Паризина

Автор:	Байрон Д. Г., год: 1810
Категория:	Поэма
Входит в сборник:	Стихотворения Байрона (разные переводчики)
Связанные авторы:	Григорьев А. А. (Переводчик текста), Морозов П. О. (Автор предисловия/комментариев)

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Паризина (старая орфография)

Предисловие П. О. Морозова, перевод Аполлона Григорьева

Источник: Байрон. Библиотека великих писателей под ред. С. А. Венгерова. Т. 1, 1904.

Скропу Бердмору Дэвиссу, Эсквайру,

Января 22-го 1810.

Предисловие.

Нижеследующая поэма основана на происшествии, рассказанном в "Antiquities of the House of Brunswick" Гиббона. Я вполне понимаю, что утонченный и требовательный вкус современных читателей может счесть подобные сюжеты недостойными поэтической разработки. Греческие драматурги и некоторые из наших лучших английских писателей были другого мнения, также как в более недавнее время и писатели других европейских стран, Альфиери и Шиллер. Нижеследующая выписка из Гиббона выяснит факты, на которых основана поэма. Николай переименован в Азо для удобств стихотворной формы. "В царствование Николая III-го Феррара была осквернена дворцовой драмой. Маркиз д'Эсте узнал по доносу одного из приближенных и по личным наблюдениям о преступной любви своей жены Паризины и своего незаконного сына Гюго, прекрасного и храброго юноши. Они были обезглавлены в замке по приговору отца и мужа, который открыл всем свой позор и пережил их казнь. Он был несчастлив, если-бы они и были виновны; если-же они были невинны, то несчастие его было еще более велико и я не могу себе представить положения, в котором искренно признал-бы за родственником право казнить своих близких". Gibbon. Miscaleaneous Works, vol. III, стр. 470.

Последняя и самая короткая из шести поэм, написанных и изданных в течение четырехлетняго промежутка, отделяющого вторую половину "Чайльд-Гарольда" от первой. - "Паризина* была прислана Байроном своему издателю Муррею в начале декабря 1815 г. и вышла в свет в феврале 1816 г.

В более ранних поэмах ("Гяур", "Абидосская Невеста", "Корсар", "Осада Коринфа") Байрон все еще находился под впечатлением своего путешествия по европейскому Востоку, так красноречиво описанного в первых двух песнях "Чайльд-Гарольда", - и, так сказать, поэтически переживал воспоминания о Греции и Турции. Теперь его мысль обращается к другой стране, - к стране, которой он еще не видел, но которой мечтал, как о цели своего ближайшого путешествия: его поэтическое творчество вдохновляется отрывком из старой феррарской хроники XV века и воспроизводит в яркой картине одно из тех романтических событий, которыми так богаты летописи средневековых итальянских государств. Исторический факт, послуживший основою для поэмы и кратко изложенный самим поэтом в предисловии, в виде цитаты из Гиббона, более подробно передается старинными хронистами. Феррарский маркиз Николай Эсте имел от Стеллы делль-Ассассино незаконного сына Гюго. В то время, когда последнему было уже около двадцати лет, маркиз женился на Паризине Малатеста, которая, к великому огорчению своего мужа, сначала относилась к пасынку очень недружелюбно. Однажды Паризина отпросилась y мужа в какое-то путешествие; маркиз согласился, но с непременным условием, чтобы ее сопровождал Гуго, надеясь, что более близкое знакомство с молодым человеком разсеет её предубеждения против него. И в самом деле, Паризина не только изменила свое прежнее мнение о Гуго, но между нею и пасынком скоро установилась самая тесная дружба, перешедшая затем в любовную связь. И вот, несколько времени спустя, один из слуг маркиза, по имени Дзозе или Джорджио, проходя мимо комнат Паризины, наткнулся на выбежавшую оттуда в слезах служанку: девушка жаловалась, что госпожа ее прибила и в порыве гнева прибавила, что ей легко было бы отомстить за эти побои разоблачением отношений мачехи к пасынку. Слуга пересказал об этом маркизу. Последний стал искать случая удостовериться в измене своей жены и скоро убедился в своем позоре, подсмотрев из засады свидание Паризины с Гуго. В страшном гневе, он тотчас же приказал арестовать виновных, вместе с несколькими слугами и служанками, которые им содействовали, и немедленно предал их суду. Судьи постановили смертный приговор. Впрочем, некоторые из них, между прочим всесильный любимец маркиза Угоччионе Контрарио и его старый, заслуженный министр Альберто даль-Сале, высказались за смягчение участи подсудимых. Со слезами, на коленях, они умоляли маркиза о помиловании, приводя всевозможные доводы и особенно убеждая скрыть от народа это позорное происшествие. Но маркиз, ослепленный яростью, не захотел их слушать и приказал сейчас же привести приговор в исполнение. Ночью 21 мая 1425 г. в подземной тюрьме замка были обезглавлены сначала Гуго, потом - Паризина. Последнюю вел к месту казни тот самый Дзозе, который выступил её обвинителем. Паризина все время была уверена, что ее заключат в тюрьму, и на каждом шагу спрашивала, скоро ли ее приведут на место. Когда же ей сказали, что ее ожидает плаха, - она спросила, какая участь постигла Гуго, и, узнав, что он уже казнен, воскликнула: "В таком случае, я и сама не хочу жить!". Подойдя к плахе, она сама сняла с себя все украшения и, обернув голову покрывалом, покорно подставила шею под роковой удар. Маркиз не спал всю ночь, ходя взад и вперед по комнате, и когда ему донесли о смерти Гуго, разразился рыданиями и в отчаянии воскликнул: "Зачем я не умер вместе с ним! Зачем я так поспешил решить судьбу своего сына!". Он перегрыз зубами палку, которую держал в руках, и всю ночь провел в слезах и стонах, призывая своего милого сына... На следующий день, успокоившись, он признал необходимым оправдать себя перед народом, так как этого происшествия невозможно было скрыть: он приказал изложить все дело на бумаге и разослать всем итальянским дворам. Получив это известие, венецианский дож Франческо Фоскари приказал, без объяснения причин, отменить приготовления к турниру, который был назначен на площади св. Марка, под председательством маркиза, по случаю получения им титула герцога. Жажда мести побудила маркиза отдать приказание, чтобы несколько замужних женщин, заведомо неверных своим мужьям, были обезглавлены так же, как и его Паризина. Этой участи подверглась, между прочими, Барберина или Лаодамия Ромеи, жена придворного судьи, которая и была казнена публично.

Первым по времени литературным отражением этих кровавых феррарских событий была драма Лопе де-Веги "Наказание без мщения" {El Cástigo sin Venganza, pyc. перев. С. Ф. Юрьева, в книге: "Избранный испанский театр", M. 1868.}. Испанский драматург, по своему обыкновению, отнесся к историческим фактам совершенно свободно, видя в них только сюжет для пьесы; действующим лицам он дал произвольные имена и вместе с тем изменил и мотивы, и самую обстановку действия. Феррарский герцог Лодовико посватался за принцессу Кассандру и, получив согласие её родителей, посылает за нею своего побочного сына Федериго. Последний, встретив Кассандру, узнает в ней свою бывшую невесту, - и молодая женщина, вынужденная отдать свою руку старому герцогу, оказывается не в силах устоять против обаяния юноши, бывшого предметом её первой любви. Герцог скоро узнает о связи своей жены с Федериго; он не желает им "мстить", но решает их "наказать", притом - так, чтобы никто не догадался об истинной причине их гибели. Он связывает Кассандру по рукам и по ногам, привязывает ее к креслу и закрывает ей голову, a затем, призвав сына, говорит ему: "В той комнате лежит связанным мой враг; поди и убей его". Федериго исполняет волю отца, который, отрубив голову убитой, показывает сыну, кто был его жертвой, и тотчас же приказывает своей вооруженной страже убить Федериго за то, что тот убил свою мачеху.

Испанская драма, по всей вероятности, осталась неизвестною Байрону, вообще мало знакомому со старым испанским театром, - иначе поэт, конечно, упомянул бы о ней в предисловии, наряду с названными там "греками", Шиллером и Альфиери. Тем не менее, в поэме Байрона, как и в драме Лопе, мы видим одну общую черту, которая не заимствована из итальянской хроники (там её нет), a очевидно - подсказана обоим поэтам их собственною мыслью: Паризина, как и Кассандра, была когда-то невестой того юноши, отцу которого она впоследствии должна была отдать свою руку. В этом - источник их взаимных отношений и отчасти оправдание виновных. Другая черта байроновской поэмы, уже совершенно оригинальная, ни откуда не заимствованная, заключается в том, что муж узнает о неверности Паризины не от доносчиков, как в хронике и y Лопе, a от нея самой: она сама, во сне, как лэди Макбет, сознается в своей вине, произнося имя своего возлюбленного...

и если в своем предисловии ссылается на некоторые из них, то делает это вовсе не в оправдание своих "заимствований", которых в данном случае и не было, a с совершенно иною и постороннею поэме целью. Упоминая о "греках", поэт, конечно, имел в виду эврипидовского "Ипполита", где также изображается любовь мачехи к пасынку; но сходство между Федрой и Паризиной - только внешнее, и вся основа греческой трагедии совершенно иная. Гораздо ближе подходит "Паризина" к другому, также указанному автором, образцу, - к трагедии Шиллера "Дон-Карлос": здесь мы уже видим и внутреннее тождество основного мотива, и сходство отдельных перипетий, насколько последния обрисовываются в сжатом рассказе английского поэта. Наконец, ссылка на Альфиери относится, очевидно, к трагедии "Мирра", сюжетом которой служит любовь брата к сестре. Между этой трагедией и байроновской поэмой нет ничего общого, - и ссылка на итальянского поэта понадобилась, без сомнения, только для того, чтобы успокоить не в меру щекотливую английскую критику, лицемерная мораль которой непременно должна была возмутиться "нечестивым" сюжетом поэмы Байрона. И в самом деле, уже издатель Байрона, Муррей, получив рукопись "Паризины", был несколько встревожен её содержанием и успокоился только тогда, когда заметил, что поэма переписана для печати "нежной рукой" самой лэди Байрон. Отбросив предубеждение, он не замедлил признать эту поэму "перлом огромной цены"; "она интересна, патетична, прекрасна, и, знаете, я готов даже сказать, - нравственна", писал он. Уорд, прочитавший "Паризину" в рукописи, и Исаак Дизраэли, слышавший ее в чтении Муррея, пришли в восторг от её достоинств; a Джиффорд, довольно строго разобравший, незадолго перед тем, "Осаду Коринфа", заявил, что Байрон не написал до сих пор ничего лучше "Паризины".

Однако далеко не все критики съумели настолько освободиться от традиционного английского "кэнта", чтобы судить о новом произведении поэта по его достоинствам, не примешивая к своим суждениям лицемерно-нравоучительных тирад. Появление "Паризины" как раз совпало с тем временем, когда все общество заговорило о Байроне по поводу его развода с женой и когда явившияся в печати его стихотворения, вызванные этим семейным разладом, злорадно комментировались многочисленными недругами поэта. Понятно, что "кэнтисты" (как называл их сам Байрон) не упустили удобного случая обрушиться на "безнравственную" поэму и её автора. Один журнал нашел, что содержание "Паризины" "так отвратительно, что его нельзя окрасить никакими гениальными стихами"; по словам другого журнала, Байрон описал "прелюбодеяние, которому нет имени"; третий, наиболее мягкий в своих отзывах, упрекнул поэта за "тягостное впечатление от крайне неприятного сюжета повести". Байрона почти единогласно обвинили в том, что он позволил себе сочувственно изобразить в высшей степени безнравственный поступок и таким образом выступил как бы защитником виновных, не заслуживающих никакого снисхождения. И это обвинение до такой степени отвечало вкусам и понятиям английской публики, что даже и в наши дни новейший издатель Байрона считает необходимым сказать несколько слов в оправдание смелого поэта, указывая на то, что Байрон, как представитель "искусства для искусства", стоял выше своего века и относился равнодушно не к морали (ибо развязка его поэмы вполне моральна), a к навязываемой писателю обязанности морализировать и поучать своих читателей. "Он выбрал своим сюжетом скорбную повесть любви и преступления и, не заботясь ни о каких посторонних соображениях, передал эту повесть в очаровательных, гармонических стихах. Он не извиняет и не осуждает любви Гуго и Паризины; он предоставляет участников этой драмы их собственной судьбе. Вот это-то отрешение поэта от нравоучительных соображений и возмутило и разсердило "кэнтеров". Современный читатель, не увлекаясь и не возмущаясь сюжетом рассказа, с удовольствием остановится на его поэтической силе и красоте. Байрон взял факты в их "исторической наготе", но съумел дать им изящное, блестящее и мелодичное одеяние."

К этому можно прибавить, что современный читатель, свободный от старых литературных предразсудков и лишь с улыбкою вспоминающий о той суматохе, какую натворил, три четверти века тому назад, в нашей мирно-дремавшей "изящной словесности" Байрон, - этот, по выражению наших тогдашних классиков, vir ingenii summi, pietatis nullius {Слова Надеждина в его латинской диссертации о романтической поэзии.}, - ocoбенно поражается крайнею сдержанностью и осторожностью в отношении поэта к изображаемой им страсти, заставившей влюбленную пару позабыть в чаду увлечения все на свете. В поэме мы видим скорее только намек на эту страсть, нежели действительное её изображение; Байрон ограничивается лишь немногими, существенно необходимыми словами - и быстро ведет свой рассказ к роковому, кровавому концу. В полном и ярком освещении является перед нами только образ прекрасного, пылкого юноши Гуго. Бледный как мертвец, но без страха и раскаяния, стоит он перед своим грозным отцом и безличными судьями; он пришел не за тем, чтобы умолять их о милости; нет, он готов спокойно разстаться с тою жизнью, которую дал ему отец, осуждающий теперь его на смерть; он не дрогнув понесет свою голову на плаху; но пусть же топор, который упадет на эту голову, поразит глубокой раной и сердце его отца: ведь этот преступник, так безжалостно осуждаемый, - плод незаконной, преступной связи, сын женщины, обезчещенной тем самым отцом, который теперь хочет казнить его, казнить за то, что этот сын страсти унаследовал от него горячее, неукротимое сердце... В речи Гуго встает призрак рокового возмездия детям за грехи отцов и отцам - за грехи детей; в его словах звучит грозный голос судьбы, голос вещей Кассандры, предсказывающей Агамемнону гибель в минуту высшого его торжества. И после такой речи - что могла бы сказать в свое оправдание Паризина, эта несчастная жертва наследственной страсти? Она пытается говорить, но силы покидают ее, и она падает, как мертвая. Поэт заставил ее страдать безмолвно, потому что её слова, каковы бы они ни были, могли бы только ослабить впечатление резкой и содержательной жалобы сына...

Страшная повесть развивается с удивительной силой и быстротой: мы еще не успели придти в себя от горячей, страстной речи Гуго, в наших ушах еще звучит тот пронзительный крик, с которым рухнула на землю Паризина, подобно собственному мраморному изваянию, как уже раздается заунывный звон монастырских колоколов, зовущих осужденного на смерть, a народ - на молитву за его грешную душу. Следует подробная картина казни; на плахе умирает один только Гуго: Байрон, видимо, не желал повторяться - и, в отступление от исторического рассказа, не повел свою Паризину на эшафот; она таинственно исчезает - неизвестно куда; с этого рокового дня никто и никогда не слышал о ней ни слова, - и пусть воображение читателя само объясняет это исчезновение какими угодно подробностями. Этот художественный прием придает заключению поэмы особенную прелесть.

"Паризина", как уже сказано было выше, отличается от других поэм Байрона особенною мелодичностью стиха. Первая глава поэмы была в свое время положена на музыку и долго распевалась, как один из любимых романсов. Да и вообще вся поэма, при своей сжатости, лаконичности, действующая на читателя не столько определенными оборотами речи, сколько намеками, вызывающими то или иное настроение, представляется скорее музыкальным произведением, рядом быстро сменяющих одна другую симфонических картин, - как будто сама Италия, еще не виденная, но уже прочувствованная поэтом, отозвалась в его чуткой душе своей родной стихией, - музыкой...

"Первая строфа была напечатана, с музыкой, несколько времени тому назад; первоначально она предназначалась для Лары" (Прим. Байрона).

"Размышлениях о французской революции" Борка (1790). "Я видел французскую королеву лет 16--17 тому назад, когда она была еще супругою дофина, в Версалии... Мне никогда и не снилось, что я могу быть свидетелем таких бедствий, какие обрушились на нее среди этой любезной нации, состоящей из честных и рыцарственных людей. Я был уверен, что десяток тысяч шпаг обнажится для того, чтобы отомстить даже за один взгляд, угрожающий ей оскорблением".

"Я послал за Мармионом, Паризиной и подобной же сценой во 2-й песне Мармиона. Я опасаюсь, что сходство в самом деле есть, хотя раньше я об этом вовсе не думал и едва ли мог желать подражать неподражаемому произведению... Я дополнял свой рассказ выпиской из Гиббона, которая естественно приводит к подобной сцене; но все-таки это представляется мне не совсем удобным", писал Байрон Муррею 3 февраля 1816 г. Сцена в Вальтер-Скотта, о которой идет речь, изображает появление Констанции Беверлей перед конклавом: