Гяур

Заявление о нарушении
авторских прав
Автор:Байрон Д. Г., год: 1874
Примечание:Перевод В. А. Петрова
Категория:Поэма
Входит в сборник:Стихотворения Байрона (разные переводчики)

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Гяур (старая орфография)

ГЯУР

БАЙРОНА

ПЕРЕВЕЛ В. А ПЕТРОВ.

С.-ПЕТЕРБУРГ.

Типография Императорских Спб. театров (Э. Гоппе), Вознесенский пр., No 53.
1874.

ГЯУР,
отрывок из турецкой повести
1).
ЛОРДА БАЙРОНА.

Воспоминанья роковые
Страдания бросают тень
На грусть, на радости былые,
И не взойдет ух ясный день!
И встретит жизнь, утратив сладость,
Без горя грусть, без счастия радость.
Мур.

ПЕРЕВЕЛ
РАЗМЕРОМ ПОДЛИННИКА
В. А. ПЕТРОВ.

Издание второе.
С.-ПЕТЕРБУРГ.
Типография Эдуарда Гоппе. Вознесенский просп., д. No 53.

Труд этот посвящается САМУИЛУ РОДЖЕРСУ,

как слабое выражение искреннейшого удивления к его таланту, уважения к характеру и благодарности за его дружбу, признательным и преданным ему слугою.

Байрон.

Лондон, мая 1813 г.

ПРЕДИСЛОВИЕ.

Повесть, заключающаяся в этих несвязных отрывках, основана на происшествии, встречающемся теперь на Востоке несравненно реже, чем в старые времена; и там уже женщины сделались гораздо осторожнее, а христиане более ловки, или менее предприимчивы. Полный рассказ заключал в себе описание участи молодой невольницы, брошенной, по обычаю мусульман, за неверность, в море. Смерть нечастной была отомщена её любовником, молодым венециянцем. Происшествие это случилось во времена Венециянской республики, когда она владела семью островами и когда, со вступлением русских в Морею, были изгнаны опустошавшие ее арнауты. Майноты, не имея более возможности грабить Мизитру, отпали и это было поводом к совершенному опустошению Мореи и к тем ужасным, с обеих сторон, жестокостям, которые даже в летописях правоверных считаются безпримерными2).

ГЯУР.

          Ни дуновенье ветерка

          Не зыбит волн издалека

          Пред Афинянина холмом.3)

          Белея издали кругом,

          Могила эта на скале

          Приветствует корабль во мгле,

          Плывущий к родине его;--

          Он край рожденья своего

          Напрасно спас; когда-ж такой

          Опять тут явится герой?

          . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

          Прекрасный край! С улыбкой там

          

          Шлет каждый времени сезон.

          Их чудный вид, со всех сторон,

          Смотря с высот Колонских гор,

          Пленяет сердце, тешит взор

          И прелесть, множеством красот,

          Уединенью придает.

          Там Океан - на всем челе

          В его морщинах, как в стекле,

          Отражена окрестность скал,

          И этих резвых волн Кристал,

          Схвативши с ними неба свод,

          Омыл весь рай восточных вод;

          Когда же легкий ветерок

          Встревожит синей глади-ток

          И на крылах порхнет к цветам,

          То как отрадно станет нам,

          Вдыхая в грудь издалека

          Благоуханье ветерка.

          Там на скалах и меж холмов

          4).

          Пред нею тысячь песней звон,

          Далеко воздух оглашон -

          И распускаясь, в щелях скал,

          Она краснеет от похвал.

          Царицу эту - перл меж роз -

          Жалеет ветр, щадит мороз,

          И как владычицу садов,

          Вдали от запада снегов,

          Зефир голубит круглый год.

          И вот, взамен своих красот.

          Подняв головку к небесам,

          Она возносит фимиам

          И в благодарность, средь громад,

          К ним шлет со вздохом аромат.

          Как много летних там цветов,

          Как много тенистых кустов,

          Благоприятных для любви;

          Как много гротов... но, увы!

          Там на траве, как изумруд,

          

          Когда в засаде с челноком

          Чей-либо парус под кустом

          Он ждет до той поры, пока

          Вдали гитара моряка 5)

          Не зазвучит и не взойдет

          Звезда вечерняя на свод;

          Тогда в тени прибрежных скал.

          Чуть разсекая сонный вал,

          На добычу стремится он -

          И не аккорд - несется стон.

          Не странно-ль, - где природой храм

          С любовью избран был богам

          И где разлито без забот

          Такое множество красот,

          Там человек разрушил край

          И обратил в пустыню рай!

          Повсюду грубая нога

          Ожесточенного врага

          Попрала нежные цветы,

          

          Они свободные цветут,

          Предупреждая всякий труд,

          И только просят у людей

          Не отрывать их от стеблей.

          Не странно-ль, - где во всем покой,

          Там страсть бушует, там разбой.

          Насилие со всех сторон

          И край прекрасный помрачон!

          Как-бы бежал из ада бес,

          Сверг Серафимов он с небес

          И нагло на престол возсел!

          Как этот край - любви удел -

          Обворожительно хорош,

          Так гнусен варваров грабеж.

          Кто в выраженье мертвеца6)

          Всмотрелся в первый день конца -

          В последний день тревог и мук,

          Пока еще не сгладил вдруг

          Перст разрушения черты

          

          Тот замечал-ли у него

          Восторг покоя одного.

          Всю кротость ангела в чертах

          И нежность смерти на щеках?

          Когда-б знобящий, впалый глаз

          Без слез и искры не угас;

          Когда-б лоб бледный не носил

          Печать безстрастия могил

          Вселяя в нашу душу страх,

          Как-будто каждый в тот-же прах,

          В то состоянье перейдет,

          Что созерцает без забот.

          Да, еслиб не было все то

          Одно мгновение - ничто,

          Он не признал бы смерти сил!

          Так нежен, тих, прекрасен, мил

          Хотя и смертию открыт,

          Тот первый и последний вид.

          Таков вид этих берегов,

          

          Так безмятежно-холодна,

          Так дивно-мертвенна она;

          Но весь дрожишь, - души в ней нет,

          Ея краса - предсмертный цвет

          Не исчезающий с душой,--

          То миловидность смерти злой,--

          Краса зловещая с одним

          Румянцем грустным, гробовым,--

          Последней мысли яркий луч,

          Души сиянье из-за туч,

          Пред разрушением завет,

          Увядших чувств прощальный свет,

          Огонь заженный в небесах,

          Но он, светя, не греет прах.

          Отчизна истинных мужей,

          Где каждый грот и луг полей

          Свободы колыбелью был,

          Иль в мрачном гробе славу скрыл!

          Величья прах! Ужель герой

          

          Трусливый раб! поди ко мне:

          Не Термопилы-ль в стороне?

          Вот плещет синий ряд валов -

          Отродье доблестных отцов -

          Скорей припомни, отвечай:

          Какое море, что за край?

          Залив у Саламина скал!--

          Возстань, отбей ты их вассал!

          О тех местах уже не раз

          Вела история рассказ;

          Из пепла праотцев твоих

          Добудь ты искру духа их,

          И если тут падешь ты сам,

          Прибавить имя к именам,

          Дрожь наводящим на врагов.

          Оставь надежду для сынов,

          Оставь им славу и тогда

          Они умрут, но без стыла.

          Раз начатый за вольность бой,

          

          Отцовской кровью пред врагом,

          Всегда кончают торжеством.

          Внимай Эллада! в вековой

          Твоей истории живой

          Гласят страницы прежних лет

          О подвигах сынов побед,

          Меж тем, как многие под ряд

          В пыли забвения лежат,

          Оставя в омуте времен

          Лишь пирамиды без имен!

          Твоих героев и вождей

          Сто крат прочнее мавзолей -

          Утесы на земле родной!

          Хотя, так суждено судьбой,

          И тут уж время - наше зло -

          С могил их камни разнесло,

          Там муза путнику в горах

          Не умерших укажет прах!

          Напрасно было б вспоминать

          

          Как ты из славы пала в, срам,

          Довольно ведь известно нам,

          Что враг в тебе упавший дух

          Не уничтожил разом - вдруг.

          Да, - унижением одним

          Проложен путь цепям твоим.

          Что перескажет тот порой,

          Кто посещает берег твой?

          Нет ни легенды старины,

          Ни даже темы у страны,

          Чтоб музу также вдохновить,

          Как в те века, когда здесь жить

          Шел, не стесняя никого,

          Достойный края твоего.

          Сердца взмужавшия в горах

          И души пылкия в боях

          Могли-б вести твоих сынов

          На славный подвиг, на врагов,

          Не ползая, в избытке сил,

          

          Как жалкий раб, - нет, раб раба!

          Не привлекает их борьба:

          Здесь равнодушье ко всему;

          Склонясь к пороку одному

          Они срамят собой людей;

          В них нет ни духа дикарей.

          Ни полных мужеством сердец,

          Ни чувств свободы наконец!

          Но, промышляя плутовством

          И древней хитростью, кругом

          Они по гаваням снуют

          И, по пословице, лишь тут

          Лукавый грек все тот же грек,

          Каким он был прославлен век.

          Свободы тщетен зов к рабам,

          К сроднившимся с бичем сердцам:

          Она не может им сама

          Поднять их шеи из ярма!

          О горе Греции я вновь

          

          Но разскажу здесь случай я

          И каждый, слушая меня,

          Поймет, что было в первый раз,

          Когда услышал я рассказ.

          . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

          . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

          Ложится тень от мрачных скал

          На моря синяго Кристал",

          Рыбак, казалось, видит в ней

          Майнота барку меж зыбей;

          Боясь за легкий свой каик8),

          Хотя к опасностям привык,

          Залив, украдкой, под скалой

          Минует он во мгле ночной:

          Устав на ловле от трудов

          Рыбак гребет до берегов,

          При блеске звезд, веслом своим,

          И Порт-Леоне перед ним.

          . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

          "Кто на караковом коне9)

          Как гром несется в стороне?

          Лишь раздаются от копыт

          Удары стали о гранит

          И эхо гротов вторит вдруг

          За скоком скок, за стуком стук.

          Покрыт весь пеной конь лихой,

          Как будто море пред грозой;

          Но спит усталая волна,

          Лишь грудь встревожена одна -

          У ездока покоя нет.

          Нагрянет здесь гроза чуть свет,

          А вал волнуется слабей,

          Чем кровь, гяур, в груди твоей.

          "Тебя не знаю, весь твой род

          Не стоит злобы и забот,

          Но вижу то в лице твоем,

          Что время не сотрет крылом.

          На бледном лбу заметен след

          Борьбы страстей и страшных бед;

          

          А ты летишь, как метеор,

          Но ясно вижу - ты один

          Из тех, кого Османа сын

          Убьет при встрече роковой,

          Иль избежит он встреч с тобой.

          Вперед - вперед спешил до гор

          И вслед за ним летел мой взор.

          Хотя несясь, как ночи бес

          Уже он с глаз моих исчез,

          Но странный вид его - он сам

          Во мне волненье вызвал там;

          И долго, долго у меня

          В ушах гремел галоп коня.

          Вот он пришпорил скакуна,

          Но нет пути: скала одна

          Пред ним над бездной роковой;

          Летит и - скрылся за скалой;

          Беглец не рад глазам моим -

          Не даром я следил за ним;

          

          Казалась всякая звезда.

          "Он скачет, на скаку назад

          Как-бы последний бросил взгляд,

          На миг коня сдержал рукой,

          Дал перевесть дух спертый свой;

          На миг встает на стремя он,--

          Зачем взглянул за небосклон,

          Чрез рощу лавров под горой?

          Там с мусульманскою луной

          Блестит огнями минарет.

          Хотя тюфенка10) звуков нет,

          Но залп заметен мусульман.

          Сегодня кончен Рамазан;

          Сегодня праздник Байрам

          И всюду радость видна там;

          Сегодня к ночи... кто такой?

          Зачем в одежде ты чужой,

          С ужасной злобою в чертах?

          

          То остановишься, то вновь

          Бежишь, свою волнуя кровь?"

          Остановился - и во мгле

          То страх, то злоба на челе.

          Подобный гнев не краска лиц,

          Но бледность мрамора гробниц.

          Потупя свой суровый взгляд

          Он поднял руку и назад

          Грозит со злобой кулаком,

          Как будто затрудняясь в том:

          Бежать, иль вновь лететь к врагу.

          Конь, сдержанный на всем бегу,

          Заржал - и вдруг у ездока

          Вниз опустилася рука",

          Эфес меча сжимает он -

          Внезапный острой стали звон

          Его задумчивость прервал,

          И он, очнувшись, задрожал,

          Как пробужденный в час ночной

          

          Опять дал шпоры скакуну,--

          Несется он, за жизнь одну!

          Из-под седла скакун летит

          Быстрей чем брошенный Джерид11);

          И вот уж всадник за скалой,

          И вот уж эхо предо мной

          Не повторяет стук копыт -

          Исчез гяура гордый вид;

          И только раз, на миг, в горах

          Коня сдержал он в поводах.

          Сурово правит он конем;

          Проходит миг и вновь на нем

          Он по горам летит крутым,

          Как будто смерть гналась за ним?

          Но в этот миг, в душе его.

          Промчались годы прошлых дней; -

          В той капле слились у него

          Злодейства век, вся жизнь скорбей?

          Кто любит, мстит, боится бед,

          

          Зальют всю душу в миг такой.

          Но что же всадник молодой

          Тут перечувствовал в тиши,

          Когда стеснилась скорбь души?

          О! кто измерит чувств объем

          В одном мгновении таком,

          Едва заметном для него

          В пространстве времени всего?

          Тот миг был вечностью для дум.-.

          Мысль, обнимая целый ум,

          Хранящий вечно от невежд

          Скорбь без названья и надежд,

          Неизмерима, как мечты,

          Как то пространство пустоты!

          "Проходит час, гяура нет,--

          Погиб, иль он бежал от бед!1

   Да будет проклят этот час,

          Когда явился он меж нас

          И неожиданно исчез!

          

          Тогда к Гасану послан был

          И дом в могилу обратил.--

          Пришел, ушел, поднявши шум,

          Как вестник смерти, как Самум.12)

          С его дыханьем кипарис

          Спускает мертвый ветви вниз:

          Печали дерево всегда,

          Хотя нет горя и следа,

          Одно грустит у мертвеца

          И носит траур без конца.

          Нет больше в стойлах скакунов;

          Дворец Гасана без рабов;

          Один паук безмолвно там

          Развесил сети по стенам

          И занял каждый уголок;

          Резной гарема потолок

          Летучей мыши стал гнездом;

          На башне, в сумраке ночном,

          Садится зоркая сова;

          

          Пред ним голодный пес визжит

          Припав от жажды на гранит.

          Засыпан мраморный фонтан -

          В нем нет воды - один бурьян.

          Как было весело для глаз,

          Когда струй брызжущий алмаз,

          Сребристым падая дождем,

          Прохладу разносил кругом

          И сладострастною росой

          Летал над свежею травой.

          Приятно было вечер весь,

          Под мглой безоблачных небес,

          При блеске звезд, облившем свод,

          Следить за влажным светом вод

          И слушать, под влияньем дум,

          Их мелодичный, легкий шум.

          Как часто при тебе, фонтан,

          Играл ребенком наш Гасан;

          Как часто, спал он пред струей,

          

          Как часто голос красоты

          Сплетал с своим журчаньем ты,

          Ииленя Гасана юный слух.

          Но никогда, с толпою слуг,

          Гасана старость от забот

          Не отдохнет у этих вод:

          Струя, питавшая фонтан,

          И в сердце кровь твоя, Гасан,

          Уже исчезли навсегда.

          Здесь не услышат никогда

          Негодования людей,

          Их радостей и их скорбей.

          Последний звук была печаль -

          Ветр заглушил его и вдаль

          Унес рабыни дикий стон;

          В немом молчаньи замер он,

          Все стало тихо - у окна

          Лишь ставня хлопает одна:

          Ветр свищет, плещет дождь слегка,--

          

          В песках пустыни - в лоне бед -

          Отраден человека след;

          Так точно, даже горя звук,

          Поднявши всюду эхо вдруг,

          И здесь-бы утешеньем стал,--

          По крайней мере-б он сказал:

          "Не всеми брошен этот дом,

          Здесь жизнь таится, хоть в одном".

          Тут много комнат дорогих,

          Не пустоте-б гнездиться в них;

          Но разрушенье наконец

          Уж точит медленно дворец -

          И на порог взошла печаль.

          Факир, дервиш, пускаясь вдаль,

          Не остановятся пред ним:

          Здесь подаянья нет уж им

          И не готов для них приют;

          Усталый странник также тут

          "Хлеб-соль" не делит никогда.

          

          Проходят мимо с давних пор.

          Чуть милосердье и надзор13)

          С Гасаном пали под горой,

          Как дом его, приют людской,

          Вертепом стал однех руин;

          Из замка гость, рабы с долин

          Бежали от работ с тех пор,

          Как меч неверного, в позор

          И стыд Гасану одному,

          Всю разрубил его чалму!

          . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

          "Я слышу легкий шум шагов,

          Но нет, не слышно голосов;

          Шум ближе к слуху моему,

          Я вижу каждую чалму

          И ятаган под серебром;

          Эмир перед толпой, на нем

          Кафтан зеленый был надет.14)

          "Эй! кто ты?" - "Мой селам в ответ15)

          

          Что по закону я муслем;

          Но эта ноша, что у вас,

          Как видно, требует здесь глаз,--

          И кажется сбережена,

          Не драгоценность-ли она?

          К услугам вашим челн готов".

           - Ты прав", отчаль от берегов,

          Но паруса не распускай,

          Греби скорей и направляй

          До полпути от этих скал,

          Туда, где мрачный дремлет вал.

          Так, хорошо, - теперь постой;

          Ах, путь не самый ли большой

          Свершит одна из. . . . . .

          . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

          Кладь погрузилася в волну

          И медленно пошла ко дну -

          И плеск разбуженных валов

          Уже доплыл до берегов;

          

          Движенье странное в волне,

          Но это был лишь лунный луч,

          В струе игравший из-за туч.

          Я все смотрел, как каждый раз

          Она ко дну спускалась с глаз;

          Сперва была величиной

          С какой-то камень небольшой,

          Потом все меньше и потом

          Вдруг белым сделалась пятном,

          Сияющим, как бы алмаз,

          И наконец исчезла с глаз:

          И эта тайна в безднах дна

          Запрятана, там спит она -

          О ней лишь знают духи вод;

          Но, сквозь коралловый свой грот,

          Они не смеют в тишине,

          Дрожа, открыть ее волне.

          . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

          Как в Кашемире на степях,

          

          Царица бабочек порой16)

          Ведет ребенка за собой,

          То от цветка к цветку манит,

          То сядет, то опять слетит,

          И вот, поднявшись высоко,

          Она ребенка далеко

          Бросает в поле за собой

          С разбитым сердцем и слезой.

          Так и красавица шутя

          Пленяет взрослое дитя

          Блестящей прелестью своей.

          Ловец то в страхе перед ней,

          То вдруг надежду даст она,

          И ловля кончиться должна,

          Начавшись шалостью одной,

          Горячей, горькою слезой;

          Когда-ж поймаются оне,

          То ждут их горести одне:

          Как от младенческих забав,

          

          Так и от прихоти людской

          Настанет скорбь, уйдет покой.

          Игрушка милая, - за ней

          Так много гонится детей -

          Теряет все, как чуть слегка

          К ней прикоснется их рука;

          И если чудные черты

          И цвет исчезнут красоты,

          Пусть улетает в даль она,

          Иль гибнет брошенной одна!

          Уже с израненным крылом,

          С разбитым сердцем шалуном,--

          Увы! Где каждая из них

          Найдет покой от мук своих?

          

          С поблекшей краской на крылах,

          Как прежде, испытав обман,

          Летать от розы на тюльпан?

          Возможно-ль ждать счастливых дней

          

          Нет, бабочки не спустят крыл

          Над погибающей без сил;

          А женщины, - ко всем у нас

          Сочувствуют: пробьет из глаз

          

          Но павшей им сестры не жаль.

          . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

          Душа под бременем страстей,

          Как скорпион, в кругу углей,17)

          

          Пылающий все уже круг,

          Все ближе пламя до него;

          Теснят мучения его;

          Страданья бесят пред огнем

          

          От боли он на все готов!

          Копье, что прятал для врагов,

          И весь неотразимый яд

          Теперь вонзить в себя он рад,

          

          Так умирает человек,

          Когда с душой преступной он,

          Иль тянет жизнь, как скорпион;

          Так сердце корчится, пока

          

          Его отвергли небеса

          А на земле пред ним - гроза!

          Тут страх - там сумрак без зари,

          Вокруг огонь - и смерть внутри.

          "Гасан оставил свой гарем;

          Взор не прельщается никем

          Из заключенных чудных жон;

          Одной охотой занят он.

          Гасан недавно был не тот,

          

          Уже ль Лейлы больше нет?

          Один Гасан мог дать ответ.

          Есть толки в городе у нас:

          Когда Восток, в последний раз,

          18),

          Провел свой пост и блеск огней

          На минаретах возвестил,

          Что час Байрама наступил,

          Она пробралась за порог -

          

          Гасан напрасно ищет там:

          Черкесским мальчиком к врагам,

          С гяуром, оскорбя его,

          'Она бежала от него

          

          Подозревал ее Гасан,

          Но так казалася она

          И непритворна и верна,

          И так доверчив был Гасан

          

          Что в этот вечер, брося сон,

          Пошел сперва к мечети он,

          Потом в киоске пробыл с час.

          Таков нубийцев был рассказ,

          

          Иные также говорят,

          Что кто-то видел в эту ночь,

          Как при фингари19)

          Гяур скакал на вороном,

          Но с ним ни пажа за седлом,

          Ни девы не было тогда -

          Один умчался навсегда.

          

          Очарованья черных глаз

          Не передаст вполне рассказ;

          Всмотрись в глаза газели гор

          И ты её представишь взор.

          

          И так велики, так черны,

          Что в каждой искре этих глаз,

          Как-бы Джамшидовый алмаз20),

          Блестит душа из под веждей.

          

          Мне заявил теперь пророк,

          Что это прах - земли кусок,

          То именем Аллаха: "Нет",

          Ему бы я сказал в ответ.

          21)

          Над адской огненной рекой,

          И пред глазами чудный рай,

          Где гурии зовут в свой край,22)

          Но кто поверит, только раз

          

          Что по корану и она,

          Как прах, бездушной создана

          Для сладострастья одного23)

          Тирана мужа своего?

          

          Прочтет безсмертие её!

          У ней румянец на щеках

          Как бы граната вся в цветах,24)

          А волосы, когда вокруг

          

          Она распустит их кружки,

          Как гианцинта стебельки,25)

          На мраморном полу лежат

          У той ноги, что во сто крат

          

          Пока летит он в облаках.

          Как лебедь мчится по водам,

          Так эта дочь Кавказа там,

          Твой чудный лебедь Франгистан26)

          

          Как в гордом гневе над водой

          Он поднимает гребень свой

          И волны белым бьет крылом

          Пред показавшимся врагом,

          

          Вдруг поднималася у ней;

          Так и Лейла пред толпой

          Вооружилась красотой,

          Чтоб взгляд незванный отразить

          

          Перед чарующей красой.

          Как много грации в простой

          Ея походке, - как она

          Была достоинства полна;

          

          Пред другом сердца дорогим...

          Гасан, кто это? - кто такой?

          Названье то не за тобой.

          . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

          

          Вооруженных до голов,

          Пустился в дальний путь Гасан.

          На всех винтовка, ятаган,

          А предводитель, как на бой -

          

          Кровь арнаутская на ней

          С тех пор, как он, из-за камней,

          В ущелье сбил засаду их.

          Не многие спаслись из них,

          

          Про бой в урочище Парне.

          С ним пистолеты от паши;

          Но как они ни хороши -

          В оправе, в камнях дорогих,

          

          Он, слышно, едет за женой,

          Верней рабыни дерзкой той,

          Что для гяура своего

          Коварно бросила его.

          

          Едва мерцая из-за туч,

          Чуть озарял верхи громад

          И серебрил ручья каскад.

          Поток прохладный, с давних поръ*

          

          Здесь грек-разнощик как нибудь

          Свободней может отдохнуть,

          Чем при тиранах, в городах,

          За скарб питая вечный страх.

          

          Не возмутят в дороге сон.

          Он только раб в толпе людей,

          Но сын свободы средь степей -

          И чашу с изгнанным вином

          

          Под тихо-льющийся фонтан,

          Чего нельзя для мусульман.

          . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

          С ущелья гор, не вдалеке,

          

          Татарин выехал тропой -

          То от рабов передовой.

          За ним, поодаль, по два в ряд,

          Тянулся цепью весь отряд,

          

          Где клюв готовит коршун свой,

          И он спуститься вниз не прочь,

          Как будто в нынешнюю ночь

          Настанет пир тут для него.

          

          Лишь на русле, где был поток,

          Желтеет издали песок,

          Лишь несколько шумит кустов,

          Уже засохших от жаров,

          

          Обломки сброшенных громад,--

          Иль гром, иль время с давних пор

          Их оторвали здесь от гор,

          Закутанных в туман густой.

          

          В краю заоблачном, пустом,

          С открытым увидал челом?

          . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

          В сосновый лес вошел отряд:

          "Ну, Бисмилла" Здесь нет засад;27)

          И вот подальше, впереди

          Лежит равнина по пути;

          "

          Сказал Чауш -- вдруг пули с гор28)

          Раздался свист над головой

          И пал без чувств передовой!

          

          Успела слезть толпа рабов,

          Как ужь меж ними нет троих:

          Невидим враг, сразивший их -

          И, от отряда своего,

          

          С винтовкой, с саблей боевой

          Один, склонившись над лукой.

          Прикрылся лошадью в углу,

          Другие стали за скалу,

          

          До нападения врагов,

          Не смевших с ними в роще той

          Вступить в открытый, честный бой.

          Один Гасан, в пылу огня,

          

          Но залп раздался впереди

          И ясно было, что пути

          Тут к отступленью больше нет -

          Не выдти добыче из бед!

          

          Гасана злобой борода29)

          И гневом загорелся взор:

          "Пусть пули свищут мне в упор,

          Я выходил из западни!"

          

          Враги выходят из засад

          И сдачи требу ют, но взгляд

          Гасана, слово здесь страшней

          Всех неприятельских мечей -

          

          Нет крика робкого 'аман!"30)

          Бандиты близко, - в стороне

          Толпа их скачет на коне.

          

          Сверкает мечь не вдалеке?

          "То он! То он! Я узнаю

          То бледное лицо в бою;

          Я узнаю тот глаз дурной,31)

          

          По черногривому коню

          Его я также узнаю;

          Он арнаутом наряжен,

          Как видно, отступился он

          

          Но это не спасет его.

          Добро пожаловать! - Ты мой,

          Супруг Лейлы молодой;

          Тебя давно уж через-чур

          "

          Как в океан летит река,

          Как море шлет издалека

          На встречу к ней свой гордый строй

          И гонит вспять её прибой

          

          Тогда как вихрь, как ветра рев,

          Всю оглашает даль кругом;

          Сквозь искры брызг, сквозь треск и гром

          Сверкаете молния волны

          

          Приняв удар, со всех сторон,

          Дрожащий берег озарен; -

          Как море борется с рекой,

          Так и враги вступают в бой,

          

          Иль озлобленная их месть.

          Удары рубящих мечей,

          Пальба вдали, вблизи вожей,

          Свист пуль и робкий стон в кустах

          

          Весь шум, весь этот страшный крик,

          Смешавшись с воплями, проник

          До безмятяжных тех долин,

          Где прежде пел пастух один.

          

          Нигде нет просьб за жизнь свою.

          Нигде пощады не дают!

          О! как друг друга крепко жмут

          Под поцелуем два сердца;

          

          Всего, что прелесть без забот

          В порыве страсти отдает,

          Не жаждет пылко так любовь,

          Как месть в объятьях двух врагов,

          

          И их сплетет рука с рукой

          В последнем сжатии вражда,

          Чтоб не расплесться никогда!

          Друзья расходятся, сходясь,

          

          Уходит резвая любовь,

          Но если ненависть врагов

          Сведет в объятиях своих,--

          И смерть не разлучает их!

          

          Меч без эфеса, с лезвея

          Течет кровавая струя,

          Пролитая самим мечом:

          Рука отрублена с плечом;

          

          Хотя ей сталь и неверна;

          Чалма разрублена его,

          В пыли, - далеко от него;

          Железа едким острием

          

          В каких-то красных полосах,

          Как облака на небесах,

          Предвестники с утра грозы;

          Куст окровлавенной лозы

          паланпоры клочки; 33)

          Вся грудь изрезана в куски,

          Дымятся раны там и там;

          

          Гасан раскинутый лежит;

          Поблекший взор его открыт,

          Вперен в убийцу своего,

          Как бы последний час его

          

          Над ним соперник молодой

          Стоит бледней лица того,

          Что сходит кровью близь него.

          . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

          "Да - спит Лейла под волной.

          Но будет гроб кровав и твой;

          Не я, коварный, дух её

          Направил в сердце острие.

          Ты звал пророка, но пророк

          

          Просил Аллаха, - голос твой

          Не услыхал Аллах святой!

          О, мусульманин, сумасброд!

          Как мог тебя услышать тот,

          

          Я к арнаутам здесь пристал,

          Чтоб, выбрав время, подстеречь

          Тебя, злодея, в поле сеч -

          И я пресытился враждой,

          

          Суровый, гордый господин!

          Теперь иду - иду один."

          . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

          . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

          

          Бренчат верблюдов позвонки33)

          На тучной пастьбе у реки,

          И мать Гасана, скрыв печаль,

          Через решетку смотрит вдаль,

          

          Вечерней вспрыснутый росой,

          Да звезды в небе высоко.

          "Уж вечер, он не далеко".

          Не может более она

          

          Взглянула с башни сквозь балкон:

          "Ах! отчего не едет он?

          Его я знаю скакунов,

          Легки, не станут от жаров;

          

          Не шлет ко мне подарок свой?

          Иль сердце черство у него,

          Иль варварийский конь его

          Сталь меньше прежнего ретив?

          

          Вон там, вдали, передовой

          Татарин едет за горой;

          Вот он спускается с высот,

          Теперь в долине, он везет

          

          Как, медленность нашла я в нем?

          Но расплачусь я как нибудь

          За быстроту, за тяжкий путь."

          Татарин спрыгнул у ворот

          

          И чуть стоит он на ногах!

          Лицо взволновано, в глазах

          Отчаянье - испуг раба;

          Но это может быть борьба

          

          В крови одежда у него;

          Но знак подобного пятна

          Мог быть от раны скакуна.

          Он из-под куртки вынул дар...

          

          Колпак, нашлемник твой, Гасан,34)

          И окровавленный кафтан!

          "Мать, страшную среди долин

          Невесту высватал твой сын!

          

          Мне даровало жизнь мою:

          Я жив остался для того,

          Чтоб снесть кровавый дар его.

          Мир храброму! Он пролил кровь!

          

          И на гяура самого,--

          Все бедствия - дела его!"

          . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

          Гранитный столп, с резной чалмой,35)

          

          И на столпе в чертах простых,

          Надгробный из корана стих -

          На месте том, где пал Гасан,

          Покойся, лучший из осман!

          

          Вино от уст он удалял,

          Всегда был к храму обращен,

          Когда читал молитву он

          При возглашенье "Алла-гу!"36)

          

          Сразить его в земле родной!

          Он, как изгнанник, за горой

          Лежит от дому вдалеке;

          Он пал с оружием в руке

          

          Кровь не пролита за него,

          Но девы райския зовут

          Его в заоблачный приют,

          И небо гурьиных очей

          

          Вот приближаются оне,

          Зовут, все машут в стороне37)

          Платком зеленым пред собой,

          И принял поцелуй герой.

          

          Тот искупил всю жизнь свою.

          . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

          Но ты, неверный! будь готов;

          Тебя со скрежетом зубов

          37)

          Сорвавшись с пытки роковой;

          Пойдешь ты пред Эвлиса трон,38)

          Где вечный жар, со всех сторон,

          Охватит сердце и сожжет!

          

          Слух не обнимет целый ряд

          Всех этих мук, весь этот ад!

          Но прежде труп бездушный твой

          С постели вырвут гробовой

          39)

          Пошлют скитаться по земле.

          Чтоб ты, вступя под отчий кров,

          Всю высосал родную кровь.

          Там в полночь - в час однех теней

          

          Жены и матери с сестрой,

          И проклянешь свой пир ночной!

          На нем насильно вскормишь вновь

          Живой, багровый труп, как кровь!--

          

          Узнают в демоне отца,

          Супруга, брата и, любя,

          Все проклянут оне тебя,

          И станешь сам их проклинать,

          

          Как будут сохнуть, увядать

          Твои прелестные цветы.

          Одна из жертв, за страшный грех,

          Любимей и моложе всех

          

          Но это слово, как огнем,

          Всю душу обожжет твою!

          Ты выполнишь тут роль свою

          И назначенье до конца;

          

          Исчезнет тень последних дней -

          Последний луч её очей!

          И как стеклом, без всех отрад,

          Затянется прощальный взгляд

          

          Безжалостной рукой тогда

          Ты вырвешь пряди русых кос;

          При жизни локон тех волос

          Носил на сердце ты пред ней,

          

          И сохранишь теперь ты их

          В воспоминанье мук своих.

          С твоих скрежещущих зубов

          И сжатых губ польется кровь,

          

          Иди, питай свой алчный гнев

          Средь адских гул и меж африд,40)

          Пока, увидя страшный вид,

          И те не побегут назад:

          

          . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

          "Кто этот мрачный калоиор?

          Его лицо мне с давних пор41)

          Знакомо в нашей стороне:

          

          Едваль бывавшем под седлом,

          Скакал на берегу морском.

          Хоть то лицо я видел раз,

          Но я узнал его сейчас,--

          

          Душевной горести следы.

          Теперь в нем тот же мрачный дух,

          Как-будто, не сражая вдруг,

          Смерть на челе свою печать

          

          "Вот будет летом уж шесть лет,

          Как прибыл к нам он, бросив свет",

          По воле здесь живет с тех пор,

          Чему причиною позор,

          

          Не говорит он ни при ком.

          Но никогда, меж этих стен,

          Не преклоняет он колен

          И, встав, не молится сейчас:

          

          Не курит ладан к небесам

          И не возносит фимиам.

          Сидит он в келии своей

          Один - лишь с думой прошлых дней.

          

          Религии и кто такой?

          Никто не знает, - с дальних стран

          Из-за морей, от мусульман,

          Пристал сюда и прямо к нам!

          

          Скорее христианин он.

          Я был бы твердо убежден,

          Что этот кающийся брат

          Вновь озаренный ренегат;

          

          И в апостазии своей

          Не делит с нами с давних пор

          С вином освященных просфор.

          В обитель внес большой он вклад

          

          Но еслиб приором был я,

          У нас бы не был он и дня,

          Иль в келье гость, в углу своем

          Сидел бы вечно поде замком.

          

          Он часто бредит о жене,

          Погибшей в море под волной,

          Про месть ужасную, про бой

          С врагом, бежавшим средь полян,

          

          Сидит у моря на скале

          И, грезя, видит он во мгле,

          Что отсеченная рука,

          Дымясь в крови, издалека

          

          И манит в волны за собой.

          . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

          Под капюшоном у него41)

          Суров и мрачен взгляд его;

          

          В том тусклом пламени очей.

          Хотя изменчив странный взор,

          Не определен, как укор,

          Но он смущал того не раз,

          

          Затем, что в нем сражает вдруг

          Тот непокорный* гордый дух,

          Что ищет всюду, от всего

          Повиновенья одного.

          

          Взмахнув крылами пред змеей,

          Лететь в широкия поля,

          А на нее глядит змея,

          Так точно давит этот взгляд -

          

          Монах, с ним встретясь на пути,

          Наедине, спешит уйти:

          Тот взор, улыбка на устах

          Грозят бедой, наводят страх.

          

          Когда-ж смеется, каждый раз

          Прискорбно нам в улыбке той

          Насмешку видеть над бедой.

          То задрожат его уста,

          

          Весь неподвижен станет рот,

          Как бы презренье, скорбь и гнёт

          Меж нами только одному

          Смеяться не велят ему!

          

          Не от веселости у нас!

          Тогда было-б еще грустней

          Узнать, какой порыв страстей

          Оставил на лице следы;

          

          Не укрепило время в нем,

          Чтоб в выраженьи, вместе с злом,

          Мы не нашли добра в тиши,

          Как признака его души,

          

          Но не заглохшей без утех.

          В нем видят ряд преступных дел -

          Он отвержения удел,

          Но наблюдатель в нем найдет

          

          Увы! все исказилось в нем

          Страданием и мрачным злом,

          Но это все, на страх другим,

          Дается избранным одним.

          

          Не манят путника к себе;

          Но башня, сбитая войной,

          Иль разразившейся грозой,

          С одной бойницею меж гор,

          ",--

          И свод, с оставшимся столпом,

          Обвитый весь уже плющем,

          Как не безмолвен в нем гранит,

          О прошлой славе говорит.

          "Одетый в плащ широкий, он

          Проходит в храме меж колонн

          И, привлекая общий взгляд,

          Печально смотрит на обряд.

          Когда-же с хор раздастся вдруг

          

          И все колени преклонят,

          Он удаляется назад.

          Вот там, на паперти, весь день

          Его одна блуждает тень;

          

          Молитвы слушает, но сам

          Не молится, а только ждет,

          Пока служенье отойдет.

          Взгляните, в мраке меж колонн

          

          И в безпорядке у него,

          По бледному лицу его,

          Бьют пряди черные кудрей,

          Как-бы Горгона связкой змей,

          

          Его обвила навсегда.

          Он не пострижен - в столько лет

          Не принят им еще обет,

          Но в платье с нами он одном.

          

          Всегда сулит богатый вклад

          Для этих каменных оград,

          Где ни молитв, ни клятв святых

          Не произнес он при других.

          

          Несется к небу гимн святой,

          Вы посмотрите на него:

          Окаменелый вид его

          И бледность мертвая в щеках,

          

          Святой Франциск! От алтаря,

          От этих стен монастыря,

          Ты удали его скорей,

          Не то нас всех, среди скорбей,

          

          И если-б облекался бес

          В вид человеческий, то он

          В подобный был бы облечен!

          Клянусь надеждою отцов

          

          Что вид наружности такой

          Ни небом не дан, ни землей.

          Влюбляясь, нежные сердца

          Не предаются до конца

          

          Оне чрез-чур робки, чтоб с ней

          Встречать опасности одне,

          И слабы через-чур оне,

          Чтоб снесть отчаянья весь гнёт.

          

          Всю боль глубоких ран своих

          И время не излечит их.

          Добытый из руды металл,

          Сперва чем весь блестящим стал,

          

          Смягчаясь, плавится вполне,

          Не изменяя свойств своих;42)

          И только ради нужд твоих

          Ему даёшь желанный вид.!

          

          А мечь, поднятый на врагов,

          Прольёт враждебную их кровь;

          Но если сделаешь кинжал,

          То осторожней гни металл!

          

          Смягчает твердость у людей,

          Чтоб сердцу форму дать и звук,

          Но если вырвется из рук,

          То разобьют его скорей,

          

          . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

          Когда за грустью настает

          Уединенье от забот,

          Страданья прекратятся в нем,

          

          И горю и своим бедам

          Было бы радо сердце там,

          Лишь уменьшить бы пустоту.

          То, что, порою, как мечту,

          

          Бывает в тягость нам самим -

          И даже счастье потому

          Невыносимо одному.

          Сердца покинутые всем

          

          И только в злобе наконец

          Одна отрада для сердец.

          Так еслиб мертвый под землей

          Услышать мог, как гробовой

          

          И, содрагаясь при одном

          Прикосновеньи гадин злых,

          Не мог во сне стряхнуть он их;

          Так еслиб птица - страж степей,44)

          

          Вонзила в грудь клюв острый свой

          И выпустив всю кровь струей,

          Увидела гнездо пустым

          Нет мер страданиям таким!...

          

          Какой-то страшной пустотой,

          Перед пустыней душ глухихъ*

          Пред скукою сердец пустых!

          Кто-б в небе прелесть находил

          

          Не так ужасен бури рев,

          Как усмиренный вид валов,

          Как после бури, в штиль глухой,

          Быть щепкой брошенной волной

          

          Чтоб в тихой гавани страстей,

          Уж не замеченным никем,

          От скуки чахнуть сердцем всем!

          Нет лучше гибнуть средь валов,

          

          . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

          "Провел ты жизнь, отец святой.

          Спокойно, с тихою мольбой

          Об отпущении грехов,

          

          Лишь огорчения порой

          Прошли, как всюду, пред тобой;

          Таков удел от юных дней

          До дряхлой старости твоей,

          

          Храня в груди чужой порок

          С страданьем гибельных страстей;

          О них ты только у людей,

          У бедных грешников своих,

          

          Я мало жил, но с первых лет

          Знал радости, а больше бед!

          Вся жизнь моя полна тревог;

          Но я бежать от скуки мог,

          

          И ненавидел лишь покой.

          Теперь, когда мне не с кем вновь

          Делить и злобу и любовь,

          Когда нет более огня,

          

          Хотел бы я скорей во тьме

          Козявкой ползать по тюрьме,

          Чем думать все, по целым дням,

          Смотря с тоской по сторонам.

          

          И он уже в груди моей,

          Но не хотел бы я душой

          Переживать теперь покой;

          Желанье это в скорый срок

          

          Я буду спать без грез о том,

          Чем был и буду чем потом;

          Как не кажися для тебя

          Теперь ужасной жизнь моя:

          

          Всех радостей - гроба одни!

          Моя надежда - их удел.

          О, лучше, еслиб я успел

          Уснуть на век, как спят оне,

          

          Не отступить душе моей

          От пыток тысячи скорбей

          И не найти, скрывая сгон,

          Как часть безумцев, всех времен,

          

          Однако, я всю жизнь мою

          От смерти не бежал назад -

          Сыскать ее я был бы рад

          На поле чести и крови,

          

          Я храбр не ради хвастовства,

          Не из пустого удальства -

          Бежать иль сбить, мне все равно:

          С презреньем к лаврам я давно;

          

          За деньги ищет их другой.

          Дай цель достойную вполне,

          Дай женщину с врагами мне -

          И брошусь я в железный бой,

          

          Спасать иль бить своим мечем!

          И ты не сомневайся в том,

          Что мой правдив теперь рассказ -

          Я это доказал не раз.

          

          Что слабый снес, хоть изнемог,

          И в чем горюн отрады ждет.

          Пускай к Тому, Кто жизнь дает,

          Жизнь возвращается назад,

          

          Когда был в страшной славе я,

          И здесь он не смутит меня.

          . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

          "Да, я любил, отец святой,

          

          Все любят страстно на словах,

          Но я не фразой, а в лелах

          Уж доказал свою любовь.

          На этой стали видишь кровь -

          

          Не сгладит едкого пятна.

          "За ту кровь эту пролил я,

          Что пала жертвой за меня.

          Той кровью ненавистной ей,

          

          Не ужасайся - нет измен,

          Не преклоняй своих колен,

          Не ставь ты в счет моих грехов

          То, что пришлось пролить мне кровь;

          

          И оправдаешь сам меня,

          Когда узнаешь, что злодей

          Был враг религии твоей!

          Сам Назарейский, для осман

          

          Неблагодарный сумасброд!

          Не напади отважный сброд

          С лихим мечем на мусульман,

          Не будь на нем смертельных ран

          

          Не перешел бы он без мук

          В турецкий рай, и гурий рой

          Ждал долго-б у двери святой.

          "Да, я любил - любовь и там,

          

          И если смелость ей дана,

          Вознаграждается она.

          Что нужды знать, зачем и где,--

          Вздыхал я, мучился - везде -

          

          С укором совести своей

          Я радуюсь, что никогда

          Другой любви не знал я в ней.

          Она погибла; от чего -

          

          Взгляни ты - все в лице моем!

          Ты можешь прочитать на нем

          Проклятье Каина и страх -

          Ни что не сгладилось в чертах;

          

          Та смерть не этих рук позор,

          Я лишь причиной был тому.

          Когда-бы также, как ему,

          Она была неверной мне,

          

          Он за измену - погубил,

          Я за любовь - его убил.

          Она достойна казни злой,--

          Измена-ж - верность предо мной;

          

          То, в чем безсильна власть одна;

          А я, о Господи прости!...

          Я опоздал ее спасти.

          Я отдал все, что дать могу -

          

          Ужасной смертью он своей

          Не давит совести моей.

          С её-ж кончиной так я пал,

          Что презирать и ты бы стал,

          

          Он это чувствовал, пальба

          В ушах раздалась у него:

          Тагир был вестником его,44)

          Чуть он вступил туда с толпой,

          

          "В пылу огня, со всех сторон,

          Мгновенной смертью умер он,

          Без агонии и без мук!

          Не выпуская меч из рук,

          

          Надеясь встретить помощь в нем;

          Молил Аллаха, но без слез!--

          Вот все, что тут он произнес.

          Во время боя он узнал

          

          Смотрел я долго, - предо мной

          Лежал он на земле сырой;--

          Я наблюдал, как дух его

          Гас постепенно у него.

          

          Как барс охотника стрелой,

          Но он не чувствовал того,

          Что перенес я без него.

          Напрасно я искал в тиши

          

          Тут было бешенство в чертах,

          Но не раскаянье, - не страх!

          Чего не отдала бы месть,

          Чтоб на лице врага Прочесть

          

          Чтоб сожаленье видеть в нем,

          Когда раскаяньем одним

          И покаянием своим

          Не можем больше, не в силах

          

          Когда оне, в последний час,

          Спасти от мук безсильны нас?

          . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

          "В странах холодных стынет кровь;

          

          Моя же с лавою сходна,

          Когда из Этны бьет она.

          Не мне петь сладостных речей

          О страсти с прелестью цепей;

          

          Без жалоб в трепетных устах,

          Биенье сердца, крови жар,

          Разсудка бешенный угар,

          И этот мстительный клинок,

          

          Есть доказательства любви,

          То та любовь - в моей крови

          И с ней страданье - мой удел!--

          Вздыхать я, плакать не умел;--

          

          Иль, если нужно, умереть.

          Умру - но обладал я той,

          Что так была любима мной,

          И как-бы ни было тут мне,

          

          "Могу-ль корить судьбу мою,

          Искав ее всю жизнь свою?

          О, нет! - утратил счастье я,

          Но дух все тот же у меня.

          

          Про смерть Лейлы молодой!

          Дай снова радостей ты мне

          И вместе горя в тишине

          И стану вновь я жить - и вновь

          

          Грусть не о том, отец святой,

          Кого не будет, но о той,

          Что нет уже, что спит в волнах!--

          О! будь её в могиле прах,

          

          Я разделил бы гроб его.

          "Она весь свет, вся жизнь моя:

          Едва ее увидел я,--

          Всем существом она своим,

          

          Являясь всюду и всегда,

          Как та блестящая звезда,

          Взошедшая лишь над одним

          Воспоминанием моим!

          "Любовь свет неба для меня;

          То искра вечного огня,

          Аллахом данная людям

          И чистым ангельским душам,

          Чтоб вознести рой грешных дум.

          

          И душу к светлым небесам,

          В любви-ж нисходит небо к нам;

          Она взята у божества,

          Чтоб побуждений естества

          ",

          То лучь создавшого весь свет,

          То над душою наконец

          Вокруг сияющий венец!

          Согласен, что любовь моя

          

          Она была лишь только тем,

          Чем показалась людям всем;

          Считай преступной ты ее,

          Но умоляю за нее

          

          Ея любовь была грехом.

          "Она моей всей жизни свет;

          Уж он угас, его уж нет,

          И кто теперь, каким лучом

          

          Зачем не блещет больше он,

          Чтоб проводить на смерть, иль стон?

          Чтож удивляться, если те,

          Что уж без счастья, в нищете,

          

          Не могут сладить с горем их;

          Что в изступлении своем

          Они винят, судьбу во всем

          И в бешенстве, взамен утех

          

          Ах! Это сердце - посмотри,

          Облившись кровию внутри,

          Встречает смело внешний бой;

          Кто с счастья сорвался душой,

          

          В какую пропасть пасть ему.

          Теперь старик я по борьбе,

          Кажусь злым коршуном тебе;

          В лице твоем читаю я,

          

          Лишь этого, среди невзгод,

          Мне испытать не достает!

          Да, на земле мой тяжкий след,

          Как хищных птиц, предвестниц бед.

          

          На голубя я тем похож,

          Что умираю пред тобой,

          Неведая любви второй.

          Тем человеку дан урок,

          

          Певец летающий в кустах,

          Плывущий лебедь на водах

          Имеют спутницу - жену.

          И навсегда, везде одну.

          

          Отрады ищет перемен

          И расточает пред толпой

          Над постоянством юмор свой -

          Я не завидую ему:

          

          Он так ничтожен, извращен,

          Что лебедя не стоит он

          И многим - многим ниже той,

          Кого обманет он порой.

          

          Лейла! Вся душа моя

          Была наполнена тобой!

          Ты добродетель, подвиг мой,--

          Ты преступленье тяжких дней,

          

          Ты безотчетная печаль,

          Надежда вся на. эту даль,

          На это небо в этой мгле,--

          Ты все, что там, - что на земле!..

          

          И если есть, то что. мне в том?

          На женщину, за целый свет,

          Я не взгляну, когда в ней нет

          С твоею сходной красоты,

          

          Тому порукою для всех

          Минувшей юности весь грех

          И мой последний, смертный час!

          Все это поздно - я угас,

          

          Один любимый сердца бред.

          "Она погибла, - нет ее

          И я не умер без нее!

          Но эта жизнь - не жизнь людей:

          

          Сжимая, сердце окружил

          И в мысли ненависть впустил.

          Не шло тут время; - все места

          Несносны - всюду пустота!

          

          Отворотился от лица

          Природы матери моей:

          Все, что прельщало прежде в ней,

          Пред мною приняло в глуши

          

          Но остальное знаешь ты:

          Все преступленья, все мечты

          И половину мук моих

          Ты сострадательно постиг.

          

          О покаянии моем,

          Ты видишь, жизни больше нет,

          Я скоро брошу этот свет:

          И если-б прав твой был упрек,

          

          То переделать, что давно

          Мне было сделать суждено?

          Неблагодарностью меня

          Ты не кори: печаль моя

          

          И не тебе мне в ней помочь.45)

          Ты о судьбе души моей

          Безмолвно, втайне пожалей;

          Чем больше страх в уме твоем,

          

          Когда-бы мог Лейлу ты

          Призвать из вечной пустоты,

          Тогда-бы я, за жизнь её,

          Прощенье вымолил твое,

          

          И заступленья у небес.

          Попробуй львицу укрощать,

          Когда у ней придут забрать,

          В лесной трущобе, всех детей;

          

          Смягчить пред смертью роковой,--

          Не насмехайся над тоской.

          "В дни тихой юности моей,

          В часы немногих этих дней,

          

          Имел я друга - это там,

          В родной долине, где в цветах

          Алеет роща на лугах -

          Ах! может быть его уж нет!

          

          Ты этот дай залог ему.

          Хочу я другу своему

          Напомнить смерть мою порой.

          Душа, объятая тоской,

          

          Не часто жалует друзей

          Воспоминанием своим;

          Но с темным именем моим

          Всегда я дорог для него.

          

          Он предсказал судьбу мою?

          Смеялся я, - всю жизнь свою

          Не мог смеяться я потом!

          Благоразумье, друга ртом,

          

          Но я не выслушал вполне,

          Едва заметил силу слов; -

          Теперь их память шепчет вновь.

          Скажи ему ты, до чего

          

          Он содрогнется при одном

          Известье горестном твоем

          И пожалеет, что в словах

          Был вправду высказан им страх,

          

          В событьях горьких бытия,

          Забыл, лелея грусть свою,

          Что льстило молодость мою,

          То в муках слабый голос мой

          

          Благословение над ним;

          Но небо, голосом моим,

          Было бы так раздражено,

          Что отвернулось-бы оно,

          

          Смягчать невинного удел.

          Я не прошу щадить меня:

          Он слишком добр - уверен я,

          Чтоб попрекнуть на стороне -

          

          Я не прошу его за мной

          Не горевать перед тобой:

          Такая просьба холодна -

          Была-б насмешкою она.

          

          Пролитых дружбой после гроз

          Над гробом брата своего?

          Отдай ему кольцо его

          И все, что видишь, разскажи:

          

          Разбитой бурею страстей,

          Обломок чувства меж скорбей,

          Пергамента гнилой кусок;

          Упавший с дерева листок,

          

          Осенним ветром скорби злой.

          "Не говори мне больше ты,

          Что это призрак, плод мечты;

          О, нет, отец, то не был сон!!

          

          Я должен был сомкнуть свой взор,

          А я не спал уж с давних пор.

          Хотел я плакать, но не мог:

          Мой жаркий лоб весь мозг прожег;

          

          Как дар безценный, дорогой

          Ее бы принял я тогда

          И сохранил бы навсегда.--

          Сильней отчаянье, чем я,

          

          Не трать напрасно слов святых -

          Отчаянье могучей их!

          Мне нужен отдых наконец.

          Тогда, скажу тебе, отец,

          

          Она опять была живой;

          Ее я видел сквозь Симар46)

          Она сияла словно жар,

          Как от звезды блестящей луч,

          

          Как здесь смотрю я на звезду,

          Так созерцал я красоту,

          Но мне казалася милей

          Она стократ звезды моей.

          

          На завтра ночь мрачней всех бед

          И до звезды уж буду я

          Тем существом без бытия,

          Что так пугает люд живой...

          

          Стремлюся к цели наконец...

          Ее я видел, мой отец!

          Забыв ужасный свой недуг,

          Я встал, вскочил с постели вдруг,

          

          Кто был у сердца моего?

          Кого я обнял? Предо мной

          Какой-то образ не живой,

          Не отвечавший в тишине

          

          Лейла, это образ твой!

          Иль, изменясь, друг нежный мой,

          Ты вышла к зренью сквозь туман,

          Чтоб осязанье ввесть в обман?

          

          Как лед уж стала холодна;

          Лишь только-б клад души моей

          Прижать я мог к груди своей...

          Увы! тень силясь притянуть,

          

          Однако вижу - здесь она!

          Стоит безмолвна и мрачна

          И умоляющей рукой

          Меня все манит за собой!

          

          Все теже чорные глаза!

          Я говорил, что это ложь -

          Она не умерла.... ну, чтож?

          А он погиб! Я видел сам

          

          Где предо мною пал в пыли.--

          Ему не выйти из земли!

          А ты, Лейла, отчего

          Сна избегаешь своего?

          

          Что по лицу бежит волна

          И омывает тело то,

          Что я не выдам ни за что...

          Мне говорили.... просто страх!

          

          Когда то правда, что теперь

          Ты из морских пришла пещер,

          Чтоб отыскать покойней гроб.

          О! прохлади мой жаркий лоб

          

          Пусть не горит перед тобой!

          Иль положи скорей ее

          На сердце бедное мое!

          Ты существо, иль тень мечты?

          

          Не разставайся здесь со мной

          Иль улети туда с душой,

          Где не доходят из страны

          Ни ветра свист, ни рев волны.

          "Ты знаешь, кто я; - в тишине

          Прослушал повесть обо мне.

          Тебе доверил я печаль,

          Всю грусть и все, чего мне жаль,

          И за слезу благодарю,

          

          О, исповедник, хоть бы раз

          Ее пролить из тусклых глаз!

          Похорони ты так меня,

          Чтоб к беднякам был ближе я; *

          

          У изголовья крест простой,--

          Чтоб и для надписи пред ним

          Не стал с прохожим пилигрим."47)

          Уж умер он и пред концом

          

          Он не оставил и следов;

          Об этом несколько лишь слов

          Монах слыхал в предсмертный час,

          Но запрещен ему рассказ.

          

          Все то, что знаем мы о той,

          Кого он истинно любил,

          О том, что он в бою убил.

ПРИМЕЧАНИЯ.

1 к неправильному размеру "Кристабеля Колераджа". Вальтер-Скот в Lay of the last minstrel, первый ввел одне мужския риФмы; что же касается до отрывочного изложения поэмы, то мысль эту заимствовал Байрон из "Христофора Колумба" Роджерса. Лорд Байрон, еще до путешествия своего в Ливан, изучал историю отоманов. "Старый Кнолес", говорил он, незадолго перед смертью, в Мисологи, - был моей любимой книгой в детстве и возбудил, кажется, во мне желание посетить Восток; из него заимствован тот восточный колорит, которым отличаются все мои сочинения. На полях книги Дизраэли "Очерки характера литературы" мы находим следующее замечание: "До 10-ти-летняго возраста я с жадностью прочел: Кнолес, Кантемира, Де-Тот, Леди Монтегю, Гаукинсов перевод истории турок Миньо, Тысячу и одну ночь - все путешествия и рассказы о Востоке.

2) Происшествие, в котором Байрон играл главную роль, подало ему первую мысль поэмы, но был ли он любовником этой невольницы - неизвестно. Молодая девушка, которой Байрон спас жизнь в Афинах, по уверению Гобгоуза, была любовницей его слуги турка. О подробностях по этому предмету, представленных маркизою Слиго, можно справиться в записках Томаса Мура.

3) Гробница - на скале мыса, принадлежит Фемистоклу. Кумберланд свидетельствует в своем "Наблюдателе", что на ней начертаны стихи Платона, соединяющие чувствительность с простотою.

4) Любовь соловья и розы - известная персидская басня. Если я не ошибаюсь, то "в Тысяче одной ночи" Бюльбюль - имя соловья. Месиги, в переводе сэр Вильяма Джонса, говорит:

"Прелестная дева! Приди ты весной

Любовь повелела петь ранней порой;

Веленью послушна, сквозь вечные грезы

Весенняя птичка поет с высоты;

Резвися, ведь скоро завянут цветы".

5

6) Я думаю, не многие из моих читателей имели случай поверить то, что я хотел здесь описать, но если кто обращал на это внимание, то вероятно сохранил воспоминание о странной красоте, которую почти всегда выражают черты лица после того, как дух отлетает от тела. Замечательно, что при насильственной смерти от огнестрельного оружия, какова бы ни была энергия убитого, выражение физиономии всегда бывает томное, но спокойное; но если он поражен кинжалом, лицо сохраняет странное выражение и душа отражается на нем до последней минуты. Байрон.

7) Афины принадлежат Кизлер-Аге, которому поручается наблюдение за женщинами гарема и который, сам от себя, назначает воеводу; так что евнух и сводник (как не тривиально это слово, но оно весьма характерично) управляет, в настоящее время, правителем Афин. Байрон.

8) Каик - легкая рыбачья лодка.

9) Турецкий рыбак, проведя весь день в Эгейском заливе на ловле, возвращается к ночи в Порт-Леоне - древние Пиреи, и, не смотря на весь страх перед Майнотами, грабителями Аттики, не упустил ни одного обстоятельства той драмы, в которой сам был действующим лицом. Его рассказу мы обязаны лучшими местами этой поэмы. Джорж-Эллис.

10

11) Джерид, или Жерид - турецкий дротик с заостренным концом, который наездники бросают с удивительною ловкостью.

12) Самум - ветр пустыни, смертельный для караванов. О нем часто упоминается в восточных повестях.

13) Гостеприимство и щедрость считаются по закону пророка главными добродетелями, и надо отдать справедливость, что мусульмане строго его соблюдают. Выше нет похвалы для предводителя, как сказать, что он щедр и гостеприимен; храбрость второстепенное достоинство.

14) Зеленый цвет - любимый цвет потомков пророка, которые уверяют, что унаследованная ими вера оправдывает всякие их поступки, как бы они ни были унизительны в глазах других поколений.

15

Христианину говорят "урлула" - счастливого пути, или "Сабан хирасен, Сабан серула" - доброе утро, добрый вечер.

16) Кашемирсхая лазурная бабочка считается самой красивой и редкой на Востоке.

17) Делас говорит, что Байрон его уверял, что сравнение с скорпионом ему приснилось. Кольриджи также рассказывает, что будто, во время послеобеденного сна, он сочинил свою трилогию, которая начинается следующими гармоническими стихами:

Вдруг я вижу во сне,

Абесинка....

Некоторые ученые, после исследования самоубийства скорпиона, приписывают его безсознательному судорожному движению, другие в этом видят проявление свободной воли. Вероятно скорпионы чрезвычайно заинтересованы разрешением этого важного для них вопроса, и если будет решено, что они Катоны, то мы им посоветуем жить сколько им угодно, не делаясь мучениками гипотезы.

18) К закату солнца пушечные выстрелы извещают о конце Рамазана - поста.

19) Фингари - луна.

20 Ричардсон сделал из них два и пишет, вместо Джиамшид - Джамшид: я сохранил правописание одного с произношением другого. Байрон.

В слове "Джамшид", в первом издании (Гяура), Байрон поставил три слога: Bright as the gern of Giamschid; но, соглашаясь с моими замечаниями и по Ричардсону, он поправил Bright as the rubi of Giamschid. Читая эту редакцию, я ему заметил, что глаза его героини, по сравнении с рубином, должны быть красными, поэтому не лучше ли поставить, вместо рубина, алмаз - Bright as the jewel of Giamschid? Он это сделал в новом издании. Т. Мур.

21) Эль-Сират - мост тоньше паутины, острее меча, - по нем каждый мусульманин должен проходить в рай - другого нет пути. Всего хуже то, что под аркой моста находится ад, в который падают все те, которые не привыкли к морской качке, подтверждая таким образом: fasilis decensus Aavemini, что не совсем утешительно для идущого сзади. Внизу есть еще другой мост, еще тоньше этого, для жидов и христиан.

22) Гурии - девы рая; оне так названы по большим черным глазам - Гюрьель-Оюн. Общество их для правоверного, по обещанию Магомета, величайшее блаженство. Оне созданы не из глины, как все женщины, и одарены неувядаемой прелестью вечной красоты и молодости.

23) Ложное мнение - коран предоставляет добродетельным женщинам треть рая; но большая часть мусульман объясняют этот текст ошибочно и не допускают в рай женщин. Противники платонистов, не приписывая никаких душевных способностей прекрасному полу, утверждают, что женщины вполне могут быть заменены гуриями.

24

25) Гиацинт - по арабски Сюкбюль. Это сравнение чаще всего встречается в турецких повестях, но попадается и в древних греческих стихотворениях.

26) Франгистан - земля черкесов.

27) Бисмилла! во имя Бога; этим начинается каждая глава корана (кроме одной) и каждая молитва турка.

28) Чауш, няи Шиаус - передающий приказание в небольшой части войск, или селении; должность эта соответствует ефрейторской.

29 наконец, эти страшные усы опустились, чем было спасено большее число голов, чем находилось в них волос.

30) Аман - пощади.

31) Суеверие о дурном глазе распространено во всем Ливане и имеет сильное влияние на доверчивых людей.

32) Палампора - шаль с цветными узорами, которую носят одне только знатные особы.

33) Этот прекрасный переход в первый раз появился в третьем издании: "Посылаю вам - пишет Байрон Муррею от 10 августа 1813 года - оттиски, служащие доказательством, что я никогда не окончу эту проклятую повесть. Ессе signum - еще тридцать три стиха! - еще предлог для ворчания несчастного наборщика, который однако не доставит и вам большого удовольствия". Место это взято из библии, книги Судей, глава V, стих 28 и следующие.

34

35) Чалма на столпе и несколько стихов из корана составляют памятник османов, как на кладбище, так и в пустыне. Подобные памятники очень часто встречаются в горах над павшими жертвами возстания, грабежа или мщения.

36) Этими словами (Алла-гу) муэзин, взойдя на площадку минарета, оканчивает призыв к молитве. Валид, сын Абдалмалека, первый построил минарет. Он воздвиг его над главной мечетью в Дамаске для муэзина, или кричальщика, возвещающого о наступлении времени молитвы. Впоследствии это обыкновение было примято на всем Востоке. Д. Эрбедот.

36) Стихи эти - подражание греческой боевой песне:

Вижу, вижу деву рая,

К ней ласкается играя

Ветр с зеленою чадрой;

Приходи - кричит - довольно

Избегать любви моей,

Поцелуй меня скорей.

37) Монкир и Некир - инквизиторы смерти; душа грешника, по мнению мусульман, предварительно подвергается пыткам. Если ответы не удовлетворительны, то ее поднимают косою к верху и ударами раскаленного железа повергают в пропасть. Подобных пыток много и нельзя сказать, чтобы обязанность этих демонов была легка; их всего двое, а грешников гораздо более, чем праведных, и потому они всегда заняты.

38) Эвлис, или Эблис - ЛюциФер восточных народов. Гербелот полагает, что это имя происходит от греческого Διαεβλος - непокорный ангел. По арабской демонологии, Eblis был низвержен за то, что, вопреки приказанию Бога, отказался поклониться Адаму, оправдываясь тем, что Адам создан из земли, а он существо воздушное.

39) Поверье о вампирах распространено по всему Ливану. ТурнеФор приводит длинный рассказ Саути (Southey) в записках Талаба, под именем Врукалакас (по румынски Вардулаха), как доказательство справедливости этого поверья: "Я помню, что целая семья пришла в ужас от криков ребенка, которые происходили, по их убеждению, от посещения вампира - Греки никогда не произносят этого слова без ужаса. По моему мнению, Врукалакас есть древнее греческое слово; оно было дано Арсениусу, которым, как уверяют греки, после смерти обладал демон; но в средние века оно заменено словом "Yardulachas". Багровый цвет лица и губы, истекающия кровью, суть признаки вампира. В Венгрии и в Греции бездна рассказов об этик чудовищах и все они подтверждаются невероятными показаниями свидетелей.

40

41 ) Калоиор - греческий монах, или, скорее, послушник францисканского ордена.

42) Эта вторая часть поэмы, заключающая в себе до 500 стихов, была постоянно прибавляема, при всяком новом впечатлении Байрона, обнаруживавшимся с каждым новым изданием.

43) Байрона обвиняли в позаимствовании этого места у Краяба; как бы оправдываясь, он писал по этому случаю к одному из своих приятелей: "Я читал British Review и полагаю, что критик, до некоторой степени, прав; но прискорбно, что меня обвиняют в воровстве. Я никогда не знал этого места, а в размере и расположении рифм подражал Мильтону, Скотту и всем тем, которые употребляли эту стихотворную Форму. Гяур безспорно злодей, но только злодей не опасный, потому, что его чувства и поступки не найдут защитников.

44) Пеликан - птица эта, как известно, не имея возможности достать пищи, поддерживает жизнь своих детей собственной кровью.

45 руку к уху и сходит с дороги. Я спросил его, что это значит - "Мы в опасности! - он отвечал. - "Какая опасность? Мы теперь не в Албании и не в ущельях Эфесских, Мисолонги, или Леванта, конвой наш многочислен, хорошо вооружен, а Хориаты не так храбры, чтоб сделаться разбойниками". - "Все это так, эфенди, но свист пуль раздается, в моих ушах." - "Да сегодня не было ни одного выстрела". "А я слышу, бум, бум, так явственно, как ваши слова; как хотите, ЭФенди, но что написано, то написано". Я оставил этого фантазера с его утонченным, мечтательным слухом и обратился к Базили - его земляку-христианину, который однако, не обладая пророческим слухом, ничего в этом не понимал. Мы приехали в Коллону и, пробывши там несколько часов, отправились обратно; дорогой мы перекидывались, на всевозможных наречиях, остротами над бедным турком. По возвращении я узнал от Леона (бывшого пленного, теперь отпущенного), что Майноты имели намерение на нас напасть (справиться с второю песнью Чайдьд-Гарольда), но для того, чтоб еще -более в том убедиться, я его подробно разспрашивал, и он с такою точностью рассказал сколько нас было, как мы были одеты и как - вооружены, что не оставалось никакого сомнения, - что он сам находился в числе Майнотов, которые готовили нам не совсем приятную встречу. Дервиш, с этого времени, признан пророком и, вероятно, в его ушах стало шуметь более, чем когда либо, к общему удовольствию бератских арнаутов, ограждающих от нападения родные горы. Я приведу еще один случай, обрисовывающий этот странный народ. В мае 1811 года один красивый, расторопный арнаут явился ко мне с предложением своих услуг - ему последнему из 50 я в этом отказал. "Хорошо, ЭФенди, желаю вам долго жить! Я мог бы быть для вас полезным, но завтра оставлю город и отправлюсь в горы, откуда возвращусь не ранее зимы, может быть вы меня тогда возьмете". Бывший при этом дервиш заметил, что он вероятно присоединится к клефтам (разбойникам), и он совершенно угадал. Тот, кто во время своих набегов избежит смерти, возвращается к зиме в город, где никто его не безпокоит, хотя все знают о его подвигах. Байрон.

45) Увещание монаха - выпущено. Оно, как видно, не производило особенного впечатления на умирающого.

46) Симар - саван.

47) Происшествие, послужившее основанием этой поэмы, не редко в Турции. Несколько лет тому назад жена Мухтар-паши жаловалась Али на сына за воображаемую его неверность; тиран спросил имена его любовниц, и она имела жестокость приписать ему двенадцать женщин лучших фамилий Янины. Все оне были схвачены, завязаны в мешки и брошены на следующую же ночь в море. Один из числа бывших там часовых уверял меня, что ни одна из этих несчастных жертв не закричала и не смотря на то, что их безвинно оторвали от семейств, друзей а всего, что им мило, не показала никакого ужаса. Удивительный героизм! Предлагаемая здесь повесть одна из самых старинных. Герой её молодой венецианец, или грек, - он уже давно забыт. Я ее случайно слышал в одной ливанской кофейне. Она была рассказана одним из тех рассказчиков, который" так изобилует Восток. Дополнения и поправки мои, как переводчика, вы сейчас же можете заметить по отсутствию восточного колорита. Я очень сожалею, что в своей памяти сохранил только часть удивительного этого рассказа, переданного мне речитативом, или скорее пропетого по восточному обычаю. Что же касается до замечаний, то я очень благодарен за них всем моим критикам и в особенности Гербелоту. Его сочинение "Калиф Востока" так оригинально, что Вебер считает его переводом, и в этом каждый, посещавший Восток, невольно согласится с критиком; но всмотритесь поближе и вы увидите, что и это превосходное творение, как и все подражания ему, также может быть сравнено с рапсодиями восточных певцов, как, прекрасная равнина с замком Эвлиса. Байрон.