Остров

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Остров (старая орфография)

ПОЛНОЕ СОБРАНИЕ СТИХОТВОРЕНИЙ

                              I.

          Восток алел; светало; было рано;

          Корабль скользил над влажной глубиной;

          Валы, дробясь под плугом океана

          И брызжа вверх, сверкали за кормой.

          Пред ним, за ним - трепещущая влага

          И острова, краса архипелага.

          Пестрея, ночь становится бледней

          И гонит прочь толпы своих теней.

          Навстречу дню всплывают из пучины.

          Померкший парус снова забелел

          И ветерок заметно посвежел,

          Слетая с гор в цветущия долины.

          Пурпурный свет, окрасив лоно вод,

          Предупреждает солнечный восход;

          Но прежде, чем светило золотое

          Взойдёт, должно свершиться что-то злое.

                              II.

          Уверенный вполне в команде честной,

          Начальник спал в своей каюте тесной -

          И перед ним вставал ужь Альбион,

          Родной очаг - предел его скитаний.

          Благодаря тревогам изысканий,

          Он в список славных был уже внесён.

          Грядущий путь вставал в величьи стройном:

          Чего же сну его не быть покойным?

          Увы! мятеж на палубе кипит

          И сотня рук схватить его спешит.

          Знакомым им по слуху островам,

          С их сонмом благ и бытом безпечальным,

          Сулившим рай их взорам и устам.

          То люди, чьи порывы молодые

          В родном краю приюта не нашли

          И потому полям родной земли

          Предпочитали пажити чужия.

          Янтарь плодов, невсхоленных трудом,

          Леса, с едва протоптанным путём,

          Лугов и нив роскошная равнина,

          Мысль без оков, земля без господина,

          Которой всё богатство на глазах,

          А роскошь вся - в колосьях и лучах,

          Свобода - грот считающая домом,

          Роскошный сад, где всякий может жить,

          Где с счастьем всем возможно быть знакомых

          И где равно природа всех живит,

          Где лодки - флот, все радости - охота

          И где одна лишь всех гнетёт забота,

          Была страна - когда верна молва -

          Куда душой бездомники стремились,

          За что в конце жестоко поплатились.

                              III.

          Проснися, Блэй! проснися! - злобный враг

          Ужь у дверей. Напрасно! слишком поздно!

          Ужь бунтовщик к тебе склонился грозно -

          И вкруг царят стоустый гнев и страх.

          Трёхгранный штык к груда твоей приставлен;

          Ты арестован, связан, обезславлен;

          Тебя влекут на палубу, где твой

          Приказ звучал ещё вчера грозой.

          Тот дерзкий дух, который в злобе дикой

          Веленья долга рвётся заглушить,

          Средь сонма тех врагов твоих царит,

          Чей дух ещё немеет пред владыкой:

          Затем-что совесть злую человек -

          Ту горечь дум, что сердце жжот и сушит -

          Не заглушит в груди своей вовек,

                              IV.

          Напрасно ты взываешь в гневе к тем,

          В чьём сердце честь могла ещё таиться!

          Они нейдут! Увы! язык их нем:

          Им с большинством пришлося согласиться.

          Напрасно ты причину хочешь знать:

          Тебе в ответ угрозы лишь звучат.

          Над головой блестит клинок кинжала,

          У горла штык своё подъемлет жало, ₍

          А в грудь твою направлен ружей ряд,

          Чьи жорла смерть на дне своём таят.

          Твой крик "стреляй" на месть их вызывает,.

          Но - вместе с тем - язвит и удивляет.

          Казалось, страх, который в них царил,

          Поправши долг, их с жалостью мирил.

          Они убить тебя не согласились -

          И предоставить случаю решились.

                              V.

          "Эй, лодку!" кто-то вздумал закричать -

          "нет" осмелится сказать,

          Когда мятеж в права свои вступает

          И сатурнальей день свой начинает?

          И с быстротою ненависти злой

          Стремится лодка в воду за кормой,

          Чтоб быть в волнах преградою ничтожной

          Между тобой и смертью непреложной.

          Весь груз её: немного сухарей,

          Кувшин с водой и тюк гнилых снастей,

          Способных жизнь - в борьбе её тревожной -

          Продлить всего на несколько лишь дней,

          И данный вслед, по просьбе возлагавших

          Надежду лишь на воздух и на гладь

          Безбрежных вод, пред ними вкруг лежавших,

          Компас - пустынь и моря благодать.

                              VI.

          Тогда глава, виновник возмущенья,

          Чтоб заглушить, хотя бы и на миг,

          В сердцах толпы товарищей своих

          Священный пыл сознанья преступленья,

          "Дать чашу мне! живее! где же чаша?"

          "Героям - водка! "чествуя, сказал

          Когда-то Борк, краса и гордость наша.

          Конечно, лавр - тем шествуя путём -

          Срывать под-час бывает нипочём.

          Так думали и новые герои,

          Причём - при общем гиканье и вое -

          Из них свой кубок каждый осушил

          И прокричал: "в дорогу! в Отаити!"

          Почтенные читатели, скажите -

          Вас этот крик, конечно, удивил?

          Ужели остров с почвой плодородной,

          Обилье яств, довольство без трудов,

          Его сынов характер благородный

          И дочерей свободная любовь

          Могли прельстить суровых моряков?

          Они хотят купить чужой бедою

          Покой, столь чтимый чистыми душою.

          Хоть цель одна у всех, но не одной

          Характер, средства, мыслей настроенье,

          Наружность, вкус и самое рожденье -

          Всё это в сто раз действует сильней

          На нашу плоть, вместилище страстей,

          Чем что-нибудь вне нашей узкой сферы.

          Но всё жь в нас голос внутренний звучит

          И, заглушая страсти, говорит:

          "Где б ни жил ты, какой бы ни был веры,

          Всё жь совесть будет - верь словам моим -

          Божественным оракулом твоим! "

                              VII.

          Столпившись, в лодке верные стоят

          И своего патрона поджидают,

          А из забывших долг одни следят

          За ним с тоской, другие жь изливают

          Назревший гнев и тешатся над ним,

          Убитым злом и горем удручённым,

          Или острят над парусом сквозным

          И над баркасом, плотно нагруженным.

          Своею хрупкой правящий ладьёй,

          Царь зыбких волн и гений глади водной,

          Мне кажется и менее простой

          Игрушкой волн и более свободной.

          Когда с небес нисходит ураган

          И начинает пенить океан -

          Он безопасно в бездне исчезает,

          Смеясь над сонмом гордых кораблей,

          Игрушкой волн, созданием людей,

          Что бренный мир громами потрясают,

          А сами в прах пред ветром упадают.

                              VIII.

          Когда к отплытью было всё готово,

          Один матрос (он всех моложе был

          И сердце в нём не билось так сурова,

          Как у других) вдруг жалость ощутил."

          Следя с тоской за прежним капитаном,.

          Его глаза подёрнулись туманом -

          И он к его запёкшимся устам

          Но вмиг толпа матроса отстранила,

          Чтоб жалость их победы не мрачила.

          Тогда в нему приблизился другой,

          За всё добро изменой роковой

          Ему теперь плативший без смущенья,

          И, указав на лодку под кормой,

          Сказал: "садись, иль смерть за промедленье! "

          Но видно, что не всё заглохло в нём,

          Когда ему довольно было слова,

          Чтоб вспомнить всё и дать возможность снова

          Забиться сердцу в теле молодом.

          Когда, подняв опущенные вежды,

          Несчастный Блэй с тоской его спросил:

          Ужель он вместе с долгом позабыл

          И край родной, и все свои надежды,

          Его уста могли лишь прошептать:

          "Да, я в аду! чего мне ожидать?"

          И, усадивши в лодку капитана,

          Он поспешил несчастного отдать

          Не много слов слетело с уст его,

          Но много в них таилося всего.

                              IX.

          Высоко Феб над гладью вод сиял

          И ветерок чуть дул и замирал,

          О струны волн то грудью ударяясь,

          То их едва крылом своим касаясь.

          Дробя валы при помощи весла,

          По морю лодка медленно плыла

          К крутой скале с заоблачной вершиной,

          Как великан, стоявшей над пучиной.

          Не стану я рассказывать о их

          Тревожных днях и бедствиях ночных,

          О их трудах и мужестве напрасном,

          О жажде их и голоде ужасном,

          Их превративших в сонмище теней,

          Чужих сердцам родных их матерей;

          О муках их, казаться заставлявших

          Запас им данный меньшим, чем он был,

          Лишавший их не раз последних сил;

          О ненасытной злобе океана,

          То их на дно стремившейся умчать,

          То им лишь путь дававшей прилагать

          По глади вод, под пологом тумана;

          О жажде их, нередко заставлявшей

          Студёный дождь, струившийся из туч

          На них рекой, приветствовать как ключ

          И парус свой, струи его впитавший,

          Прижав к устам горячим, выжимать,

          Чтоб жизни нить смочить и поддержать:

          Затем-что рок той горсти привидений

          Судил спастись, чтоб после рассказать

          Про целый ряд испытанных мучений

          И тот рассказ потомству передать,

          Как эпизод из летописей моря,

          На страх мужчин и женщинам на горе.

                              X.

          Но если мы судьбе их предоставим,

          Оно в конце всегда своё возьмёт.

          Всё чутко вкруг их сторону берёт -

          И оскорблённых флотов легионы

          Спешат отмстить попранные законы.

          Оставив их, последуем за той

          Забывшей долг мятежною толпой,

          Которую страх мести не смущает,

          А жажда благ всё дальше увлекает.

          Пред ними вновь разстелется залив,

          С страной, где всяк свободен и счастлив

          И чьих чудес пленительное лоно

          Их примет всех, стоящих вне закона,

          Как сонм друзей, под тень своих олив.

          Лишь воздух, свет и женщина, богиня

          Природы всей, их нанят в дальний край,

          Где всё цветёт и манит, словно рай,

          И всем равно доступна та святыня,

          Где нет ни ссор, ни мести, ни забот,

          Где частокол полей не охраняет,

          И самый хлебь сбирается как плод.

          Счастливый век, который не смущает

          Златым тельцом ни чьих спокойных снов,

          Царил тогда у этих берегов,

          Пока Европа их не посетила

          И лучше жить народ не научила.

          Но нам взглянуть приятнее на них

          Как есть - с добром и злом природным их.

          "Вперёд! вперёд! в желанным берегам!"

          Пронёсся клик и взвился к небесам,

          Когда корабль помчался по волнам.

          Плескавший парус мигом оживился

          И под напором ветра округлился.

          Валы сильней вскипели под кормой,

          Делясь за ней обычной чередой.

          Так разсекал Арго валы Эвксина!

          Но те, что в нём стремились в край чужой,

          Неслись душой к скалам страны родной;

          Те жь, чей корабль теперь несла пучина,

          В безвестный край, как ворон из ковчега.

          А между-тем они - путём побега -

          Житейских благ достигнуть лишь рвались:

          Хотелось им с голубками гнездиться,

          Чтоб в неге ласк волшебных позабыться.

                              I.

          Как нежен был, пленителен и жив

          Родной напев красавиц Тубоная,

          Когда, свой свет багряный разливая,

          Спускался Феб в коралловый залив:

          "Идёмте укрыться под тенью густой

                    Родного над острова, девы,

          Чтоб пению иташек отдаться душой,

                    Впиваясь душой в их напевы!

          "Там будем цветы мы сбирать но ночам,

                    Растущие вкруг на могилах,

          Затем-что цветы благовоннее там,

                    Где спит сонм воителей милых.

          "Когда же наступит полуночи час,

                    Мы сядем под туей пахучей,

          Шум листьев которой наводит на нас

                    Забвенье, сходящее тучей.

          "Потом на скалу мы взберёмся взглянуть,

                    Как борются волны с скалою,

          Как силятся вспрыгнуть они ей на грудь

                    И вспять отбегают толпою.

          "Счастлив, кто не знает неволи труда

                    И может забыть своё горе,

          Чтоб сметь заглянуть беззаботно туда,

                    Где с скалами борется море!

          "Порой и оно не торопит волны,

                    Стремясь к голубому заливу,

          И, нежась в тиши, под влияньем луны

                    Смежает косматую гриву.

                              II.

          "Набравши цветов на могильных холмах,

                    В гирлянды мы крепко их свяжем

          И, вволю натешась в холодных струях,

          "И каждая тело своё умастит

                    Елеем олив благовонным,

          А голову вкруг обовьёт, осенит

                    Венком, на могиле взрощённым.

          "Вот ночь настаёт и нас Муа зовёт;

                    Звук мат по пути раздаётся;

          Танцовщица факел свой скоро зажжёт

                    И свет его вкруг разольётся.

          "И мы будем там - и припомним тогда

                    О прошлом, веселия полном,

          Когда не взывал ещё Фиджи, когда

                    К нам враг не спускался но волнам.

          "Облито всё кровью людской из-за них,

                    Поляны - бурьяном покрыты

          И всюду отрада сердец молодых -

                    Любовь и луна - позабыты.

          "Они научили нас, вместе с трудом,

                    Дубиной владеть и стрелами:

          Так пусть своего же ученья плодом

          "Мы ночь пропируем, а завтра уйдём -

                    Так пейте жь, полней наливайте!

          Кто знает, быть может, мы завтра умрём -

                    Так чаши до дна осушайте!

          "И так - опояшемся белым таппа,

                    Оденемся в летния ткани,

          На чёла - природа у нас не скупа -

                    Возложим цветочные дани,

          "А шеи закутаем в зёрна хуни -

                    И тёмные груди, под ними

          Встающия пышно, украсят они

                    Цветными рядами своими.

                              III.

          "Хоть танец окончен - не будем спешить:

                    Улыбка пусть с уст не сбегает!

          Мы завтра все в Муа уснём, может-быть -

                    Так ныньче пусть кровь в нас играет!

          "Так свейте жь, сплетите ещё по венку

                    Нам, жаждущим их всей душою,

                    Благия своей красотою.

          "Склоняется всё перед вашей красой,

                    Подобно цветам манталоко,

          Над жаждущим морем, над сонной землёй

                    Несущим свой запах далёко."

                              IV.

          Такой напев - гармония времён -

          Среди страны счастливой раздавался.

          Пока, крутясь, суровый аквилон

          К брегам её с Европой не примчался.

          Хотя порок гнездился и у них.

          Но тот порок - была сама природа,

          Тогда-как мы владеем сотней их,

          Достойных нас и дикого народа.

          Кто не встречал среди житейских битв

          Дел Каина и Авеля молитв,

          Соединённых прочно воедино

          И царства лжи, вселенной господина?

          Кто хочет, может видеть из окна,

          В котором нас пленяет новизна

          Ещё в одной Колумбии суровой,

          Взрощающей гигантов-близнецов,

          Рождённых там могуществом свободы,

          Где Чимборазо землю, твердь и воды

          Обводит взором сверженных богов

          И не встречает рабства и невзгоды.

                              V.

          Та песнь была - песнь славного преданья,

          Когда молва живила мертвецов,

          Не оставляя за собой следов,

          За исключеньем звуков обаянья.

          Эпоха та, стремяся в звуках жить,

          Не знала ни папирусов, ни лавра.

          Так Ахиллес, взяв лиру у Кентавра,

          Съумел отца игрою победить.

          Простой напев какой-нибудь баллады,

          Донёсшийся на крыльях ветерка,

          Сквозь ропот волн и шопот ручейка,

          Чем целый ряд воздвигнутых колонн,

          В честь гордецов, не знающих препон.

          Он манит всех, тогда-как героглифы

          Лишь мудрецов одних к себе влекут;

          Он внятен всем, тогда-как вникнуть в мифы

          Иль изучить историю - есть труд.

          Пусть дикарям те песни милы были,

          Но их напев и Север вдохновлял,

          Чьи орды их нашли и победили.

          Звук песен тех везде существовал,

          Пока злой враг в стране не появлялся

          И просвещенья век не начинался.

          Но и теперь что в силах лира дать?

          Одно - сердца томить и потрясать.

                              VI.

          Так и теперь, блаженный отдых дня

          И тишину святую нарушая,

          Лилася песнь, ласкаясь и маня,

          Вдоль берегов скалистых Тубоная.

          Благоуханья; ветра дуновенья

          Колеблют вкруг растущия растенья

          И побуждают сонмы зыбких волн,

          Пришедших вновь в обычное движенье,

          Глубокий грот прохладой освежить

          И тем смуглянке стройной услужить,

          Сидевшей в нём с красивым чужестранцем,

          Съумевшим страсти радостным румянцем

          Ея лицо прекрасное покрыть.

                              VII.

          На мшистом пне, склонясь, сидела там

          Краса-дикарка, женщина по стану,

          По форме плеч, ребёнок - по годам.

          Но я её приравнивать не стану

          К прекрасным стран холодных, словно лёд,

          В которых зло успешно лишь растёт.

          Она, дитя младенческого мира,

          Была чиста, как атомы эфира,

          Пылка, как зной и рано развилась.

          Но ночь с её мильярдом светлых глаз,

          Или как грот, горящий перламутром

          Своих камнёй в заката поздний час.

          Огонь любви живил её ланиты

          И светлый ум в глазах её сиял,

          Тогда-как стан её напоминал

          Роскошный стан Венеры-Афродиты,

          Когда, среди своей любовной свиты,

          На гребнях волн являлася она,

          Символ любви, чарующая сила.

          Нежна, томна, как приближенье сна,

          Дикарка пыл в душе своей таила

          И этот зной, священный сердца пыл,

          Горя в лице, казалось, говорил;

          А кровь, стремясь по жилам, придавала

          Ея груди оттенок чудный тот,

          Который волн сверканье придаёт

          Густым ветвям пурпурного коралла

          И тем пловца безпечного влечёт

          Да, такова была островитянка,

          Краса страны, прекрасная смуглянка,

          Дочь южных стран и бурных их морей,

          Похожая энергией своей

          На их валы, способная в ненастье

          Провесть сквозь риф ладью чужого счастья

          И до-тех-пор печали злой не знать,

          Пока других мог мир ещё пленять.

          Она иного счастия не знала,

          Кроме того, которым одаряла

          Вокруг себя и с самых ранних лет

          На опытность других не опиралась:

          Ей пробным камнем чувство то казалось,

          Коснувшися которого предмет

          Терял своё достоинство и цвет.

          Суровость зла дикарки не пугала,

          Затем-что зла она ещё не знала.

          Слеза и смех прошли над ней, как дым,

          Или зефир над озером родным,

          Поверхность вод его не разрушая,

          А только зыбью гладь их покрывая.

          И будут ключ и горный водопад

          Ему служить щитом от оскуденья

          До-той-поры, когда землятрясенье

          Разрушит грот таинственных наяд,

          Проточит дно, прогонит волны в море

          И превратит его равнину вод

          В печальный ряд покинутых болот.

          Ужель судьба и ей судила горе?

          Те измененья вечные людей

          В своём пути клеймят ещё сильней;

          Но те из них, чьи души в вечность канут,

          Разделят лишь судьбу планет-миров

          И - если чисты явятся - возстанут

          И воспарят превыше облаков.

                              VIII.

          Но кто же он? Дитя снегов и льдов

          Седых вершин Гебридских островов,

          Его в горах взростили непогоды,

          Где сон его лелеяла мятель,

          А вихрь и дождь качали колыбель.

          Живя душой в краю ему знакомом,

          Он с ранних лет считал пучину домом,

          Товарищем гигантским дум своих

          И спутником в прогулках удалых

          В своей ладье над безднами морскими.

          Дитя нужды, игрушка бурных волн,

          Взлелеянный легендами родными,

          Он был и смел и веры в счастье полн,

          И из всех чувств, которые изведал,

          Лишь одного отчаянья не ведал.

          Будь он питомцем Африки, будь он

          Среди степей Аравии рождён,

          Он был бы самым бодрым пилигримом

          Среди песков в краю своем родимом,

          И жажду, дух лишающую сил,

          С неменьшим бы терпеньем выносил,

          На корабле пустыни Измаил.

          В Элладе он начальствовал бы станом,

          Поднявшим стяг среди народных сил,

          Средь Чили гор кациком бы он был,

          А под шатром, быть-может - Тамерланом.

          Чтоб замысл свой скорей осуществить,

          Забыв о всём, душа стремится к власти,

          Но, не найдя своей законной части,

          Принуждена бывает отступить,

          Чтоб горечь дум забавами смирить.

          Тот самый дух, который дал Нерона,

          Позор вселенной, Рима и закона,

          И тёзку нам тирана подарил -

          Другого, с ним несхожого Нерона.

          Но если он пороки так любил,

          То как бы мал простор их был без трона.

                              IX.

          Тебе смешно? Увы! сравненья эти

          Напыщенными кажутся тебе,

          Когда они относятся к судьбе

          Забытого исторьей человека,

          Чья доля не имеет ничего

          Ни общого с судьбой и славой века

          Ни близкого с венчанным Римом, с Чили,

          С божественной Элладою, страной

          Богов, искусств и прошлой славы, или

          С какой-нибудь Аравией степной.

          Всё жь это лучше, чем вздыхать - сознайся?

          Но он бы мог быть этим всем: он был

          Отважен, горд и в нём таился пыл.

          Не будь с пелён оставлен он заботам

          Он верно б был героем-патриотом

          Своей страны, иль деспотом-вождём.

          Что жь он теперь? - лишь юноша прекрасный,

          Георг Торкиль, восторженный и страстный,

          Измены злой и, как волна морская,

          Средь глади вод, свободный на земле

          Супруг-жених невесты Тубоная.

                              X.

          Глядел - и страсть в его сияла взоре.

          Она, краса окрестных островов,

          Была цветущей ветвью двух родов,

          Древнейших и славнейших в целом крае

          Речь о родах, не знающих гербов)

          И ряда голых рыцарей, чьей силы

          Страшился враг во прахе боевом

          А ныне чьи зелёные могилы

          Ах, и твоя, Ахилл богоподобный,

          Теперь лишь холм являет нам надгробный!

          Когда пришла в величии своём

          К ним чужеземцы, мечущие гром,

          Среди которых пальмы возвышались,

          Чьи корни к дну приросшими казались,

          Когда с небес спускалась тишина

          Q чьи верхи мгновенно расширялись

          Лишь начинала пениться волна -

          Вмиг Нейга, дочь природы и свободы,

          Толкнула лодку в пенистые воды

          И, как олень по Севера снегам,

          И на корабль, который колебала

          Морская зыбь, глядеть, дивяся, стала.

          Но миг - и судно словно засыпает,

          Как гордый лев, уснувший пред зарёй -

          Как рой шмелей над львиной головой.

                              XI.

          И белый вышел на берег зелёный;

          Но нужно ль мне рассказ свой немудрёный

          Спокойно встретил Старый и в привет

          Пожал ему протянутую руку,

          Как старому товарищу и другу.

          Привет отцов был тёпел, но теплей

          Не кровь - огонь горел в островитянках.

          Питомцы бурь нашли красу в смуглянках,

          А те, в ответ, пленившись белизной

          Их бледных лиц, красавцами нашли их

          Дивились ей в мечтах своих счастливых.

          Охота, бег, свобода вкруг бродить

          Среди страны, где радостно встречает

          Вас каждый кров и отдых предлагает;

          По лону вод, на чьей лазурной шире,

          Как группы звезд в лазоревом эфире,

          Гнездится сонм счастливых островов;

          Здоровый сон - наследие трудов;

          Лесов страны прекрасная дриада,

          В чьём сердце Вакх спелёнанный растёт,

          Чья голова приют орлу даёт,

          А грудь - опору гроздьям винограда;

          В одном плоде сосуд, питьё и плод;

          Леса дерев, дающие без плуга

          Обильный сбор с невспаханных полей

          И сочный хлеб на солнце, без печей

          Тем отгоняя голод от своей

          Питательной и плодородной груди,

          В которой так нуждаются все люди,

          Как в даровом базаре для гостей -

          С богатством моря, почвы и лесов,

          При сонме благ твоих, уединенье,

          Смягчило грубость буйных моряков

          И научило чтить тех простаков,

          За-то стократ счастливее их жили.

                              XII.

          Из многих пар влюблённых - даже лучших -

          Торкиль и Нейга были не из худших.

          И под одной звездой всех моряков,

          Обоих их взростила мать-природа,

          Картины чьи нам милы, как свобода

          И"отъ*которых нас не отвратит

          Тот, чей вокруг блуждавший тихо взор

          Ласкал хоть раз вершины синих гор,

          Конечно, их вовек не позабудет -

          И всякий раз приветствовать их будет.

          Видал Олимп, Парнас и Аппенины,

          С благоговеньем Иду созерцал

          И видел Альп суровые вершины;

          Но не они, сокровища веков,

          Воспоминаньем прожитых годов:

          Очарованья детства возникали,

          И, вместе с Идой, Лах-на-Гар седой

          Глядел на в прах распавшуюся Трою,

          Соединялся с славною горою

          Фригийских стран, а ключ в краю родном

          Шотландских гор с Кастальским родником.

          Прости, Гомер, всемирное явленье!

          Заносчивой фантазии моей!

          Природа, жизнь и север нашей силе

          И красоте, ещё на утре дней,

          Меня, певца, дивиться научили.

          Любовь, всему дающая свой цвет

          И тьму облечь стремящаяся в свет,

          Забвенье бед, в котором наслажденье

          Готово жить, забыв про разрушенье,

          Как молнию стальная гладь кольца,

          Соединила юношу с дикаркой

          В один восторг - и сладостный, и жаркий.

          Гул прошлых битв его не волновал,

          И замысл злой ума не омрачал,

          Приличный птиц царю и властелину.

          Когда его могучий клюв и взор

          Следят свою добычу между гор.

          Достойное похвал и порицанья,

          В котором лавр не скрашивает урн:

          Там вянет лавр, где не царит Сатурн-

          С своей косой средь крова и рыданья.

          Сойдёт во мрак последняго жилища,

          Ужели мене сладостную тень

          Даст мирт ему средь общого кладбища?

          Когда б великий Цезарь испытал

          Едва ль бы мир ему принадлежал

          И горный Рим не знал бы багряницы.

          А что же Цезарь сделал для людей?

          О, это мы и чувствуем, и знаем!

          Которых гнёт досель мы ощущаем.

                              XIV.

          Отдавшись вся горячему покою,

          Она, дитя полуденных морей,

          Приличий гнёт и мелочность идей

          От ласк любви её не отвлекали,

          Надменный свет и зависть - жар страстей

          И связь её насмешкой не пятнали,

          С их пустотой и сладкими речами,

          Вкруг не вилась, чтоб злыми похвалами

          Иль шопотом преступным запятнать

          И дом её, и счастья благодать.

          Горя огнём, как радуга алела

          Сквозь сумрак туч, которая, свой цвет

          Дробя в цвета, смежая и меняя,

          Тем радостней шлёт миру свой привет,

          Чем гуще мрак и как цвета свои

          И свой объём порой бы ни меняла,

          Останется всё тою жь, как бывала

          И будет век, пока горит в крови

                              XV.

          Под сводом грота этого, вдали

          От всех, они весь полдень провели.

          Хоть время в вечность быстро убегало,

          Не слыша боя мерного часов,

          Который нам отмеривает гневно

          Прожитой жизни граны ежедневно

          Ударами железных молотков.

          Когда держал их настоящий миг,

          Как злой тиран, в объятиях своих.

          Часами их был брег с песком зыбучим -

          И видел вод серебряных прилив,

          В свои права, как мчались чередою

          Для них одна минута за другою.

          Идя стезёй ступеней голубых,

          Светило дня часами было их;

          Считать часы пустым трудом находят.

          В тени дерев, скрываясь межь ветвей,

          С цветком любви прощался соловей.

          Светило дня во сну уже склонялось,

          В пучину вод, как в северных странах,

          Но, словно сон, всё в искрах и лучах,

          Исчезло в них мгновенно и пропало,

          Как-будто мир навеки покидало.

          И в блеске глаз искать сиянье стали,

          Дивясь, что мир так рано скрыла тень

          И в вечность с ней так скоро канул день.

                              XVI.

          Не на земле живёт - над облавами.

          Пред ним миры проходят чередой

          И день за днём проносятся толпой,

          Но он полёта их не замечает:

          Ужель любовь безсильнее мечты?

          Нет и она средь горней высоты

          Свой дивный путь пред Господом свершает,

          Не отрывая взоров от Него,

          Чьё счастье нам дороже своего.

          Она - огонь другим огнём зажжённый

          И с ним в один костёр соединённый,

          Средь знойных волн которого сердца,

          Как часто ум наш время забывает,

          Склоняясь ниц пред зодчеством Творца,

          Которым Он премудро отвечает

          На всё, что в нас сомненье возбуждает.

          Ужели волны синия бездушны?

          Ужель пещеры влажные не льют

          Горячих слёз и к горю равнодушны?

          Нет, нет! оне в таинственный свой круг,

          Наш бренный прах, как гибельный недуг,

          До времени растлевши, разрушают

          И в безпредельность душу погружают.

                              XVII.

          Час сумерек, сползая с гор, спустился

          На их любви таинственный приют,

          Где сонмом звезд в кристаллах повторился

          Они идут под свой уютный кров,

          Весёлые, как ключ невозмущённый,

          Прекрасные, как первая любовь.

          Злой океан, гоня за валом вал,

          Едва ль звук боле сильный издавал,

          Молюск-улитка, копия его,

          Когда, к брегам прибитая волнами,

          Она кричит, приюта своего

          От ранних дней безсменная жилица -

          По влажной груди, ясной как денница,

          Ея родной кормилицы-волны.

          Уйдя во мрак, леса ко сну склонялись,

          Мирьяды птиц стремились к берегам,

          И небеса над ними разстилались,

          Подобно тем лазоревым водам,

          В которых жизнь на миг не замирает

          И благочестье жажду утоляет.

          Но, чу: сквозь пальм столпившуюся рать

          Торкиль и Нейга голос услыхали,

          По не такой, какой бы услыхать

          В тот чудный миг любовники желали.

          Природных арф, по пальмам и скалам;

          Не клик войны, печальный как стенанье,

          Свевающий с души очарованье;

          Не монолог отшельника-совы,

          С огромными, но тусклыми глазами,

          Передающий мрачную тоску

          Своей души не тихими слезами,

          А звуками ночному ветерку.

          Свист моряка, ужаснейший из всех

          Когда-нибудь ласкавших брег зыбучий,

          Томивших дух и волновавших тех,

          Кто жил на нём. Чу! снова тишь настала:

          Счастливому любовнику в привет:

          "Торкиль, что ты здесь делаешь? Здорово!"

           - "Что там за чорт?" вскричал Торкиль сурово.

           - "Да я - твой Бэн!" послышалось в ответ.

          И вслед на них - предвестником явленья

          Того, кто их привёл в недоуменье -

          Пахнул волной знакомый аромат,

          Не тот, что к нам доносит ветер с гряд,

          И над пивной бутылкою витает.

          Табак давно свой нежный аромат

          Распространил но всем концам вселенной,

          Где лишь валы, вздымаяся, кипят

          И разостлал от Портсмута до льдов

          Полярных стран свой дым животворящий,

          Противоставив молнии блестящей

          И вознеся его до облаков,

          Владыки бурь, могучого Эола.

          Но кто же был владельцем трубки той?

          Простой матрос - дитя волны морской.

          Табак, твой дым - с восхода до заката -

          Соперник женщин, грога и вина,

          Он с турком кейф вседневный разделяет,

          Его Стамбул вину предпочитает,

          А Странд - и с ним весь город и страна -

          Прекрасный в миг, когда огнём пылает,

          Ещё прекрасней в трубке с чубуком,

          Украшенном прозрачным янтарём.

          Как красота, он боле нас пленяет,

          Но большинство его предпочитает

          Вкушать тогда, когда он обнажон.

                              XX.

          Проходит миг - и вот из-под навеса

          Навстречу им выходит человек

          В каком-то фантастическом наряде,

          Подобного которому вовек

          Не увидать и в римском маскараде.

          В момент, когда корабль свой переход

          Через экватор знойный совершает

          И пьяный сонм матросов удалых

          Свой карнавал на палубе справляет -

          Лежащих вкруг, вновь видит оживлённой

          Бряцаньем струн и пляской изступлённой.

          Его одежда (куртка вся в дырах),

          Суровый вид, неровная походка

          И трубка неизменная в зубах,

          Которая на миг не потухала -

          Всё моряка в пришельце обличало.

          Но обувь ног и головной покров

          А вместо брюк, изорванных ветвями

          (И лучший лес - увы! - не без шипов,

          Сознаться мне приходится межь нами),

          Какой-то ткани свёрнутый кусок,

          В грязи, в крови, изрезанных кремнями -

          И дикарю могли принадлежать.

          Что жь до ножа, патронов и мушкета -

          То их творцом нельзя же не назвать

          За свой прогресс давно благодарят.

          Мушкет гремел за мощными плечами,

          Согбенными неволею морской;

          Тесак висел под левою рукой,

          Два пистолета виделись при нём,

          Как крепким браком связанная пара

          (Натяжки нет в сравнении моём:

          Когда один не выдержит удара,

          И штык, не столь от ржавчины свободный/

          Как в те давно-протекшие года,

          Когда сиял на полке лавки модной,

          Торчал, к ружью примкнутый без труда.

          Его в лесу немая ночь узрела.

                              XXI.

           - "Здорово, Бэн!" Торкиль ему сказал,

          Едва лицо знакомое узнал.

          "Где время путь с тобою, коротало?"

           - "Не далеко!" Бэн Бюнтинг отвечал:

          "Хоть новостей несу с собой немало.

          Я видел парус." - "Где?" Торкиль вскричал.

          "Не может быть! Явись - я б увидал."

          "Ты мог его не видеть из залива",

          Сказал в ответ Бэн Бюнтинг горделиво:

          "Но с высоты, откуда наблюдал

          Я океан - я видел - и узнал. "

          --"Где был корабль, когда смеркаться стало?"

          "Его вдали волненье колебало."

          --"Заметил флаг?" - "Я только разглядел,

          Что тот корабль зловещий вид имел."

           - "А как велик? Есть пушки?" - "Вероятно.

          Когда сюда за нами он при тол -

          "

           - "Зачем бы он зловещий к нам ни шол

          И как бы час ни близок был расплаты,

          Мы отразить съумеем произвол

          И встретить смерть с оружьем, как солдаты."

          "Мне всё равно! Согласен я на всё!"

          --"Что Христиан?" - "Созвав всех под ружьё,

          Отбить врага он пламенно желает

          И чтоб начать тебя лишь поджидает."

           - "Где б ни был я, откликнуся везде

          И что б меня ни ждало в злой беде

          Своих друзей, конечно, не оставлю.

          Но неужель - о, горькая судьба -

          Со мной должна погибнуть и подруга?

          Ни довела, ты не должна супруга

          Лишать ни сил, ни бодрости в тот миг,

          Когда ему нет времени для горя!"

           - "Ты прав, Торкиль! Ты с разу всё постиг!

          "

                              I.

          Окончен бой. Погаснув с тьмой ночного,

          Свет одевать орудья перестал

          Лишь небеса собою осквернял.

          Рыканье пушек смолкло, прекратилось

          И эхо гор, не вторя больше им,

          В своё молчанье снова погрузилось.

          Мятежный стан безмолвен, недвижим:

          Всё взято в плен, разсеяно, разбито;

          Всё что могло сражаться - перебито,

          А если что осталося в живых,

          Оплакать смерть товарищей своих

          И после век завидовать их доле.

          Из сонма лишь немногие спаслись;

          Но и за ними следом ужь гнались

          Чем берега страны своей родимой.

          Как звери гор, гонимые к горам,

          Они приют найти мечтали там.

          Напрасно зверь стремит свой бег в трущобы;

          Стремит туда гонимый человек,

          В надежде там людской избегнуть злобы.

                              II.

          Под грозно в море вдавшейся скалой,

          Ревя как лев и пенясь на просторе,

          Спокон-веков ведёт неравный бой,

          Причём волна, взобравшись на вершину,

          Мгновенно вновь свергается в пучину

          Под стягом бурь идущий смело в бой,

          А ныне взор манящий тишиною,

          Столпилась кучка наших храбрецов,

          Под гнётом бед, под тяжестью трудов

          Как ни снедал сердец их неги яд,

          Они свою опасность сознавали,

          Но мысль, что если их и не простят,

          То средь морей искать не захотят,

          Заметят средь бушующих морей

          Верхушки их убогих шалашей,

          Про месть забыть их скоро побудила,

          Что их теперь, нагрянув, погубила.

          Их тихий рай, добытый преступленьем,

          Не мог уже служить отдохновеньем

          Для них от бурь, промчавшихся грозой

          И тёмных дед, повитых преступленьем.

          На верх грехи одни всплывали их.

          Хотя весь мир лежал теперь пред ними,

          Маня путями вечными своими,

          Пути в спасенью не было у них.

          За них как львы, выказывая жар,

          Но копья их и стрелы сокрушались

          Перед свинцом и силой серных чар,

          Уничтожавших воинов мгновенно,

          И, словно мор, сводивших дерзновенно

          Ряды бойцов во мрак немых могил.

          Они ж сражались с храбростью такою,

          С какою горсть сражается с толпою.

          Забыв про гнёт, свободным умереть,

          Но сами греки вправе вспомнить были

          До-этих-пор одни лишь Фермопилы,

          Когда они взялись перековать

                              III.

          Под той скалой, без признака растений,

          Как стадо коз, избегнувших ловцов,

          Или семья израненных оленей,

          С чела скалы, межь камней пробираясь,

          Журча, дробясь и в брызги разсыпаясь,

          Катился вниз извилистый ручей,

          Горя огнём тропических лучей.

          И, как невинность робкая, чисты,

          Его струи над бездною сверкали,

          Как серны взор с нагорной высоты.

          Припав к ручью, они. казалось, пили

          Их жар страстей и полдня жгучий зной.

          И вот, омыв застывшей крови слой

          С присохших ран студёною водой,

          Они вокруг печально поглядели,

          Они ещё в количестве таком

          И без цепей губительных притом.

          Но изо всех, столпившихся кругом,

          Никто прервать молчанья не решался:

          Моля его о слове дорогом,

          Сам произнесть которое боялся.

                              IV.

          Наморщив лоб и выпрямивши стан,

          Его лицо, забытое румянцем,

          Пугало взор своим свинцовым глянцем.

          Поток его каштановых кудрей

          Вздымался вверх гнездом гремучих змей.

          Чтоб затаить дыхание хулы

          В своей груди, снедаемой страстями,

          Как монумент, стоял он у скалы.

          За ним Торкиль, склонившись головою,

          Но не опасна рана та была:

          Не телом он томился, а душою.

          Склонённый стан, тревожный блеск очей,

          Кровавый след в волнах его кудрей

          Что слабость сил его происходила

          Не от душевной слабости его

          А от потери крови. Близь него

          Стоял Бэн Бюнтинг - грубый и небрежный,

          Как брат родной - и рану промывал,

          Причём из рта на миг не выпускал

          Он трубку, сто сражений переживший

          Трофей войны, по воздуху струивший

          Взад и вперёд, свой сдерживая пыл.

          Повременам он быстро наклонялся,

          Чтоб камень, лист какой-нибудь поднять,

          И - бросив - вновь прогулку продолжать,

          И начинал свистать и напевать.

                              V.

          Волнуясь так, он вдруг - как ртуть живой,

          И подвижной, как дамский веер в зной,

          Чем выносить отчаянья мученья -

          Вскричал "God damn!", магическое слово,

          Ядро речей оратора прямого,

          Как "pro Jupiter" римлян и "Аллах"

          Служащия исходным пунктом прений,

          Для выраженья первых впечатлений.

          Джэк был смущён. Не зная, что сказать

          Своим друзьям, он громко побожился -

          Едва успел, как Бюнтинг пробудился.

          Оставив трубку, Вэн не позабыл

          К его божбе "глаза" свои прибавить,

          И фразу тем так ловко заключил,

                              VI.

          Но их душа - могучий Христиан -

          Стоял межь них, как замерший волкан.

          Он до-тех-пор задумчиво стоял,

          Пока, взглянув вокруг, не увидал

          Кровавых ран на сумрачном Торкиле.

          "Так и тебя безумный мой порыв,

          "

          Воскликнул он, на миг остановив

          Свой жгучий взор на юноше-Торкиле.

          Затем, к нему заботливо склонясь,

          Схватил его опущенную руку,

          Усугубить терпимую им муку,

          Ея горячих пальцев не пожал;

          Но лишь из слов страдальца уяснилось,

          Что он гораздо менее страдал,

          Его чело мгновенно прояснилось.

          "Да будет так!" воскликнул Христиан:

          "Мы загнаны в разставленные сети;

          Но так-как мы не трусы и не дети,

          Я должен пасть, но вам пора спасаться,

          Затем-что вы не в силах защищаться.

          О, будь хоть чолн, чтоб вас умчать туда,

          Где для сердец надежда обитает!

          Мне здесь главу сложить повелевает."

                              VII.

          Ещё он речь окончить не успел,

          Когда предмет какой-то зачернел

          По глади вод он к берегу летел,

          Как чайки тень межь волнами тумана.

          Но вот за ним, деля за валом вал,

          Другой предмет мелькать, чернеясь, стал.

          То между волн ревущих исчезают.

          Но канул миг - и взоры моряка

          Узнали в них два утлых челнока,

          А вслед, когда ладьи к скале пристали,

          Как крылья птиц полуденных легки,

          То в пене волн мелькают челноки,

          То в бездну вод шумящих упадают,

          Что вкруг покров свой зыбкий разстилают

          И, наконец, прорезавши струи

          Прибоя, скал знакомых достигают.

          Искусство их природою самой,

          Благодаря их смелости, казалось:

          С ревевшей вкруг пучиною морской.

                              VIII.

          Кто первая вступила на скалу,

          Подобно вод царице Нереиде,

          Как бы слегка одеянная в мглу,

          С сиявшими и влажными глазами

          И, как коралл, горевшими устами?

          То Нейга, чью бушующую кровь

          Припав к груди Торкпля молодого,

          Она, полна восторга неземного,

          К нему, стеня, всё ближе, ближе льнёт,

          Причём смеётся, плачет и клянёт:

          Что точно льнёт к нему и обнимает.

          Увидя кровь, бежавшую с чела,

          Она, на миг, как-будто замирает,

          Но увидав, как рана та мала,

          Дочь воина, она снести могла,

          Как и мужчина, зрелище такое

          И, изнывая, плача и скорбя,

          Не сокрушить отчаяньем себя.

          Ни месть врага, ни страх убитой быть,

          Не в силах тех мгновений омрачить.

          Восторг её лить слёзы заставляет,

          Восторг ей грудь волнением стесняет

          Всё биться чаще, громче и сильней.

                              IX.

          Из всех вокруг стеснившихся толпой,

          Всяк тронут был любовью их немой.

          Перед таким свиданием любовным?

          Сам Христиан, склонясь, глядел на них,

          Хотя без слёз, но с радостью угрюмой,

          Повитой злом и смешанною с думой

          "Когда б его на жизненной дороге.

          Не встретил я..." сказал он - и умолк,

          И на чету взглянул, как смотрит волк

          На молодых волчат своих в берлоге.

          На горизонт глядеть спокойно стал,

          Как-будто мир его не занимал.

                              X.

          Но краток был судьбой им данный миг

          Ужь вражьих вёсел слышались удары.

          Что жь нудит их в них слышать звуки кары?

          Казалось, всё возстало вкруг на них,

          За исключеньем девы Тубоная.

          Ладьи врагов увидела в дали,

          Стрелою к ним которые плыли,

          Чтоб порешить с остатками отряда,

          Мгновенно знак туземцам подала -

          И направленьем пламенного взгляда -

          Спешит к ладьям, спасать друзей своих.

          К одну из них сажают Христиана

          И двух его товарищей лихих,

          Торкиль же, с кем её не разлучит

          Теперь ни что, к ладье её спешит.

          Скорей! скорей! Простившись со скалою,

          Они стрелой несутся по волнам

          Где стаи птиц, живя одной семьёю,

          Из года в год в ущельях гнезда вьют

          И где тюлень нашол себе приют.

          Они скользят над влажной глубиною,

          Но и враги от них не отстают,

          Гонясь им в след пернатою стрелою.

          Чтоб затруднить погоню, две ладьи

          На полпути мгновенно разстаются

          Как две стрелы пернатые несутся.

          Скорей! От взмаха каждого весла

          Зависит жизнь, что каждому мила,

          А для нея, невесты Тубоная,

          Безценный груз ладьи её - любовь -

          Влечёт её под тихий, мирный кров.

          Приют и враг ужь близки - лишь мгновенье...

          Лети, ковчег! спеши, ищи спасенья!

                              I.

          Как белый парус, блещущий звездою

          Для моряка межь небом и землёю,

          Когда в покров туманный небосклон

          Так в миг беды последний луч надежды

          Вливает жизнь в опущенные вежды.

          Корабль ушол, но парус, белизной

          Своей маня, сквозь бури свист и вой,

          Хоть с каждой вверх поднявшейся волной

          Его прибой всё больше отдаляет.

                              II.

          Не далеко от рифов Тубоная

          Приют для птиц, пустыня для людей,

          Своё чело над бездною вздымая

          И где приют находит меж камней

          Один тюлень, плескаясь и играя.

          Доходит крик жилиц её голодных,

          Кормящих средь вершин её безплодных

          Своих крикливых, алчущих птенцов,

          Глухих пустынь пернатых рыбаков.

          От скал к волнам, склоняйся, идёт.

          Здесь черепах дружина молодая,

          Из скорлупы железной вылезая.

          К своим отцам о матерям ползёт.

          Что с трёх сторон угрюмо окружает

          Седой утёс, мрачнейшую из всех

          Бездонных бездн когда-нибудь - на грех -

          Приют и кров несчастным предлагавших

          Погибшим в них завидовать. Таков

          Был роковой приют средь островов

          Равнины вод тропического края,

          Избранный сердцем девы Тубоная,

          Но тайн скалы, вокруг которой злилась

          Пучина вод, увы, не знал ни кто

          И только Нейга ведала про то,

          Какое там сокровище таилось.

          Ещё пред тем как лодки разлучились,

          Гребцы ладьи, в которой плыл Торкиль,

          В седых волнах едва купавшей киль,

          По приказанью Нейги удалились

          Чтоб ход его ускорить между волн.

          Хоть Христиан, на то не соглашаясь,

          Хотел гресть сам, но Ней га, улыбаясь,

          В ответ ему на остров роковой

          И путь ему счастливый пожелала -

          И, миг спустя, ладья, скользнув стрелой,

          С сидевшей в ней прекрасного четой

          Уже валы седые разсекала.

          Сидел с двумя последними друзьями,

          Снабжонная могучими гребцами,

          Не мешкая, неслась как ураган.

          Отстав, теперь погоня направлялась

          Несясь как мысль над влажной глубиной.

          Нежна как счастье. Нейга обладала

          Запасом сил и мощною рукой

          И вряд ли в чём Торкилю уступала,

          Длиной ладьи их лодка отделялась

          Всего от скал, с пучиной под пятой,

          Тогда-как лодка вражья приближалась

          И для спасенья жизни дорогой

          "Ужель за тем спасён я ею бил",

          Казалось, взор Торкиля говорил,

          "Чтоб здесь любви моей святому пылу

          Разбиться в прах - найти себе могилу?"

          Но миг один - и Нейга ужь стоит

          И, обратясь к Торкилю, говорит:

          "За мной, мой друг! Бросайся в глубь без страху! "

          И в бездну вслед бросается с размаху.

          Звон кандалов гремит в его ушах -

          И он стрелой, в надежде на спасенье,

          Ныряет вслед. Матросы в изумленьи

          В пучину вод разверзшихся глядят

          Чтоб человек взобраться мог на гору,

          Со всех сторон доступную лишь взору.

          Стараясь тайну бездны разгадать,

          Они глядят на волны, ожидая,

          Они вот-вот появятся опять.

          Напрасный труд! Никто не появлялся

          Среди зыбей стальной равнины вод

          И лишь один крутой водоворот,

          Как мавзолей, воздвигнутый судьбой

          Над молодой и любящей четой.

          Пустой челнок, который колебало

          Стремленье волн над бездною морской -

          И всяк бы мог - не будь здесь челнока -

          Всё это счесть за грёзы моряка.

          Но если зло их к мщенью побуждало,

          То суеверье медлить запрещало.

          Исчез как свет с могилы в час ночной;

          Другие жь - что сиянье окружало

          Его чело, как образ неземной.

          Но прежде чем баркас их удалился,

          Напрасно! - брег безжизнен был и пуст:

          Торкиль исчез, растаял, испарился.

                              V.

          Но где же он, пучины пилигрим,

          Погиб ли он, печалию томим,

          Иль был спасён прекрасной Амфитридой

          И там - с своей подругой молодой -

          Нашол приют, блаженство и покой?

          Живёт ли там влюблённая чета,

          И извлекать пытаются ль уста

          Их резкий звук из раковин гремучих?

          Струятся ль в волнах Нейги волоса,

          Или навек увяла их краса

          И в вечный сон сердца их погрузились?

                              VI.

          Она нырнула в бездну роковую;

          Деля рукой стихию ей родную,

          Она плыла чем дальше, тем быстрей,

          Полоску света в мраке оставляя,

          Что вслед вилась, зарницею сверкая.

          В борьбе с волной, в исследовании дна

          И бездн его глухих и сокровенных,

          Хранительниц жемчужин драгоценных,

          Торкиль, питомец северных морей,

          Но миг - и Нейга руки подымает

          И на поверхность быстро выплывает

          И с тёмных волн сбегающих кудрей

          Морской песок я пену отряхает -

          Они опять ступали по земле,

          Но их глаза, блуждая в полу-игле,

          Увы, вокруг деревьев не встречали

          И небеса над ними не сияли.

          В который вход скрывала бездна вод

          И солнце в чьём портале не играло

          Иначе, как сквозь бездны покрывало,

          Когда в её прозрачной глубине

          Смеясь, она отёрла волосами

          Торкиля вкруг бродившие глаза,

          В чьих двух кружках таилась бирюза,

          И, отбежав, захлопала руками.

          Туда, где вниз нависшая скала

          Образовала впадину у склона

          И тем ей вид снаружи придала

          Чего-то в роде хижины тритона.

          Вступивши в грот, дикарка молодая

          Сняла с груди, завёрнутый в сухой

          Банана лист, свой факел смоляной,

          Чей пыл, от волн морских оберегая,

          Затем, достав укрытые в сухую

          Траву и лист, красу родных полей,

          Кремень и горсть засушенных стеблей,

          Она добыла искру золотую

          И - словно жизнью ею дорожа -

          Её в светильник, в факел положила -

          И искра, вспыхнув, вмиг всё озарила.

          Высок, глубок и мрачен был тот грот

          Природа-мать воздвигла вкруг аркады,

          А архитравов гордое чело,

          Поколебав гранитные громады,

          Землетрясенье выполнить смогло,

          И ось земли межь полюсов дрожала.

          Что ж до устоев сумрачных его,

          То от огня они окаменели,

          Когда земля, возстав из ничего,

          Карнизы стен, пилястры, капители -

          Всё создано в пещере было тьмой.

          Здесь волю дав игре воображенья,

          Всяк мог легко увидеть пред собой

          И, обращаясь взорами окрест,

          На стенах встретить чашу или крест.

          Так сталактитов формами играя,

          Себе - вдали от солнца и от звезд -

                              VIII.

          Обвив рукой стан юного Торкиля,

          Она свой факел к верху подняла,

          Чем тёмный свод пещеры, словно мгла

          И друга внутрь пещеры повела,

          Причём свои запасы показала -

          Всё, что с трудом могла она добыть

          И что могло судьбу его смягчить,

          Тут был и мат для отдыха из трав,

          И ткань гнагу - кора родных дубрав,

          Был и кокос, и масло из сандала,

          Что от сырых миазмов защищало,

          Краса плодов полудня знойных стран,

          Был и кувшин с холодною водою,

          В ручье её почерпнутый рукою,

          И груды веток, взятых, чтоб не дать

          И, как венец даров родного края,

          Она - сама светило Тубоная,

          Его жена, помощница и друг,

          Свой свет на всё кидавшая вокруг.

          На горизонте, дева догадалась,

          Что, может-быть, Торкиля не спасут

          Ни сила мышц, ни бегство из сраженья

          От мести злой - и чайкой в то жь мгновенье

          С-тех-пор, что день, веслами окрылённый,

          Ея челнок с наставшею зарёй

          Ужь плыл к скале, плодами нагруженный,

          А чуть на мир спускался мрак ночной,

          Для жизни в ней, ужь снова к ней спешила.

                              IX.

          В ответ на взгляд, исполненный любви,

          Она его к груди своей прижала

          Седой любви преданье рассказала.

          Затем-что страсть, любовная пора,

          Как мир седой, безсмертна и стара.

          И рассказала дева Тубоная,

          За черепахой пёстрою ныряя,

          Проник в тот грот, сквозь тысячи преград,

          В котором им спастись судьба судила;

          Как та пещера позже приютила

          Забывшую родные берега

          Из-за него, исполненная пыла;

          Как он привёл товарищей своих,

          Когда шум битв губительных затих,

          Вход в тёмный грот ревниво заслоняло;

          Как он пырнул; как верные друзья

          Сочли его погибшим средь пучины -

          И ужь домой неслася их ладья,

          Пред ними вдруг явилось божество,

          С огнём в глазах, с осанкой горделивой,

          И рядом с ней товарищ их счастливый,

          И как, её признавши естество,

          В родимый край, и как торжествовали

          Прибытье их к родимым берегам

          И как они счастливо жили там.

          Чего жь не быть такою же счастливой

          Но мне ль, певцу, всю странность передать,

          Какою тот рассказ сопровождался?

          Довольно, что им раем показался

          Тот грот, где всё - любовь и благодать,

          И словно в том холодном склепе скрыта,

          Где Абеляр, чрез двадцать долгих лет,

          Простёр свои объятия в привет

          Былой любви, вкусить покой кладбища

          И, обретя всей жизни идеал,

          Оживший прах к груди своей прижал.

          Кипя, валы вкруг ложа их роптали,

          Но - в забытьи - они им не внимали:

          Жила в крови, таилася в устах.

                              X.

          Но где жь они, товарищи невзгоды,

          Лишившей их отчизны и свободы?

          Они небес очами досягали,

          Их о защите трепетно моля,

          В которой им их братья отказали.

          Они плывут на запад - но куда?

          Сочтя Торкиля взятым океаном,

          Враги спешат покончить с Христианом.

          Немых страстей испытывая гнёт,

          Их руки мощно двигают вперёд -

          Чей быстрый ход три жизни охраняет

          И чьё спасенье кроется средь мглы

          Какой-нибудь надтреснувшей скалы.

          Да, их челнок к утёсу направлялся,

          Чтоб пред врагом склониться там во прах,

          Иль умереть с оружием в руках.

          Пристав, они туземцев отослали,

          Их защищать которые желали,

          Напрасно им пожертвовать собой.

          Что значит лук с простой стрелой туземца

          В борьбе с ружьём и саблей чужеземца!

                              XI.

          Подножья скал, где высадились все.

          Вмиг изготовясь к бою, с мрачным взглядом

          Людей давно решившихся на всё,

          Когда всё вкруг встаёт пред ними адом

          Желать во всей вселенной, даже славы,

          Как радости её ни величавы,

          Они стояли - эти три бойца -

          Как некогда стояли до конца

          Чья смерть покрыла славой Фермопилы.

          Но, вместе с тем, как мало сходства в них!

          В причине дело в бой увлёкшей их:

          Она одна мрачит иль озаряет

          Над ними луч безсмертия в борьбе

          Не загорится, их маня к себе;

          Пред ними лик отчизны благодарной

          Не заблестит с улыбкой лучезарной,

          Не рдеть венкам на мрачных их гробах.

          Как кровь они не прблило б в сраженьи,

          Их жизнь навек останется стыдом,

          А эпитафьей будет преступленье.

          То чувствовал и знал - по-крайней-мере

          Тот, кто их вёл, манил и погубил

          И в ставку жизнь чужую обратил

          В игре, теперь склонявшейся к потере.

          Несокрушимый, как подножье скал,

          Среди которых он теперь стоял,

          И мрачный, словно Феб в затьменья пору,

          Держа ружьё, готовое к отпору.

          Ладьи плывут. Отважный экипаж,

          С желаньем долг исполнить свой во взоре,

          Готов стрелой лететь на абордаж,

          Заботясь также мало об отпоре,

          Что он в пути взметает, словно прах.

          Но тем не мене всё жь они желали

          Идти скорей на злых врагов страны,

          Чем против жертв ошибок и войны,

          Быть Англии сынами, но сыны

          Ея их так когда-то называли.

          Приблизясь к ним, они им закричали,

          Чтоб те сдались, но те не отвечали.

          И сдаться в плен им предложили снова;

          Но те опять не проронили слова.

          И в третий раз послышался их зов -

          И в третий раз, звуча межь скал уныло,

          Сверкнул кремень, залп грозно прозвучал -

          И дым повис меж ними и их целью,

          Тогда как рой безвредных пуль упал

          Расплюснутый к подножью серых скал,

          Тогда на зов последовал ответ

          Для сонма тех единственно возможный,

          Кто потерял надежду на привет

          Добра небес и зла земли безбожной.

          Клик Христиана грозный услыхали:

          "Теперь стреляй!" - и, прежде чем тот клик

          Был повторён скалами, двое пали;

          Но остальные гневно продолжали

          Где крылся враг, с единственным желаньем

          Вступить скорей с ним в рукопашный бой.

          Но грозный скат, служивший основаньем

          Крутой скалы, для тех, кто наступал,

          Тогда-как те три смелых человека,

          Чей зоркий глаз приют себе избрал

          На высоте, куда ещё от века,

          Кроме орла, никто не залетал,

          Их пули в цель - что выстрел - попадали

          И враг со скал, один вслед за другим,

          Катился вниз по скатам их крутым;

          Кому же рок судил в живых остаться,

          Пока злой враг межь скал со всех сторон

          Живою цепью нё был окружон.

          Подобно вод жильцам, схватившим смело

          Приманку, жизнь на нитке их висела;

          Врагу бойца, когда он умирал.

          Последним пал отважный предводитель,

          И лишь струёй катившуюся кровь

          С его чела заметил победитель,

          Хоть слишком поздно, чтоб спасти от смерти,

          Но не на столько всё-таки - поверьте -

          Чтоб не могла смягчённая вражда

          Закрыть очей потухших навсегда.

          Склонился он, смертельно поражонный.

          Звук вражьих слов, казалось, оживил

          Его на миг и чувства пробудил.

          Он сделал знак приблизиться; но только

          К груди, одну из пуговиц сорвал,

          Вложил её, не мешкая нисколько,

          В ружейный ствол и в вражий строй послал,

          Из чьей среды один в крови упал.

          До края бездны, гневно покосился

          На божий мир, который покидал -

          И бросился в зияющий обвал.

          Подножье скал бездушный труп прияло,

          В котором мало что напоминало

          О человеке - было и прошло!

          Кровавый ком и череп с волосами,

          Торчавшими кровавыми космами -

          И от тех дум, которым предавался

          Он всей душой так страстно до того.

          Осколки же оружья своего

          (Он до конца с ружьём не разставался,

          Забросил он туда, где море воет

          И где их пена ржавчиной покроет.

          И не остаюсь больше от него

          На всей земле безгранной ничего,

          Тревожной жизни и души; но кто

          Укажет нам приют её забытый -

          И где она, и делает там что?

          Не нам судить о мёртвых! Да, кто знает,

          Сам горечь бездн тех прежде испытает;

          Иль - разве - им, охотникам грозить

          Геэной злой, быть-может Бог простит

          Грехи сердец, забывших состраданье,

                              XIII.

          Свершилось всё! Все взяты или пали -

          И ждёт их всех неволя иль земля;

          Не павшие жь толпой в цепях стояли

          Чей экипаж когда-то составляли.

          Что жь до бойцов, сражонных под скалой,

          То не почтил под ней решонный бой

          Труды врага добычею живой.

          Они в крови безмолвные лежали,

          Тогда-как сонм голодных птиц морских,

          Кружа, крича и хлопая крылами,

          Парил над их недвижными телами

          А стаи волн всё мчались в даль безпечно,

          Как мчались встарь и будут мчаться вечно.

          Стада дельфинов, нежась в тех волнах,

          Играли вкруг на зыбких их гребнях,

          К светилу дня и снова погружались

          В пучину вод, чтоб крылия свои

          Вновь окунуть в лазурные струи.

                              XIV.

          С разсветом дня взглянувшая на гладь

          Безбрежных вод, чтоб солнце увидать

          И поглядеть на берег Тубоная -

          Не мчится ль к ним оттуда кто-нибудь,

          Заметила далёкий парус в море.

          Он недвижим был, свесившись; но вскоре

          Стал округляться, крепнуть, оживать

          И ветром грудь крутую наполнять.

          И страх тоской стеснял больную грудь,

          Пока в глазах сомненье разрешалось -

          Куда, грозя, направит он свой путь?

          Но нет - о, радость! - он не приближался,

          При чём всё больше в точку превращался

          И, наконец, совсем в дали пропал.

          И вновь вокруг виднелося лишь море -

          И вновь в душе сменялось счастьем горе.

          Кто для нея дороже был всего,

          Она ему с восторгом рассказала

          Про всё, что грудь блаженством наполняло -

          И на поверхность вынырнула вновь

          Приплыв в залив, где лодка их стояла

          (Её вчера в нём Нейга привязала,

          Когда враги исчезли из очей),

          Они чрез миг уже сидели в ней.

          Не уносили волны над собой

          Так много счастья и любви простой,

          Как в этом утлом, маленьком ковчеге.

                              XV.

          Родной земли, присутствием врага

          Ужё не оскверняемые боле.

          Нет и его - громады-корабля,

          Тюрьмы морей! Она опять на воле!

          Тьмы челноков плывут к ним из залива,

          А звуки мат и раковин спешат

          Предвозвестить счастливый их возврат.

          Вожди, в главе народа, торопливо

          И, словно сына жданного, встречают,

          А жоны их смуглянку обнимают

          И имена ей нежные дают.

          Когда жь про грот им дева рассказала,

          И с-той-поры всё вкруг с любовью стало

          "Пещерой Нейги" грот тот называть.

          Горя во тьме, как огненные очи,

          Огни костров, став солнцем этой ночи,

          За ночью жь той последовал в сияньи

          Рой дней таких, какие в состояньи

          Нам даровать младенческий лишь мир.

          1876.