Осада Коринфа

Заявление о нарушении
авторских прав
Автор:Байрон Д. Г., год: 1816
Категория:Поэма
Входит в сборник:Стихотворения Байрона в переводе Д. Е. Мина
Связанные авторы:Мин Д. Е. (Переводчик текста), Зелинский Ф. Ф. (Автор предисловия/комментариев)

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Осада Коринфа (старая орфография)

Осада Коринфа.

Перевод Д. Мина.

Байрон. Библиотека великих писателей под ред. С. А. Венгерова. Т. 1, 1904.

I.

В "Осаде Коринфа" Байрон еще раз вернулся к той игре идей, первым и, пожалуй, лучшим выражением которой был "Гяур". Опять героем его поэмы является человек-демон: Альп - очевидное повторение гяура и Конрада. И опять поэт, созидая своего демона, чувствует - мало того, говорит нам, что его творение ниже того человека-титана, который витал перед его душой.

В этом роковом дуализме - интерес поэмы для современного читателя; именно в нем, а вовсе не в несложной фабуле с её черезчур театральным заключительным эффектом. Я нарочно сказал: для современного читателя; действительно, первые читатели Байрона с нашей оценкой не согласились бы. Из них одни наивно восторгались геройством старого венецианца, взрывающого себя вместе с горстью христиан и отрядами турок; другие упрекали поэта за то, что он недостаточно ясно подчеркнул призрачный характер явившейся Альпу Франчески и ввел их в искушение принять тень за живую женщину. Третьи находили кощунственной всю сцену в храме. Для нас все это имеет лишь значение аксессуаров; виртуозность, с которой даже третьестепенные писатели съумели овладеть этого рода эффектами сделала нас недоверчивой к ним, и мы их с трудом прощаем корифеям поэзии. Нам важен внутренний мир; что заставило поэта повторить в третий или четвертый раз ту же симфонию страстей? Что нового извлек он этот раз из нея?

Что заставило? Прежде всего - Коринф, коринфская гора, Коринфский залив... Не забудем, что поэт сам посетил эти местности в своем путешествии 1810 г.; не даром он ссылается на это путешествие в прологе, прибавленном в позднейших изданиях поэмы. Образы же эти незабвенны, даже и для простого смертного: этот залив, кажущийся голубой рекой между окаймляющими его справа и слева горами; затем эти горы - справа Киллена, Эриманф, слева самая славная и святая из всех гора Аполлона Дельфийского - Парнас. Их и в летнее время покрывает белый покров снега, точно саван, которым Свобода, прощаясь, покрыла умершую Элладу. И внезапно голубая река кончается: полоса земли врезалась между тем и другим морем, на ней город построен, пристально смотрящий вдаль из-под своей круглой горы, точно глаз южной красавицы из-под приподнятой брови... Это не наше сравнение; его уже древние нашли, говорящие в своей поэзии о "броненосном Коринфе", и его удержал, пользуясь двусмысленностью английского слова, наш поэт, приглашающий читателя последовать за ним on Acro-Corinth's brow (Brow - бровь, а также - вершина). Город и гора; когда то они носили славное имя Коринфа - теперь оно им возвращено, как трофей вновь добытой свободы, взамен позорной клички Лутраки, которой довольствовались в эпоху нашего поэта их не в меру скромные обитатели. А Коринф - это символ гордого сопротивления; это - двойное "стой", крикнутое и напирающему по коринфскому заливу морю, и надвигающейся по Истму земле. Ландшафт опять родил поэму: как соприкасающиеся при Абидосе материки подсказали поэту любовную повесть о Селиме и Зулейке, так гордый исполин Истма внушил ему песнь возмущения и вызова; пред ним предстал дух горы, Альп. Так то опять был дан толчок тем мыслям и чувствам, которые уже воплотились в "Гяуре" и "Корсаре"; опять зазвучали прежние, знакомые нам мотивы. Альп - венецианец, так же как и гяур; он любит, опять "по голубиному" свою соотечественницу, прекрасную Франческу Минотти; опять враждебные внешния обстоятельства (этот раз воплощенные в знаменитой "львиной пасти"), отражают у него предмет его любви; и опять происходит то, что мы, беседуя о "Гяуре", назвали.перерождением страсти". Все же поэт не повторяется: все это предполагается происшедшим уже давно, тот "момент - вечность" наступил для Альпа тогда, когда он в порыве отчаяния отрекся от веры своих отцов и отправился ренегатом под знамена дикого Кумурджи (Комурги)-паши, заклятого врага Венеции и христианства.

Не перерождение страсти, а перерожденная страсть стала этот раз предметом интереса поэта: её психологическия свойства, её нравственная оценка; он вдвойне экспериментирует над ней, - и с психологической, и с нравственной точки зрения.

Во-первых, с психологической. Альп когда то любил Франческу; теперь он ненавидит Венецию, которая ее у него отняла: в этом превращении любви в ненависть и состоит "перерождени естрасти". То же самое было и с гяуром; только там перерождение было невозвратным: "На дне морском моя Леила". И тем же сном вечности спит и любовь к ней её избранника. Вопрос: "способна ли эта ненависть вся, без остатка, вновь перейти в ту любовь" по отношению к гяуру даже не мог быть поставлен... Впрочем, нет; поэт его все-таки поставил, но вскользь и тоже вскользь на него ответил. Читатель помнит чудный момент из исповеди гяура, - явление ему в предсмертной галлюцинации утопленной Леилы?

Но ты стоишь передо мной,

Твоя коса до ног спадает,

Меня о чем то умоляет,

Печальный взор твоих очей.

Не верил смерти я твоей...

Что значит внезапный резкий возглас, непосредственно следующий за этими словами:

А он погиб, он в том-же поле

Зарыт...

Это значит: выросшая из любви ненависть уже не в состоянии вся, без остатка, перейти обратно в любовь. Но, повторяю, ответ был дан. вскользь; а между тем поэт им дорожил, как дорожил всем, что внешним или внутренним образом было им пережито.

Этот раз возлюбленная еще не погибла: Франческа жива, она в том же Коринфе, который Альп осаждает; вырывая Коринф из рук ненавистной ему Венеции, он вырвет из них заодно и Франческу: Коринф для Турции, Франческу для себя. Таким образом им движет двойной аффект. Пусть "Венеция узнает, сколько она в нем потеряла" (стр. 4) это - заветная мечта всех Кориоланов; а Франческа пусть последует за ним:

С тобой улечу я в счастливую даль,

- так Селим манит Зулейку, так Конрад связывает с своей судьбой судьбу Медоры. Теперь поэт ставит вопрос: из этих двух чувств, которое сильнее? Пусть перед любовью предстанет возможность полного удовлетворения, полного счастья, но под условием отречения от ненависти: будет ли это условие принято? - Это то и есть то, что мы назвали выше психологическим экспериментом; ему посвящена центральная часть поэмы, стр. 19--21.

Как было замечено выше, поэта упрекали за то, что он недостаточно ясно дал нам понять, настоящая ли Франческа перед нами, или её тень; можно, однако, предположить, что он действовал тут с полным умыслом. Действительно, по первым словам (стр. 19 конец) всякий должен подумать вместе с героем, что дочь Минотти сама проскользнула через сторожевые пикеты друзей и врагов, чтобы встретиться с милым; прозрачность её рук - (конец 20 строфы) - нас не озадачивает: мы знаем, что она исхудала в разлуке (стр. 8), к тому же её слова о том, как она пришла, должны разсеять всякое сомнение. Для чего это? Для того, чтобы мы отнеслись к дальнейшему не как к галлюцинации, а как к реальному событию. Что ответил Альп на слова Франчески

Сбрось на земь чалму и крестом пресвятым

Себя осени, и ты будешь моим;

Смой с гордого сердца нечистую кровь

И завтра навек съединит нас любовь.

В этом весь интерес сцены. Он отвечает отказом - и внезапно все меняется.

Пусть читатель внимательно прочтет следующее за отказом Альпа описание - это прикосновение мертвенно холодной руки, это недвижное лицо, этот потухший взгляд... безспорно, это лучшее место всей поэмы. Теперь только Франческа умерла; она умерла в тот самый момент, когда в сердце Альпа умерла любовь к ней. Отныне с ним говорит только небесный дух, посланец того Бога, которого он оскорбил. Она заклинает его уже не любовью, а надеждой на спасение души. "Поклянись, что ты пощадишь оскорбленных тобою соотечественников; иначе ты погиб и никогда не увидишь более... я уже не о земле говорю - это прошло! -- но неба и меня!"

Альп вторично отказывает - и Франческа исчезает. Когда он затем, за несколько мгновений перед собственной смертью, спрашивает отца о ней - ему отвечают, что она умерла в ту самую ночь; умерла, дополняем мы, в тот самый момент, когда Альп отказался пожертвовать своей ненавистью её любви.

II.

Таков первый, психологический опыт; но ему предшествует другой, нравственный. Мы говорили до сих пор о сравнительной оценке, по их силе, обоих чувств, волнующих грудь разгневанного героя; но какова абсолютная оценка обоих вместе взятых? Другими словами: какова оценка человека-демона, как такового? - В "Гяуре" этот вопрос был только поставлен и затем обойден; поэт только вызвал великую тень Фемистокла из его могилы на Пирейском мысе и затем круто перешел к гяуру, избегая сопоставления между ним и человеком-титаном. Даже позднее, в своей исповеди, умирающий человек-демон ни одним словом не дает понять, что идеалы титана ему доступны или даже понятны; он говорит о тех, которые сражаются с врагом (отрывок 23), но только о таких, которыми движет любовь к славе; для него же "достойных цен" за жизнь только две:

Любовь былая или враг

Здесь не то. В ту роковую, последнюю ночь, еще до Франчески, Альпу является другая, более святая и великая тень; она является ему из-под того "белого савана, которым Свобода при прощании покрыла умершую Элладу". И Альп не безучастен к ней; он "взвешивает прошлое и настоящее", он сознает, что те, которые некогда пали здесь славною смертью, пролили свою кровь за лучшее дело, чем то, которому служит он. Те жили и умирали за человечество, за то, чтобы сохранить ему его идеалы в их непорочной чистоте; и они достигли своей цели. Их имена живут в шуме вихря, в раскатах волн, в журчании родников греческой земли:

И патриот, когда созрел

Б нем подвиг доблести, всегда

Укажет с гордостью туда

И, вдохновенный стариной,

С тираном смело вступит в бой,

Иль отстоять, иль пасть в бою.

Таковы были они; а он...

Он сознавал, как жалок он

Предатель, обнаживший меч

Против отчизны...

И в виде символических иллюстраций того и другого идеала Альпу являются одна за другой две картины. Одна - стая голодных псов, грызущихся между собою из-за человеческих останков; это - настоящее, это - его война. Другая - одинокия развалины храма Афины на Акрокоринфе, прекрасные и гордые и в своем разрушении; это - прошлое. Это то, из-за чего возстали они. Альп получил возможность сравнить себя с героями старины; он настолько благороден, что сознает свое несовершенство, но не настолько, чтобы возвыситься до их величия. Отныне он уже отвержен; отвержен собою самим прежде, чем его отвергнет блаженный дух его милой. Шальная пуля кладет конец его проигранной жизни; последния сцены принадлежат не ему, а отпрыску по духу тех героев, которых поэт вызвал перед нами при свете луны, озарявшей снежные вершины Парнасса и белые колонны коринфской горы.

III.

Таково, думается нам, идейное содержание поэмы; что касается её фабулы, то она имеет своим фоном один эпизод из многовековой войны венецианцев с турками за Морею, в которой несчастная страна попеременно подпадала то венецианской, то турецкой власти. Успех Собеского в 1683 г. побудил венецианцев вновь пойти на турок в 1684 г.; в 15-летней войне они отвоевали у них весь полуостров и водрузили знамя креста над его северным оплотом, Коринфом. Их власть была, однако, непродолжительной: в 1715 г. турки возобновили войну, причем первым предметом их похода был разумеется - все тот же Коринф. Его "губернатором" был венецианский синьор Минотти - это, таким образом, личность историческая. Не видя возможности отстоять крепость против полчищ врага, он начал было переговоры о сдаче; как раз во время переговоров пороховой склад в лагере турок взорвался - причем причина взрыва была, повидимому, случайная. Тем не менее разсвирепевшие турки, подозревая тут венецианское предательство, прервали переговоры и бросились штурмовать крепость. Их остервенение и численность взяли верх, часть гарнизона была перебита, другая взята в плен; какая участь постигла Минотти, неизвестно. После взятия Коринфа турки наводнили Морею, взяли её главный город Навплию (или, по тогдашнему, Неаполь-Романский, Napoli di Romania) и вскоре превратили весь полуостров в турецкий пашалык. Он остался таковым вплоть до высадки гр. А. Ф. Орлова и тех событий, которые послужили фоном "Гяура".

Как видно отсюда, в поэме Байрона исторический элемент очень незначителен: характер и участь Минотти он изменил по своему, катастрофу со взрывом представил в совершенно вольном освещении {Новейший издатель и комментатор поэмы Кёльбинг справедливо отмечает сходство между изображением этой катастрофы у Байрона и исторической судьбой венгерской крепости Сигст, командир которой, Николай Зриньи, взорвал себя вместе с ней, но будучи в состоянии отстоять ее от полчищ султана Сулеймана, в 1561 г. Немцам этот эпизод хорошо известен, благодаря популярной трагедии их поэта-героя Кёрнера, написанной за З года до "Осады Коринфа"; Байрон, плохо знавший даже Гёте, вряд ли когда либо читал Кёрнера, но независимо от него он, так интересовавшийся историей турок, мог знать о судьбе Сигета и плениться ею.}, фигуры Альпа и Франчески прибавил от себя. Отсюда видно, что не историческая участь Коринфа дала толчок его творческой фантазии; а это лишний раз подтверждает наше суждение: ландшафт родил поэму.

Он работал над нею во вторую половину. 1815 г., в такое время, когда его отношения к жене приняли уже очень неприязненный характер. Известно даже, что как раз во время работы, когда он вполне уединился, чтобы не отвлекаться чем либо посторонним - к нему почти насильственно ворвались двое чужих людей, врач и юрист, и предложили ему ряд отчасти нелепых, отчасти безтактных вопросов. Смысл этого посещения был ему тогда непонятен; лишь потом он узнал, что они были посланы к нему его женой, чтобы добыть улики его помешательства. Действительно, вскоре за окончанием поэмы последовал окончательный разрыв между супругами; тем более удивительно известие, что рукопись "Осады Коринфа" была переписана рукой той же леди Байрон, которая во время её возникновения обнаружила такую нежную заботливость о душевном состоянии своего мужа. А впрочем - может ли быть речь о неожиданностях в такой семейной драме, героями которой были поэт и женщина?

Все же можно предположить, что леди Байрон не без некоторого удовлетворения должна была углубиться в содержание переписываемой поэмы. Как женщина безусловно умная, она должна была понять, что в Альпе Байрон опять изобразил себя, но что его отношения к этому отражению своей личности со времени "Гяура" и "Корсара" изменились: несомненно, Альп отвержен Байроном. Одного только "математическая Медея" не могла понять: того идеала, ради которого Байрон Альпа отверг; что делать, - математическая логика безсильна перед вопросами эволюционного характера. Да, конечно: Байрон отверг Альпа, но не для того, чтобы вернуться к тому cant'у, который составлял высшее проявление жизни по понятиям Мильбанков и прочих "слишком многих", а потому, что перед его душою все ярче и ярче определялся новый идеал. Идеал, служению которому он должен был посвятить свою позднейшую жизнь, обратив ее от безплодного культа личности к зиждительному уделению её нуждающемуся человечеству - идеал человека-титана.

Ф. Зелинский.

Осада Коринфа

Джону Гобгоузу, эсквайру

Эта поэма посвящена его другом.

22-го Января 1816.

Предисловие,

"Большая турецкая армия, под предводительством великого визиря (1715), стремясь проникнуть в центр Мореи и осадить Наполи ди Романия, самую сильную крепость во всей стране, решила прежде всего взять приступом Коринф и штурмовала его несколько раз. Когда гарнизон был сильно ослаблен и комендант увидел, что невозможно держаться дольше против такой огромной силы, он решил протрубить сдачу, но в то время, как велись переговоры об условиях, один из пороховых магазинов в турецком лагере, где находилось шестьсот бочек пороха, случайно взорвался, причем убито было шестьсот или семьсот людей. Это привело турок в такую ярость, что они не приняли капитуляции и продолжали бешено штурмовать крепость, взяли ее и закололи почти весь гарнизон, в том числе и губернатора Минотти. Остальные, вместе с Антонием Бембо, были захвачены в качестве военнопленных".--А Compleat History of the Turks (London, 1719), Том ИИИ-й, стр. 151.

Осада Коринфа

ОСАДА КОРИНФА.

          Была пора: мы дружно составляли

          

          Из края в край мы весело блуждали,

          Не страшен был нам говор волн морских!

          Без устали, бывало, без кручины,

          Взбирались мы на горные вершины,

          Иль по рекам пускались смело в брод,--

          Всегда в трудах и вечно без забот.

          И где б найдти ночлег ни приходилось:

          В пустыне ли на подвижном песке,

          Во мгле ль пещер, иль в темном уголке,--

          Как сладко нам везде спалось и снилось!

          Пришлось ли лечь на берегу морском,

          Или на дне ладьи в просторе водном,

          Или в лесу на войлоке походном

          С подложенным под голову седлом,

          Везде мы спим, бывало, крепким сном,

          И, встав чуть свет, опять уж в путь готовы.

          Труд нипочем был нашему кружку!

          Не зная нег, мы гнали прочь тоску,

          Все молоды, отважны и здоровы.

          

          Всех языков и убеждений дети:

          Кто верил в Библию, кто в Алкоран,

          Кто посещал храм Божий, кто мечети,

          А кто совсем не верил ни во что;

          Но обойди хоть целый мир, едва ли

          Найдешь кружок - я поручусь за то -

          Кто б так, как мы, не ведал злой печали.

          Одних уж нет, давно истлел их прах;

          Те разбрелись по всем пределам мира;

          Те с клефтами бунтуют на горах,

          Взирающих в ущелия Эпира,

          Где жив еще свободы древней дух,

          Где кровью мстят за горький стыд неволи;

          О прочих же давно умолкнул слух

          И не слыхать об их безвестной доле.

          Нет! никогда нам не сойтись опять,

          Чтоб странствовать и вместе пировать.

          Да, в эти дни мы не знавались с горем!

          Но и теперь, теснится ль в грудь печаль,

          

          Уносятся туда - в немую даль,

          Чрез материк, чрез воздух, сини воды,

          Туда, туда - в далекий край свободы.

          Он будит звук всегда в моих струнах,

          И звуки струн не даром же взывают

          К немногим тем, которые в мечтах

          В волшебный край со мною улетают.

          Пойдемте же и взглянем на простор

          Тех чудных стран с Акро-Коринфских гор!

                              I.

          Промчалось много, много лет,

          И бурных гроз, и бранных бед

          Через Коринф; но и досель

          Крепка Эллады цитадель.

          Ни трусы страшные земли,

          Ни натиск бурь не потрясли

          Скалы седой, где ключ к стране,

          Стоит так гордо в вышине

          Коринф на грани двух морей,

          

          Как бы на бой, и у скалы

          Смиряют бурные валы.

          Но еслибы могла опять

          Земля из недр своих отдать

          Ту кровь которой там меж гор

          Поля упитаны с тех пор,

          Как брата сверг Тимолеон

          И деспот Персии сражен,--

          То в этом море кровяном

          Весь потонул бы Истм кругом.

          И еслиб кости падших там

          Собрать все в груду по полям,

          То в высь поднялся б мавзолей,

          Быть может, выше и грозней,

          Чем горный тот Акрополис,

          Чьи башни с тучами слились.

                              II.

          На Кифероне - брани клик!

          Там блещет двадцать тысяч пик,

          

          Меж двух морей стоят шатры,

          И полумесяц на шатрах

          Играет в утренних лучах:

          То чалмоносцы облегли

          

          Туда вослед пашам текут

          Отряды спагов, и верблюд

          Несет араба на спине,

          Татарин мчится на коне

          

          Туда принес свой ятаган.

          Там гром орудий, взрывов треск

          Волн заглушают рев и плеск,

          И смерть чугунные шары,

          

          И распадается стена

          Под тяжкой силой чугуна;

          Но со стены, сквозь пыль и дым,

          Огнем и метким и живым

          

          На каждый выстрел мусульман.

                              III.

          Но кто под самою стеной

          Всех впереди перед толпой,

          

          Кто этот дерзкий паладин,

          Постигший глубже, чем сыны

          Османа, темный смысл войны?

          Кого так мчит ретивый конь,

          

          Туда, где вылазка врагов

          Османов в страхе гонит в ров

          И где с несбитых батарей

          Огонь направлен в них сильней?

          

          В упадших духом янычар?--

          Гяуров ужас, стен гроза,

          Стамбула гордость и краса,

          Во всем искусный - строить рать,

          

          Разить копьем, вращать булат,--

          То Альп, адрийский ренегат.

                              IV.

          Родясь в Венеции, свой род

          

          Но, изгнан с вольных берегов,

          Он поднял меч на земляков,--

          Тот самый меч, которым он

          Владеть был ими обучен.

          

          Обвил чело отступник злой.

          В тот век, изведав много зол,

          Коринф с Мореей перешел

          Под власть Венеции, и вот,

          

          В ряды врагов страны родной

          Он стал с той ревностью, какой

          Пылает, бешенством объят,

          Один лишь юный ренегат,

          

          Воспоминанием обид.

          Теперь ему в отчизне нет

          Свободы милой прежних лет,

          С тех пор как тайным был врагом

          "в пасть льва", перед дворцом

          Святого Марка, в час ночной,

          Донос с презренной клеветой.

          Он бегством жизнь успел спасти,

          Чтоб дней остаток провести

          

          И доказать родной стране,

          Кого она лишилась в нем,

          В великом воине своем,

          Который клялся крест затмить,

          

Осада Коринфа

                              V.

          Комурги, страшный твой конец

          Поднес Евгению венец,

          Когда последний вождь в строю

          

          Не за себя, за мусульман

          Кляня победу христиан!

          Комурги, гром твоих побед

          Дотоле помнить будет свет,

          

          С Эллады сбросить рабства гнет

          Взамен свободы, данной ей

          Мечом Венеции вождей!

          Прошло с тех пор уже сто лет,

          

          Последний вождь османских сил,

          Морею Порте возвратил,

          Весь край огнем опустошив

          И авангард свой поручив

          

          С землей ровняя города,

          Тебе отступник заявил,

          Как тверд он в новой вере был.

                              VI.

          

          Все чаще, жарче с батарей

          Пальба направлена на них,

          Неумолкая ни на миг.

          И раскаленных пушек гром

          

          И с страшным треском здесь и там

          Валятся башни по стенам,

          И в миг, как в прах оне падут

          От взрыва бомб, с горящих груд

          

          Взвиваясь огненным столбом,

          Иль, как болида страшный хвост,

          Разсыпавшись в миллионы звезд,

          Их искры мечет до небес,

          

          Из дымной мглы и серых туч

          Не проникает солнца луч.

                              VII.

          Но не из мести лишь одной

          

          Свирепый, учит турков рать

          Искусству стены сокрушать.

          Из-за ограды крепких стен

          Он мнит похитить деву в плен

          

          Который юные сердца

          Еще в то время разлучил

          Как Альп Венеции служил,

          Когда, счастливец, не был он

          

          В те дни, когда он, в карнавал,

          В пирах, всех блеском ослеплял

          И всех нежнее в час ночной

          Пел серенады над волной

          

                              VIII.

          И всем казалось, что его

          Франческа любит одного,

          Затем что слышали не раз

          

          Когда ж адрийский бурный вал

          Ланчьотто в чуждый край умчал,

          Стал гаснуть блеск её очей,

          И лик печальный стал бледней,

          

          Ее видать с духовником.

          И если изредка на бал

          Она являлась в карнавал,

          То в грустных взорах шумный свет

          

          И стал простей её наряд,

          И невнимательнее взгляд,

          И голос менее певуч,

          И легкий шаг не так летуч

          

          Всю ночь до утренних лучей.

                              IX.

          Отправлен дожем край блюсти,--

          Край что Венеции вожди

          

          У Порты отняли в тот год,

          Когда Собеский сокрушил

          Под Будой мощь османских сил,--

          Минотти, храбрый генерал

          

          В те дни, когда разцвел как рай

          Под властью дожей греков край,

          И прежде чем нарушен был

          Тот мир, что их освободил.

          

          И красоты еще такой

          На высотах морейских гор

          Никто не видывал с тех пор,

          Как Менелаева жена

          

          Заставив лить так долго кровь

          За беззаконную любовь.

                              X.

          Стена разрушена пальбой,

          

          В пролом по грудам падших стен

          Начнется приступ злых племен.

          Уже из турок и татар

          Колонны выбраны; их жар

          

          Зовут "отрядом роковых".

          Они проложат путь мечом,

          Застелят трупами пролом,

          И как по лестнице взойдут

          

                              XI.

          Уж ночь. Над гребнем темных скал

          Холодный, полный месяц встал.

          Струится бездна синих вод.

          

          Простерлась неба синева,

          И звезды, света острова,

          По ней разсыпались, полны

          Духовной, чудной тишины.

          

          Не уносился в край святой?

          Кто не желал исчезнуть в нем,

          Чтоб слиться с вечным их огнем?

          Прозрачны, полны синей мглы,

          

          По мелким камням чуть журча,

          Как струйки чистого ключа.

          Над морем дремлют ветерки,

          Висят на древках бунчуки

          

          Блестит луны сребристый серп.

          И все заснуло крепким сном;

          Невозмутимый мир кругом,

          Лишь стража оклик подает,

          

          Да эхо вторит меж холмов,

          Да слышен в стане у врагов

          Немолчный говор, гул глухой,

          Как шелест листьев пред грозой.

          

          К молитве муэдзина глас,

          И, звук волшебный, несся он,

          Как призрака пустыни стон,

          Как ветерка чуть слышный свист

          

          И мелодически-уныл,

          Он сердце в трепет приводил.

          Он к осажденным в грудь проник,

          Пророческой судьбы их клик;

          

          Зловещим ужасом могил,--

          Тем трепетом душевных мук,

          Когда в нас сердце биться вдруг

          Перестает, чтобы опять

          

          Как бы стыдясь, что так оно

          Пустой тревогой смущено,

          В такой невольный трепет нас

          Приводит звон в полночный час,

          

          Души отшедшей в мир иной.

                              XII.

          Стоит на взморье Альпов стан.

          Пробил уж зорю барабан,

          

          Разставили и - лагерь стих.

          Все спят. Один лишь Альп не спит;

          Он завтра в битве утолит

          Все муки долгия свои

          

          Часы бегут, и молит он,

          Чтоб укрепил в нем душу сон

          Для дел кровавых; но кипят

          В нем думы черные как ад.

          

          Не делит с ними он надежд

          Затмить луною крест в бою;

          Не верит вовсе, что в раю

          За каплю крови будет он

          

          И не пылает сердце в нем

          Тем вдохновительным огнем,

          С каким суровый патриот

          На смерть за родину идет.

          

          Изменник родины святой,

          Один без друга, без родных,

          В толпе врагов, в толпе чужих.

          Они на смерть готовы с ним,

          

          Затем что он, гяуров бич,

          Сулит им в битве ряд добыч.

          И пресмыкаются они

          Пред ним затем, что искони

          

          Смирялся в черни темный ум.

          Но все же родом он из тех,

          С кем жить - в глазах их - тяжкий грех!

          Они завидуют ему,

          

          Тогда как в юности своей

          Он был упорный назарей.

          Они не знают, как убит

          Дух гордый дерзостью обид;

          

          Души озлобленной вражда;

          Они не знают, как объят

          Желаньем мести ренегат.

          Он вождь, но в мире вечно так:

          

          Шакалов так смиряет лев

          И, их добычей овладев,

          Один съедает всю корысть,

          Им оставляя кости грызть.

Осада Коринфа

                              

          И лихорадочным огнем

          Он весь горит, и тяжко в нем

          Трепещет сердце, ноет грудь,

          И тщетно хочет он заснуть -

          

          Сон гонит прочь для новых мук.

          Чалма палит ему чело,

          Грудь стиснул панцырь тяжело,

          Хотя, бывало, зауряд

          

          Спал не в постели пуховой

          И не в такой тиши ночной,

          Как в этот час, но в бурной мгле,

          Под хладным небом, на земле.

          

          Палатки утренней зари.

          Идет на взморье, где кругом

          Бойцы уснули крепким сном.

          Кто усыпил их? Почему

          

          Трудов им больше, смерть верней,

          И многим, может, в жизни сей

          Настал последней ночи сон,

          А он ничем не возмущен!

          

          Бойцам завидует простым.

                              XIV.

          И утолились муки в нем

          На свежем воздухе ночном.

          

          И снова духом он воскрес.

          За ним был лагерь; перед ним

          С зубчатым берегом своим

          Сверкал, врезаясь в грудь земли,

          

          Сиял с высот Дельфийских гор

          Снегов незыблемый шатер.

          И лился блеск от тех снегов,

          Как лился много уж веков,

          

          И не исчезнет снег, как мы.

          Рабы, тираны - всех должна

          Смыть с мира времени волна;

          Но белый, зыбкий тот покров,

          

          Меж тем как гибнет все окрест,

          Сияет век в соседстве звезд.

          Как ткань, как облако, как пар,

          Он там раскинут людям в дар

          

          Простясь с Элладой навсегда,

          Она в долины грустный взор

          Последний кинула с тех гор,

          Где в вещих песнях столько раз

          

          Но и теперь она порой

          Еще слетает в край родной

          К полям, принявшим вид пустынь,

          К останкам храмов и святынь,

          

          Воспоминаньем славных дней.

          Вотще! В них дух не оживет,

          Пока сиянье не блеснет

          Той вечно памятной зари,

          

          И пал с улыбкой на устах

          Великий Спарты сын в горах.

                              XV.

          Не позабыл и Альп злодей

          

          Бродя в безмолвии ночном,

          Он вспомнил, в мыслях о былом,

          О тех героях старины,

          Чья кровь лилась за честь страны.

          

          Он сознавал как жалок он,

          Предатель, обнаживший меч

          Против отчизны в шуме сеч,

          Притекший поприщем измен

          

          О, так ли в битву шли с врагом

          Вожди, чей прах почил кругом?

          Они вели фаланги в бой

          В защиту родины святой;

          

          Их вечной доблести молва.

          Об ней гласит простор полей,

          Гласят ущелья гор об ней;

          Она живет во мгле лесов,

          

          Их дух витает на горах;

          Их память искрится в струях

          Ручьев долин, в волнах реки,

          И, мнится, шепчут ветерки

          

          Колонна каждая на нем,

          И каждый камень на холмах

          Скрывает их священный прах.

          И вечно будет их страна,

          

          Страной свободы, славных дел.

          И патриот, когда созрел

          В нем подвиг доблести, всегда

          Укажет с гордостью туда

          

          С тираном смело вступит в бой,

          Чтоб грудью родину свою

          Иль отстоять, иль пасть в бою.

                              XVI.

          

          Прохладой ночи оживлен.

          Недвижна зыбь пучин морских:

          Прилив с отливом воли их

          Не укрощает и луне

          

          К скале ли рвутся их валы,

          Спокойно ль льются от скалы,

          Шумят ли в море и кипят,

          Или в заливе тихо спят,--

          

          Над ними власти лишена.

          Угрюм, не слыша их угроз,

          Над ними хмурится утес,

          И, как в былые времена,

          

          Где в бурю пенятся валы,

          Не досягая до скалы -

          На золотой гряде песков

          Меж волн и зелени лугов.

          

          На выстрел ружейный от грозной стены.

          Но видно никем не примечен он там,

          Не то - как бы смел подойти он к стенам?

          Измена ль таилась в гяурских рядах,

          

          Не знаю! Но только не слышно пальбы

          И пули не свищут от частой стрельбы,

          Хотя он так близко стоял у ворот,

          Где с моря прикрыт бастионами вход

          

          Угрюмо пароль принимал часовой,

          Как мерным он шагом у крепких ворот

          По плитам расхаживал взад и вперед.

          И тут под стеною увидел эмир

          

          Грызут, пожирают псы мертвых тела,

          Лежавшия грудой во рву без числа,

          И мясо сдирают, как кожу с плодов,

          Их белые зубы с татарских голов,

          

          Хрустят и трещат мертвецов черепа.

          И так заняты они делом своим,

          Что лаять на Альпа нет времени им,

          И даже нет силы подняться с земли:

          

          И в жертву им брошенных грозной войной,

          Они утоляли глад бешеный свой.

          И Альп, по зеленым и алым чалмам,

          Разбросанным всюду по зыбким пескам,

          

          Которых он сам устремлял на врагов.

          Их головы бриты; лишь пряди косы

          Спускались с затылка, и лютые псы,

          Те длинные косы в зубах волоча,

          

          А дальше, - гнал коршун от падали прочь

          Крылом своим волка, который в ту ночь,

          Почуя добычу, подкрался к стене,

          Держась подле взморья, от псов в стороне,

          

          Исклеванный птицами остов коня.

Осада Коринфа

                              XVII.

          От страшной картины Альп взор отвратил;

          Доныне в бою он безтрепетен был,

          

          Услышать бойцов умирающих стон,

          Узреть их боренье со смертью вокруг,

          Чем видеть убитых, которым нет мук.

          В нас гордость рождает опасности час,

          

          Там слава разскажет о том кто убит,

          Там почесть на подвиги смелых глядит.

          За то после боя как тягостно нам

          Скитаться в крови по безгробным телам

          

          Как хищные звери, покинувши лес,

          На труп человека свершают набег,

          Ликуя о том, что погиб человек.

                              XVIII.

          

          Творенье давно позабытых племен.

          В нем две-три колонны, да несколько плит,

          Да мрамор, да мохом поросший гранит.

          О, время, ты все истребляешь навек,

          

          О, время! щадишь ты лишь столько от дел

          Свершенных давно, чтоб потомок скорбел

          О том что погибло, о том что опять

          Создаст он, чтоб снова забвенью предать:

          

          Воздвигнутых сыном безсильным земли!

                              XIX.

          Присев на базу под столбом,

          Склонился Альп к руке челом,

          

          Подавлен тяжестию дум.

          И он поникнул головой

          На грудь стесненную тоской,

          Томясь, вздыхая тяжело,

          

          Как наша беглая рука

          Стучит по клавишам, пока

          Мы не исторгнем мерный тон

          Из струн, хранивших долгий сон.

          

          Вздохнул как будто ветр ночной.

          Но был ли ветром пробужден

          Меж камней этот тихий стон?

          Он голову поднял, он в море глядит,--

          

          На камни глядит он, - не зыблется мох.

          Откуда ж принесся таинственный вздох?

          На флаги взглянул он - недвижны они,

          На лес Киферона - он дремлет в тени.

          

          Что ж это за голос? откуда притек?

          И Альп обернулся - в сияньи луны

          На камне он видит тень чудной жены.

Осада Коринфа

                              XX.

          

          Как будто враг вступил с ним в бой.

          "о, Боже праотцев моих!

          Кто ты? откуда? как в сей миг

          Явилась в стан врагов своих?"

          

          Перекреститься; но, смущен

          Упреком совести, без сил

          Он руку в страхе опустил.

          Глядит, и вмиг узнал черты

          

          Его невеста перед ним,

          Франческа с видом неземным.

          Все те же розы средь ланит,

          Но бледный туск по ним разлит.

          

          Так оживлявший прелесть их?

          Лазурь в очах её темней,

          Чем синева в волнах морей;

          Но как волны холодной плеск,

          

          Под тканью легкой, как туман,

          Сияют грудь и дивный стан;

          И блещет роскошь плеч нагих

          Меж черных прядей кос густых,

          

          Она не вдруг дала ответ,

          Но против месяца на свет

          Сначала руку подняла -

          И, мнилось, так она была

          

          Что светит сквозь нее луна.

                              XXI.

          "Угодно судьбе, чтоб пришла я к тебе

          Спасти твою душу на радость себе.

          

          Пройдя мимо стражи чрез вражеский стан.

          Ты знаешь сказанье: и яростный лев

          От дев непорочных бежит, оробев.

          И Бог милосердый, дающий покров

          

          Своей благодатью мой путь осеня,

          От рук мусульманских избавил меня.

          Пришла я; но если напрасно пришла,

          Не узришь меня никогда, никогда!

          

          Безумец, ты вере отцов изменил!

          Сбрось на земь чалму и крестом пресвятым

          Себя осени, и ты будешь моим;

          Смой с гордого сердца нечистую кровь,

          ".

          "Но где ж мы отпразднуем свадебный пир?

          Не здесь же средь мертвых, отшедших в тот мир?

          Не здесь же, где завтра мечу и огню

          Сынов и святыни Христа предаю?

          

          Одну лишь тебя я поклялся спасти.

          С тобой улечу я в счастливую даль,

          Там мы, съединившись, забудем печаль,

          Там блага все в жизни тебе подарю.

          

          Но прежде её ненавистных детей,

          Меня обезчестивших кривдой своей,

          Заставлю изведать, как бич мой разит:

          Из злых скорпионов он бешенством свит".

          

          Она слегка его руки

          Коснулась мертвою рукой.

          И холод смерти гробовой

          Проник до сердца, до костей.

          

          Он от руки её не мог.

          И столько страха и тревог

          Не ощущал он никогда,

          Как здесь от пальцев изо льда,

          

          Так тонких, длинных, не живых.

          Как камень сердце тяжело

          В груди упало и чело

          Остыло. Он взглянул: увы!

          

          Черты прекрасного лица,

          Без мысли как у мертвеца,

          Без искры жизни, без любви,

          Игравшей так в её крови,

          

          Не видно движенья в устах ледяных,

          Слова без дыханья исходят из них,

          И грудь не волнует ей вздохом любовь,

          И в жилах не льется застывшая кровь,

          

          Но дики их взоры и жизни в них нет;

          Как взоры того, кто в мучительном сне

          При месяце бродит в ночной тишине.

          Так смотрят портреты с старинных обой,

          

          Когда, при мерцаньи лампады, в тени,

          Без жизни, но словно живые, они,

          Как призраки ночи, по мрачным стенам

          Как будто выходят из тесных их рам,

          

          Волнуя обои и взад и вперед.

          "Пусть ты отверг любовь мою;

          Но Божьим именем молю -

          Сорви чалму; во прах склонись

          

          Что ты помилуешь детей

          Злосчастной родины твоей.

          Не то, погибший навсегда,

          Уж не увидишь никогда

          

          Но небеса и образ мой.

          Не отвергай моей мольбы,

          И пусть жесток удар судьбы,

          Он может грех твой искупить

          

          Когда ж еще промедлишь миг,

          Прийми проклятье сил святых,

          Тобой отвергнутых! Взгляни,

          Уж гаснут звездные огни.

          

          Она летит и вмиг уйдет.

          Коль не смиришь души своей,

          Пока воздушный парус сей

          Скрывает светлый чолн луны,

          

          Твой страшен жребий, не страшней

          Безсмертье гибели твоей".

          И в небо смотрит Альп, и вот,

          По небу облако плывет.

          

          Ко всем мольбам остался глух,

          И, как стремительный поток,

          Все чувства в Альпе превозмог.

          Ему смириться! Он готов

          

          Он, оскорбленный, пощадит

          Врагов, которым смертью мстит!

          О, нет! Хотя бы грянул гром,

          Пусть грянет! Сердце крепко в нем!

          

          Неслись чрез месяц облака.

          И вот прошли, и яркий луч

          Сверкнул на землю из-за туч.

          "Судьбы, сказал он, не страшусь!

          

          Гроза, колебля, гнет тростник;

          Но дуб не гнет, а ломит вмиг.

          Всему Венеция виной;

          Навек я враг ей заклятой.

          "

                    Взглянул - её уж нет!

          Блестит на колонне лишь месяца свет.

          Исчезла ли в землю, слилась ли с лучом,

          Не видит, не знает; все пусто кругом.

Осада Коринфа

Осада Коринфа

Осада Коринфа

                              

          Промчалась ночь. Встает заря,

          И, как для радости горя,

          Разсвет ночную гонит тень

          И предвещает знойный день.

          

          И вот проснулся вражий стан.

          Чу! Бой барабанный и гул от шагов,

          И звук заунывный турецких рогов,

          И веянье в битву несомых знамен,

          

          Чу! ржанье и топот коней пред грозой,

          И треск от оружья и крики: на бой!

          Под конскою гривой шумят бунчуки

          И строятся в поле на приступ полки.

          

          Покидайте ратный стан!

          Мчитесь, рыскайте вокруг,

          Чтоб никто от ваших рук

          Из бежавших через вал,

          

          Мчитесь по полю, пока

          На пролом идут войска.

          Все уж готово; кони кипят,

          Гривы волнуют, бьются, храпят,

          

          Войско за войском! Нет им числа.

          Копьи как лес; фитили зажжены;

          Тысячи жерл против сбитой стены

          Грянуть готовы последний удар.

          

          Альп во главе их; блестит от меча

          Луч в обнаженной руке до плеча.

          Хан и паши выезжают вперед;

          Сам их Комурги на приступ ведет.

          

          Смело кинемся на бой!

          На Коринф! и смерть врагу!

          Бог, пророк! Гу, Алла-гу!

                              XXIII.

          

          Летят на буйвола грозой;

          А буйвол, с яростью в глазах,

          Ревет, копытом топчет в прах

          И подымает на рога

          

          Так мчатся на стену орды,

          Так гибнут первые ряды.

          И, расшибаясь как стекло,

          Не мало там кольчуг легло

          

          Гранат, взметавших пыль столбом.

          И как под острою косой

          Трава ложится полосой,

          Так на земле, как пал во прах,

          

                              XXIV.

          Но как весенних вод напор

          Свергает груды камней с гор

          И вкруг обрушенной скалы

          

          Стремясь, как падают снега

          С вершины Альпов на луга:

          Так наконец перед толпой

          Врагов, упорной и густой,

          

          Коринфа падают сыны.

          Рука с рукой, плечо с плечом,

          Герои рубятся с врагом

          И массой падают во прах,

          

          Там крик победы, падших стон

          И копий треск, и сабель звон

          Сливался с грохотом пальбы,

          И гул отчаянной борьбы

          

          В волненьи страха ждали там,

          В чью пользу бой судьба решит,

          Веселье ль, горе ли сулит

          Сей страшный гром, сей грозный спор,

          

          Все заглушающий сей глас,

          Пред коим вся земля тряслась

          От Саламина до высот

          Мегары и Пирейских вод.

                              

          И бой кипит, - последний бой,

          Кровавый, страшный, роковой.

          И вот вломился в город враг;

          Он грабит, режет, все во прах

          

          В крови, по скользким мостовым,

          Бегут, подъемля страшный стон,

          Толпы детей, и дев, и жен.

          Но где возможность есть бойцу

          

          Еще кружки отважных там

          Сопротивляются врагам

          И, прислонясь к стене спиной,

          Ведут упорный, тщетный бой.

          

          Могуч и ростом исполин,

          Сражался старец. Бодр и смел,

          Он полукругом вражьих тел

          Путь пред собою устилал

          

          Хоть под кирасой много ран

          Скрывал безстрашный ветеран,

          Но эти раны - славный след

          Кровавых битв минувших лет.

          

          И силой, мужеством едва ль

          Сравнится наша юность с ним.

          Один, неверными тесним,

          Он отражал их вкруг себя

          

          Османских многих матерей

          В тот грозный день лишил детей.--

          Детей, еще не зревших свет,

          Когда впервые, муж побед,

          

          Турецкой кровью оросил.

          Уж много лет с тех пор прошло,

          Как сын единственный его

          Нашел в бою у Дарданелл

          

          С тех пор, вступив с луною в брань,

          Минотти гибельная длань

          Сынов османских без числа

          Как жертву сыну принесла.

          

          Дает теням желанный мир,

          То и Патрокл не так отмщен,

          Как сын его, что был сражен

          Там где, Европу отделив,

          

          Где в дни минувшие легло

          Бойцов несметное число;

          Но мы не знаем, где их прах,

          Где пали храбрые в боях.

          

          И жить в песнопеньях - их вечный удел!--

Осада Коринфа

                              XXVI.

          Чу! снова крики: Алла-гу!

          То Альп теснимому врагу

          

          Несет решительный удар.

          Чтоб мог разить быстрее меч,

          У Альпа руки вплоть до плеч

          Обнажены; летя вперед,

          

          Пусть на другом убранство лат

          Влечет врагов корыстный взгляд;

          Пусть у другого из пашей

          Чалма богаче, меч ценней;

          

          По грозным взмахам рук нагих.

          Где Альп, там жарче бой кипит;

          Где он, там яростней разит

          Его орда ряды врагов.

          

          Всех выше вьется, как лучи

          Кометы пламенной в ночи.

          Где эта грозная рука

          Ведет османския войска,

          

          Там нет пощады беглецам,

          Там нет пощады и бойцу,

          Который, близкий уж к концу,

          Борясь со смертью на земле,

          

          Рукой ослабленной еще

          Разит врага, но уж вотще.

                              XXVII.

          Минотти бьется, невредим.

          

          "Старик, сдавайся! для любви,

          Для дочери твоей живи".

           - О, нет, отступник, никогда!

          Куплю ли жизнь ценой стыда?

          "Франческа, друг души моей!

          Ужель погибнуть должно ей,

          Старик, по гордости твоей?"

           - Ты ей не страшен. - "Где ж она?"

           - "В стране, откуда изгнана

          "

          И с злой усмешкой на губах

          Минотти видит, как сражен,

          Как громом, страшной вестью он.

          "Когда ж, о Боже! дочь твоя

          " - "В эту ночь, и я

          О ней напрасных слез не лью;

          Не посрамишь ты кровь мою

          И не падет она рабой

          Пред Магометом и тобой.

          " Тщетно в бой он звал,

          Уж Альп меж трупами лежал.

          Пока Минотти злая речь,

          Убийственней чем острый меч,

          Язвила грудь его тоской,

          

          Направленный из царских врат

          Соседней церкви, где отряд

          Бойцов, собрав остатки сил,

          Жестокий бой возобновил.

          

          Огонь и вечной ночи мрак

          Покрыл его померкший зрак.

          И прежде чем заметил взор,

          Откуда выстрел дан в упор,--

          

          С предсмертной мукой на челе

          Лежал он в корчах на земле.

          Его приподняли; но лик,

          В крови, в пыли, был страшен, дик;

          

          И был он холоден как труп.

          Не билось сердце, блеск в глазах

          Потух и замер стон в устах.

          Он умер, но кончины миг

          

          И прежде чем мелькнула в нем

          Мечта о Промысле благом,

          Уж дух его умчался в ад,

          До самой смерти - ренегат.

                              

          Тогда в рядах друзей, врагов

          Поднялся вопль до облаков,

          И был он радостен и дик,

          Крик торжества и мщенья крик.

          

          Секут мечи, о меч стуча,

          Трещат, ломаясь, древки пик

          И всюду смерть и смерти крик.

          Меж тем, в крови, в дыму, в пыли,

          

          Рубясь, упорно защищал

          И шаг за шагом отступал.

          С ним горсть отважных удальцов

          Путь прорубает сквозь врагов,

          

          Откуда, в мщение врагам,

          Тот грянул выстрел, что смирил

          В свирепом Альпе рьяный пыл.

          Туда-то трудною тропой

          

          И, обратясь лицом к врагу,

          Неся на каждом смерть шагу,

          Вслед за вождем, сквозь толп густых,

          Проник под своды стен святых:

          

          Герои дух переведут.

Осада Коринфа

                              XXIX.

          Минутный отдых! Вновь орды,

          Сомкнувшись в плотные ряды,

          

          Уж нет возврата и самим.

          Так узок путь, ведущий в храм,

          Что еслиб первым их рядам

          Вложил страх в душу мысль бежать,

          

          Им надо биться, погибать!

          Пусть гибнут: где один падет,

          Там сотня мстителей встает,

          И, не слабея от резни,

          

          И вот уж турки у ворот.

          Еще противится им вход;

          Еще из окон, из дверей,

          Из всех отверстий и щелей

          

          Каменьев, пуль, ручных гранат.

          Но дверь колеблется, листы

          Железа прочь, трещат болты...

          Нагнулась, падает, и вот

          

                              XXX.

          Пред алтарем суров, угрюм,

          Исполненный зловещих дум,

          Стоит Минотти; а над ним,

          

          Блестит Мадонны лик в лучах,

          Со взором благости в очах.

          Он там блестит над алтарем,

          Чтоб мы сливались с божеством,

          

          Мы зрим, как светлый лик Её

          С предвечным Сыном внемлет нам

          И воскрыляет к небесам

          Улыбкой кроткой глас молитв.

          

          Глядит на гибнущих в крови

          Все теми ж взорами любви.

          К ней старец взор возвел; потом,

          Грудь осенив себе крестом,

          

          Он ждет; меж тем и здесь и там

          Османы рвутся в Божий храм.

Осада Коринфа

                              XXXI.

          Под мозаикой древних плит

          

          Там есть и надписи им в честь,

          Но их нельзя теперь прочесть.

          Теперь обломками щитов,

          Мечами, шлемами бойцов

          

          Гербы, надгробные щиты.

          Теперь там всюду мертвецы:

          Вверху - убитые бойцы,

          Внизу - под сводами, в гробах,

          

          Но и усопших мирный сон

          Войною не был пощажен:

          Она, проникнув в мрак сырой,

          Там в корридорах под землей

          

          И в дни осады, в грозный час,

          Там учредила средь пучин

          Пороховой свой магазин.

          Туда проложен уж привод,

          

          В борьбе отчаянной! - И вот -

                              XXXII.

          Ворвался враг, как лютый зверь,

          И кто сразится с ним теперь?

          

          Чтоб жажду мщенья утолить,

          На трупы враг заносит меч,

          Срубает головы им с плеч;

          Те с злобой статуи святых

          

          Те грабят, рушат все вокруг;

          Те друг у друга рвут из рук

          Святую утварь, образа

          И все, что кинется в глаза.

          

          Еще стоит на нем сосуд,

          Из злата чистого литой,

          Тяжелый, с хитрою резьбой,

          Манивший ценностью своей

          

          Сегодня утром в нем вино

          В Христову кровь освящено

          Для очищенья от грехов

          Души готовых в бой сынов.

          

          Двенадцать золотых лампад -

          Корысть безценная, она

          Врагу последней быть должна!

Осада Коринфа

                              XXXIII.

          

          Схватить добычу уж готов.

                    Но, упредив,

          Минотти пламенной свечой

          Поджог привод пороховой,

                    

          И вмиг свод храма, стены, шпиц,

          Алтарь, добыча, ряд гробниц,

          И склеп, и все, что было там,

          Живые, мертвые, весь храм,

          

          И дрогнул город; стены в прах;

          Волна отхлынула; в горах,

          Как от удара под землей,

          Раздался страшный гул глухой.

          

          Пыль к небу вихрем поднялась

          И возвестила, что судьбой

          Решен свирепый, долгий бой.

          И все, что было на земле,

          

          И много воинов живых

          Под облака взлетело вмиг,

          И, обгорелые, из мглы

          Упали вниз с дождем золы,

          

          В нем сильно воду возмутив

          И оставляя в ней круги.

          Кто тут друзья, кто тут враги,

          Кто франк, кто турок - как узнать?

          

          Увы! качая в прежни дни,

          Лаская сына у груди

          И с нежной кротостью глядя

          На спящее свое дитя,

          

          Что день придет, когда война

          Так эти члены исказит,

          Что в них и мать не различит

          Черты ей милого лица!--

          

          Каменья, бревна, головни,

          И, в землю врезавшись, они

          Дымились многие там дни.

          И все живое этот гром

          

          Взвилися птицы; стаи псов

          От тел бежали в глубь лесов;

          Верблюды вырвались из рук;

          Вол опрокинул в поле плуг;

          

          Бежал на волю, весь огонь;

          Лягушки крик свой средь трясин

          В нестройный слили хор один;

          А на горах, где гул не молк,

          

          И, вторя вою волчьих стай,

          Шакалы вдруг подняли лай,

          Протяжный, жалобно-глухой,

          Как детский плач иль песий вой.

          

          Орел раскрыл в испуге клюв,

          И с криком с горного гнезда

          Поднялся медленно туда,

          Где за клубами дымных туч

          

          И, выше, выше возносясь,

          Он наконец исчезнул с глаз

          За черной тучей громовой.

          Так пал Коринф перед луной!

                                                  

Осада Коринфа

ОСАДА КОРИНФА.

Стр. 426--127. Вступительные стихи, служащие введением к поэме, появились в печати только в 1830 г. Они были посланы Меррею 25 декабря 1815 г. с письмом, в котором Байрон говорит: "Посылаю вам несколько стихов, недавно написанных, которые могут служить вступлением к "Осаде Коринфа". Я об них забыл, и не вполне уверен в том, не следует ли их совсем выпустить; предоставляю решить этот вопрос вам и вашему синоду". В рукописи стихам дано было заглавие: "Разсказ иностранца". Первые строки в подлиннике читаются:

Со дня, когда Христос родился в свет,

Прошло восьмнацать сотен десять лет.

Те с клефтами бунтуют на горах.

Последния вести о Дервише (один из бывших в моей свите арнаутов), недавно мною полученные, говорят, что он ушел в горы и стал во главе одной из бунтовских шаек, столь многочисленных в смутные времена. (Прим. Байрона).

Стр. 127.

                    ъ тех пор,

Как Ората спас Тимолеон.

"Тимолеон спас жизнь своего брата Тимофана в сражении, но впоследствии осудил его на смерть за то, что он стремился получить верховную власть в Коринфе. Уортон говорит, что Поп задумывал эпическую поэму на этот сюжет, и что такое же намерение имел и Экенсайд". (Прим. Байрона).

И, бросив стадо, туркоман

Туда принес свой ятаган.

"Туркоманы ведут патриархальную кочевую жизнь; они живут в палатках". (Прим. Байрона).

"Львиная пасть", под аркой на верху "лестницы гитантов" во дворце дожей; туда бросали анонимные доносы.

Стр. 428.

Комуржи, страшный твой конец

Поднес Евгению венец.

"Али Кумурджи, любимец трех султанов и великий визирь Ахмета III. Он отвоевал Пелопоннес у венецианцевь, а затем был смертельно ранен в сражении при Нетервардейне, на Карловицкой равнине, 15 авг. 1716 г., и на следующий день умер. Его последним делом был приказ отрубить голову генералу Брейнеру и нескольким другим пленным немцам, а его последними словами было восклицание: "О, если бы я мог так разделаться со всеми христианскими собаками"! - восклицание, достойное Калигулы. Это был молодой человек с большим самолюбием и неограниченным самомнением; когда ему сказали, что принц Евгений, с которым ему предстоит сражаться. великий полководец, - он возразил: "И сделаюсь еще более великим - и на его счет".

Стр. 430.

...в тот год,

Когда Собеский сокрушиль

Под Будой мощь османских сил.

в 1685, а закончено в 1699 г.

Стр. 430.

Прилив с отливом воли их

Не укрощает...

Едва ли надо напоминать читателю, что приливы и отливы в Средиземном море незаметны"

Стр. 433.

И тут под стеною увидел эмир

Собак одичалых над трупами пир.

"Это зрелище я сам видел, точно так, как оно здесь описано, под стеною константинопольского сераля, в пещерах, вырытых Босфором в скале, которая узкой террассой отделяет стену от моря. Кажется, об этом факте упоминается также и в путешествии Гобгоуза. Тела принадлежали, вероятно, казненным бунтовщикам-янычарам.

Стр. 433.

Их головы бриты; лишь пряди косы

Опускались с затылка...

"Чуб" или длинный локон оставляется на голове вследствие верования, что Магомет за этот чуб втащит правоверного в рай.

Стр. 431.

Далее в рукописи следовало:

Жестокое Время их яростно гложет,

Пока и последний их след уничтожить:

И с видом внушительным речь поведет

Средь этой классической мусорной пыли

О вкусе, изяществе, творческом стиле...

                    XIX.

Белели ярко при луне.

Присев на базу, и пр.

(Перевод для наст. изд. П. О. Морозова).

                    ...Вдруг с тоской,

Вздохнул как будто ветр ночной, и пр.

"Я должен признать близкое, хотя и ненамеренное сходство этого отрывка с одним местом из ненапечатанной поэмы г. Кольриджа, под заглавием: "Кристабель". Я услышал эту своеобразную и прекрасную поэму в чтении уже после того, как мои стихи были написаны, а рукопись этого произведения увидел лишь недавно, благодаря любезности самого г. Кольриджа, который, как я надеюсь, убежден в том, что я не был сознательным плагиатором. Оригинальная идея, без всякого сомнения, принадлежит г. Кольриджу, поэма которого написана уже около 14-ти лет тому назад. Позволяю себе надеяться. что он не станет долее откладывать печатание этого произведения, с такими похвалами принятого судьями, более меня компетентными, к голосу которых я могу только присоединить мое слабое одобрение".

Отрывок из "Кристабеля", о котором говорит Байрон, следующий:

Безмолвно обнаженный лес

Сгущает мрак ночных небес.

Иль ветром холод принесен?

В задумчивой осенней мгле

Развеять локон на челе

Прекрасной девы, - закружить

Упавший лист, и вверх поднять,

И что же видит в тьме ночной?

Стоит, луной озарена,

Пред нею светлая жена...

(Перевод для наст. изд.

Стр. 436.

Ты знаешь сказанье: и яростный лев

От дев непорочных бежит, оробев.

Уортон, комментируя знаменитый эпизод "Юны и льва" в поэме Спенсера: "Царица фей", приводит следующее место из "Семи проповедников христианства": И вот, Сабра, этим я достаточно доказал подлинную твою непорочность, ибо лев, как бы он ни был свиреп, никогда не обидит непорочной девы, но покорно положит к ней на колени свою курчавую голову". Байрон не признавал достоинств Спенсера и плохо знал "Царицу фей"; но он мог припомнить намек на спенсеровскуио Юну в "Мармионе" Вальтер-Скотта:

Что сам свирепый царь лесов

Пред девой кроткой и прекрасной

Смиряет вдруг свой гнев ужасный.

(Перевод для наст. изд.

Стр. 438.

В очах неподвижных сверкающий свет,

Но дики их взоры, и жизни в них нет.

Ср. "Макбет", д. V, явл. 1:

Но смысла нет во взоре...

Ср. также "Кристабель", конец И-ой части

С открытыми глазами он

Кок будто страшный виде;л сон.

Так смотрят портреты с старинных обой.

"Летом 1803 г. Байрон, которому было тогда 15 лет. Хотя ему и предлагали ночевать в Аинесли, каждую ночь возвращался в Ньюстэд, говоря, что он боится фамильных портретов Чаворсов: ему представлялось, что они сердятся на него за дуэль его деда и могут выйти из своих рам. Чтобы его мучить". (Мур).

Стр. 139.

Вон, тучка к месяцу плывет, и пр.

"Мне говорили. что мысль, выраженная в этом и следующих стихах, вызвала похвалу ценителей, одобрение которых для меня лестно. Я этому очень рад; но мысль эта не оригинальная или, по крайней мере, не принадлежит мне: она гораздо лучше выражена в английском переводе "Ватека", - произведения, на которое я уже не раз указывал и к которому всегда возвращаюсь с новою благодарностью: "Обольщенный государь! сказал дух, обращаясь к халифу: Вот последняя минута, даруемая тебе для спасения. Возврати Нуронихар её отцу, в котором еще сохранились искры жизни; разрушь свою башню со всеми её ужасами; удали Картиса из своего совета; будь справедлив с своими подданными; почитай служителей Пророка; искупи свои нечестивые поступки образцовою жизнью и вместо того, чтобы проводить свои дни в потворстве своим страстям, оплакивай свои преступления у гробниц своих предков. Видишь эти тучи, закрывающия солнце: в то мгновение, когда оно снова засияет, если твое сердце не изменится, час милости, дарованный тебе, пройдет и не возвратится".

"Ватек, пораженный страхом, готов был пасть к ногам пастуха. Но гордость преодолела его, и он сказал: "Кто бы ты ни был, прекрати свои безполезные увещания. Если то, что я делал, столь преступно, то для меня не остается ни минуты спасения. Я переплыл целое море крови для того, чтобы приобрести власть, которая заставит трепетать равных тебе; не думай же, что я отступлю, когда уже вижу перед собою пристань, или что я оставлю женщину, которая мне дороже самой жизни и твоей милости. Пусть же солнце снова появится и осветит мой путь! Где бы этот путь ни окончился, для меня все равно". Сказав это, Ватек велел отвести своих лошадей обратно на дорогу. В исполнении этого приказания не представилось никаких затруднений, так как очарование уже окончилось; солнце засияло во всем своем блеске, и пастух исчез с жалобным стоном". (Прим. Байрона).

О "Ватеке" см. выше стр. 471.

Стр. 440.

"Лошадиные хвосты привязанные к копьям, знамена паши". (Прим. Байрона).

Стр. 441. Нашел в бою у Дарданел

"В морском сражении при устье Дарданелл, между венецианцами и турками". (Прим. Байрона).

Стр. 442.

"По зрелом размышлении нельзя не заметить, что многие придают слишком важное значение порицанию таких характеров, каковы Корсар, Лара, Гяур, Альп и им подобные. Их действия, привычки и пр. слишком далеки от современной жизни и потому не могут служить для кого-либо пагубными примерами; между тем, при данных обстоятельствах, блеск фантазии, красота и нежность чувства и чрезвычайная сила и изящество выражения возбуждают лучшия умственные силы читателя, возвышают, поучают и чаруют его, доставляя самое благородное и чистое наслаждение". (Бриджес).

Стр. 440.

И, вторя вою волчьих стай,

"Я слышал гиен и шакалов в азиатских развалинах, и больших лягушек в болотах, не говоря о волках и сердитых мусульманах", говорит Байрон в своем дневнике под 23 ноября 1813 г. "Кажется, здесь я допустил поэтическую вольность, переселив шакалов из Азии в Грецию. В Греции я никогда не видал и не слыхал этих животных; но посреди развалин Эфеса я слышал их сотни. Они постоянно гнездятся в развалинах и следуют за войсками".

Стр. 110. Заключительные строки поэмы на поминают следующее место из поэмы Саути "Родерик":

Раздался выстрел - и, среди утесов

Подобно грому прокатившись, вдаль

В лесной просеке зверь остановился

И бросился в укромное местечко;

В испуге волк шарахнулся в кусты;

Медведь в своей берлоге пробудился

На гром нежданный в бешенстве ответил;

И на вершине дерева сидевший

В гнезде орел поспешно прочь слетел.

(Перевод для наст. изд.

В письме к Муру от 10 января 1815 г. Байрон говорит: "я надоел этой сволочи (т. е. публике) своими Гарри и Ларри, паломниками и пиратами. Никто, кроме Саути, не сделал ничего, что стоило бы хоть кусочка издательского пуддинга, да и Саути не особенно удачлив на хорошую выдумку". Эти слова свидетельствуют, что Байрон читал и одобрял "Родерика". То же подтверждается и заметкой Муррея: "Когда вышла поэма Саути "Родерик", Байрон ночью прислал к Муррею записку с вопросом, слышал ли он какие-нибудь отзывы об этой поэме, которая ему очень понравилась". Сходство окончания "Осады Коринфа" с приведенным отрывком из "Родерика" не может объясняться простою случайностью; но едва ли в данном случае было прямое заимствование. (Кольридж).