, как лечат чарами тоску,

          Как жены, с бесом заключа контракт,

          Мужьям дают рога (что впрочем факт).

                              XXXV.

          Там было всё, что может быть усладой

          Хор музыки с вином, с шехеразадой -

          Ну, словом, всё, что любит нежный пол.

          Один пират смотрел на все с досадой,

          Страшась найти вершину наших зол,

          Усиленный расход еженедельный.

                              XXXVI.

          Что человек? садится ль за обед,

          А перед ним уже беда готова!

          Чуть дождался денька он золотого -

          Сирена жизни, радость юных лет,

          Ужь завлекла, чтоб съесть его живого.

          Так и теперь весь пир смутил корсар,

                              XXXVII.

          Не приучён в речах к напрасным тратам,

          Сюрприз готовя дочери своей

          (Сюрпризы чаще делал он булатом),

          О том, что прибыл он к родным пенатам.

          И, долго с пира не сводя очей,

          Обдумывал и взвешивал он строго,

          Зачем гостей понабралось так много.

          Он знать не мог (увы, как Греки врут!),

          Что слух разнёсся о его кончине

          (Подобные когда же люди мрут!)

          И дом его поверг в печаль. Но ныне

          И даже дочь, все истощив в кручине

          Запасы слёз, как роза разцвела

          И дом отца под свой присмотр взяла.

                              XXXIX.

          Пирует, пьёт и пляшет! Вот с чего

          Его рабы снились и в упоеньи

          Властителя забыли своего!

          Хлеб-соль отца теперь ничто в сравненьи

          Да, остров сделал страшные успехи

          С-тех-пор, как Ганди любит без помехи!

                              XL.

          Но думайте, однакож, чтоб пират

          (Конечно, им он не был слишком рад),

          Иль наказал с запальчивостью пылкой

          Людей своих за пьянство и разврат

          Побоями, бичом, тюремной ссылкой,

          Наклонность деспотов казнить людей.

                              XLI.

          Ничуть. Из всех, кто к горлу нож свой ставил,

          Он был едва ль не лучший человек.

          Умел скрывать и мысли хитрый Грек,

          Так никогда придворный не лукавил,

          Так не притворны женщины в наш век!

          Как жаль, что он любил так жизнь пирата:

                              XLII.

          Он подошел к сидевшим близь него

          И одного из них, ударив в плечи,

          С особенной улыбкой, ничего

          Спросил: что значит это торжество?

          Но хмельный Грек, с кем вёл он эти речи,

          Быв слишком пьян, чтоб разсмотреть путём,

          Кто спрашивал, налил стакан вином.

          И перед ним преважно сидя задом,

          Поднёс стакан пирату но спеша,

          Через плечо, сказав с весёлым взглядом:

          "В сухих словах по много барыша."

          Кто жь правит нами, знает госпожа.

           - "Вот вздор!" воскликнул третий собеседник,

           - "Не госпожа, а стариков наследник!"

                              XLIV.

          Не знали, с кем вели они беседу.

          Смутился Ламбро, гнев сверкнул в глазах;

          Но одержал над гневом он победу.

          И, скрыв его, с улыбкой на устах

          Прося сказать: кто новый их патрон,

          Что внёс Гайди, казалось, в цех матрон?

                              XLV.

          "Какое дело мне, кто он, откуда?"

          "Одно я знаю, что каплун мой чудо,

          Что лучше этих вин на свете нет.

          А коли я рассказываю худо,

          Тебе складней разскажет мой сосед;

          За словом он но лазит в дальный ящик."

                              XLVI.

          Мой Ламбро был терпенья образец,

          Отменные имел во всём манеры.

          Таких людей видал когда примеры.

          Всё вынес он, как истинный мудрец,

          И скорбь души, и гнев, не знавший меры,

          Насмешки все прожорливых рабов,

                              XLVII.

          Кто родился для власти безграничной,

          Кто приучен приказывать рабам

          И ждёт от них покорности обычной,

          Тому быть мягким как-то неприлично;

          Но многое ль в природе ясно нам?

          Однако жь тот, кто властвует собою,

          Как Гвельф, ¹

¹) Намёк на царствующий в Англии дом, происходящий от Вельфа (Гвельфа) Баварского.

                              XLVIII.

          Но то чтоб он был вовсе без страстей;

          О, нет! но страсть не проявлял он в слове:

          Как в клуб свернувшийся удав в дуброве.

          Он наносил удары без речей;

          Сказав же слово, он не лил ужь кровь.

          Но чем спокойней, тем страшней корсар,

                              XLIX.

          Он поспешил, без дальних ужь разспросов,

          Путем окольным к дому своему,

          Так что никто, кроме его матросов,

          Доволен ли был дочерью философ,

          Могу ль я знать? Но шумный пир тому,

          Кого сочли погибшим в лоне моря,

          Конечно, был не выраженьем горя.

          Да, еслибы могли воскреснуть вдруг

          Все мертвецы (чего избави Боже!),

          Хоть, например, супруга иль супруг

          (Всего наглядней брачное здесь ложе),

          Оне теперь их наказали б строже,

          И, верно, громче был бы плач и стоп

          В день воскресенья, чем в день похорон.

                              LI.

          Не в свой ужь дом! Ах, эту мысль снести

          Нам тяжелей, чем на смерть осуждённым

          Сказать на век друзьям своим: прости!

          Зреть свой очаг в гробницу превращённым.

          Один лишь пепел прежних упований:

          Вот бедствия, которым нет названий.

                              LII.

          Он входит в дом, ужь более не свой,

          Всю пустоту, вступив один в покой,

          Не встреченный никем. Здесь счастье знал он;

          Здесь, после странствий, он вкушал покой;

          Здесь гордо взор и сердце утешал он,

          Единственной отрады старых дней.

                              LIII.

          Он человек был странного устройства:

          Свиреп душой, по кроток нравом, он

          Умеренность была ему закон.

          В напастях твёрд, отважен до геройства,

          Он к лучшему чему-то был рождён;

          Но, видя рабскую отчизны долю,

                              LIV.

          Корыстолюбие, стремленье к власти,

          Опасности, несметное число

          Перенесённых бедствий и несчастий,

          Свирепость волн, людей свирепых страсти

          И полное сцен страшных ремесло -

          Всё делало его войны питомцем,

          Хорошим другом, но дурным знакомцем.

          Но и ему не всё же чуждым был

          Дух героический святой Эллады,

          Тот смелый дух, что прадедов водил

          За Золотым Руном сквозь все преграды.

          И, в родине не находя услады,

          В отмщение за весь её позор,

          Свет взненавидя, с ним вступил в раздор.

                              LVI.

          Изящество Ионии былой -

          Плод климата, где жаждал он свободы.

          Вкус в украшеньях хижины родной,

          Страсть к музыке, к величию природы,

          Внимал ручью межь трав душистых юга -

          Все дух смягчало в нём в часы досуга.

                              LVII.

          Но он хранил любовь свою в тиши

          Межь страшных дел, свершонных им в глуши,

          Не затворял в свое он сердце двери -

          Лишь ей одной, сокровищу души!

          Не доставало этой лишь потери,

          И стал свиреп, как дикий Полифем.

                              LVIII.

          Средь камышей бездетной львицы жадность

          Погибельна для стад и пастухов;

          Для кораблей у диких берегов;

          Но ярость волн, но львицы безпощадность

          Не так грозны для смертных и судов,

          Как грозен гнев, глубокий и безмолвный,

                              LIX.

          Да, тяжело смотреть, как дети все

          Бегут от нас, ища себе свободы.

          В них ждали мы узреть во всей красе

          И вот, как старость к нам пришла в грозе

          И дней закат мрачат нам непогоды -

          Они бегут, нас кинув на одре

          С подагрою, иль с камнем в пузыре.

          А жизнь в семье, не чудная ль картина

          (Лишь не мешай нам дети утром спать),

          Где кормит мать сама иль дочь, иль сына

          (Когда при том не слишком сохнет мать),

          Все детки, внучки (что за благодать!),

          И маменька сияет среди деток,

          Как золотой меж маленьких монеток.

                              LXI.

          В час сумерок он входит в дом старинный.

          Во всей красе и славе, той порой,

          С возлюбленным пирует дочь в гостинной.

          Стол из слоновой кости, весь резной,

          Повсюду блещет золото, хрусталь,

          Фарфор, кораллы, перламутр, эмаль.

                              LXII.

          Сто блюд: пилав, фисташки, знаменитый

          Все виды рыб, какие морем скрыты,

          Все лакомства входили в их обед,

          Каким могли б гордиться сибариты.

          А для питья являлся там шербет

          Сквозь корку выжатых для аромата.

                              LXIII.

          Всё это разносили вкруг рабы.

          В конце жь стола явились фрукты края

          В красивых чашках дального Китая,

          Все в сетках филограновых, дабы

          Держать в руках, перстов не обжигая.

          Шафран, гвоздика, циннамом, мускус

                              LXIV.

          Все стены вкруг завешаны коврами

          Из бархатов, украшенных при том

          Богато шелком шитыми цветами

          Бордюр же верхний, вышитый шелками,

          Изображал на поле голубом

          Рядами букв оранжевого цвета

          Сентенции персидского поэта.

          Такия изреченья на стенах

          (Обычай этих стран) есть как бы школа,

          Чтоб, как в Египте черен на пирах,

          Напоминали смысл того глагола,

          В ту ночь, когда он свергнут был с престола.

          И точно: что ни говори софист,

          А шумный пир есть лучший моралист.

                              LXVI.

          Увядшая в чахотке красота,

          Кутила, ставший строгим методистом

          (Чтоб вера в нём была вполне чиста).

          Иль альдерман, которого за вистом

          Что ночи с картами, вино с любовью

          Вредят не меньше вкусных блюд здоровью.

                              LXVII.

          Разостлан был в ногах младой четы

          Три части залы были заняты

          Софою пышной моды самой новой.

          На бархатных подушках (красоты

          Невиданной) был по земле пунцовой

          Сверкавшие, как светлые мечи.

                              LXVIII.

          Везде был мрамор с хрусталём, фарфором

          И золотом. Персидские ковры,

          Пол покрывали Кошки Ангоры,

          Газели, карлы, негры с целым хором

          Рабов, без коих барские дворы

          Не обойдутся, суетились в зале,

                              LXIX.

          Там был избыток в пышных зерцалах,

          В столах с отделкой из слоновой кости,

          Все с инкрустацией из черепах,

          И серебра. На дивных тех столах,

          В какой бы час ни приходили гости,

          Всегда готов к услугам был обед,

          Вино, и сласти, и льдяной шербет.

          В два джелика ¹) была Гайди одета.

          Один из них был палевый; другой

          Весь золотисто-пурпурного цвета

          Как две волны, из-под её корсета

          Вздымалась грудь под яркою фатой,

          И, как луну прозрачный пар для глаза,

          Так всю Ганди скрывал вуаль из газа.

¹

                              LXXI.

          Вкруг каждой кисти змеем золотым

          Сиял браслет столь гибкого металла,

          Что без замка, движеньем лишь одним,

          Чаруя взор изяществом своим,

          Он льнул к руке, каких на свете мало,

          Как-будто бы разстаться не желал

          С белейшей кожей дорогой металл.

          Вкруг дивных ног два обруча-брасоеты

          Являли сан царицы островов.

          В кудрях сверкали камни-самоцветы,

          На пальцах перстни; головной покров

          Ил бирюзы, безценных жемчугов;

          Вкруг полных икр шумели в безпорядке

          Оранжевых шальвар густые складки.

                              LXXIII.

          Как горный ключ, когда над ним пылая

          Горит заря. И еслиб воли их

          Не укрощала сетка золотая,

          То вся Ганди могла б укрыться в них.

          Оне играли с каждым ветерком,

          Ей веющим невидимо крылом.

                              LXXIV.

          Всё было жизнью вкруг нея согрето;

          Был взор её так нежен, полон света,

          Так озарён небесной красотой,

          Так чист, как взор Психеи в детски лета,

          Когда ещё не сделалась женой -

          Что кто б пред пей не преклонил колени?

                              LXXV.

          Ресницы глаз у ней насурьмлены

          (Таков уже обычай азиатский).

          Для чёрных глаз служа такой окраской,

          Что хитрость здесь всей лишена цены.

          Окрашены у ней и ногти краской,

          Чтоб вновь отнять у моды все права:

                              LXXVI.

          Пусть краска цвет даёт лицу нежнее,

          Но помощи Ганди ли в ней искать?

          На высях гор не блещет день белее,

          Воздушная, подобно лёгкой фее,

          Должна ль она к искусству прибегать?

          "Кто золотит червонцы, розу красит,

          "Тот," по словам Шекспира, "блеск их гасит".

          Наряд Жуана был снегов белей,

          Весь убранный столь тонкой кисеёю

          Что бриллианты искрились под ней,

          Как звездочки сквозь млечный путь зимою.

          её кудрей,

          Как полумесяц, над его чалмою

          Из черной шали с золотым шитьём,

          Лил изумруд дрожащий блеск кругом.

          Их тешили теперь шуты, холопы,

          Танцовщицы, рой карлов и поэт,

          Прославленный во всех концах Европы,

          О чём он сам трубил на целый свет.

          Его предметом был любой предмет.

          За деньги он то лирик, то сатирик,

          Вчера бранил, пел ныньче

                              LXXIX.

          Хваля век нынешний, он порицал

          Минувший век, времён прошедших нравы;

          Как истинный восточный либерал,

          В былые дни он много пострадал

          За вольность дум, за буйные забавы;

          За то теперь султана он хвалил,

          Правдив как Соашо мил.

                              LXXX.

          Изведав в жизни перемен не мало,

          Он, как стрела в компасе, был вертляв.

          Его звезда и, чтя её устав,

          Он избежал всего, чем угрожала

          Ему судьба за безпокойный нрав.

          Он лгал так нагло, что, по мненью света,

                              LXXXI.

          Он гений был, хотя и ренегат.

          Все "Vates irritabiles" напрасно

          Без славы жить минуты не хотят,

          Но где же я? дай оглянусь назад.

          Так! в третьей песне у четы прекрасной,

          Описывал костюмы, пир и дом,

          Любовь и жизнь на острове пустом.

          Мой бард - теперь, конечно, странник скромный,

          А всё же гость приятный на пиру -

          Был многими любим, как раб наёмный,

          Слагавший песни в пламенном жару.

          Но отчего ж не поддержать игру

          Того, кто слыл за гения в народе,

          Хотя и пел немножко в тёмном роде?

                              LXXXIII.

          Теперь, набравшись мыслей либеральных

          Во время странствия столь многих лет,

          Надеялся, что здесь, в пределах дальних,

          На острове, где и цензуры нет,

          Коль станет петь по вдохновенью муз

          И с правдою войдёт опять в союз.

                              LXXXIV.

          Он странствовал межь Турок, Персов, Франков,

          И, долго жив с людьми почти всех рангов,

          Всегда в готове что-нибудь имел,

          Чем мог снискать спасибо, кучу франков.

          Варьировать он ловко лесть умел;

          "в Риме жил по-римски"; этих правил

          И в Греции теперь он не оставил.

                              LXXXV.

          Где б он ни пел, он завсегда щадил

          Национальный вкус в любом народе.

          "God save the King" он столько же ценил,

          Как "Ça ira", ¹) лишь только б петь по моде.

          Его талант во всём испытан был -

          В высоком ли, иль тривиальном роде.

          Не мог он быть на Пиндара похож?

¹) Французская революционная песня.

                              LXXXVI.

          Для Галлов он имел chanson в запасе,

          Испанцам льстил в балладе, иль романсе,

          Где отдавал войне последней честь;

          В Германии за Гёте на Пегасе

          Скакал (об нём прошу у Сталь прочесть!),

          ¹)

          А в Греции пел гимны, вот как этот:

¹) Итальянские поэты XIV века - Данте, Петрарка и другие.

                              1.

          О вы, родные острова,

          Где милой вольности права

          В отчизне Феба создавались!

          Весны здесь вечной торжество,

          Но кроме солнца ней мертво.

          Героев арфа, песнь любви,

          Хиосских, Тейсских муз творенья

          Гремят во всех концах земли;

          Лишь здесь, на месте их рожденья,

          Потрясших громом целый мир.

                              3.

          Цепь гор глядит на Марафон,

          А Марафон на шумны воды.

          Я вспоминал о днях свободы:

          Где Персов древние гробы,

          Я мог ли думать, как рабы?

                              4.

          За опенённым Саламином

          Считал он нации корабля;

          Он был над всеми властелином.

          Он утром счёл их; ночь пришла -

                              5.

          Что стало с флотом? И с тобой

          Что стало, родина? Не бьётся

          Геройством грудь в стране глухой,

          Ужели жь звуки струн святых

          Не оживут в руках моих?

                              6.

          Нет, я горжусь и тем, что в век

          Могу ещё, как древний Грек,

          Краснеть за срам моей отчизны;

          Краснеть за Греков в тишине

          И плакать о родной стране.

          Но как же плакать и краснеть

          В стране героев богоравных?

          Земля, отдай нам только треть,

          Одну лишь треть Спартанцев славных!

          Для славы новых Фермопил!

                              8.

          Как! ты молчать, весь край заснул!

          О, нет! Чу! голос вопиющих,

          Гремит: "О, пусть в стране живущих

          Один лишь встанет - мы летим,

          Летим!" Увы, не внемлют им!

                              9.

          Кипи вином самосским, чаша!

          Оставим Туркам битвы шум;

          Лить гроздий кровь - вот радость наша.

          Давайте жь пить! Безславный клик,

                              10.

          Чу! пляска Пирра! Где же дух,

          Где, Пирр, твоей фаланги сила?

          Зачем, о родина, из двух

          Хранишь ты Кадма письмена;

          Рабам ли тайна их дана?

                              11.

          Нальём самосским кубок вновь!

          Анакреон нам пел любовь,

          Служа рабом у Поликрата,

          Тирана Греков; но в тот век

          Тираном Греков был лишь Грек.

          Над Херсонесом автократ,

          Тиран, был лучший друг свободы:

          Тиран был этот - Мильтиад!

          О, еслиб мог и в наши годы

          Он слил бы нас в один народ!

                              13.

          Нальём самосским кубок вновь!

          Межь скал Сулийских есть останок,

          Напоминает кровь Спартанок.

          И, может-быть, ужь там созрел

          Посев для славы смелых дел.

                              14.

          То продают, то покупают.

          Надежды в вас, богатыри,

          В мечах лишь ваших обитают;

          А Франков лесть, а Турок гнёт

                              15.

          Нальём самосским кубок вновь!

          Под тенью пальм танцуют девы,

          Сверкает в их очах любовь;

          Я плачу, вспомнив, что оне

          Должны вскормить рабов стране.

                              16.

          Пойду жь на высь Сунийских гор,

          Сливая вопль свой в общий хор,

          Умру, как лебедь, с песнью горя.

          Нет, не рождён я быть рабом!

          Так в прах же кубок - и с вином!

          Так пел поэт. Так мог бы, должен нет

          Новейший Грек - не так, конечно, плавно,

          Как пел Орфей; но песнь его греметь

          Едва ли бы могла в наш век безславный.

          Но чувства лгут в поэтах так исправно,

          Что принимать все могут колера,

          Ни дать, ни взять как руки маляра.

                              LXXXVIII.

          Достаточно на нашу мысль упасть,

          Чтоб в нас родить источник дум обильный;

          Так велика над нами буквы власть,

          Что все века связует цепью сильной.

          Когда б бумага, этот клок тряпицы,

          Не пережил людей и их гробницы.

                              LXXXIX.

          Когда ж разсыплятся их кости в прах,

          Исчезнут, так что лишь в одних столбцах

          Хронологических заметны кратко,

          Тогда пергамент, найденный в шкафах,

          Иль камень, вырытый перед закладкой

          Нам возвещают имя мертвеца.

                              XC.

          Конечно, слава - вздор для моралиста.

          Она ничто, вихрь буйный, тщетный клич,

          А не от тех, кто смог до ней достичь.

          Гомер для Трои то жь, что Гайль для виста;

          Век нынешний не мог вполне постичь

          Искусства Мальбро драться в битвах боксом,

                              ХСИ.

          А Мильтон наш? Не выше ль он всего?

          Он царь поэтов, хоть немножко тёмен;

          Он радикал для века своего,

          Однакожь Джонсон, биограф его,

          Нам говорит, что этот муз феномен

          Был в школе высечен, к семье был строг

          И с первой Mrs Milton жить не мог.

          И мало ли, что нам теперь известно?

          Так знаем мы, что Бэкон взятки брал,

          Шекспир крал дичь, Тит юность вёл безчестно,

          А Бёрнс (как доктор Кёрри описал)

          В историю вносить такой скандал;

          Но у биографов такия главы

          Героям их едва ль прибавят славы.

                              ХСИИИ.

          Как Соути, автор Пантисократии;

          Иль Уордсуорт наш, когда он скромный пост

          Иль ты, Кольридж, покуда в Morning Post

          Аристократам в честь не гнул ты выи,

          Когда и ты, и Со

          Женились оба в Бате на швеях.

                              XCIV.

          Таким, как эти, нравственным уродам,

          И нравственный приличен Ботни-бей!

          Биографам великих сих вралей.

          Недавно Уордсуорт, скажем мимоходом.

          Издал свою Прогулку ¹).

          Нелепее его поэмы скучной

          И толщиною баснословно тучной.

¹) Философская поэма Уордсуорта: The Excursion,

                              XCV.

          В ней строит он незыблемый оплот

          Между своим и нашим разуменьем.

          Но Уордсуорт, как и Анна Со¹),

          С их сектами, принадлежат к явленьям,

          Которых чтит лишь избранный народ,

          А прочий люд клеймит своим презреньем,

          Как старых дев, раздувшихся горой,

¹) Полупомешанная женщина, выдававшая себя за пророчицу и имевшая много последователей в Англии в начале нынешняго столетия.

                              XCVI.

          Но перейдем к рассказу. Сам я знаю,

          Что если в чём я грешен, так в одном -

          И сам с собой беседую о том,

          Что в будущем исполнить я желаю.

          Как в тронной речи пред своим двором

          Король. По в этом, сознаюсь, я просто

                              XCVII.

          Во Франции словечко есть

          У нас такого слова нет, хоть все мы

          Его значенье поняли с тех пор,

          Кому читать охота этот вздор?

          Но кто читал, тот знает, что хоть темы

          Различны в них, но свойственна им всем

          Одна черта - снотворность тех поэм.

          "Гомер", сказал Горации, "дремлет часто",

          Уордсуорт, мы знаем, бодрствует под-час,

          Когда "Извощик" ¹) этого бомбаста

          Сперва он просит "лодки" для балласта...

          Плыть по морю?... нет, в небе! И сейчас

          Затем ужь просит "челночка", в котором

          И плавает в слюнях со всяким вздором.

¹Benjamen the Waggoner. Слова "лодка" и "челночек" - намеки на одно место в третьей его поэме Peter Belt.

                              ХСИХ.

          Пегас же страшен для такой затеи -

          Ему б за хвост Медведицу поймать,

          Иль взять взаймы дракона у Медеи.

          А коль того не может он понять,

          И быть в луне не охладел в нём жар,

          То лучше б сесть глунцу в воздушпмй шар.

                              C.

          "Извощики", "Разнощики!" - О, деды!

          Смотреть, как в честь Парнасски мироеды

          Вошли теперь и лезут не страшась

          С их чепухой! И эти Джэки-Кэды ¹)

          Поэзии топтать нас смеют в грязь;

          "Питер-Болт"

          Смел освистать творца "Ахитофеля" ²)

¹) Грубый бунтовщик, в роде Пугачева, действующее лицо во 2-й части Шекспира.

²) Действующее лицо в сатирической поэме Драйдена.

                              CI.

          Но к повести. Затихло ликованье,

          Досказано арабское сказанье,

          Ушел поэт и смолкнул шум дневной.

          Теперь одни, дела очарованье,

          Любовники пленяются зарёй.

          Теперь одной к тебе молитвой полны.

                              CII.

          Ave Maria! благодатный час,

          Тот час, тот край, для сердца вечно милый,

          Когда весь мир смолкал под дойной силой,

          Пока гудел, как погребальный глас,

          С далёкой башни колокол унылый

          И пламенел свод розовых небес

                              CIII.

          Ave Maria! час благоговенья!

          Ave Maria! сладкий час любви!

          Ave Maria! укроти волненья

          Ave Maria! на призыв моленья

          Святой покров нам свыше призови!

          Под сенью крыл Всесильной Голубицы

          Смежи нам сном тревожные зеницы.

          Меня враги пытались упрекнуть,

          Что будто я с религией в раздоре.

          Но еслиб мог я вскрыть пред вами грудь,

          То верно б вы решили в нашем споре,

          Мне алтари - вершины гор и море,

          Земля и звезды, вся природа - мать,

          Готовая мой дух в себя принять.

                              CV.

          Тенистых пинн, на бреге тихих вод,

          Обрамленных Равенны древним лесом,

          Где цезарей последний пал оплот,

          Где спорил встарь Адрийский вал с утёсом -

          Тень Драйдена, Боккачио и Берни,

          Как я любил тебя и час вечерний!

                              CVI.

          Одне цикады, жители лесов,

          Смущали там, да гул моих шагов,

          Да вдалеке вечерний звон на башне.

          Фантом ловца со стаей адских псов,

          Рой призраков, духов полночных шашни,

          Пред взорами больной моей души. ¹)

¹) Намёк на поэму Драйдена: Theodore and Honoria, основанную на новелле Боккачио.

          О, Геснер! ты даруешь всё благое:

          Ты путника приводишь на покой,

          Ты манишь птиц к птенцам в гнездо родное,

          Ты от ярма волов ведёшь домой.

          Тем наших лар так мил очаг простой,

          Ты сводишь в дом земного поселенца,

          Ты возвращаешь матери младенца.

                              СVIII.

          Теперь грустит моряк плывущий в море,

          В тот первый день, как дом покинул он;

          Теперь любовь в пильгриме множит горе,

          Лишь загудит вдали вечерний звон,

          ¹)

          Да, кто б ни умер, я уверен в том,--

          А слезы льёт ужь кто-нибудь о нём.

¹) Перевод знаменитых стихов Данте в начале VIII песни его "Чистилища".

                              СИХ.

          Погиб Нерон и, всех народов враг,

          Низвергнут был судьбой неумолимой,

          Но праведной, безславно в вечный мрак -

          Какой-то друг носил ему незримо

          За нежность чувств, мелькнувшую на тропе

          Сред упоенья властью - и в Нероне!

                              CX.

          Но я отвлёкся! Может ли Нерон,

          Хоть в чём-нибудь с Жуаном быт сравнён,

          Как с нашим миром мир луны туманной?

          Нет, видно я совсем уже лишен

          Фантазии, став "ложкой деревянной"

          Клеймят студентов самый слабый класс)!

                              СХИ.

          Так отступать ужь черезчур эпично;

          Вот почему разсек я пополам

          И сознаюсь; по не сознайся сам,

          Заметить то лишь мог бы глаз привычный.

          Я следовал тут лучшим образцам;

          Так предлагал и Аристотель

          В "Ποιητική". Мы этим песнь лишь скрасим.

                              I.

          Всего трудней в поэзии начало,

          Того гляди, Пегас наш одичалый

          Свихнёт крыло, и надаем мы с ним.

          Как Люцифер за грех свой пал сначала;

          А грех его, как наш, неисправим.

          Чтоб, заносясь, мы пали от безсилья.

                              II.

          Но время, суд дающее всему,

          И грозный рок докажут земнородным,--

          Что разум наш не создан быть свободным.

          Покамест кровь клокочет в нас, тому

          Не верим мы. Когда ж в чаду безплодном

          Умаемся во всех своих страстях,

                              III.

          Быв мальчиком, я думал, что я гений,

          И в том хотел уверить целый свет;

          Но вот вхожу я в период сомнений,

          Но гений мой поблёк, как лист осенний,

          В фантазия ужь прежних крыльев нет,

          И горестной действительности сила

          Мой романтизм в злой юмор превратила.

          Теперь над всем смеюсь я оттого,

          Что не могу заплакать, если жь плачу,

          То лишь затем, что сердца своего

          Нельзя осилить. Трудную задачу

          Реки забвенья, намять в ней утрачу.

          Фетидин сын окунут в Стиксе; мать

          Земная в Лете чад должна купать.

                              V.

          Что будто я поэмою своей

          В отечестве чему-то угрожаю.

          Но если дело разобрать простей,

          То я и сам вполне не понимаю

          Я в словаре для собственной забавы

          Ищу рифм новых для моей октавы.

                              VI.

          Подобный род писания стихов,

          Отцом таких полу-шутливых строф

          Был Пульни, ¹) певший, в веке Дон-Кихотов,

          Дам, рыцарей, чудовищ и духов,

          Но как всё это бред для наших дней,

          То я и выбрал тему поновей.

¹) Итальянский поэт, автор Morgante Maggiore,

                              VII.

          Итак, кого жь я мог стихом обидеть,

          Писав без плана, просто наобум?

          Межь тем враги хотят в поэме видеть,

          Но пусть шумят, нельзя жь их ненавидеть:

          В свободный век всего свободней ум.

          Однако Феб мне шепчет, словно совесть,

          Когда жь начну доканчивать я но весть.

          В восторге чувств, в блаженстве сладких нег,

          Жуан дремал в объятьях у подруга.

          Я сам Сатурн, часов замедлив бег,

          Щадил косой, казалось, их досуги

          Но им ли ведать старость и недуги?

          О, нет, свой век им кончить в цвете лет,

          В весне надежд и до начала бед!

                              IX.

          В них пылкости не охладит недуг

          И седина в кудрях их не проглянет;

          Но как в странах, где нет ни зим, ни вьюг.

          В них всё весна. Пусть гром над ними грянет.

          Но долгий век влачить среди томленья

          Не их удел: в них слишком мало тленья.

                              X.

          И вот чета их вновь одна. Пред ней

          Им жизнь не в жизнь! Деревьям, от корней

          Отрубленным: потокам, отделённым

          От их ключа; младенцу, от грудей

          Отнятому врагом ожесточённым,--

          Увы, инстинкт сердец непобедим,--

                              XI.

          Сердец, способных погибать с кручины!

          О! счастлив тот, в ком хрупок так состав,

          Что рушится с паденьем, не видав

          Нашествия медлительной кончины

          И долгих мук пред ней не испытав!

          Но, ах, как часто жизненная влага

                              XII.

          "Богов любимцам дан короткий век," ¹)

          Затем чтоб их не мучила утрата

          Всего, чем в жизни счастлив человек,

          Любви и дружбы. Если жь Леты брег

          Ждёт каждого и нет с него возврата,

          То ранний гроб, причина стольких слёз,

          Быть-может, есть убежище от гроз.

¹

                              XIII.

          Но вы о том, счастливцы, не мечтали.

          Казалось, мир был создан лишь для вас;

          Вы жизнь свою ни в чём не упрекали,

          Как в зеркале, вы радость лишь читали

          В очах своих, сверкавших, как алмаз,

          И видели в их блеске отраженье

          Любви своей и страстное томленье.

          Пожатье, трепет ваших пылких рук;

          Понятней слов живых очей сверканье,

          Исполненное смысла; самый звук

          Всех ваших слов, как птички щебетанье,

          Святой любви постиг очарованье,

          И сладость фраз, безсмысленных для тех,

          Кто не знавал ни счастья, ни утех,--

                              XV.

          И вы детьми останетесь навек.

          Не суждено вам было волей рока

          Между людьми влачить печальный век.

          Два существа, созданье волн потока -

          Вы родились, чтоб жить в ручьях, в дубровах,

          А не дряхлеть между людьми в оковах.

                              XVII.

          Луна сменялася луной; но в вас

          Когда при лунном свете в первый раз

          Узнали вы любви взаимной сладость.

          Над чувственностью грубой возносясь,

          Ваш гордый дух был чист и бодр, как младость,

          Не угашал вам пламени в крови.

                              XVII.

          Как хороши, как редки эти чары!

          Как им охотно отдаёмся мы,

          И надоест шум светской кутерьмы,

          Страстишки пошлые, интриг удары,

          Побеги с брачных лож, как из тюрьмы,

          Где брачный факел светит сраму ради,

          Горьки слова, но горше правда их!

          Воздушная чета существ свободных,

          Которым час казался быстр, как миг -

          Что ставило их выше земнородных?

          Которые погибли в нас холодных,

          А в них хранились, то, в чём видит свет,

          Завистливый, мечтательность и бред.

                              XIX.

          Безумием, плодом прочтённых книг,

          То было в них природой, данной Богом.

          Романов яд в сердца им не пропив;

          Воспитан был Жуан в семействе строгом,

          И страсть зажглась в них с той же простотою,

          Как в соловьях, иль горлицах, весною.

                              XX.

          Они глядят, как тихо запад гас:

          С таких небес впервые излилась

          На них любовь; в такой же час блаженный.

          В час сумерок, навеки в них слилась

          Душа с душой в один союз священный.

          Минувшее так дорого для них.

                              XXI.

          Но в этот час какой-то трепет тайный

          Нарушил мир в безпечных их сердцах.

          Промчись, колеблет пламя, иль в струнах

          Вдруг будит звон для всех необычайный -

          Так душу им смутил зловещий страх,

          Из уст Жуана вырвав вздох унылый

                              XXII.

          Пророчески сиявший взор её,

          Казалось, вслед за солнцем расширялся,

          Как-будто день последний бытия

          Жуан смотрел, свой ужас затая,

          На милую: казалось, он терзался,

          Зачем смутил он счастие у ней

          Неизъяснимой горестью своей.

          С улыбкою, но горькой, к скорбям чуткой,

          Она в него метнула взоров свет.

          И, отвернувшись, силою разсудка,

          Иль гордостью, волненья скрыла след.

          Об их судьбе грядущей, был ответ:

          "О! если так... Но, нет! к чему все муки?

          Мне перенести нельзя с тобой разлуки."

                              XXIV.

          Всю душу в нём огнем любви чаруя,

          В груди его тяжелым думам дверь

          Она замкнула жаром поцелуя:

          Вернейший способ от тоски, поверь,

          Ты спросишь, в чём тут разница? Изволь,

          Боль сердца там, здесь головная боль.

                              XXV.

          Что б здесь но выбрать, женщину. вино ли,

          На радости безумной нашей воли,

          И что тут лучше - я б решить не мог.

          Скажу одно, что это ли, иль то ли,

          При выборе двух средств я б не был строг.

          И лучше оба, чем но знать обоих.

                              XXVI.

          Жуан смотрел на Ганди без речей.

          С той нежностью, где все слились желанья:

          Всё лучшее, что может в миг слиянья

          Двух чистых душ представить блеск очей.

          Когда любовь так выше сознаванья,

          Что чувств избыток пламенем своим

                              XXVII.

          Ах! сердцем к сердцу, сжав друг друга в руки,

          Зачем тогда жь не умерли они?

          Не жить же им так долго, чтоб в разлуке

          Им, пламенным как песней Сапфо звуки.

          Наш пошлый свет ужели жь был сродни?

          О, нет! любовь слилась так тесно с ними.

          Что сделала почти их неземными.

          В глуши лесов жить было б им должно.

          Где соловьи ноют, от всех далёко.

          А не в тюрьме, которой придано

          Названье "общества", в гнезде порока.

          Певцы лесов вьют гнезда одиноко,

          Орёл парит один: ворон стада

          Летят на труп, как люда иногда.

                              XXIX.

          Жуан заснул с подругой. Не глубок.

          Но тягостен был сон их: поминутно

          Он вздрагивал от внутренних тревог,

          Волнуемый своей дремотой смутной:

          Какой-то музыкой без слов, и грёзы

          Играли в них, как ветерок вкруг розы.

                              XXX.

          Иль как борей, подул с Альпийских гор,

          Так сон смущал ей душу, этот вор

          Всех наших чувств таинственно-опасный,

          Дарующий душе такой простор,

          Что более над ней ужь мы не властны,

          С закрытыми глазами, как сквозь дым.

                              XXXII.

          И снится ей: у взморья, в страшном горе,

          Прикована к скале она крутой.

          Ревут, кипят, и с ревом вал морской

          Встает, встаёт; до уст восходит море,

          И душно ей; и вот над головой

          Волна разшиблась с шумом, страшно стонет

                              XXXII.

          Вот отлегло. Гайди бредёт одна;

          Но острые кремни ей режут ноги

          И, спотыкаясь, падает она.

          Неясное. Ей страшно, но должна

          Она поймать предмет своей тревоги;

          Бежит за ним, хватает, но из рук

          Всё ускользает белый круг-не-круг.

          И вот она в пещере. Сталактиты

          Висят со стен; работа многих гроз

          Видна в её чертогах; морж сердитый

          Гнездится в них и хлещет вал в утес.

          Из чёрных глаз струятся реки слёз,

          И острые глядят угрюмо скалы

          И превращают капли слёз в кристаллы.

                              XXXIV.

          У ног её, белей прибрежной пены,

          Лежит Жуан. Горячею рукой

          Спешит она согреть остывши члены

          И оживить, как прежде, труп немой.

          Гудит над ней надгробный моря стон,

          И вечностью ей мнится этот сон.

                              XXXV.

          Глядит, и вот черты лица Жуана

          И возстаёт, как из среды тумана,

          Тик грозный Ламбро: тот же блеск очей

          И та жь осанка, та же стройность стана.

          И в ужасе она проснулась. - Чей,

          То он - то Ламбро на неё взирает!

                              XXXVI.

          И с криком страха, радости, любви,

          Вскочив, она упала вновь на ложе,

          Возстал из бездн морских, возстал, о Боже!

          Затем, быть-может, чтоб пред ной в крови

          Сразить того, кто жизни ей дороже.

          Ужасные мгновенья! Кто их знал,

                              XXXVII.

          Вскочив на крик Ганди, Жуан в паденьи

          Схватил её, и, ятаган кривой

          Сорвав с гвоздя, готовил в изступленьи

          Но старый Грек с усмешкою презренья

          Сказал ему: "На грозный голос мой

          Две тысячи клинков блеснуть готовы;

          Брось ятаган, брось, юноша суровый".

          " - Вот мой отец! вот Ламбро!" как змея,

          Обвив его, вскричала Гайди: "В ноги

          Падём к нему! Отец простит меня;

          Да, он простит! - Отец мой, в час тревоги

          Край мантии твоей, твой голос строгий

          Ужель смутит восторг в моей груди?

          Убей меня, но друга пощади!"

                              XXXIX.

          С невозмутимой ясностью в очах

          (О, как обманчив этот мир лукавый!)

          Стоял старик пред нею в двух шагах.

          Межь-тем Жуан, решись на бои кровавый.

          Чтоб первого повергнуть супостата,

          Кто б смел явиться на призыв пирата.

                              XL.

          "Брось ятаган!" промолвил Ламбро вновь.

           "Пусть нырнут силою в бою жестоком."

          Весь побледнев, пират нахмурил бровь

          И. вынув пистолет, сказал с упрёком:

          "Так хочешь ты, чтоб проливалась кровь!"

          Внимательным тут осмотрел он оком

          И вслед затем взвёл медленно курок.

                              XLI.

          Престранное рождает ощущенье

          Трескучий звук курка у вас в ушах,

          В каких-нибудь двенадцати шагах,

          Ваш прежний друг за злое оскорбленье

          Вас нулей в лоб готов повергнуть в прах.

          Но после двух иль трёх подобных шуток

                              XLII.

          Курок взведён. Ещё б один лишь миг -

          И Дон-Жуан погиб бы без возврата.

          Но тут Ганди их разлучила вмиг,

          "Убей меня! я виновата,

          Не он, что к нам на остров он проник.

          Я сохраню свои обеты свято;

          Люблю его, умру с ним! Знаю я,

          Как твёрд твой дух, узнай и ты меня."

          За миг пред тем она была вся слёзы,

          Вся нежность, вся любовь. И вот бледна,

          Как мрамор статуи, презрев угрозы,

          Стоит она, надменна и страшна.

          Как-будто вдруг вся выросла она,

          Без страха грудь под выстрел подставляя

          И гордым взором взор отца встречая.

                              XLIV.

          О, как сходны свирепые их лица!

          Лишь из очей их чёрных, словно ночь,

          Не с равной силой блещет глаз зарница.

          Как сам отец, способна мстить и дочь:

          В глазах отца кипит в ней кровь его -

          Знак, что они из рода одного.

                              XLV.

          Черты их лиц, их рост, всё в них так сходно,

          Как верный знак их крови благородной,

          Одна и та жь и нежность рук у них.

          И вот теперь свирепостью природной

          Разделены, стоят они в тот миг,

          Украситься был должен час свиданья.

                              XLVI.

          Грек, опустив в раздумьи пистолет,

          Вновь за

          Насквозь пронзая дочь свою, в ответ

          Сказал: "Не я смутил мой дом раздором!

          Не я виной семейных наших бед!

          Кто б устоял перед таким позором?

          Мой долг святой исполнить здесь вполне.

                              XLVII.

          "Пусть кинет меч! Не то, клянусь душою,

          Как мяч сшибу я голову с него!"

          Раздался свист в ответ на свист его.

          И, ринувшись нестройною ордою,

          Толпа пиратов, все до одного

          В оружии, на зов явились вместе.

          "Схватить его иль положить на месте!"

                              XLVIII.

          Воскликнул Грек, и дочь, в объятьях сжав,

          Стремительно увлек от Дон-Жуана

          Перед толпой, рванувшейся стремглав.

          Он жмёт её в объятьях, как удав.

          И кинулись враги, как осы, рьяно

          На юношу. Ужь под его мечем

          Передний пал с разрубленным плечом.

          Вот и ещё упал один. Но старый,

          Лихой рубака третий отразил

          Его удар и метко так удары

          Направил сам, что тотчас положил

          И брызнула фонтаном кровь из жил

          На голове и на руке, глубоко

          Разсеченных ножом в мгновенье ока.

                              L.

          Несчастного, по знаку капитана,

          К той гавани, где ждали корабли,

          Чтоб паруса поднять на утро рано.

          И, положив на шлюпку, повезли

          Под стражей там, на борте одного

          Из тех судов, в трюм заперли его.

                              LI.

          Наш мир исполнен странных приключений,

          Во цвете лет, на лоне наслаждений,

          Красавец юный, полный благ земных,

          В тот самый час, как не было и тени

          Опасности, по воле парок злых,

          И всё за то, что полюбил на горе.

                              LII.

          Довольно! Впал я в пафос, вдохновясь

          Китайской нимфой слёз, зелёным чаем.

          Какой пылал в Кассандре, как мы знаем.

          За чёрный чай берусь я каждый раз,

          Когда зелёным я сверх мер смущаем.

          Как, право, жаль, что мне вино вредит.

                              LIII.

          Коль не разбавлю их тобой, наяда

          Волн Флегетонских, милый мой коньяк!

          Зачем же ты, как и все нимфы ада,

          Вот почему мне сущая отрада

          Пить лёгкий пунш. Но, впрочем, и аррак,

          Влитой в стакан мой на ночь изобильно,

          Мне ломит голову поутру сильно.

          Оставим же Жуана здесь. Опять

          Он был спасён, хоть и страдал жестоко.

          Но как его страданье с тем сравнять,

          Что в грудь Гайди запало так глубоко?

          И вслед затем смириться: из Морокко

          Происходила мать у ней; то край,

          Где всё пустыня, иль Господень рай.

                              LV.

          Из мрамора; там зёрна, цвет и плод

          Так вон и рвутся с силой безпримерной,

          Но там и яд в растениях течёт.

          * Рыканью львов там внемлют в полночь серны;

          Среди пустынь, неведомых от века,

          И как земля там сердце человека.

                              LVI.

          То солнцев край! то Африка! Сходна

          К добру и злу привыкшая, она

          Приемлет жар от солнца, от соседства

          Пустых степей, где почва сожжена.

          От матери доставшись ей в наследство,

          Как дремлет лев при говоре ключей.

                              LVII.

          Как летом тучки, ветерком несомы,

          Белей снегов возносятся в эфир,

          Чтоб ужасом смутить весь Божий мир,

          Так вкруг нея был кроток мир знакомый;

          Но вот Жуан смутил в ней этот мир,

          И вспыхнул пламень крови нумидийской,

                              LVIII.

          В цепях, Гайди, ты видела его

          В последний раз. Где так ещё недавно

          Лелеяла ты друга своего,

          Но что потом - не помнишь ничего!

          Ты вскрикнула, и конча бой неравный,

          На грудь отца упала, словно кедр,

          Отрубленный от каменистых недр.

          Разорвалась в груди у Гайди жила,

          Кровь хлынула из алых нежных губ.

          Как лилия под ливнем, преклонила

          Гайди главу. Бездушную, как труп,

          Был позван врач и в средствах был не скуп;

          Но тщетно все усилия искусства

          Обмершую привесть старались в чувства.

                              LX.

          В её щеках, уста лишь были красны;

          Не бился пульс, хоть жизнь таилась в ней

          И был незрим в ней смерти след ужасный,

          Не видя тленья, все в душе своей,

          Надеялись, что оживёт опять,

          Что душу в ней не хочет смерть отнять.

                              LXI.

          В её лице был страсти след унылый -

          Ваятеля в твой мрамор вечно милый,

          О Мать любви! и в вас, искусств венец.

          Лаокоон с твоей безсмертной силой,

          И вечно умирающий Боец!

          Но вы не жизнь, а неподвижный камень.

                              LXII.

          Она очнулась, но не как от сна,

          А как мертвец от смерти. Чем-то странным

          Каким-то даром, ей насильно данным.

          Минувшого не помнила она;

          Забилось сердце с горем несказанным;

          Но от чего, могла ль она постичь?

                              LXIII.

          Глядит на всех, на всё блуждавшим взглядом,

          Не ведая, зачем толпою слуг

          Окружена и кто сидит с ней рядом.

          Иль взор один, всех обдающий хладом,

          Мог высказать весь ад душевных мук.

          Одно дыханье, взгляд один унылый

          Всем говорят, что то не гость могилы.

          Кто б ни служил, все незнакомы ей;

          Отец всю ночь не спит, она не взглянет,

          Не узнаёт ни места, ни вещей,

          К чему, бывало, так в ней сердце тянет.

          Она лежит и без сознанья вянет.

          Но вдруг из глаз, как-будто целый ад

          Проснулся с ней, сверкнул зловещий взгляд.

                              LXV.

          И вот едва из струн он вырвал звук

          Пронзительно-нестройный, на артиста

          Сверкнувший взор она вперила вдруг;

          Потом к стене вдруг повернулась быстро,

          И он запел тихонько гимн народный

          О прошлых днях, о Греции свободной.

                              LXVI.

          Она стучала по стене перстом

          Песнь о любви. При слове роковом

          В ней мысль сверкнула обо всём, что было

          И что теперь, каким-то страшным сном,

          И хлынули из глаз с ужасной силой

          Как в дождь сгустившийся в горах туман.

                              LXVII.

          Но, ах, напрасно! Страшных мыслей вьюга

          До бешенства вскружила разум в ней.

          Спасённая, без крика, без речей,

          Она кидалась на врага и друга.

          Вотще старались тяжестью цепей

          Над изступлённой одержать победу:

                              LXVIII.

          Порой сверкал в чертах её лица

          И проблеск мысли. Долгий взор вперяла

          Она во всех; лишь только на отца

          И не касалась пищи до конца,

          И что ни делали, не засыпала

          Ни на минуту: память обо сне,

          Казалось, в ней утратилась вполне.

          Двенадцать суток так она томилась.

          Затем без мук, без вздоха, в час ночной,

          Ея душа от тела отрешилась.

          И бывшие в то время у больной

          Прекрасная в лице могильной мглой,

          И чёрные, сверкающия очи

          Навек угасли в мраке вечной ночи.

                              LXX.

          В ней новая погибла жизнь в зачатке,

          Цветок греха безгрешный, без следа

          Покончивший во мраке век свой краткий.

          Он, не родясь, сошел во гроб, куда

          Роса небес напрасно их кропит:

          Цветок и плод она не воскресит.

                              LXXI.

          Так кончились навек её мученья,

          На то, чтоб жизнь влачить среди томленья,

          Чтоб старость в ней порвала с жизнью связь.

          Вся жизнь её быстрее сновиденья,

          Но радостно, но сладко пронеслась,

          У волн морских под музыку их гула.

                              LXXII.

          В развалинах на острове пустом

          Стоит теперь пирата дом забытый.

          Но где их кости навсегда зарыты,

          Ничей язык не скажет нам о том:

          Ни надписи могильной нет, ни плиты

          Над их холмом; лишь в море стонет вал

                              LXXIII.

          Но не одна Гречанка в песне страстной

          Вздохнёт о ней; но не один моряк

          Разскажет нам зимой в ночи ненастной

          Досталась ей любовь ценой ужасной -

          Удел того, кто заблуждался так!

          Любовь строга, и рано или поздно

          За все грехи сама отмщает грозно.