| Автор: | Байрон Д. Г., год: 1822 |
| Категория: | Поэма |
| Входит в сборник: | Произведения Байрона в переводе О. Н. Чюминой |
| Связанные авторы: | Чюмина О. Н. (Переводчик текста), Розанов М. Н. (Автор предисловия/комментариев) |
Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Лара (старая орфография)
Дж. Г. Байрон.
ЛAPA.
Не stood а stranger in this breathing world,
Au erring spirit from another burled.
Перевод О. Н. Чюминой
Источник: Байрон. Библиотека великих писателей под ред. С. А. Венгерова. Т. 1, 1904.
I.
В письме к Томасу Муру из Италии (8-го июня 1822 г.) Байрон вспоминал об обстоятельствах возникновения "Лары" в следующих словах: "Я писал "Лару" в разгар балов и всяких сумасбродств, по ночам, по возвращении из маскарадов и раутов..." Это было в мае и июне 1814 года, когда Байрон погружался в вихрь лондонского "большого света", незадолго до сватовства к мисс Мильбэнк, которая вскоре сделалась его женою. Этот брак, как известно, имел роковое значение в жизни Байрона: он не принес поэту ничего, кроме горя и страданий, он разсорил его окончательно с английским обществом и принудил покинуть Англию навсегда.
Для характеристики того настроения, в котором находился Байрон в такой, повидимому, радостный момент жизни, как сватовство, "Лара" дает интересный материал. Этот плод ночного вдохновения, выдержанный в сумрачном и безотрадном тоне, был грустной прелюдией к самому патетическому моменту байроновской жизни.
Сопоставляя своего "Лару" с поэмой Роджерса "Жакелина", совместно с которой он был издан в начале августа 1814 г., Байрон видел в произведении этого посредственного поэта "грациозность, мягкость и поэтичность", свою же поэму называл "двумя песнями мрака и уныния", в которых он "по горло пресытился ужасами" (выражение Макбета, д. V, сц. 5).
И действительно, "мраком и унынием" "Лара" выделяется даже среди однородных, т. н. лирико-эпических поэм Байрона, отличающихся вообще скорбным и трагическим содержанием. В большинстве этих поэм, однако, общее грустное впечатление все же умеряется чудными картинами природы, на описании которых автор видимо останавливается с наслаждением, или мелькающими по временам грациозными женскими образами, представляющими своею душевною цельностью отрадный противовес мучительному душевному разладу героя. Напротив того, в "Ларе" картины природы почти отсутствуют, заменяясь лишь небрежно набросанными эскизами ночного пейзажа, при таинственном свете луны, так гармонирующем с загадочным сюжетом; что касается героини рассказа, выступающей под видом пажа Каледа, то её характер почти столько же сумрачен и трагичен, как и характер самого Лары.
Основному тону "мрака и уныния" вполне соответствует в "Ларе" и общий колорит таинственности и загадочности, в который автором намеренно окрашено все его произведение. Не только Байрон постоянно подчеркивает от себя "загадочность" и "непроницаемость" своего "задумчивого" героя, но и в самое содержание поэмы он вносит много темного и недоговоренного. Таким туманом неизвестности окутано все темное прошлое графа Лары вне его родины; автор не считает нужным посвятить читателя в тайны этого прошлого, довольствуясь одними загадочными намеками. Читателю не становятся известными ни причины, заставившия Лару еще в юности покинуть родовые владения и отправиться надолго на далекий восток, ни обстоятельства его жизни там, которые так отягощают его совесть, ни причины его внезапного возвращения в родной замок, ни сущность того тяжелого обвинения, которое должен был возвести на Лару граф Эццелин, так таинственно убитый накануне решительного момента суда.
II.
Разгадку темного содержания "Лары" думали найти в предположении, что эта поэма есть продолжение "Корсара". В рукописи, помеченной 14-м мая 1814 г., она, действительно, была первоначально озаглавлена: "Лара, продолжение Корсара", но затем автор счел нужным уничтожить два последних слова и поместить в предисловии к первому изданию следующия строчки: "Читатель - если "Ларе" суждено иметь его - будет, вероятно, разсматривать эту поэму, как продолжение "Корсара"; оне схожи по колориту, и хотя характеры поставлены в иные положения, фабулы их в некоторой степени связаны между собою; лицо - почти то же самое, но выражение - различно".
На основании этих слов, некоторые критики считают себя вправе отождествить Лару с героем поэмы "Корсар" - Конрадом, исчезающим, неизвестно куда, после смерти Медоры, а пажа Каледа - с спасенной им из пламени гарема турчанкой Гюльнарой, убийцей Сеида-паши. С таким отождествлением вряд ли, однако, можно согласиться без серьезных оговорок. Несомненно только то, что "Лара" был задуман, как продолжение "Корсара". Однако, замысел этот не был доведен до конца, так как Байрон в течение работы, очевидно, убедился, что под его руками Лара превращается в характер, далеко не тождественный с характером Конрада. Не даром же он счел необходимым заметить в предисловии, что оба героя почти одно и то же лице, но с различным выражением; относительно фабул он говорит, что оне только до известной степени связаны между собою. Таким образом, Байрон, не отрицая близкого сходства между обеими поэмами в фабуле, колорите и характерах, явно старается предохранить читателя от слишком поспешного полного отождествления Лары с Конрадом.
Присматриваясь внимательно к Ларе, мы легко придем к заключению, что он не есть простое повторение Конрада, а представляет собою новый и очень знаменательный фазис в развитии байронического типа разочарованного идеалиста. Сам Байрон позаботился о том, чтобы с возможною обстоятельностью раскрыть нам внутренний мир героя, посвятив его характеристике большую часть первой песни. Одним из главных недостатков своей поэмы Байрон считал то, что в ней было слишком мало повествовательного элемента ("it is too little narrative" - писал поэт Ли Гэнту 1-го июня 1815 г.); но в этом обстоятельстве мы склонны видеть скорее достоинство, чем недостаток, так как Байрон, удержавшись от увлечения повествовательным элементом, получил возможность главные свои творческия усилия направить на психологию героя.
Еще другое обстоятельство также способствовало расширению и углублению психологического анализа. Помещая место действия своих первых поэм - "Гяура", "Абидосской невесты" и "Корсара" - на востоке, Байрон, под свежим впечатлением всего виденного и слышанного им во время первого путешествия в Грецию, уделял много стихов этнографическому элементу, описанию иных народностей с их своеобразными чертами личности, костюмов, обычаев и нравов. Место действия "Лары" перенесено, напротив того, в средневековую обстановку западной Европы, намеченную, правда, лишь самыми общими и довольно бледными штрихами. Судя по имени героя, поэма должна быть приурочена к Испании, но другия имена - Оттон, Эццелин - звучат вовсе не по-испански, да и ничего специфически-испанского нет в поэме. Когда, еще до выхода поэмы в печати, Гобгоуз упрекал Байрона в нарушении исторической правды, так как "рабов", о которых говорится в поэме, в действительности никогда в Испании не существовало, - Байрону пришлось сознаться, что в "Ларе" он не имел в виду ни Испанию, ни какую другую определенную страну. "Только имя героя испанское" - писал по этому поводу поэт Мэррею 24-го июля 1814 г.: - "место же действия - не Испания, а луна". Иначе говоря, действие "Лары" происходит в какой-то воображаемой стране, которой приданы общие легкие контуры средневековья. Поэтому, ни личным впечатлениям и воспоминаниям, ни этнографическому элементу не могло быть здесь места. Тем более простора, опять-таки, получал автор для характеристики душевной жизни своего героя.
III.
И эта характеристика сделана с такою обстоятельностью, с какою Байрон не очертил ни одного из более ранних своих типов. Ни "Чайльд-Гарольд" (I--II песни), ни "Гяур", ни "Абидосская невеста", ни "Корсар" не дают подобного психологического анализа. Образ Чайльд-Гарольда бледен и смутен и совершенно отступает на задний план перед великолепными картинами природы и исторических местностей, набросанными кистью великого мастера и чередующимися с чудными лирическими излияниями автора. Чайльд-Гарольд - просто маска, удобная для субъективных излияний поэта; это довольно прозрачный псевдоним, слегка прикрывающий автора, не умевшого еще тогда объективировать свое настроение в рельефном художественном типе. Первой попыткой создать подобный тип был "Гяур". Однако, в характеристике героя и здесь еще много отрывочного и смутного. В лице Селима, героя поэтичной "Абидосской невесты", проявляющей все искусство Байрона, как рассказчика, байронический тип осложняется чертами типа "благородного разбойника", возникшого не без влияния шиллеровского Карла Моора. Этот тип благородного разбойника разработан в третьей поэме Байрона - "Корсар" в лице Конрада, этого "мужа одиночества и тайны" ("that man of loneliness and mystery"). В сравнении со всеми этими героями образ Лары очерчен яснее, контуры его определеннее, психологическое содержание богаче.
Потомок знатной и богатой фамилии, граф Лара лишился отца в младенчестве и слишком рано "стал своих поступков господином", научившись "повелевать другими" в том возрасте, когда сам он "нуждался всего более в руководстве" (I, 2). Это была гордая, страстная и мятежная натура, во всех своих увлечениях доходившая до крайности. "В юности, полной движения и жизни, он сгорал от жажды наслаждений и не уклонялся от борьбы". Он изведал рано, и любовь, и войну, и тревоги океана, наслаждаясь или страдая, но никогда не унижаясь "до трусливой и пошлой посредственности". "В этом напряжении чувств он искал спасения от мысли: буря его сердца с презрением взирала на ту бурю, которую поднимали более слабые, в сравнении с ним, стихии, а при своих сердечных восторгах он обращал взоры горе и спрашивал, есть ли на небе большее блаженство" (I, 8). Так Лара "был прикован к излишеству и был рабом всего крайняго" ("Chained to excess, the slave of each extreme"). Как настоящий идеалист, "в своих юных грезах о добре он опередил действительность" и готов был всюду расточать сокровища своего сердца, ибо "у него было более способности любить, чем уделяется большинству земных смертных" (1, 18).
Но опыт жизни заставил его "пробудиться от безумных грез" (I, 8). Как это случилось, мы не знаем, да и сам герой - "того, увы, не мог бы рассказать". Разочаровавшись в окружающем, молодой граф отправился в продолжительное путешествие в "далекий, безвестный" край, "страну борьбы" (а land of strife).
Через много лет вернулся Лара из своего загадочного путешествия на восток, сильно изменившимся физически и нравственно:
Чем-бы ни стал, но он - не то, что был.
С смертельной бледностью лица, оттенявшеюся густыми локонами его волос, он "был похож на выходца из могилы". Вечно грустные глаза его имели одну особенность, унаследованную от него Печориным: они не смеялись, когда губы его складывались в улыбку. Все страсти его "давно уснули", теперь он больше "не сгорал любви и славы жаждой". Появляясь иногда среди феодальной аристократии, он "в душе не разделял ни их забот, ни шумного веселья". На празднестве графа Оттона, Лара, не вмешиваясь в толпу, безучастно глядел на нее, "прислонившись к высокой колонне и скрестив на груди руки" - в позе, сделавшейся у многочисленных подражателей Байрона почти обязательной для их героев. Лара такой-же "муж одиночества и тайны", как и его ближайший предшественник Конрад. Избегая человеческого общества, он проводит целые дни в лесу или в твердынях своего феодального замка "безмолвен и уныл", иногда с раскрытой книгой и глазами, устремленными на человеческий череп. С приближением ночи им овладевает безпокойство: он не находит себе места в мрачных и темных залах своего замка, где "тень его блуждает вместе с ним по стенам", увешанным портретами предков и скудно освещенным таинственным светом луны, проникающим сквозь росписные окна. Здесь, в полночный час, посещают его видения, которые доводят его до обморока.
В этом тяжелом душевном состоянии Лара "наконец спутал понятия добра и зла и готов был акты своей воли счесть за деяния судьбы: слишком благородный для того, чтобы отдаться вульгарному эгоизму, он мог иной раз для блага других пожертвовать своим благом, но вовсе не из сострадания и не по чувству долга, а по некоторой странной извращенности мысли, которая подталкивала его с затаенною гордостью к совершению того, чего никто не сделал-бы или сделали-бы лишь немногие. Тот-же самый импульс мог при случае увлечь его душу одинаково и к преступлению" (I, 18).
Потеряв нравственное равновесие, Лара представляет собою причудливую смесь отрицательных и положительных свойств: "в нем непонятным образом смешались многия качества, как достойные любви и приязни, так и - ненависти и боязни" (I, 17). Он обладал способностью привязывать к себе многих, ибо "сердце его не было жестоким от природы". По отношению к своим вассалам Лара был мягким, гуманным и щедрым властителем, а по отношению к слугам - ласковым и милостивым господином. Он давно мечтал об отмене рабства и провозгласил эту отмену, когда задумал поднять возстание в крае против феодалов. В этом возстании он и погибает, смешивая личные интересы с общественными и до конца оставаясь непоколебимым и таинственным.
IV.
Лара - один из вариантов типа разочарованного идеалиста, оскорбленного в своих лучших чувствах, потерявшого нравственное равновесие и гордо замкнувшагося в самом себе. "Его ум, гнушаясь земной бренности, воздвиг свой трон далеко от здешняго мира, в своих собственных сферах" (I, 18) - в этих словах хорошо подчеркивается основное его идеалистическое настроение. Лара представляет промежуточное звено между предыдущими байроническими типами, с одной стороны, и типами Манфреда и Каина - с другой.
Между Ларою и Манфредом есть несколько точек соприкосновения. Их образы рисуются нам на различном фоне, но между ними существует несомненное духовное родство. Образ Манфреда возстает перед нами на ярком фоне величественного альпийского пейзажа с снеговыми вершинами, неприступными скалами и низвергающимися в бездну потоками; образ Лары, напротив того, связывается в нашем воображении с представлением о пустынных и мрачных залах готического замка, в которых в лунную ночь гулко раздаются шаги мучительно-страдающого человека, "похожого на мертвеца". Манфред, как и сам Байрон в период создания этого типа, находит себе известное удовлетворение в чувстве пантеистического общения с "вечною красою" природы; предшественник его Лара еще томится за душными стенами своего замка, ни в чем не находя себе удовлетворения. Оба уединились в своих владениях, проводя нередко безсонные ночи в раздумьи и терзаниях. Чисто манфредовскою чертою Лары является его жажда знания:
Он в книгу углубился, до того
Лишь человек был книгою его.
В Ларе уже намечается образ чернокнижника Манфреда, находящагося в общении с миром духов. Если Манфред является перед читателем получеловеком и полутитаном, полусмертным и полудухом, и во всяком случае существом, стоящим выше обычной человеческой мерки, то уже в Ларе сказывается стремление Байрона повести развитие своего излюбленного типа в этом направлении, сблизив его с сверхъчувственным миром: "блуждающий дух, низвергнутый из другого мира, он был чужим на нашей земле" (1,18). В образы Лары и Манфреда уже привходят черты будущого байроновского Люцифера. Недаром Гете замечает, что Лара "стоит на границе царства духов". Он составляет переходную ступень к "метафизическим" типам Манфреда и Каина. Сам Байрон думал, что его Лара "слишком метафизичен для того, чтобы нравиться массе читателей". (Письмо к Ли Гэнту 1 июня 1815 г.).
В развитии байронического типа замечается постепенное уменьшение эгоистических чувств героев и нарастание в них чувств гуманистических и альтруистических. Последняго рода мотивы берут решительный верх в "Каине", герой которого является ходатаем и страдальцем за обездоленный человеческий род. Каин - это новый Прометей, возмущающийся против Божества в интересах человечества. Прометеевския черты не чужды и Манфреду, а в предшественнике его, Ларе, чувствуется уже приближение прометеевского настроения, предвестниками которого выступают его гуманистические инстинкты, проявляющиеся и в отношениях к "меньшей братии", и в попытке свергнуть феодальное иго. Пусть к его действиям в последнем случае примешиваются некоторые эгоистические мотивы - желание отсрочить свое падение, но все-же он погибает в борьбе за общее дело освобождения, в противоположность другим героям Байрона (припомним Гяура, Альпа, Гуго, Мазепу и др.), руководящихся исключительно чувством личной мести. Самая возможность действовать уже показывает, что Лара в своем пессимизме не дошел еще до такого отчаяния, как Манфред, который просил у духов, как высшого дара, только одного: "забвения! забвения самого себя!"
V.
В душевной жизни Лары, как и Манфреда, женщины играют выдающуюся роль. Таинственная Астарта в "Манфреде" занимает такое же положение, как та неизвестная женщина, по которой постоянно, в муках совести, сокрушается Лара.
Лара скорбит о женщине, любимой им и погибшей преждевременной и, повидимому, трагической смертью:
Но та, что дух его больной тревожит,
Увы, внимать ему уже не может!
Эта женщина не была соотечественницей Лары, потому что в припадке галлюцинации он обращается к её тени на языке Каледа. Ясно также, что смерть её не была роковою случайностью, против которой Лара ничего не был в силах поделать, - иначе скорбь его не сопровождалась 6ы такими бурными и мучительными, леденящими кровь пароксизмами, которые возможны только при муках греховной и покаянной совести. Стало быть, трагизм положения Лары заключается в том, что он сделался прямою или косвенною причиною смерти той самой женщины, которую он любил высокою любовью, доступною "только избранникам".
Совершенно такой же мотив затронут в "Манфреде" в лице Астарты и её таинственных отношений к герою драмы, и разработан подробнее и полнее: если образ умершей возлюбленной Лары угадывается лишь в трудно уловимых намеках, не сразу раскрываемых, то Астарта, стоящая в центре душевной жизни Манфреда, представляется необходимым драматическим фактором произведения.
Трагическая любовь к Астарте уничтожает в Манфреде всякую мысль о какой-либо новой любви. Но Ларе скорбь об одной женщине не мешает принимать благосклонно поклонение со стороны другой. В противоположность абсолютному одиночеству Манфреда, рядом с Ларою стоит безумно влюбленная в него женщина, скрывающаяся под видом пажа. С Гюльнарой, с которою многие ее отождествляют, она имеет мало сходства: это не восточная гаремная женщина, а женский вариант "мирового скорбника" "Роковая печаль гнетет её дух борьбою и сомненьем", "в её глазах видится мятежный блеск" (I, 26). Подобно Ларе, она то бродит по целым часам в лесу в полнейшем одиночестве, то в книгах ищет ответа на мучащие ее вопросы. "Во всех её поступках проявлялись мятежный пыл и гордость, не знавшие препятствий на своем пути... Она гордо, как Лара, отвращала взор и сердце от благ и радостей земли и не принимала от нея даров, за исключением горького дара жизни". Одним словом, по характеру, настроению и интересам, эта женщина близка к Ларе и является предшественницей Астарты с её высоким духовным развитием, стоящим на одном уровне с развитием самого Манфреда. Трогательная смерть на могиле безумно любимого Лары смягчает её несколько суровый образ.
VI.
Относясь всецело к романтическому периоду байроновского творчества, характер Лары не взят из наблюдения окружающей жизни: он чисто субъективного происхождения и является, прежде всего, не чем иным, как попыткою художественного воспроизведения духовного мира самого поэта. Лара гораздо ближе к самому Байрону, чем герои его предыдущих "восточных" поэм. Если нам очень трудно представить себе Байрона в роли непосредственного предшественника Лары - Конрада, в роли атамана разбойничьей шайки, делающей пиратские набеги, то гораздо легче сблизить поэта-лорда, владетеля средневекового Ньюстэдского аббатства, с графом Ларою, гордо уединившимся от мира в родовом замке.
"Ларе" Байрон "рассказывает свою собственную историю". Действительно, уже 2-ая строфа поэмы, повествующая об обстановке детства героя, - чисто автобиографического содержания. Характеристика юности Лары в 8-й и следующих строфах также полна личными, субъективными чертами, как и рассказы о жизни героя в замке, передающие многия личные впечатления Байрона от Ньюстэдского аббатства и жизни в нем до первого путешествия на Восток. Ларе придал поэт многия своеобразные особенности своей личности: стремление окружать себя ореолом загадочной натуры (как Лара, Байрон "с ранних пор считал за наслажденье загадкой быть"), представление о роковом предназначении быть, подобно Печорину, "топором в руках судьбы", брожение мятежной воли, "просящей бури", презрение к "золотой середине" и природное тяготение ко всему крайнему, муки ненасытимого сердца и чуткой совести, страдания идеально-настроенного духа и т. д.
Эта субъективная основа поэмы должна была, по вкусу времени, явиться в эффектном романтическом освещении, быть расцвеченной прихотливыми цветами романтического воображения. Почерпнув психологическое содержание "Лары" из глубины своей души, - в колорите и фабуле поэмы Байрон находился под влиянием шаблонных продуктов романтического творчества. В Ларе есть много сходства с героем той самой повести мисс Гарриэт Ли "Крюцнер", которая впоследствии послужила основою для драмы Байрона "Вернер": отсюда взят мотив таинственного убийства, внезапно устраняющого с дороги опасного врага. Полный всяких ужасов и грубых эффектов роман мисс Рэдклифф "Удольфския тайны" также дал Байрону некоторые краски для внешней характеристики его героя. Из действительной жизни взят только рассказ о том, как таинственный всадник, в котором читателю предоставляется угадать Лару, сбрасывает в поток труп Эццелина; здесь Байрон довольно точно следует повествованию одного итальянского хроникера, передающого подробности об убийстве герцога Гандии, сына папы Александра VI (Ср. Byron's Works, edited by Coleridge, III, 367--369).
Весь романтический декорум, все крайности и резкости красок таинственной личности сумрачного и отчасти ожесточившагося героя не должны, однако, скрывать от нас идеальной и благородной основы его характера, носящого в себе общия черты разочарованного и страдающого индивидуалиста начала XIX века.
На перепутье к великим и общечеловеческим образам Манфреда и Каина, критик не может не остановиться с особенным интересом на личности их более скромного предшественника - Лары1).
М. Розанов.
1) Став на другую точку зрения, И. И. Иванов, автор помещенного выше предисловия к "Корсару", гораздо строже относится к нравственной личности Лары. К этим различным пониманиям мы еще вернемся в общем очерке жизни и литературной деятельности Байрона. Ред.
ЛАРА.
Повесть.
ПЕСНЬ ПЕРВАЯ.
I.
Среди владений Лары - ликованье,
Вассалов цепь - легка рабам его;
Их вождь, себя обрекший на изгнанье,
Но не забыт - вернулся из него.
Веселая толпа в палатах Лары,
Развешены знамена, блещут чары,
Сквозь окна расписные на луга
Ложится свет приветный очага,
У камелька - вассалов разговоры,
Безпечный смех, сияющие взоры.
II.
Но почему бежал за океан?
Став сиротой и полноправным с детства,
Скорбь получил он от отца в наследство.
Мучительный удел! В груди людской
Живет она, отняв души покой.
Кто во-время предел его стремленью
Вдоль по путям, ведущим к преступленью,
Мог положить могучею рукой?
Когда всего нужней руководитель -
Над взрослыми он сам был повелитель;
За шагом-шаг не нам следить за ним,
Как несся он, в пути - неудержим.
Недолгий путь! Но мчался он с разбега,
И был в конце полуразбит от бега.
III.
Он край родной оставил с юных лет,
И вот, со дня последняго прощанья,
Все более его терялся след,
Стиралося о нем воспоминанье.
Могли в стране: что он исчез давно,
Вестей не шлет, не едет, - и росла тревога
В душе иных, но было их немного.
Лишь изредка в стенах его чертога,
Где со стены портрет его глядит -
Владельца имя гулко прозвучит.
Утешилась с другим невеста Лары;
Он юным - чужд, тех - нет, что были стары.
И все-ж он жив, хотя надеть бы рад
Его наследник траурный наряд.
В приюте, где вкушая сон спокойный,
В тени гербов почиет прах отцов -
Его лишь нет меж близких мертвецов
В часовне их под колоннадой стройной.
IV.
Он наконец вернулся - одинок.
Откуда он - вассалам неизвестно,
И не приезд, а то, что долго мог
Он быть вдали, - им кажется чудесно.
При нем был паж, дитя страны чужой.
Как дни бегут - равно для тех знакомо,
Кто странствовал и оставался дома.
Отсутствием известий окрылен
Ход времени бывает, и с сомненьем
Все думали: теперь-ли с ними он?
Прошедшее-ли было сновиденьем?
Он - в цвете лет, но время и труды
Оставили на нем свои следы.
Грехи его - их люди не забыли -
Искуплены поздней быть может были;
Молва о нем молчит не первый год,
Он может быть еще прославит род;
Из гордости и жажды наслажденья,
В дни юности впадал он в заблужденья;
Не закоснев в пороке глубоко,
Вину он может искупить легко.
V.
Его года заметно изменили,
Морщины на челе следы страстей хранили,
Былых страстей. Надменность, но не пыл
Дней юности; с осанкой благородной
Небрежность обхожденья, вид холодный
И острый взор, что проникает вмиг
В чужую мысль; насмешливый язык -
Орудье тех, кто был ужален светом,
И жалить сам, как бы шутя, привык
До боли он, хотя сознаться в этом
Те не хотят, кого укол постиг, -
Все было в нем, и с примесью иного,
Чего не передаст ни взор, ни слово.
Любовь, и честолюбье, и успех
Желанны всем, доступны не для всех;
Угасли в нем, смирились их порывы,
Хотя они недавно были живы,
Но отблеском глубоких чувств на миг
Порою озарялся бледный лик.
VI.
О тех краях, где он бродил безвестным -
Он никогда не заводил рассказ.
Разспрашивать пытались незаметно
Пажа его, в глазах читали тщетно:
Не вынося, что видел, на показ,
Он все таил от посторонних глаз;
Настаивал-ли кто неосторожно -
Нахмурясь, отвечал он односложно.
VII.
Приветливый прием со всех сторон
В домах вельмож приезжему оказан,
Высокого происхожденья он,
Со многими родством и властью связан.
Он наблюдал, смотря на карусель,
Как эти забавлялись, те - скучали,
Но не делил забав их и печали,
Их вечно ускользающую цель:
Тень славы, благ житейских обладанье,
Успех в любви, соперника страданье.
И всем к нему был доступ прегражден;
В глазах его светилась тень упрека,
Державшая людей пустых далеко,
А робкий человек, когда встречал
Лишь меньшинство мудрейших сознавалось,
Что лучше он, чем с виду им казалось.
VIII.
Не странно-ли? В былом избыток сил
Борьбу и море, женщин - он любил,
Все, где нас ждет блаженство иль могила.
Поочередно все он испытал,
В награду-же - был счастлив иль страдал.
Сильнейшем чувств - искал от дум спасенья.
Перед грозой души его - слаба
Казалася ему стихий борьба.
Он жаждою высокого томился,
Всем крайностям отдавшийся во власть,
Очнулся он - но как от тех мечтаний?
Чтоб сердце изсушенное проклясть,
Что не могло разбиться от страданий.
Он в книги углубился; до того
Лишь человек был книгою его;
Теперь-же он в гнетущем настроенье
По целым дням искал уединенья.
Но по ночам они слыхали звук
Шагов его вдоль галлереи длинной,
Где хмурился портретов ряд старинный.
И (втайне это следует хранить)
И многое видали там иные,
Чего нельзя понять и объяснить.
Над черепом, кощунственно из праха
Исторгнутом, лежавшим на столе,
Зачем не знал, подобно прочим, страха?
Зачем не спал, когда повсюду - сон?
Не звал гостей, певцов не слушал он?
Неладное тут крылось, и возможно,
Затянется, - и мудрый осторожно
О том, что знал, лишь намекал не раз.
А захоти - он мог-бы... Так вассалы
Болтали все в стенах старинной залы.
Настала ночь, и в зеркале волны
Блестящих звезд лучи отражены,
И кажется: едва струятся воды,
Но вдаль валы бегут, как счастья годы,
Безсмертные небесные огни.
Вдоль берегов видны деревьев чащи
И те цветы, что для пчелы всех слаще,
Из них Диана вьет венки свои
Река блестит извивами змеи,
Такою тишиной и миром веет,
Что страх внушить и призрак не посмеет,
И злое все бежит невольно прочь
Разлито всюду лишь добра дыханье;
Так думалось и Ларе, и в молчанье
К себе обратно в замок он пошел.
Вид красоты был для него тяжел.
И небеса - прекрасней, чем родные,
Пленительнее - ночи, и сердца,
Которые... Нет, бурю до конца
Он выдержит, лишь ночи этой чары -
XI.
Вновь перед ним палат пустынных сень,
Высокая его мелькает тень
Вдоль стен, и с них глядят портретов лики.
Вот, что осталось. Скрылися навек
Деянья их и прах во тьме гробницы,
И возвестят о них из века в век
Лишь летописи пышной полстраницы.
Правдоподобно лжет, весьма правдиво -
Так думал он. Сияли прихотливо
Сквозь переплет оконный на полу
Лучи луны. В их странном отраженье
На окнах расписных и свод резной -
Ожили вдруг, но жизнью неземной.
И траурные кудри, колыханье
Пера его, и мрачное чело -
Как страх могилы, вызвать содраганье.
XII.
Полночный час. Повсюду - сон глубокий,
Лишь огонек мерцает одинокий,
Но чу! В покоях Лары - шепот, крик,
Звук голоса, о помощи воззванье,
Протяжный громкий вопль и вслед - молчанье.
До спящих слуг безумный стон достиг,
Спешат они туда, на звук призыва.
Дрожит огонь полузажженных свеч,
Отстегнутый рука сжимает меч.
XIII.
Бледней, чем луч, скользящий по челу,
Лежал, нездешним ужасом сраженный,
Их господин. Меч полуобнаженный
Он выронил, но в сумрачных чертах,
И, до конца отпор давая твердый,
Лежал с угрозой смерти на устах.
В них замерли: крик гордости смятенной,
Слова угрозы недоговоренной...
Но прежнее хранил он выраженье.
Казалося: покоясь без движенья,
Он взором гладиатора глядит.
Вот подняли, несут его. Он дышит,
И взор его вокруг блуждает - дик.
Он говорит, но ясно тем, кто слышит,
Что эти звуки - не родной язык.
На языке нездешнем раздавались
Но для кого они предназначались -
Тот не слыхал, не мог услышать их.
XIV.
Паж подошел. Понятен лишь ему
Лицо им говорит, что никому
Значенье слов не может быть открыто.
Спокойней всех, склонившись над больным,
На языке, что был ему родным,
Тот страх, что сном на Лару был навеян.
Ужели был причиной страха - сон,
И он мечтой так сильно потрясен?
XV.
Что вспоминал - в душевной глубине
Он это скрыл. Жестоко потрясенный,
С зарей возстал он с силой обновленной.
Не призван был ни врач, ни духовник.
Он так же как всегда проводит время,
Не более угрюм иль ясен лик,
И если ночи темной приближенье
Теперь страшит его воображенье -
Но ими ужас их не позабыт.
Попарно лишь и трепетом объяты,
Проходят мимо страшной им палаты.
Шуршанье тканей, шелестящий стяг,
Деревьев тень, нетопырей мельканье,
Песнь ветерка ночного - содраганье
Вселяют в них, едва ночная мгла
Старинный замок грустью облекла.
Напрасный страх! Не повторился миг
Неизъяснимый ужаса. Личину
Забвения носить ли он привык?
Но все, страшась, дивились господину.
В лице, в глазах - не видно изменений,
Не сохранился в них малейший след
Мучительных душевных потрясений.
То было ль сном? Его ли дикий стон
Безумные, прервавшие их сон?
Его ли сердце, истомясь от муки,
В биении остановилось вдруг?
Его ли взор вселил в сердца испуг?
Что зрителей приводит в содраганье?
Безмолвствовал не потому ли он,
Что глубоко, для слов невыразимо,
Воспоминаньем в тайны погружен,
Все видят лишь последствия одни.
Не ведая чем вызваны они.
Но от людей тая в груди кручину,
И действие скрывал он, и причину.
Слова безсильны: мысль задушит их.
XVII.
Вражду, любовь, и ужас, и влеченье -
Он возбуждал. Различны были мненья.
Хваля, хуля - твердили меж собой.
Молчание его рождало споры,
Работали умы, следили взоры.
Что он? Чем был? Лишь род его знаком,
Быть может, он явился к ним врагом?
Всех веселей бывал он между ними,
Но замечает каждый, кто тайком
В лицо его внимательнее взглянет:
Лишь на устах скользит она всегда,
Но нет в глазах веселости следа.
В них мягкое светилось выраженье
По временам; он сердцем не был сух,
Вмиг побеждал. Явив пренебреженье
К возможности снискать их уваженье,
Себя он сам на кару осудил.
В нем вызвала бы нежность - колебанье,
Им вдохновлен для ненависти был
За то, что прежде много он любил.
XVIII.
Таилось в нем презренье ко всему.
Среди живых он в мире этом - странник,
Отвергнутый загробным - дух изгнанник.
Он - жертва темных сил, ему в удел
Назначивших опасности; случайно
О них мечтал, почти жалел он тайно.
Сильней любить, чем любит большинство,
Была в душе способность у него.
Он истину опередил в стремленье
Внесло с собой крушенье юных снов
Средь дум о том, что тратил ряд годов
И сил, достойных цели благородной,
В погоне он за призраком безплодной.
Пути его волною огневой,
И лучших чувств боренье возбудивших,
И проклинал мятежный жребий свой.
Но не себя, он - гордости в угоду,
С телесной оболочкою людей,
Мертвящей дух, питающей червей.
Добро со злом смешал он, и невольно
В том рок винил, что делал добровольно.
Он жертвовать другим собою мог,
Не жалостью, не долгом увлеченный,
Руководясь лишь мыслью извращенной,
Что совершить доступное ему -
И та же мысль, в минуту ослепленья,
Могла толкать его на преступленья.
На высоте ль, в паденье ли своем,
От всех, кто с ним был связан бытием,
Добром иль злом желал он отделиться.
Вдали от света дух его возвел
Среди владений собственных престол.
Он холодно на все, что копошилось,
Когда б соблазна не изведав зной,
Она была и раньше ледяной!
Он шел с людьми дорогою одною,
Казалось, те же говорил слова
Не нарушал: безумия виною
Лишь сердце было в нем, не голова;
Мысль обнажал он редко от покрова,
Чтоб взор людской не оскорблять сурово.
По внешности - таинственный, холодный,
Чуждавшийся знакомства и бесед,
Он обладал - то не был дар природный -
Умением в сердцах оставить след.
Что мысль облечь словами невозможно.
Внушал он не вражду и не любовь,
Но не было безплодно с ним свиданье, -
Желали все его увидеть вновь
Малейшее из сказанных им слов.
Как? Почему? Он против их желанья
Захватывал людския души в плен,
И оставался в них запечатлен
Недавно он известен людям стал,
Чью жалость, дружбу, злобу испытал,
Но в душах их он рос необычайно.
К его душе не находя пути,
Неодолимо, многим - нежеланно,
К себе влеченье возбуждал он странно,
И словно говорил, что не успеть
Вам разорвать чарующую сеть.
Шел пир. В собранье рыцарей и дам -
Все, кто богат и знатен, были там -
Является и Лара. В замке Ото
Он вправе ждать привета и почета.
Равно оживлены и пир, и бал,
И красоты ликующая свита
Веселым танцем свита и развита,
Гармонии полна, в счастливый круг.
Подобный вид угрюмость удаляет,
Он улыбаться старость заставляет,
А молодость - мечтать, что унесли
Ее часы блаженства от земли.
И Лара наблюдал. Его печали
Черты его ничем не обличали.
Красавицы безпечною толпой
Пред ним скользили легкою стопой.
Небрежно прислонясь к колонне стройной,
Внимательно глядел он пред собой.
Не видел он, что взор кого то злобный
Был устремлен с упорством на него.
Но видимо его лишь одного
Тот взор искал - покуда незамечен.
Вот наконец и Ларою он встречен...
Вид чужестранца, незнакомый лик.
В них был допрос, немое удивленье...
В глазах у Лары - тайное волненье,
Себе врага он чуял в пришлеце,
А у того на сумрачном лице
XXII.
- Он! Это он! - вдруг вымолвил пришлец,
И повторились из конца в конец
Его слова. - Кто он?
Среди гостей, достигнув Лары слуха.
Дивились все, но вынести навряд
Могли-б они спокойно этот взгляд.
А Лара все стоял, и лишь вначале,
Что на него пришельцем устремлен.
Меж тем как взором он скользил по зале,
С усмешкою, пришлец промолвил вдруг:
- Он здесь? Но как проникнул в этот круг? -
Перенести не дозволяла гордость
Пред всеми резко сделанный допрос,
Но в тоне Лары слышалась лишь твердость -
Не гневный пыл, когда он произнес,
- Мне имя - Лара и, твое узнав,
На рыцарский привет твой я отвечу,
Всю должную учтивость оказав.
Твоих вопросов жду я без опаски,
- Вопросов ждешь? Ужель такого нет,
Который в сердце вызвал-бы ответ,
Смутив твою наружную безпечность?
Вглядись в меня, пред памятью своей
Тебе забвенье воспрещает вечность. -
Тот медленно холодным взором глаз
Обвел его черты, но пред собою
Его, казалось, видел в первый раз
С презрением хотел он отойти,
Но остановлен был на полпути.
- Одно лишь слово! Будь ты благороден,
А не таков, каким ты был и есть -
Теперь-же граф... Не хмурься, гнев безплоден,
Я на тебя с презрением гляжу,
Улыбке я не верю, не дрожу
Перед твоей угрозой. Ты-ли это
- Кто-б ни был я - ответа
Тебе на речь такую не даю.
Не я, другой пусть выслушает сказку.
Прекрасную придумал ты завязку,
Вмешался тут хозяин со словами:
- Что-б ни было в прошедшем между вами -
Не место и не время праздник мой
Здесь омрачать словесною войной.
Что графу Ларе ты сказать желаешь -
С согласья обоюдного, при мне
Ты здесь-же завтра выскажись вполне.
Ручаюсь за тебя; ты по далеким
И здесь - чужой. За Лару в свой черед -
Порукою и кровь отцов, и род,
Что он себя достойным их окажет:
Долг рыцаря исполнить не откажет.
Испытывают нас. Даю пред Богом
Я жизнь и меч - правдивости залогом,
Насколько я войти желаю в рай. -
Что отвечает Лара? Углубленный,
Что на него глядят со всех сторон,
Толпы не слышит говор изумленный.
И он молчал, и взоры он свои
Вдаль устремлял в глубоком забытьи.
Как глубоко в душе воспоминанье.
XXIV.
- До завтра, да! До завтра! - Ничего
Не услыхали больше от него.
Не вспыхивали взоры гневом страстным,
Но твердостью звучал спокойный тон.
Взяв плащ, небрежно отдал он поклон,
И на ходу взор Эццелина встретив,
Не будучи безпечно весела,
Она усмешкой злобной не была,
Которая тот гнев, что сердце гложет,
Под маскою презренья скрыть не может;
Кто знает все и все перенесет.
Душевный мир? В грехе-ли закоснелость? -
Что означать могла такая смелость?
Их сходство меж собой так велико,
Чье сердце жизнь еще не умудрила.
Одни дела - вот истины мерило.
XXV.
Позвав пажа, он вышел. Для того
Руки движенья. Спутником единым -
В край Лары он вернулся с господином
Из дальних стран, там, где души расцвет
Лучом звезды счастливейшей согрет.
Годами юн, как Лара - молчаливый,
Привязан был он и служил ему
Не по годам и званью своему.
Хотя ему была их речь знакома,
Но ускорялся шаг, светился лик,
При звуке речи, слышанной им дома, -
Он как родные горы, сердцу мил -
В нем голоса родной страны будил:
Для одного покинул без возврата.
Всех на земле он заменил одним
И сам почти не разставался с ним.
XXVI.
Чуть тронула родного солнца ласка,
И на щеках, что зноем не сожгло,
Непрошенная вспыхивала краска.
То не был он - сердечный алый цвет,
Болезненный заботы скрытой след -
Румянцем их окрашивал порою.
И взор нездешним вспыхивал огнем:
Как молнии, сверкали думы в нем.
И придавали взору тень печали,
Но гордость ярче искрилась в очах,
Иль скорбь - какой не передать в речах.
И равнодушный к юности утехам,
В самозабвенье погруженный сам,
Глаз не сводил он с Лары по часам.
Разставшись с ним, бродил он одиноко
Иль с чужеземной книгой по лесам
Казалося, как тот, кому служил,
Он вдалеке от всех соблазнов жил,
Пленяющих сердца, влекущих око.
Он знал из всех земных даров и чар
XXVII.
Любил он только Лару, но в молчанье
Любовь делами проявлять привык,
И раньше, чем их выскажет язык -
Но сохранял при том надменный вид
И дух, который не сносил обид.
Хотя слугу превосходил он в рвенье,
Но вид его внушал повиновенье.
Казалося, что сам желал того.
И не трудна была его работа:
То стремя подержать, то меч подать,
Настроить лютню; а придет охота -
Он избегал с домашними сближенья,
И гордости далек, и униженья.
С толпою их, которая чужда
Была ему, он сдержан был всегда.
Он мог признать, не снизойти до слуг.
Но не казался он простолюдином,
И грубый труд был чужд для этих рук.
При нежной белизне их, гладкой коже
В паже все было-б, если-б не наряд
И взор не женский: гордый, страстный взгляд,
В гармонии он был с отчизной знойной,
Не с внешностью его - воздушно-стройной.
Той страстности. Назвался он Калед,
Но слухи шли, что так его едва ли
В его стране гористой называли.
Окликнутый - на повторенный звук,
Иль вздрагивал, как бы припоминая.
И только Лары голосу внимая,
От забытья в нем пробуждался дух,
Все оживало: сердце, взор и слух.
Он в зале был - свидетелем той ссоры,
Что привлекла вниманье всех и взоры.
Когда в толпе дивились без конца,
Что кинутый пред всеми недостойно,
Надменный Лара вынес так спокойно,
Их слушая, Калед краснел, бледнел...
В огне был лик, а губы - словно мел.
Из сердца проступив росой холодной,
Чело его, родясь от тяжких дум,
В которые страшится вникнуть ум;
Для нас возможны многия деянья
Лишь в полубезотчетном состоянье.
Сковав уста, увлажило чело.
Сначала он смотрел на Эццелина.
Но увидав улыбку господина,
Которою простился тот с врагом,
И памятью значенье той улыбки
Определить один мог без ошибки.
Он с Ларою оставил зал, и вдруг
Образовалась пустота вокруг:
И виденным был каждый так взволнован,
Что при мерцанье факелов, едва
Высокой тенью залу празднества
Оставил тот, как возрасло волненье.
Предчувствием беды смущает сон,
И чем страшнее, тем правдивей он.
Они ушли; остался молчаливый
Сэр Эццелин с осанкой горделивой.
Уходит он, послав рукой привет.
XXIX.
Все разошлись, окончен пир привольный;
Внимательный хозяин, гость довольный -
Все затихало: радость и тоска.
Измученным житейскою борьбою -
Забвение несет оно с собою.
Любовь, вражда, надежда на судьбу,
Здесь надо всем забвенья веют крылья;
Затихнув - жизнь покоится в гробу:
Так называть нам следует ложницу -
Наш общий дом и полночи гробницу,
Все в наготе безпомощной нашло
Себе приют, стремясь на миг забыться,
Чтоб, пробудясь, со страхом смерти биться,
Страшась - хотя для скорби жизнь дана -
ПЕСНЬ ВТОРАЯ.
I.
Бледнеет ночь и стал туман разсветом,
Мир пробужден зари блеснувшей светом,
И ближе стал наш день последний с ним.
Но хороша, как в первый час, природа:
Блистает ярко солнце с небосвода,
Цветы - в долинах, свежесть - в ветерке,
Безсмертный человек! Ты с восклицаньем:
"Они мои!* - насыться созерцаньем,
Пока они сияют для тебя.
Настанет день: кто над твоей могилой
Не выронят они слезы единой, -
Не хлынет дождь и лист не упадет,
И ветерок ни разу не вздохнет.
Лишь будет червь добыче рад, и щедро
II.
День. Полдень. В замок - молоды и стары
На зов толпою рыцари спешат;
Урочный час, когда они решат:
Пусть Эццелин, в чем ни была б вина,
Долг обвиненья выполняет строго.
Предстать перед лицом людей и Бога -
Им вместе с Ларой клятва здесь дана.
Является отсрочка неудобной.
III.
Час миновал. Вот Лара, слову верен,
Спокойно терпелив, самоуверен.
И омрачился замка властелин:
- Я поручусь, что друг мой - верен чести.
Коль скоро жив - то будет он на месте.
Приют его - в ближайшей из долин
Не верю я, чтоб пренебрег он мною,
Здесь гостем был желанным Эццелин.
Наверно есть для промедленья повод,
И он к тому представит веский довод.
Ее готов я кровью отстоять.
И Лара отвечал: - Сюда - покорный
Желанью твоему - я поспешил,
Чтоб выслушать извет пришельца черный.
Не будь он иль безумцем, очевидно,
Иль недругом, который мстит постыдно.
Он верно знал, хоть с ним я незнаком,
Меня в краях далеких, но - довольно!
Ты за него ответишь здесь клинком!
Зарделся Ото и, швырнув перчатку,
Меч обнажил, схватясь за рукоятку.
- Второе мне милее! Гостя нет,
Смерть одного казалась неизбежна,
Не изменился Лары бледный лик.
Холодною рукой, почти небрежно,
Как человек, что им владеть привык
Меч обнажил готовый к бою Лара.
Все рыцари приблизилися к ним,
Но Ото гнев кипит, неудержим,
И с уст его слетают оскорбленья.
IV.
Был краток бой, но бешен и жесток.
И Ото сам нарвался на клинок,
Но ранен не смертельно: пораженный
- Проси пощады! - Он остался нем
И может быть не встал бы он совсем:
Так потемнел лик Лары на мгновенье
И демонское принял выраженье.
Теперь, когда был враг его повержен:
Тогда являл он стойкость, мастерство,
Теперь-же гнев заговорил, несдержан.
Так мало милосердия права
Толпою окружающей, едва
Не обратил клинок, до крови жадный,
На помешавших мести безпощадной.
На миг мелькнула эта мысль в мозгу
И словно клял исход он нежеланный:
Повержен враг, но пал не бездыханный.
Он словно наблюдал: насколько меч
Путь жизненный его успел пресечь?
Был поднят Ото. Для его покоя
Предписано явившимся врачем
Не спрашивать покуда ни о чем.
Все вышли в зал, и он - причина боя
Не обратив ни на кого вниманья,
Надменно вышел вон, храня молчанье,
Сел на коня и, поскакав домой,
На замок Ото взор не поднял свой.
Но где же он - подобье метеора,
Исчезнувший в лучах зари от взора?
Где Эццелин? Явившийся сюда
Неведомым - исчез он без следа.
Но дом его стоял недалеко,
Тропинка есть, идти по ней легко,
С зарей не возвратился он однако.
О нем справлялись с наступившим днем,
Покой был пуст, и конь стоял без дела;
Хозяином тревога овладела,
И слуги лес обшарили, ища.
Казался след злодейства вероятен,
Ни лоскутков оторванных плаща.
Нам выдающий место нападенья -
В траве не сохранился след паденья,
И оттиск в землю впившихся ногтей
В последний миг, когда безсильно руки
Терзают дерн среди предсмертной муки.
Все было-б так - будь Эццелин убит.
В сомненье же надежде путь открыт.
Честь Лары омраченную пятная.
Являлся он - все затихали вдруг,
Он уходил - и снова все вокруг
Дивилися и, сыпля клеветами,
VII.
Дни шли. От раны Ото исцелен,
Враждой открытой к Ларе он пылает,
Друг каждому, кто зла ему желает,
И суд страны, по наущенью Ото,
За Эццелина требует отчета.
Кого страшить он кроме Лары мог?
Не тот ли удалить его помог,
Он угрожал тяжелым обвиненьем?
Таинственность, любимая толпой,
До слухов жадной, грубой и тупой,
Отсутствие друзей - чужд лицемерья,
Презренье, гнев - в нем бившие ключом,
Умение его владеть мечом -
Где научился этому не воин?
Где этот гнев душой его усвоен?
От слова одного стихая вмиг,
Но гнев, что к цели будучи направлен,
Не может состраданьем быть разбавлен,
И свойствен тем, кто знал в теченье лет -
И это все, в связи с людским стремленьем
Скорее к порицаньям, чем к хваленьям -
Вдруг разразилось бурей роковой
Над Ларою. Враги сплотились дружно,
Кто - враг ему: и мертвый, и живой.
ѴШ.
С проклятием влачили гнет насилья
Не мало недовольных в том краю;
Законом похоть сделавших свою;
Ряд внешних войн с борьбой междоусобной
Открыл греху и крови путь удобный,
И многие лишь знака ждали с этих пор,
Что разделяет граждан, им объятых,
Лишь на друзей иль на врагов заклятых.
Царил всевластно в замке феодал
И с послушаньем в людях возбуждал
Наследовал и Лара от отца
Труд даровой и скорбные сердца.
Но чистым от греха порабощенья
В изгнанье он остался до конца.
И прежний страх сердца людей оставил.
Когда порой внушал он трепет им, -
То за него дрожали, не пред ним;
В нем видели несчастного. Сначала
Теперь же одиночество, недуг -
Причиною считали все вокруг
Его молчанья и ночей безсонных.
Уныние вступило с ним под свод
Открыт для всех, заботой удрученных.
Лишь об одних жалея угнетенных,
Он с гордыми держался свысока,
Но обращал свой взор на бедняка.
И никого не оскорбил он словом.
Все видели: заметно возросло
В его земле приверженцев число,
И к ним, с исчезновеньем Эццелина,
Боялся ль он с той ссоры роковой,
Что меч висит над буйной головой,
Но милостью привлек людей безвестных
Вернее он, чем всех вельмож окрестных.
Но по делам народ о нем судил, -
Кто господином был гоним сурово,
Искал себе в его владеньях крова.
Не грабил он жилища бедняков,
Сокровище скупого было цело,
Язвить людей презрение не смело,
А молодость - безпечно весела
И в будущем наград себе ждала.
Он обещал возможность близкой мести.
Любви, давно страдавшей от преград,
Сулил с победой наслаждений ряд.
Созрело все для важной перемены,
Меж тем для Ото мщенья час настал,
Но Лару подготовленным застал:
С ним собрались в стенах громадной залы
Толпою многотысячной вассалы.
Вверялись Богу, не страшась людей.
С зарей дневною Ларою свобода
Дарована была рабам земли
С тем, чтоб они отныне рыть могли
Вот клич, с которым двинется их рать:
Отстаивать добро и зло карать.
Свобода, вера, месть - любое слово,
Подхвачено для клича боевого,
Пирует волк, и червь бывает сыт.
IX.
Здесь феодал всевластно правил краем,
В нем государь монарха тенью стал,
И для рабов возстанья час настал.
Самой судьбой им ныне вождь указан,
Что с делом их нерасторжимо связан.
И вождь тот для себя в борьбе сторон
Отторгнутый от тех судьбы проклятьем,
К кому идти он должен бы, как к братьям,
С той ночи графства Лара господин
Ждать худшого привык, но - не один.
И, с общим дело личное связав,
Он, торжества победы не узнав,
Отсрочить мог паденье роковое.
Тишь мертвую души, которой шквал
Событий ряд, и бурных сил броженье
В нем высшого достигло напряженья.
Он сделался опять собой самим,
Лишь стало место действия - другим.
Но был на месте он в игре кровавой.
Пусть рок его на ненависть обрек -
Лишь бы врагов он к гибели увлек.
Что для него рабов освобожденье?
Как зверь, бежит он в мрачный свой приют,
И здесь людьми и роком он затравлен,
Но тщетно для него капкан разставлен:
Поймать - нельзя, пускай его убьют.
Он созерцал, безмолвен и суров,
Но стать вождем достойным он готов - -
Вновь вызванный судьбою на арену.
В движеньях, речи - дикий пыл страстей,
X.
Что повторять о том как шла борьба,
Как гибла жизнь, питались ястреба?
Как слабые сдавалися надменным?
О зареве огней, паденьи стен?
Во все века оно без перемен.
Но сверх того здесь так кипели страсти,
Что угрызенья не имели власти
И пленников казнили, победив.
Чья сторона ни побеждала - обе
В сердцах своих подвластны были злобе.
Отстаивал свободу он иль гнет -
Остановить меч безпощадный - поздно,
И скорбь в стране сбирает жатву грозно,
Пылает край, зажжен со всех концов,
И смерть, смеясь, глядит на мертвецов.
Победа, в силу первого порыва,
Отрядам Лары суждена сперва,
Но их сгубил миг первый торжества.
Не слушают они его призыва
Случайная удача - не долга,
И их, соединясь, погубят вместе
Стремление к добыче с жаждой мести.
Напрасно, власть вождя употребив,
Напрасно гнев их сдерживает Лара:
Зажегшему - не погасить пожара.
Им доказал поздней лукавый враг,
Насколько был поспешен этот шаг.
Отсрочка битвы, тягость утомленья,
В припасах недостаток, на сырой
Земле ночлег дождливою порой
И безуспешность длительной осады,
Нежданны были. Встретил бы конец
Любой из них как ветеран - боец
В бою с врагом, но жизни и лишений -
Отраднее им смерть в пылу сражений.
Из их рядов громадное число.
Их торжество сменила удрученность.
Являл лишь Лара ту же непреклонность,
Хоть тысячи бойцов, что шли за ним,
С ним - цвет бойцов, поняв свое упорство,
Они винят себя за непокорство.
Надежда есть: граница к ним близка,
В чужом краю укроются войска,
Изгнанников тоску иль гнев безправных;
Отчизну жаль, разстаться трудно с ней,
Но пасть в бою иль сдаться в плен трудней.
XII.
Во тьме звездой путь озаряет ночь.
Уже ложится луч, как будто спящий,
На гладь реки, границею служащей.
Уже кричат: - Так мы на рубеже? -
Назад! Бежать! Не Ото-ль блещет знамя?
Его копье сверкает, им грозя.
Не вспыхнуло-ль костров пастушьих пламя?
При ярком свете их бежать нельзя.
Но кровь свою врагам отдаст не даром.
XIII.
Один лишь миг, чтоб дух перевести.
Здесь ждать врага иль на него идти?
К реке врагом, но, кинувшись вперед,
Хоть часть бойцов - пусть будет их не много -
Цепь вражескую все таки прорвет.
- Вперед - на них! Кто хочет ждать - не воин,
Пришпорен конь, сверкает каждый меч.
Пускай дела опережает речь.
Увы, для многих будет Лары слово -
Подобием призыва гробового.
Он вынул меч. В себя он погружен,
Как будто бы отчаяньем сражен,
Но для него он черезчур безстрастен.
Кто не всецело к людям безучастен,
Он обменялся взорами с Каледом;
Тот, как всегда, за Ларой ехал следом
И был для страха он неуязвим.
Свет призрачный луна ли так струила,
Лицо его: о правде роковой,
Не ужасе - та бледность говорила.
Руки его коснулся вождь слегка,
Не бьется сердце, не дрожит рука
Но молвит взор: - Нам не грозит разлука,
Погибнет рать, разсеются друзья,
Но с жизнью, не с тобой разстанусь я! -
Раздался клич. Ударив в середину,
Послушен каждый конь удару шпор.
Меч на-голо! Не отступать ни шага!
Их численность раздавит, не отвага.
Все яростней отчаянный напор.
И алою текла в лучах восхода.
XV.
Следя за всем, что делалось вокруг,
Где наступает враг иль гибнет друг -
Бодрит других, но в нем угасла вера.
Бежать нельзя, не видно беглецов;
Сражается слабейший из бойцов;
Пред голосом вождя, пред мощным взмахом
Почти один врезается в их рать,
Иль хочет он свои ряды собрать,
Себя он не щадит, и - вот мгновенье:
Враги бегут... Все видят мановенье
Склонился шлем? Стрела - в груди его!
Движеньем тем он грудь открыл удару.
Сразила смерть в его гордыне Лару.
В устах застыли смелые слова,
Воздетая, безжизненно упала,
И все-ж меча она не выпускала.
Он выронил поводья из другой;
Калед их подхватил, но оглушенный,
Не видел вождь, как за собою вслед
Из боя вывел скакуна Калед,
Меж тем, как в их рядах, все наступавших,
Те, кто разил, не замечали павших.
В лучах зари лежат полуживые
С убитыми. Раздроблена броня,
С голов упали шлемы боевые.
Вот на земле - труп ратного коня;
И, чуть дыша, покоится близ друга
И всадник тот, что управлял конем.
Одни лежат на берегу потока,
И, кажется, над павшими жестоко
Один глоток... Их жажда жжет огнем.
Смочить уста пред тем, как лечь в могилу!
Они к воде влачатся через силу,
Оставив след кровавый за собой,
И вот река... Склонившись над струями,
Они почти коснулись их устами,
Прохладой обвевает их река.
В последний раз... К чему же промедленье?
Она уже забыта, далека, -
И для нея не нужно утоленья.
XVII.
Под липой, от событий тех вдали,
Лежал боец, в нем угасала сила;
Жизнь Лары с кровью быстро уходила.
Тот, в ком он видеть спутника привык,
И в нем нашел единую охрану,
Над ним Калед заботливо поник.
При каждом содрагании жестоком
Струилась кровь чернеющим потоком.
С упадком сил - слабей её волна,
Он говорить не может, и движенья
Усиливают лишь его мученья,
Но руку он с улыбкой грустной жмет
Тому, кто хочет облегчить их гнет,
И не страшит. Он на груди покоит
Лишь бледный лик с застывшей на челе
Предсмертной влагой, с потускневшим взором,
Теперь полуугасшим, но в котором
XVIII.
Везде враги осматривают поле.
Победы нет, покуда вождь - на воле.
Но взять его нельзя полуживым.
В нем он нашел с судьбою примиренье.
От ненависти в жизни смерть - спасенье.
И Ото здесь: глядит на кровь того,
Кем ранен был; к нему нагнулся Ото,
Не отвечает Лара ничего.
С Каледом говорит он; непонятно
Значенье слов, произносимых внятно.
На языке чужом он говорит,
Его речей предсмертных смысл открыт
Лишь одному, кто так к нему привязан;
Тот тихо отвечает, все кругом
Внимают в изумлении немом;
И в смертный час забыли эти двое.
Слит воедино мрачный их удел,
И тайной их никто не овладел.
XIX.
Показывают, как важна беседа.
Когда судить по голосу Каледа,
Из них двоих был к смерти ближе он:
Так трепетно, столь полные печали
Но голос Лары твердым был вначале,
До той поры, как смерти хрипота
Не оковала бледные уста.
Он устранял загадки разрешенье
Лишь на Каледе с лаской пред концом
Остановил он взоры на мгновенье.
Когда-ж тот смолк, подавленный тоской -
Ему Восток он указал рукой,
Светило дня туманов покрывало.
Случайно-ль он указывал туда?
Припомнил ли минувшие года?
Но - словно солнце было видеть больно
Взор опустил на бледное чело,
Что сумраком ночным заволокло.
Но Лара был, к несчастию, в сознанье:
Когда ему - в напутствии душа
Крест поднесли, то чувством покаянья
В нем не смягчилась ни одна черта,
Но дрогнули презрением уста.
Меж тем Калед, предчувствуя разлуку.
Нахмурился, и резко отвела
Рука его с крестом священным руку,
Как будто крест - помеха в смертный час,
Не знал он, что с кончиной тем из нас,
Восходит луч безсмертной жизни новой.
XX.
Но Лары грудь дышала тяжелей,
В его очах уже сгущались тени
Что неустанно в слабости своей
Опорой были ей. Каледа руку
Своей рукой на сердце он кладет,
Но к слабому его биенья звуку
Оно молчит... С надеждою безплодной
Не выпускает он руки холодной.
Не бьется ли?... Простись, мечтатель, с ним,
Не Лара здесь, а то, что было им.
Он так глядел, как будто дух надменный
Еще живил собою прах смиренный;
В сознанье привести его хотят,
Но к мертвому как бы прикован взгляд.
Был взят людьми, стоявшими вокруг,
И словно прах, во прах упала вдруг
Та голова, что он желал бы дольше
Покоить на груди - он, нем и тих,
Но вдруг упал, тоской сражен смертельно,
Как тот, кто им любим был безпредельно.
Любимый им? Знавал ли из мужчин
Подобную любовь хотя один?
Давно полуразгаданная тайна;
Грудь обнажили, чтоб его привесть
В сознание, и пол его открылся.
Когда вернулась жизнь, он не смутился.
XXII.
И Лара спит - от праотцев вдали;
Его в земле глубоко погребли,
И сон глубок, хотя водой святою
И не украсил холм его плитою.
Он более, чем вождь - народом, тою
Оплакан был, чья тихая тоска
Не так, как скорбь народная, громка.
Но было это до конца - напрасно.
Из-за того-ль, кто нравом был суров,
Покинула она родимый кров?
За что он был любим? Ни слова боле!
Он мог быть нежен: у таких людей
В душе глубокой нам читать трудней.
И кто безпечен - тем не может сниться,
Как сильные сердца способны биться.
Так приковать, особою была.
Но говорить о том Калед не в силах,
Других уста сомкнулися в могилах.
XXIII.
Помимо раны свежей и глубокой -
Старинные зазубрины мечом,
Добытые в войне уже далекой.
Где-б ни провел он дней своих весну -
Покрыл себя позором он иль славой -
Участником он был в борьбе кровавой.
Лишь Эццелин мог истине помочь,
Но навсегда исчез он в эту ночь.
И в эту ночь - (таков рассказ вассала) -
Долиной проходил он, что лежала
Меж двух владений; побледнел восток
И Цинтии полускрывался рог.
Лишь этим он кормился сам с семьею.
И близ реки, что рубежем легла
Меж замком Ото и землею Лары,
Услышал он в лесу копыт удары,
Вдруг вынесся. Она была закрыта,
Обернутая складками плаща,
Лицо его - опущено и скрыто.
За всадником следил он трепеща,
Он увидал, скрываясь вдалеке,
Как спрыгнул всадник, подскакав к реке,
И ношу в волны бросил он с размаха.
И тут-же осмотревшись не без страха,
Что под волною скрылось не совсем;
Тогда нагнулся он за валунами,
Которые нанесены волнами,
И самые большие из камней
Меж тем вассал пробрался осторожно
Туда, откуда реку видеть можно:
Украшена подобием звезды -
Всплывала чья-то грудь поверх воды.
Как брошен камень был рукой могучей,
И - поражен - мертвец пошел ко дну, .
И пурпуром окрасил он волну.
В последний раз, но - дальше тело всплыло,
И всадник ждал, покуда не прошло
Волненье на реке, затем в седло
Вскочил он вмиг - он был замаскирован -
Погнал коня и ускакал. Взволнован,
Несомого волнами мертвеца,
Но если впрямь колет его украшен
Был рыцарской звездой - являлся в ней
Сэр Эццелин в ту ночь среди гостей,
Пошли, Творец, душе его покой!
Несется в море труп без погребенья,
И думать мы должны из сожаленья,
Что был сражен не Лары он рукой.
Их нет - Каледа, Лары, Эццелина,
Ни над одним не высится плита;
Увесть пажа от мест, где пролита
В сражении была кровь господина -
Тиха её слеза, чуть слышен стон.
Но яростью в ней чувства загорались,
Когда ее от мест увлечь старались,
Где - мнилось ей - и ныне с нею он.
Детенышей, тигрицы разъяренной.
Когда свобода ей была дана,
С воздушными виденьями она
Там речь вела - созданьями Печали,
Под деревом, где Лары голова
Склонилась ей на грудь в предсмертной муке-
Припоминались ей его слова,
Последнее пожатье при разлуке;
Их прятала она, иль, в забытьи
К земле их прижимая, разстилала,
Как будто кровь остановить желала.
С собою говорила за него,
Казалось ей: он окружен врагами.
Иль на траву садилася в тоске,
Закрыв лицо прозрачными руками,
И выводила буквы на песке.
Ея любовь и тайну схоронила.
О. Чюмина.
ЛАPА.
Стр. 355. Среди владений Лары ликованье...
"К сведению читателя сообщается, что хотя имя Лары испанское, однако в поэме нет никаких описаний местности или природы, которыми её герой или действие приурочивал бы к какой-либо определенной стране или эпохе. Слово "рабы", которого нельзя было бы применить к низшему классу населения Испании, где никогда не было крепостных, употреблено здесь для обозначения подданных вымышленного господина". (Прим. Байрона).
Вернулся он из чужеземных стран...
"В этой строфе Байрон отчасти рассказывает собственную историю". (Вальтер Скотт).
......насмешливый язык --
Орудье тех, кто был ужален светом.
"Замечательная особенность поэзии Байрона заключается в том, что хотя его манера часто изменяется, хотя он и умеет усвоивать, смотря по обстоятельствам, характерный стих и стиль различных современных поэтов, но все-таки его произведения всегда отличаются сильным отпечатком оригинальности. При этом во многих важных подробностях, а особенно - в характере его героев, каждая поэма так близко похожа на другую, что у поэта менее сильного эта манера вызывала бы впечатление утомительного однообразия. Все, или почти все, его герои лосят на себе приметы Чайльд-Гарольда: все, или почти все, отличаются настроением, повидимому, противоречащим их состоянию, повышенным и резким ощущением скорби и удовольствия, тонким пониманием всего честного и благородного и чувствительной восприимчивостью ко всякой несправедливости и обиде, под маской стоического равнодушия и презрения к человечеству. Сила рано пробудившейся страсти и пыл юношеского чувства изображаются обыкновенно охлажденными и подавленными вследствие какой-нибудь неосторожности, совершенной в раннем возрасте, или какой-нибудь темной вины, и чувство радости помрачается от слишком близкого знакомства с суетностью человеческих желаний. Эти мрачные черты являются качествами, общими всем байроновским героям, от Чайльд-Гарольда до ренегата Альпа. Он постоянно выводил на сцену все один и тот же характер, изменявшийся только благодаря усилиям могучого гения, который, разследуя скрытые пружины страсти и чувства в самых затаенных извилинах сердца, умел своеобразно комбинировать их действия, так что вызываемый ими интерес постоянно обновлялся и никогда не ослабевал, несмотря на то, что важнейшия действующия лица этой драмы являлись все под одними и теми же чертами. В знатного человека, выбирая для своих произведений сюжеты и лица, очень сходные друг с другом, несмотря на все эти обстоятельства, несмотря на неприятные свойства, которыми он обычно наделял своих героев и на всем известное непостоянство публики, съумел поддерживать к ним тот же интерес, какой возбужден был его первым зрелым произведением. Этот факт когда-нибудь будет признан одним из замечательнейших литературных явлений нашего века, тем более, что верность его не подлежит сомнению". (Вальтер Скотт).
Мысль, высказанная В. Скоттом, повторена Пушкиным, в одной из не законченных заметок 1827 г.: "Байрон бросил односторонний взгляд на мир и природу человеческую, потом отвратился от них и погрузился в описание самого себя, в коем он поэтически создал и описал единый характер, именно - свой... Все отнес он к сему мрачному, могущественному лицу, столь таинственно пленительному. Он представил нам свой призрак. Он создал себя вторично, то под чалмой ренегата, то в плаще корсара, то издыхающим под схимой, то странствующим посреди..."
Стр. 357.
Приветливый прием со всех сторон
"Это описание Лары, внезапно и неожиданно вернувшагося из дальних странствий и вновь занявшого свое прежнее положение в обществе своей родины, во многом очень сходно с тою ролью, какую приходилось играть самому автору в тех случаях, когда великие люди смешиваются с толпой" (В. Скотт).
Над черепом, кощунственно из праха
Исторгнутым, лежавшим на столе...
Биографы Байрона указывают, что в 1808--9 гг. в числе украшений его рабочого кабинета было несколько черепов, хорошо отполированных и разставленных на легких полочках вокруг всей комнаты: в ту пору он скорее любил вызываемые ими мрачные мысли, чем боялся или чуждался их.
Стр. 370. Песнь вторая.
Лары большую часть ожиданий, возбужденных первой песнью поэмы. Не говоря уже о воскрешении сэра Эццелина, таинственное видение Лары в его старинном зале является совсем ненужной вставкой, необъяснимой какою-либо определенною целью. Характер Медоры, которую мы видели покорно живущею на острове корсара не спрашивая о том, откуда и почему она там появилась, теперь, вследствие каких-то таинственных отношений между нею и сэром Эццеллином, приобретает довольно неприятный и двусмысленный оттенок; далее, благородный и великодушный Конрад, предпочитавший смерть и пытку жизни и свободе, заменяется ночным убийцею и унижается до роли подлого и коварного разбойника". (Джордж Эллис).
Стр. 380.
Не Лара здесь, а то, что было им.
"Смерть Лара, без сомнения, - лучшее место в поэме, и смело может стать наряду со всем, что когда-либо написано Байроном. Физический ужас, внушаемый этим событием, описанным с страшною силою и верностью, оттеняется и смягчается превосходным изображением душевной энергии и преданности. Вся эта часть пофмы написана с одинаковою силою и глубиною чувства и может выдержать какое угодно сравнение с другими произведениями нашей поэзии, изображающими пафос или энергию". (Джеффри).
Стр. 382. Строфа XXIV.
Содержание этой строфы навеяно описанием смерти или, лучше сказать, похорон герцога Гандийского. Наиболее интересный и подробный рассказ об этом событии находится у Борчарда. Сущность его заключается в следующем:
"В восьмой день июня кардинал Валенцский и герцог Гандийский, сыновья папы, ужинали у своей матери, Ваноццы, близ церкви св. Петра в узилище; при этом присутствовали также и некоторые другия особы. С наступлением поздняго часа кардинал напомнил своему брату, что им пора возвратиться в папский дворец; они сели на лошадей или мулов и в сопровождении небольшого числа прислуги доехали до дворца кардинала Асканио Сфорцы. Здесь герцог сказал кардиналу, что прежде, чем вернуться домой, ему нужно побывать еще в одном месте ради своего удовольствия. Поэтому, отпустив всю свою свиту, за исключением лишь одного служителя и одного замаскированного человека, который явился к нему во время ужина, а раньше, в течение целого месяца, почти ежедневно посещал его в папском дворце, герцог посадил этого человека сзади себя на мула и поехал в еврейскую улицу. Там он оставил своего служителя, приказав ему дожидаться до известного часа, а потом, если он не вернется, возвратиться во дворец. Затем, опять посадив замаскированного человека сзади себя, герцог поехал дальше, неизвестно, куда именно; но в ту же ночь он был убит и брошен в реку. Оставленный им служитель также подвергся нападению и был смертельно ранен; и, хотя за ним ухаживали очень внимательно, он оказался в таком положении, что не мог дать ясных сведений о том, что произошло с его господином. На утро слуги герцога, видя, что он не возвращается во дворец, стали тревожиться; один из них рассказал папе о вечерней прогулке его сыновей и сообщил, что герцога еще нет дома. Папа был этим очень обезпокоен, но подумал, что, верно, какая-нибудь куртизанка заманила герцога провести с нею ночь, и что он, находя неудобным возвращаться домой среди белого дня, решил дождаться вечера. Но когда и вечер уже наступил, а ожидание не оправдалось, папа был глубоко огорчен и стал производить розыски с помощью разных лиц. которым он приказал принять участие в этом деле. В числе этих людей оказался один человек, по имени Джорджио Скьявони; он таскал бревна с барки, стоявшей на реке, а затем остался сторожить свое судно. Когда его спросили, не видал ли он, что в прошлую ночь кого-нибудь бросили в воду, он сказал, что видел двоих пеших людей, которые спустились по улице, внимательно осматриваясь, нет ли где прохожих. Не видя никого, они пошли назад, а несколько времени спустя, пришло двое других, которые стали так же осматриваться, как и первые: никого не открыв, они подали знак своим товарищам; тогда приехал всадник, сидевший на белой лошади; сзади него на седле было мертвое тело, которого голова и руки висели с одной стороны, а ноги - с другой; двое пеших поддерживали тело, чтобы оно не свалилось. Они прошли до того места, где городския нечистоты спускаются в реку: там всадник повернул лошадь задом к реке, а двое пеших взяли тело за руки и за ноги и изо всей силы швырнули его в реку. Тогда всадник спросил, брошено ли оно, а они ответили: "Да, господин". Тогда он обернулся к реке и, заметив плывший по ней плащ, спросил, что это такое чернеет; они отвечали, что это плащ, и один из них стал кидать в него каменьями, отчего плащ утонул. Слуги папы спрашивали Джориджио, отчего же он не донес обо всем виденном губернатору города; на это он отвечал, что ему на своем веку сотни раз случалось видеть, как на этом самом месте бросали в воду мертвые тела, о которых затем не производилось никакого разследования, и что, поэтому, он не придавал этому случаю никакого значения. Тогда рыбакам и морякам приказано было обыскать реку, и на следующий же вечер они нашли тело герцога, в полном его одеянии и с тридцатью дукатами в кошельке. На нем было девять ран, из которых одна нанесена была в горло, а другия - в голову, тело и конечности. Когда папе сообщили о смерти его сына и о том, что он был вместе с нечистотами выброшен в реку, - он дал волю своей скорби, заперся у себя в комнате и горько плакал. Кардинал Сеговийский и другия лица папской свиты подошли к дверям и после нескольких часов убеждений и упрашиваний уговорили папу допустить их к себе. С вечера среды до следующей субботы папа не принимал пищи и не спал с утра четверга до того же часа следующого дня. Наконец, уступая убеждениям своих придворных, он начал сдерживать свою скорбь, которая могла причинить большой вред его здоровью". Жизнь и священство Льва X, 1803, т. I, стр. 265).